Мы не знаем, что заставило этого человека сучить дратву.
За годы работы в газете каких только писем не получал, но только редкие послания становились материалом для статей или заметок. В этом письме Марии Пулицер, как мне показалось, было гораздо больше жизни и правды, чем в двух томах последней книги покойного Солженицына. Столько лет прошло! Может и автора письма уже нет на свете, а проблемы, поставленные в нем, все еще остаются проблемами.
Уважаемый господин Солженицын!
Пишет Вам пожилая еврейка, живущая в Израиле с 1991 года, а раньше вся наша семья жила в городе Москве. Пишу это письмо и Вам, и в газету, потому что не совсем уверена, что вы мои каракули станете читать.
Расскажу Вам свою историю не затем, чтобы высказать обиду на Россию и русский народ. За свою долгую жизнь я видела разную Россию и разный русский народ. Точно также, как за последние 10 лет я увидела разный Израиль и разных евреев.
Мы с мужем моим покойным были когда-то микробиологами. В 1948 году, через год после окончания Университета, защитили кандидатскую диссертацию. К пятидесятому году закончили свои исследования для докторской. Мне тогда исполнилось 26 лет, а мужу моему, Илья Абрамовичу Пулицеру, - 34. Он успел повоевать, был ранен и жил с ампутированной рукой.
17 января 1950 года нас вызвал к себе новый директор института, и сказал, что его исследовательское учреждение больше не нуждается в услугах вейсманистов-морганистов, особенно еврейской национальности.
Мой муж сказал этому человеку, что он настоящий фашист.
Директор поднялся и ответил с улыбкой, что фашист пристрелил бы его, жида, сразу, а он просто указывает нам на дверь.
Так мы оказались без работы. Все попытки устроиться куда-то по специальности ни к чему не привели. А было у нас, к тому времени, уже трое детей: старшие девочки и мальчик. ( Он теперь известный музыкант. Живет в Канаде).
А тогда мы ютились в одной комнате огромной коммунальной квартиры на Лучниковом переулке. Комната, правда, была большая, почти 30 метров. Так что мы ее перегородили шкафами и устроили угол для детей.
Деньги наши скоро кончились. Помню, целый месяц питались одной гнилой картошкой и хлебом. Родных у нас в Москве не было. И, если бы не помощь наших русских соседей, мы бы, наверно, и не выжили. Соседи сами были очень бедными людьми, но иногда делились куском с нашими детьми, а мешок гнилой картошки привез нам из деревни сосед-пьяница. Добрейший был человек. Звали его Прокопием. Мы ему, по сути, и обязаны своей жизнью.
Всего в нашей квартире жило 13 семей. Вы наверняка такие коммуны помните. Жил у нас и один азербайджанец – Рустам. Вот этот Рустам пришел как-то к нам и сказал, что так жить нельзя, так мы все погибнем вместе с детьми, а нужно заняться делом. Он сказал, что научит нас сапожному мастерству, и мы будем шить босоножки.
Вы наверняка помните, что в то время было очень плохо с товарами легкой промышленности, а частное производство коммунисты запрещали законом. Тех, кто этот закон нарушал, ждал арест и тяжелый приговор суда.
Значит, этот Рустам предложил нам стать людьми вне закона, и выбирать между голодной смертью и риском попасть в тюрьму.
Думаю, если бы мы с мужем были одни, мы бы предпочли смерть, но дети смотрели на нас голодными глазами – и мы дали согласие.
Рустам снабдил нас кожей и инструментами. Сами понимаете, кожа эта была ворованной. Не мы ее воровали, но прекрасно знали, с каким материалом работаем.
Он же, Рустам, и реализовывал нашу продукцию через комиссионные магазины. По сути дела, он был хозяином дела, и мы работали на хозяина в сапожной мастерской на дому.
Мы себе оборудовали мастерскую в углу комнаты, загородили ее большой ширмой. Там и сидели на низких табуретах, за низким столом, и шили эти проклятые босоножки.
Вот я сказала «проклятые», хотя мы с мужем занимались производством, очень нужной людям продукции. Но должна Вам сказать, что мы оба считали себя, и не без оснований, настоящими учеными и стали сапожниками только поневоле.
Вспомнила об этом, когда читала страницы Вашей последней книги о шинкарстве евреев. Смею заверить Вас, что евреи занимались этим делом с ненавистью, вынужденно, при запрете на другие профессии, а как только появилась возможность шинки и кабаки оставить, они сразу это и доказали.
Ладно, вот мы сучим дратву, прокалываем кожу шилом. ( Мой муж, хоть и с одной рукой был, но как-то приспособился и к этому делу. Он вообще, светлая ему память, был талантливым человеком, никогда никакой работы не гнушался, и любое дело в его руках спорилось).
Сидим, значит, мы, работаем и, если честно, дрожим от страха, от любого стука входной двери вздрагиваем, потому что стоило кому-нибудь из соседей на нас донести – и все: нас бы арестовали, а детей ( старшей девочке исполнилось с тому времени всего 6 лет) отправили бы в детский дом.
Сейчас иногда пишут, что в те времена все друг на друга стучали, бегали наперегонки в КГБ с доносами, а я вам хочу сказать, что за два года нашей нелегальной работы сапожниками-надомниками ни один человек из нашей квартиры на нас не донес, а все прекрасно знали, чем мы занимаемся. И было это в самые лютые годы государственного антисемитизма.
Проблема оказалась в другом: в моем муже. Он наше сапожное занятие ненавидел, и не потому, что эта работа казалась ему черной или низкой, а потому, что отвлекала от подлинного дела его жизни. Он тогда начал писать свою книгу, на основании которой через семь лет защитил докторскую диссертацию. Он работал над этой книгой чуть ли не 18 часов в сутки. Даже во время пошива тех босоножек отвлекался, бежал к своему столу и начинал писать своими исколотыми иглой до крови пальцами. У меня до сих пор сохранились черновики той его работы, а на них пятна крови…
Со временем, мы стали жить гораздо лучше. До богатства было еще далеко, но мы уже смогли покупать детям зимнюю одежду и кормить их три раза в день.
Я была очень здоровой в молодости. Да и руки у меня было две. Вот и думала все время, как мне найти такую работу, чтобы мужа освободить от сапожной доли.
Помог случай. Попала я однажды в богато обставленную квартиру на улице Кирова. Жила там семья знакомых моей подруги. Должна вам сказать, что у меня всегда, чуть ли не с 12 лет, был один физический недостаток – слишком большая грудь.
Вы, конечно, этого не можете помнить, но одна из самых больших проблем в СССР у женщин в те годы – было приобретение нужного, красивого и удобного лифчика.
Простите, что заговорила о белье, да еще женском, но эти лифчики имеют прямое отношение к теме моего письма.
К этой, богатой женщине я попала, как раз потому, что она шила и шила замечательно бюстгальтеры на заказ.
Вот примеряю я у нее готовый лифчик, смотрю на пальцы этой женщины, а они все были в кольцах, и вдруг подумала, что и я бы могла этому делу швейному научиться.
Подумала – и сразу обратилась к той женщине с просьбой меня научить этому искусству. Она поначалу не хотела плодить конкурентов, но потом я ей предложила деньги за учебу, ну, она и согласилась, правда нехотя.
Недели две брала я уроки, а я прежде знала, как пуговицу пришить – и только, но через две недели купила я в комиссионке старую, ржавую, ножную машину «Зингер» и стала ее осваивать.
Первое время ничего не получалось – одно мучение. Верите, никак не могла научиться ногами действовать так, как надо. То и дело шить начинала не вперед, а назад.
Впрочем, я тогда, в дни учебы, и не подозревала, что станет самым неприятным в моей новой профессии.
Мы, Илюша и я, шили босоножки, но никогда не встречались с их будущими владельцами, а здесь приходилось заниматься примеркой, невольно знакомиться с теми, кому были предназначены мои лифчики.
Вот здесь я никак не могла преодолеть брезгливость. Чужой пот, чужой запах, чужая неопрятность – все это действовало на меня убийственно. Однажды чуть не бросила это новое дело, но вспомнила о муже, который был счастлив, что теперь мог целый день заниматься своей книгой, и одумалась вовремя.
Целый год шила я эти лифчики. Мы раздали все долги и начали покупать одежду не только для детей. Знаете, в один прекрасный вечер мы с мужем даже отправились в ресторан «Пекин». Это было незабываемо . Илюша напился и мы вернулись домой на такси. Он в машине все время приставал к шоферу и спрашивал, что самое прекрасное в женщине? А потом как заорет: « Грудь в лифчике, сотворенном моей женой».
Знаете, почему я об этом вспомнила? Илюша за день до смерти, уже здесь, в Израиле, в больнице, попросил меня к нему нагнуться и шепчет: «Знаешь, Мара, что самое прекрасное в женщине?» Я в первый момент не поняла, о чем это он? А Илья и говорит: « Самое прекрасное – это грудь в твоем лифчике»…
Все, сейчас поплачу, а потом продолжу.
Продолжаю. Вынужденный контакт с заказчиками кончился плохо. Одна из них, я даже знаю кто, сообщила обо мне в милицию. Не будем теперь говорить об этой женщине. Ее теперь нет в живых… У нас был обыск, перепуганные дети и бедный, растерянный Илья, который показывал тем мужчинам свои ордена и кричал, что детей как-то надо кормить…
Был суд. Мне дали немного, «детский срок»: всего пять лет общих лагерей. Я вам о тюрьме и лагере писать не буду. Здесь вы все лучше меня знаете. Тем более, что пробыла я на зоне всего девять месяцев. Тут умер Сталин, а летом объявили амнистию. По амнистии этой не только бандитов и убийц освободили, но и таких, как я: матерей с небольшим сроком.
В августе мы снова все вместе оказались. Это было такое счастье, не передать. Тут с евреев сняли обвинение, что они убийцы в белых халатах, а в январе 1954 года мне удалось устроиться лаборанткой, с окладом 700 рублей, в тот институт, где мы работали прежде. В нашем институте был уже директор другой, вполне порядочный человек. Прошло еще несколько месяцев, и мужа моего вернули на прежнюю работу с приличным окладом старшего научного сотрудника.
На этом все наши мытарства и кончились. Нам уже больше не пришлось быть сапожниками и портными. Мы стали заниматься своим дело, и, смею думать, сделали немало для науки.
Почему я пишу Вам это письмо? Мне кажется, что во втором томе вашего труда о евреях в России Вы снова сделаете попытку определить некоторые явления с точки зрения национального характера потомков Авраама.
Мне не кажется такой подход справедливым. В бедах человеческих, чаще всего, виновата глупая и жестокая власть. Никогда бы евреи не торговали водкой, если бы жизнь не заставила их делать это. Никогда бы мы с мужем не стали нарушать законы страны, пусть и дурацкие, если бы не голодные глаза наших детишек.
Не стали бы мы осваивать благородные профессии сапожника и портнихи, если бы не было в СССР государственного антисемитизма.
Есть, как мне кажется, ряд «профессий», за которые отвечает сам человек. Это «профессии» палача, доносчика, предателя…Все же остальное, подчас, не в воле человека, человека любой национальности. Я же, за свою долгую жизнь, ни разу не встречала такой подбор негодяев, который дал бы мне право заподозрить какую-либо нацию в особой склонности к злу.
Думаю, и Ваш личный опыт не идет вразрез с моим. Должна сказать, что женщина, сочинившая на меня донос, была русской, но русскими были и жильцы нашей коммуналки. Им-то никогда не приходило в голову осиротить моих детей, даже в те годы, когда травля евреев проповедовалась властями повсеместно.
Всего Вам доброго! Мария Захаровна Пулицер, г. Хайфа.
Письмо это, по настоятельной просьбе автора, отредактировал Аркадий Красильщиков.
