http://dreamworlds.ru/kartinki/5815-krylatye-koshki.html
Куча прекрасных картинок с крылатыми кошками. Вообще интересный дневничок.

http://greenword.ru/2009/05/cats-whith-wings.html
Фото крылатых котов (реал, не летают)

 

/www.bugaga.ru/templates/bgg/images/b_nw_01.jpg" target="_blank">http://www.bugaga.ru/templates/bgg/images/b_nw_01.jpg); background-attachment: initial; background-origin: initial; background-clip: initial; background-color: initial; background-position: initial initial; background-repeat: no-repeat no-repeat; "> Фестиваль готов в Лейпциге » Это интересно

/www.bugaga.ru/templates/bgg/images/b_nw_03.jpg" target="_blank">http://www.bugaga.ru/templates/bgg/images/b_nw_03.jpg); background-attachment: initial; background-origin: initial; background-clip: initial; background-color: initial; background-position: initial initial; background-repeat: initial initial; "> 25-05-2010

Wave-Gotik Treffen - это музыкальный и готический фестиваль. Начиная с 1992 года, он ежегодно проводится в Лейпциге (Германия).Готы со всего мира приезжают на фестиваль послушать готическую музыку, которая звучит в 11 концертных залах города. В этом году, около 30 тысяч человек посетили готическую тусовку, длившуюся в течение 4-х дней по всему Лейпцигу. А этот видимо перепутал фестивали ;)

Серия сообщений "путешествия":
Часть 1 - Самое одинокое дерево на Земле...
Часть 2 - Шаманские практики, звуковые файлы,470 мб
...
Часть 14 - Бактерии-космонавты
Часть 15 - Без заголовка
Часть 16 - Без заголовка
Часть 17 - Без заголовка
Часть 18 - Карта Киева он-лайн
...
Часть 47 - ЧуднЫ слуху русскому языки иноземные
Часть 48 - Картина Сальвадора Дали «Христос святого Хуана де ла Крус»
Часть 49 - Пешком по небу. Достопримечательности, которые вам вскружат голову

Тамара Юфа (Чванова):
К НЕБУ ПО ЗЕМЛЕ


Савва ЯМЩИКОВ. Сейчас, возвращаясь из Кижей, остановились мы дома у Тамары. Пользуясь этим случаем, я хочу задать ей вопрос: что в её женской доле, в жизни художницы, жизни матери — самое главное, самое интересное?

Тамара ЮФА. Трудно говорить о главном. Я прожила большую жизнь и подвожу итоги: что мне удалось, что не удалось, что было хорошего и что — плохого. Что я запомнила в этой жизни, что меня окружало, с чего я началась… Сейчас, разговаривая со своими внучками, я всегда вспоминаю детство. Я родилась на Дону, меня мыли донской водой; всегда не любила Волгу, потому что любила Дон. Господь мне дал возможность любить, но, может быть, я ею плохо пользовалась. Не просто любить, но страдать в любви — и за своих родственников, за свой край, за своих немногих мужчин, которых я встретила, за детей, за внуков.

Сегодня хожу я в церковь — у нас вместо музея краеведческого открыт замечательный храм: всё встало на круги своя, всё возродилось… Он стоит на прекрасном месте, потому что храмы ставили в прекрасном месте, как и всегда на Руси. Я вижу деревья, золотые купола, синее-пресинее небо, цветочки какие-то, кору берёз, птицы летят — это такая красота!.. И со слезами говорю: "Сколько же мне дано видеть красоты!" Потому что однажды поняла: не все любят красоту… Шла я как-то с молодым человеком по Ленинграду, около Смольного, и говорю ему: "Посмотри, какой красивый тополь!" Он посмотрел и говорит: "А что тут красивого?" — "Ты что, нарочно это говоришь?" — "Да нет, ничего красивого нету…"

Потом, когда жила в Ладве, полюбила красоту гиблых мест: когда среди болота берёзка неизвестно на чём стоит — тоненькая, хрупкая, она никогда не вырастет, но это так красиво, так печально!

Часто рассказываю своим детям, какое у меня было детство, как хотелось, чтобы у меня была кукла, игрушка… Дом у нас прекрасный, печки большие, глазурованные кирпичи вставлены. Деревьев мало, но много камней, каменных карьеров, крыльцо — гладкие камни, полированный известняк, большая столешница на крыльце стояла, железные крыши — это всё деревня Волчья. Мамина деревня. Как у Тарковского в "Солярисе", в воспоминании о Земле. Вот так и я вспоминаю эту деревню. Потому что я родилась у отца в доме, а потом меня перевезли к бабушке, к маминой маме, за двадцать километров от Ельца. Когда уже была война, однажды я проснулась — а на столе стоит маленькая куколка в красном платье из шерсти чёрной овцы сделана… Это мне бабушка Маланья смастерила куклу! А сейчас вижу, какие игрушки у моих внучек, и думаю: если бы я увидела такую игрушку в детстве, я бы, наверное, умерла! Или платьишко какое-то, — было бы такое платьице у меня в детстве — я бы умерла… И мои внучки говорят: "Бабушка, как хорошо, что у тебя не было такого платья и ты жива осталась!"

У меня была прекрасная мама. Она всё вложила в любовь ко мне, прожив очень трудную жизнь. Мама была удивительно красивой. И если бы не мама — из меня бы ничего не вышло, художницей бы точно не стала. Мне дана творческая энергия, которая могла бы развиться в любом направлении. Я жила в провинциальном городе Задонске с семи лет до десятого класса с мамой. Но захотела я стать художницей ещё в Волчьей. Картинок дома не было, книжек не было, и я к двоюродным сёстрам приходила, в дом тётки, забиралась на печку — дети в основном на печке жили — и картинки в книгах смотрела, они мне казались чудными, интересными, занимательными… Потом Задонск, удивительный город. Когда мне надо было учиться, я поехала к маме. Она там работала, окончила училище кружевниц, началась война — никакие кружевницы не нужны были, и она служила то в столовой, то в магазине… Когда я проезжала через Елец, то сразу поняла, что это город. В деревне никогда не говорили: "Поеду в Елец". Все говорили: "Я поеду в город". Никакого названия не было — город и всё. А Елец — это я уже потом узнала. Потом меня привезли к маме. Я не помню, как это было. Хочу вернуть это впечатление, но оно не возвращается. Мы вышли утром с тёткой и пошли к маме на работу. Это было какое-то блаженство, потом оно перешло в память, и уже ни один город на меня такого впечатления не производил. Я понимаю, что не так уж много городов видела на своём веку, но того впечатления мне не вернуть, разве что только в музыке. Елец и Задонск всегда мне снятся… Здесь я поступила в Елецкое художественное училище. Первый раз меня не приняли, ибо я даже не знала, как рисовать. А о цвете вообще никакого понятия. Цвет для меня — синий и всё. Потом-то я поняла, что от меня требовалось. Мне довелось учиться в этом училище два года всего-навсего, но оно мне снится до сих пор… Это какой-то оазис был — дружбы, удивительных вечеров, неурочной жизни, хора, драматических кружков. Из нашего училища после пятого курса поступили двое в Гнесинское училище. А потом нас расформировали и разметали по стране двести человек, которые учились на всех пяти курсах.

Елец. Больше сорока церквей, почти на каждом углу. Разные и все удивительные. Собор, охраняемый государством, ещё в 55-57 годах, когда я там училась и жила, он был удивительно красив, а рядом дома были новые… Потом, когда я приезжала к тётке в Елец, и он мне уже казался иным, постепенно всё уходило, дома сносились.

Задонск, где я училась десять лет. Временами не хотелось в школу ходить, радовались, когда не было уроков и говорили, что учитель заболел… Мне повезло, что я в провинции жила. На меня падали груши и яблоки, когда я лежала под деревьями… А едва начинали цвести сады, всё было белоснежное, запах яблоневых цветков удивительный…

Когда я приехала в Карелию, я в неё безумно влюбилась и находилась в какой-то эйфории. А теперь, наверное, как лосось — чем старше, тем больше тянет обратно… Хотя я знаю, что там уже почти ничего нет, там изменилось пространство: Задонск в 80-м году я не узнала, Дон зелёный, тина. Была знаменитая такая рыба — бирючок, я потом вычитала, что её, оказывается, из турецкой или иранской реки, или с озёр привёз один купец, а потом в Дону она расплодилась и зимой в Петербург и Москву, в лучшие рестораны возили эту рыбу на санях. Там же, в Задонске, жил святитель Тихон Задонский, и я помню себя, когда мы по каменной горе вокруг монастыря шли к школе, то всегда карабкались по этой горе, чтобы мимо монастыря пройти за два часа до школы, — и запомнить навсегда монастырские стены. Когда сейчас я хожу по Петрозаводску — скосили газоны, вянет трава — запах травы сразу уносит в те края…

С.Я. Это естественно, ведь впечатления детства всегда самые сильные. Ловлю себя на мысли, что, несмотря на то, что не всё я повидал в мире, что хотелось бы, но многое всё же увидел. А всё равно впечатления детства — самые главные… И с этими впечатлениями, полученными там, в Ельце, в Задонске, под тёплым кровом своей мамы, которая была действительно замечательной русской женщиной, ты оказалась здесь, в Петрозаводске. Я приехал сюда как завоеватель, тогда модно было — реставратор, первооткрыватель… Ты человек очень тонкий и не всегда на поверхность выходит суть твоего мировоззрения. Когда мы с тобой познакомились, меня пугало, что на тебя обрушилась мощная слава… Любой художник хотел бы, чтобы о нём так говорили, но меня потрясло, что эти медные трубы тебя ни тогда не тронули, ни сейчас — это ведь страшное испытание, — медные трубы. Что ты почувствовала, оказавшись в Карелии, что для тебя самое главное? Ты рассказываешь сейчас о своём детстве, а многие люди и не знают, что ты из Ельца, для них ты символ белых ночей, озёр, "Калевалы", потому что твоё творчество связано с Карелией. Как ты здесь прижилась, как всё здесь полюбила?

Т.Ю. Во-первых, потому, что природа местная резко отличается от нашей природы. У нас были степь и лесостепь, огромное небо, моря пшеницы, ржи, дезертиры там прятались во время войны, можно было жить в этой ржи. А здесь небо всё закрыто… Когда я приехала в Карелию, она отличалась даже от Ленинграда… И на меня произвела неизгладимое впечатление. Сейчас Ладва вся заросла. А тогда — осень, трава ярко-зелёная, всё удивительное какое-то. Первый год трава мне показалась очень яркой. Я начала преподавать в школе, уроков было мало. И благодарна за то, что вокруг меня всегда были люди интересные, добрые. В Ладве я прожила четыре года — и ещё бы жила, если бы не творческая моя судьба… Когда я приехала сюда, я не думала даже, чего я хочу, что я приехала делать — художником ли быть, или кем другим. Когда в 60-м году передавали по радио, что в Петрозаводске открывается музей, я слушала точно так, как Тильтиль и Митиль на бал в замке смотрели в окошко… Я даже представить не могла, что в музее будут мои работы — сидела, рисовала для себя, в свободное от школы время. Я открывала "Калевалу" — и приходила в восторг от перевода Бельского, от иллюстраций Мечева. Мне не нужен был музей — у Мечева были прекрасные костюмы, потом описано всё в самой "Калевале": каждую строчку можно было иллюстрировать, лишь бы было время и желание, и силы. А финский разговор, финское радио? У нас же финны здесь — и на финском языке шли последние известия, ансамбль "Кантеле" постоянно песни исполнял, мне они очень нравились — на меня это всё большое впечатление производило. В Ладву приезжал тоже "Кантеле", я очень тогда увлекалась ансамблем "Берёзка", мне нравились русские песни… Это не потому, что вот пришла "Калевала", а до этого я рисовала только рабочих. Меня никогда не интересовали композиции на производственные темы. Мне с детства хотелось, прочитав книжку, нарисовать её образы…

Мне очень хотелось оформлять книги. Я пришла в издательство, принесла папку с картинками — я много рисовала, когда в Ленинградском училище продолжала заниматься… Думала: приду, покажу всё редакторам, а мне скажут, — идите, девушка, куда подальше со своими картинками. Думала, что только после академии только можно книжку иллюстрировать. В издательстве папку мою посмотрели и говорят: "Сейчас позвоним председателю Союза художников". Я тогда не знала ещё никого. Она позвонила Суло Хейковичу Юнтунену. Он пришёл, посмотрел, заулыбался и говорит: "Знаете что? Вы мне доставили огромное наслаждение своими рисунками. Вам надо делать "Калевалу". Я говорю: "Неужели я могу? Это же серьёзное произведение!" Он говорит: "А вы начните!" И я начала…

С.Я. Тамара, я хорошо знаю о том, как ты работала, и у меня такая мысль: когда общаюсь с людьми в провинции, то понимаю, что провинциалам свойственно преувеличенное преклонение перед столичными их собратьями по искусству и вообще людьми из столицы. В этом, кстати сказать, заложен большой смысл: это не просто идолопоклонничество, а какая-то такая скромность и дань тем людям, которые работают в столице, на передовом фронте… Причём многие из тех, кто работает в столице, пришли туда в большинстве своём из различных уголков России. И анализируя твоё творчество, смотря на весь твой путь жизненный и творческий, могу сказать, что многим художникам в Москве и Петербурге не удалось и сотой части сделать того, что ты сделала.

Книжная иллюстрация — это конёк в твоём творчестве. Я большой ценитель книги и сам всегда работал со своими изданиями в типографии: и с альбомами и с каталогами, дружил всегда с лучшими книжными оформителями, столпами этого дела. Книги, которые ты украшала в издательстве "Карелия", пользовались огромным спросом, мои друзья просили: "Ради Бога, привези из Карелии книги, которые оформила Тамара Юфа!" Ты себя и в театре попробовала весьма успешно. В станковой графике ты также активно работаешь, причём если взять твою "Ярославну" — такая графика несёт не меньший смысл, чем живописные полотна!

Нередко говорят сейчас: ох уж эта провинция, — нас сейчас пытаются строить под провинцию!.. Не буду приводить примеры с нашими великими поэтами и писателями, которые состоялись в основном в деревне — или в своих усадьбах, или на охоте, или отдыхая где-то за городом… Но ведь и сколько художников мы знаем, которые выбирали для своего творчества отдалённые от города места.

Петрозаводск — вроде бы столичный город, но по сравнению с Москвой это такой же крошечный городок, как и Псков, он чуть-чуть больше по количеству населения, вот и всё… Раньше Псков по промышленности не уступал Петрозаводску, это сейчас там промышленности нет... Помню, я даже сам говорил, — может, тебе попробовать в Москву уехать, в Ленинград, — ты этого не сделала. Как это отразилось на твоём творчестве, твоей жизни — то, что ты осталась здесь навсегда?

Т.Ю. Мне однажды сказал один человек: "Ты там засела, а могла бы переехать в Москву, в Ленинград". Я никогда не хотела переехать. В Ленинграде я бы не смогла жить, это точно. Туда можно приезжать. Наверное, меня так создал Господь, что я не рвусь в большие города — мне в них тяжело. Мне даже Петрозаводск сейчас уже кажется большим городом. Я понимаю, что к концу жизни какие-то детские чувства преобладают, потому что… ну, как в деревне говорят: старый — что малый… Вообще-то, честно говоря, я даже не люблю ездить… Есть у меня приятельница, которая каждый год ездит за границу. Она говорит, что у неё такое впечатление, что она родилась для этого… Вот я родилась — не для города. Это точно.

Когда я была маленькая, стояла на своём красивом крыльце с девчонками, и знала точно, что там, где другая деревня, где небо касается земли — это на самом деле оно сходится с землёй, и я говорила: "А я добегу туда, где небо сходится с землёй!" Они мне отвечали: "Нет, не добежишь!" И вот я сейчас говорю: да, я добежала туда, где небо сходится с землёй, это достаточно далеко от моей родины…

С.Я. Сегодня мы пришли к итоговому периоду своей жизни. Сколько нам Бог отпустит — от него всё зависит, наша судьба в руках Божьих… Ты сказала, что жизнь твоя была нелёгкая. Я помню, как ты переживала смерть мамы. Я, к счастью, перенёс это в более зрелом возрасте…

Я в шутку называю твой дом "женским монастырём" — у тебя две дочери, две внучки, один внук, через месяц, а то и в этом месяце ожидается ещё одна внучка… "Перестройка" многих сделала не тем, кем они хотели бы выглядеть, а некоторые вообще ждали её с вожделением — мол, отдайте, второй раз "весь мир насильем мы разрушим", и всё приобретём! А ты ушла в семейную жизнь, продолжая работать как художница. Я понимаю, что тебе очень помогает твоя вера — не показная, а внутренняя, настоящая. Я таких, как ты, вижу — счастливых оттого, что можно теперь молиться спокойно, и всё… У тебя настоящая вера. Мне приятно это видеть, приятно с тобой разговаривать о религиозных моментах нашей жизни. Для меня самое большое счастье — что у меня есть дочь Марфа, и что она дружит с твоими дочерьми и с твоими внучками. Это уже такой переход из молодости в нашу, позволю себе сказать, красивую старость. Каждый возраст по-своему прекрасен. Даже человек уходящий, если он не тиран, если он не злой человек, который уничтожил десятки, сотни других людей или предал других людей, — каждый уходит из жизни по-своему красиво, потому что его Господь берёт для будущей жизни.

Как тебе удалось достичь такой гармонии?

Т.Ю. Савва, гармония — это слишком сильно сказано. Я не думаю, что это гармония. Я жила с мамой, теперь со мной живут мои две дочери. Единственное, что меня убивает — раньше я никогда не думала о тех вещах, о которых сейчас думаю — это о материальной составляющей. Моих дочерей — Маргариту и Юту — мы в основном воспитывали с мамой вместе. Воспитывали, не воспитывали — кто там меня в деревне мог воспитывать? Живут люди, живут дети, — всё живёт. Были какие-то удивительные времена, когда начался тургеневский вопрос "отцы и дети" — это я считала, что не в моём веке… У нас всё было нормально. В деревне всегда улица была — тут же бабки ходили, тут же тётки сидели: все видели, кто кого пошёл провожать, кто кому изменил, всё это осуждалось или поддерживалось… Я в Ельце ходила в школе на вечера — там и учителя были вместе с нами, и танцевали с нами, или сидели, кто из стареньких… Не было телевизоров, и им интересно было смотреть, как мы там, молодые. А потом всё разделилось. И мода была такая, что взрослые не осуждали — ну, девушка шёлковое платье надела, хорошо; главное, красиво… чем красивее, тем взрослые больше поддерживают… Сейчас — очень страшное разъединение. Какая-то молодёжная мода, какая-то средняя мода, старческой моды нету вообще… Молодёжь — в одном месте, пожилые — в другом. Раньше этого не было, это пришло за какие-то последние годы. Я помню, у нас были компании — да и ты приезжал, — наши компании были от восемнадцатилетних и до пятидесятилетних. Может, в это время было и легче воспитывать детей. Мне так кажется… У меня с детьми не было проблем. Вот внучка — уже тревожно за неё: куда идёт, как идёт. И мать тревожится… Такой сейчас мир…

С.Я. Вроде без всякого нажима дочки, внучки и подрастающий внук Савва пошли по художественной дороге, проторённой тобой. В этом, мне кажется, наследственность — не избранная, а ремесленная. От кружевницы, твоей мамы, от тех бабушек, которые тебя воспитывали, видимо, это и передалось. И мне очень радостно видеть в твоём доме покой, исходящий изнутри, и за это хочу тебе сказать огромное спасибо. И ещё хочу сказать спасибо за то, что ты в такое время продолжаешь работать, пожелать всяческого счастья тебе, твоим дочкам, твоим внучкам и внуку, и чтобы всё было таким же светлым, как небо в хорошую погоду над Карелией.

Тамара Юфа (Чванова):
К НЕБУ ПО ЗЕМЛЕ


Савва ЯМЩИКОВ. Сейчас, возвращаясь из Кижей, остановились мы дома у Тамары. Пользуясь этим случаем, я хочу задать ей вопрос: что в её женской доле, в жизни художницы, жизни матери — самое главное, самое интересное?

Тамара ЮФА. Трудно говорить о главном. Я прожила большую жизнь и подвожу итоги: что мне удалось, что не удалось, что было хорошего и что — плохого. Что я запомнила в этой жизни, что меня окружало, с чего я началась… Сейчас, разговаривая со своими внучками, я всегда вспоминаю детство. Я родилась на Дону, меня мыли донской водой; всегда не любила Волгу, потому что любила Дон. Господь мне дал возможность любить, но, может быть, я ею плохо пользовалась. Не просто любить, но страдать в любви — и за своих родственников, за свой край, за своих немногих мужчин, которых я встретила, за детей, за внуков.

Сегодня хожу я в церковь — у нас вместо музея краеведческого открыт замечательный храм: всё встало на круги своя, всё возродилось… Он стоит на прекрасном месте, потому что храмы ставили в прекрасном месте, как и всегда на Руси. Я вижу деревья, золотые купола, синее-пресинее небо, цветочки какие-то, кору берёз, птицы летят — это такая красота!.. И со слезами говорю: "Сколько же мне дано видеть красоты!" Потому что однажды поняла: не все любят красоту… Шла я как-то с молодым человеком по Ленинграду, около Смольного, и говорю ему: "Посмотри, какой красивый тополь!" Он посмотрел и говорит: "А что тут красивого?" — "Ты что, нарочно это говоришь?" — "Да нет, ничего красивого нету…"

Потом, когда жила в Ладве, полюбила красоту гиблых мест: когда среди болота берёзка неизвестно на чём стоит — тоненькая, хрупкая, она никогда не вырастет, но это так красиво, так печально!

Часто рассказываю своим детям, какое у меня было детство, как хотелось, чтобы у меня была кукла, игрушка… Дом у нас прекрасный, печки большие, глазурованные кирпичи вставлены. Деревьев мало, но много камней, каменных карьеров, крыльцо — гладкие камни, полированный известняк, большая столешница на крыльце стояла, железные крыши — это всё деревня Волчья. Мамина деревня. Как у Тарковского в "Солярисе", в воспоминании о Земле. Вот так и я вспоминаю эту деревню. Потому что я родилась у отца в доме, а потом меня перевезли к бабушке, к маминой маме, за двадцать километров от Ельца. Когда уже была война, однажды я проснулась — а на столе стоит маленькая куколка в красном платье из шерсти чёрной овцы сделана… Это мне бабушка Маланья смастерила куклу! А сейчас вижу, какие игрушки у моих внучек, и думаю: если бы я увидела такую игрушку в детстве, я бы, наверное, умерла! Или платьишко какое-то, — было бы такое платьице у меня в детстве — я бы умерла… И мои внучки говорят: "Бабушка, как хорошо, что у тебя не было такого платья и ты жива осталась!"

У меня была прекрасная мама. Она всё вложила в любовь ко мне, прожив очень трудную жизнь. Мама была удивительно красивой. И если бы не мама — из меня бы ничего не вышло, художницей бы точно не стала. Мне дана творческая энергия, которая могла бы развиться в любом направлении. Я жила в провинциальном городе Задонске с семи лет до десятого класса с мамой. Но захотела я стать художницей ещё в Волчьей. Картинок дома не было, книжек не было, и я к двоюродным сёстрам приходила, в дом тётки, забиралась на печку — дети в основном на печке жили — и картинки в книгах смотрела, они мне казались чудными, интересными, занимательными… Потом Задонск, удивительный город. Когда мне надо было учиться, я поехала к маме. Она там работала, окончила училище кружевниц, началась война — никакие кружевницы не нужны были, и она служила то в столовой, то в магазине… Когда я проезжала через Елец, то сразу поняла, что это город. В деревне никогда не говорили: "Поеду в Елец". Все говорили: "Я поеду в город". Никакого названия не было — город и всё. А Елец — это я уже потом узнала. Потом меня привезли к маме. Я не помню, как это было. Хочу вернуть это впечатление, но оно не возвращается. Мы вышли утром с тёткой и пошли к маме на работу. Это было какое-то блаженство, потом оно перешло в память, и уже ни один город на меня такого впечатления не производил. Я понимаю, что не так уж много городов видела на своём веку, но того впечатления мне не вернуть, разве что только в музыке. Елец и Задонск всегда мне снятся… Здесь я поступила в Елецкое художественное училище. Первый раз меня не приняли, ибо я даже не знала, как рисовать. А о цвете вообще никакого понятия. Цвет для меня — синий и всё. Потом-то я поняла, что от меня требовалось. Мне довелось учиться в этом училище два года всего-навсего, но оно мне снится до сих пор… Это какой-то оазис был — дружбы, удивительных вечеров, неурочной жизни, хора, драматических кружков. Из нашего училища после пятого курса поступили двое в Гнесинское училище. А потом нас расформировали и разметали по стране двести человек, которые учились на всех пяти курсах.

Елец. Больше сорока церквей, почти на каждом углу. Разные и все удивительные. Собор, охраняемый государством, ещё в 55-57 годах, когда я там училась и жила, он был удивительно красив, а рядом дома были новые… Потом, когда я приезжала к тётке в Елец, и он мне уже казался иным, постепенно всё уходило, дома сносились.

Задонск, где я училась десять лет. Временами не хотелось в школу ходить, радовались, когда не было уроков и говорили, что учитель заболел… Мне повезло, что я в провинции жила. На меня падали груши и яблоки, когда я лежала под деревьями… А едва начинали цвести сады, всё было белоснежное, запах яблоневых цветков удивительный…

Когда я приехала в Карелию, я в неё безумно влюбилась и находилась в какой-то эйфории. А теперь, наверное, как лосось — чем старше, тем больше тянет обратно… Хотя я знаю, что там уже почти ничего нет, там изменилось пространство: Задонск в 80-м году я не узнала, Дон зелёный, тина. Была знаменитая такая рыба — бирючок, я потом вычитала, что её, оказывается, из турецкой или иранской реки, или с озёр привёз один купец, а потом в Дону она расплодилась и зимой в Петербург и Москву, в лучшие рестораны возили эту рыбу на санях. Там же, в Задонске, жил святитель Тихон Задонский, и я помню себя, когда мы по каменной горе вокруг монастыря шли к школе, то всегда карабкались по этой горе, чтобы мимо монастыря пройти за два часа до школы, — и запомнить навсегда монастырские стены. Когда сейчас я хожу по Петрозаводску — скосили газоны, вянет трава — запах травы сразу уносит в те края…

С.Я. Это естественно, ведь впечатления детства всегда самые сильные. Ловлю себя на мысли, что, несмотря на то, что не всё я повидал в мире, что хотелось бы, но многое всё же увидел. А всё равно впечатления детства — самые главные… И с этими впечатлениями, полученными там, в Ельце, в Задонске, под тёплым кровом своей мамы, которая была действительно замечательной русской женщиной, ты оказалась здесь, в Петрозаводске. Я приехал сюда как завоеватель, тогда модно было — реставратор, первооткрыватель… Ты человек очень тонкий и не всегда на поверхность выходит суть твоего мировоззрения. Когда мы с тобой познакомились, меня пугало, что на тебя обрушилась мощная слава… Любой художник хотел бы, чтобы о нём так говорили, но меня потрясло, что эти медные трубы тебя ни тогда не тронули, ни сейчас — это ведь страшное испытание, — медные трубы. Что ты почувствовала, оказавшись в Карелии, что для тебя самое главное? Ты рассказываешь сейчас о своём детстве, а многие люди и не знают, что ты из Ельца, для них ты символ белых ночей, озёр, "Калевалы", потому что твоё творчество связано с Карелией. Как ты здесь прижилась, как всё здесь полюбила?

Т.Ю. Во-первых, потому, что природа местная резко отличается от нашей природы. У нас были степь и лесостепь, огромное небо, моря пшеницы, ржи, дезертиры там прятались во время войны, можно было жить в этой ржи. А здесь небо всё закрыто… Когда я приехала в Карелию, она отличалась даже от Ленинграда… И на меня произвела неизгладимое впечатление. Сейчас Ладва вся заросла. А тогда — осень, трава ярко-зелёная, всё удивительное какое-то. Первый год трава мне показалась очень яркой. Я начала преподавать в школе, уроков было мало. И благодарна за то, что вокруг меня всегда были люди интересные, добрые. В Ладве я прожила четыре года — и ещё бы жила, если бы не творческая моя судьба… Когда я приехала сюда, я не думала даже, чего я хочу, что я приехала делать — художником ли быть, или кем другим. Когда в 60-м году передавали по радио, что в Петрозаводске открывается музей, я слушала точно так, как Тильтиль и Митиль на бал в замке смотрели в окошко… Я даже представить не могла, что в музее будут мои работы — сидела, рисовала для себя, в свободное от школы время. Я открывала "Калевалу" — и приходила в восторг от перевода Бельского, от иллюстраций Мечева. Мне не нужен был музей — у Мечева были прекрасные костюмы, потом описано всё в самой "Калевале": каждую строчку можно было иллюстрировать, лишь бы было время и желание, и силы. А финский разговор, финское радио? У нас же финны здесь — и на финском языке шли последние известия, ансамбль "Кантеле" постоянно песни исполнял, мне они очень нравились — на меня это всё большое впечатление производило. В Ладву приезжал тоже "Кантеле", я очень тогда увлекалась ансамблем "Берёзка", мне нравились русские песни… Это не потому, что вот пришла "Калевала", а до этого я рисовала только рабочих. Меня никогда не интересовали композиции на производственные темы. Мне с детства хотелось, прочитав книжку, нарисовать её образы…

Мне очень хотелось оформлять книги. Я пришла в издательство, принесла папку с картинками — я много рисовала, когда в Ленинградском училище продолжала заниматься… Думала: приду, покажу всё редакторам, а мне скажут, — идите, девушка, куда подальше со своими картинками. Думала, что только после академии только можно книжку иллюстрировать. В издательстве папку мою посмотрели и говорят: "Сейчас позвоним председателю Союза художников". Я тогда не знала ещё никого. Она позвонила Суло Хейковичу Юнтунену. Он пришёл, посмотрел, заулыбался и говорит: "Знаете что? Вы мне доставили огромное наслаждение своими рисунками. Вам надо делать "Калевалу". Я говорю: "Неужели я могу? Это же серьёзное произведение!" Он говорит: "А вы начните!" И я начала…

С.Я. Тамара, я хорошо знаю о том, как ты работала, и у меня такая мысль: когда общаюсь с людьми в провинции, то понимаю, что провинциалам свойственно преувеличенное преклонение перед столичными их собратьями по искусству и вообще людьми из столицы. В этом, кстати сказать, заложен большой смысл: это не просто идолопоклонничество, а какая-то такая скромность и дань тем людям, которые работают в столице, на передовом фронте… Причём многие из тех, кто работает в столице, пришли туда в большинстве своём из различных уголков России. И анализируя твоё творчество, смотря на весь твой путь жизненный и творческий, могу сказать, что многим художникам в Москве и Петербурге не удалось и сотой части сделать того, что ты сделала.

Книжная иллюстрация — это конёк в твоём творчестве. Я большой ценитель книги и сам всегда работал со своими изданиями в типографии: и с альбомами и с каталогами, дружил всегда с лучшими книжными оформителями, столпами этого дела. Книги, которые ты украшала в издательстве "Карелия", пользовались огромным спросом, мои друзья просили: "Ради Бога, привези из Карелии книги, которые оформила Тамара Юфа!" Ты себя и в театре попробовала весьма успешно. В станковой графике ты также активно работаешь, причём если взять твою "Ярославну" — такая графика несёт не меньший смысл, чем живописные полотна!

Нередко говорят сейчас: ох уж эта провинция, — нас сейчас пытаются строить под провинцию!.. Не буду приводить примеры с нашими великими поэтами и писателями, которые состоялись в основном в деревне — или в своих усадьбах, или на охоте, или отдыхая где-то за городом… Но ведь и сколько художников мы знаем, которые выбирали для своего творчества отдалённые от города места.

Петрозаводск — вроде бы столичный город, но по сравнению с Москвой это такой же крошечный городок, как и Псков, он чуть-чуть больше по количеству населения, вот и всё… Раньше Псков по промышленности не уступал Петрозаводску, это сейчас там промышленности нет... Помню, я даже сам говорил, — может, тебе попробовать в Москву уехать, в Ленинград, — ты этого не сделала. Как это отразилось на твоём творчестве, твоей жизни — то, что ты осталась здесь навсегда?

Т.Ю. Мне однажды сказал один человек: "Ты там засела, а могла бы переехать в Москву, в Ленинград". Я никогда не хотела переехать. В Ленинграде я бы не смогла жить, это точно. Туда можно приезжать. Наверное, меня так создал Господь, что я не рвусь в большие города — мне в них тяжело. Мне даже Петрозаводск сейчас уже кажется большим городом. Я понимаю, что к концу жизни какие-то детские чувства преобладают, потому что… ну, как в деревне говорят: старый — что малый… Вообще-то, честно говоря, я даже не люблю ездить… Есть у меня приятельница, которая каждый год ездит за границу. Она говорит, что у неё такое впечатление, что она родилась для этого… Вот я родилась — не для города. Это точно.

Когда я была маленькая, стояла на своём красивом крыльце с девчонками, и знала точно, что там, где другая деревня, где небо касается земли — это на самом деле оно сходится с землёй, и я говорила: "А я добегу туда, где небо сходится с землёй!" Они мне отвечали: "Нет, не добежишь!" И вот я сейчас говорю: да, я добежала туда, где небо сходится с землёй, это достаточно далеко от моей родины…

С.Я. Сегодня мы пришли к итоговому периоду своей жизни. Сколько нам Бог отпустит — от него всё зависит, наша судьба в руках Божьих… Ты сказала, что жизнь твоя была нелёгкая. Я помню, как ты переживала смерть мамы. Я, к счастью, перенёс это в более зрелом возрасте…

Я в шутку называю твой дом "женским монастырём" — у тебя две дочери, две внучки, один внук, через месяц, а то и в этом месяце ожидается ещё одна внучка… "Перестройка" многих сделала не тем, кем они хотели бы выглядеть, а некоторые вообще ждали её с вожделением — мол, отдайте, второй раз "весь мир насильем мы разрушим", и всё приобретём! А ты ушла в семейную жизнь, продолжая работать как художница. Я понимаю, что тебе очень помогает твоя вера — не показная, а внутренняя, настоящая. Я таких, как ты, вижу — счастливых оттого, что можно теперь молиться спокойно, и всё… У тебя настоящая вера. Мне приятно это видеть, приятно с тобой разговаривать о религиозных моментах нашей жизни. Для меня самое большое счастье — что у меня есть дочь Марфа, и что она дружит с твоими дочерьми и с твоими внучками. Это уже такой переход из молодости в нашу, позволю себе сказать, красивую старость. Каждый возраст по-своему прекрасен. Даже человек уходящий, если он не тиран, если он не злой человек, который уничтожил десятки, сотни других людей или предал других людей, — каждый уходит из жизни по-своему красиво, потому что его Господь берёт для будущей жизни.

Как тебе удалось достичь такой гармонии?

Т.Ю. Савва, гармония — это слишком сильно сказано. Я не думаю, что это гармония. Я жила с мамой, теперь со мной живут мои две дочери. Единственное, что меня убивает — раньше я никогда не думала о тех вещах, о которых сейчас думаю — это о материальной составляющей. Моих дочерей — Маргариту и Юту — мы в основном воспитывали с мамой вместе. Воспитывали, не воспитывали — кто там меня в деревне мог воспитывать? Живут люди, живут дети, — всё живёт. Были какие-то удивительные времена, когда начался тургеневский вопрос "отцы и дети" — это я считала, что не в моём веке… У нас всё было нормально. В деревне всегда улица была — тут же бабки ходили, тут же тётки сидели: все видели, кто кого пошёл провожать, кто кому изменил, всё это осуждалось или поддерживалось… Я в Ельце ходила в школе на вечера — там и учителя были вместе с нами, и танцевали с нами, или сидели, кто из стареньких… Не было телевизоров, и им интересно было смотреть, как мы там, молодые. А потом всё разделилось. И мода была такая, что взрослые не осуждали — ну, девушка шёлковое платье надела, хорошо; главное, красиво… чем красивее, тем взрослые больше поддерживают… Сейчас — очень страшное разъединение. Какая-то молодёжная мода, какая-то средняя мода, старческой моды нету вообще… Молодёжь — в одном месте, пожилые — в другом. Раньше этого не было, это пришло за какие-то последние годы. Я помню, у нас были компании — да и ты приезжал, — наши компании были от восемнадцатилетних и до пятидесятилетних. Может, в это время было и легче воспитывать детей. Мне так кажется… У меня с детьми не было проблем. Вот внучка — уже тревожно за неё: куда идёт, как идёт. И мать тревожится… Такой сейчас мир…

С.Я. Вроде без всякого нажима дочки, внучки и подрастающий внук Савва пошли по художественной дороге, проторённой тобой. В этом, мне кажется, наследственность — не избранная, а ремесленная. От кружевницы, твоей мамы, от тех бабушек, которые тебя воспитывали, видимо, это и передалось. И мне очень радостно видеть в твоём доме покой, исходящий изнутри, и за это хочу тебе сказать огромное спасибо. И ещё хочу сказать спасибо за то, что ты в такое время продолжаешь работать, пожелать всяческого счастья тебе, твоим дочкам, твоим внучкам и внуку, и чтобы всё было таким же светлым, как небо в хорошую погоду над Карелией.