Уроки чтения. Сергей Довлатов
Был чей-то день рождения, не помню… Собрались писатели, художники, так называемая вторая культурная действительность. Хозяин в шутку предложил:
— Давайте объявим конкурс на лучшее… постановление.
Художник Енин голосом знаменитого диктора Левитана произнес:
— Отмечая шестидесятилетний юбилей Советского государства, ленинский Центральный Комитет выносит постановление: «НЕЛЬЗЯ!..»
Слово взял поэт Антипов:
— Ленинский Центральный Комитет постановляет также: «За успехи в деле многократного награждения товарища Брежнева орденом Ленина — наградить орден Ленина орденом Ленина!»
Высказался и прозаик Машков:
— В целях дальнейшего усиления конспирации групком инакомыслящих постановляет…
Машков дождался полной тишины, оглядел собравшихся и хмуро закончил:
— Именовать журнал «Континент» журналом «КонтинГент»…
Кто-то рассмеялся. Я задумался. Действительно, конспираторы мы неважные. Звонит приятель:
— У тебя есть… ну, этот… «Дед Архип и Ленька»? Достань. Можешь достать?
— Да зачем тебе? Ты что, Горького перечитываешь?
— Какой ты, ей-богу!.. Да «Архипелаг» мне нужен, «Архипелаг ГУЛАГ», по-нашему — «Архип»…
Ведь знаем, что телефонные разговоры прослушиваются. Ведь обыски были у знакомых. Кто-то работы лишился, а кто-то и сидит…
Вот уже третий год я читаю одну нелегальщину. К обычной литературе начисто вкус потерял. Даже Фолкнера не перечитываю. Линда Сноупс, мулы, кукуруза… Замечательно, гениально, но все это так далеко…
Снабжает меня книгами, в основном, писатель Ефимов. То и дело звоню ему:
— Можно зайти? Долг хочу вернуть… Наконец Ефимов рассердился:
— Мне тридцать человек ежедневно звонят, долги возвращают… Меня же из-за вас посадят как ростовщика… Придумайте что-нибудь более оригинальное…
В «Континенте» появляется мой рассказ. Об этом знают все. Да я и не скрываю. В борьбе тщеславия с осторожностью побеждает тщеславие.
Заглянул на книжный рынок. Хожу, присматриваюсь. Мелькнула глянцевая обложка «Континента».
Так и есть, одиннадцатый номер. Мой. С моим бессмертным творением.
— Сколько? — интересуюсь. Маклак, оглядываясь, шепчет:
— Тридцать…
Затем, нахально усмехнувшись, добавляет:
— А с автора — вдвойне!..
«Континент» в Ленинграде популярен необычайно. Любым свиданием, любым мероприятием, любой культурно-алкогольной идеей готов пренебречь достойный человек ради свежего номера. Хотя бы до утра, хотя бы на час, хотя бы вот здесь перелистать…
Вспоминается несколько занятных историй. И даже в каком-то смысле показательных.
«Континент» стал печатать записки Лосева. В одной из глав был упомянут редактор детского журнала Сахарнов, функционер и приспособленец. (В Ленинграде шутили: «Почти однофамилец, „НО“ мешает…») В записках говорится, как редактор журнала наедине с Лосевым превозносил Солженицына. Печатая, естественно, в своем журнале разных там Никольских и Козловых…
Как-то захожу в редакцию. Навстречу Сахарнов.
— Привет, — говорит, — есть разговор. Заходим к нему, садимся.
— «Континент», где обо мне написано, читали?
— Нет, — солгал я.
— Читали, читали… Я же знаю… В коридоре Пожидаевой рассказывали…
Редактор вздохнул, снял трубку, положил на кучу гранок.
— Как вы думаете, может у нас что-то измениться?
— Где, в редакции?
— Да не в редакции, а в государстве.
— Вряд ли, — уныло сказал я.
Тут же опомнился и добавил с большим подъемом:
— Никогда.
— А я не исключаю, — задумчиво произнес Сахарнов, — не исключаю… Экономика гибнет, сельское хозяйство загнивает… Не исключаю, не исключаю… Я этот номер «Континента» буду хранить… Я у Лосева справку возьму…
— Какую справку?
— Что я восхищался Солженицыным. Вы полагаете, не даст мне Лосев такой справки? Даст. Он честный, непременно даст. И буду я по-прежнему редактировать журнал. А вы — короткими рецензиями перебиваться, — закончил Сахарнов.
Помню, меня его цинизм даже развеселил.
Был у меня знакомый юрист. В последние годы — социолог. Выгнали из коллегии адвокатов. Кого-то не того рвался защищать. Хороший человек, однако пьющий. Назовем его Григоровичем.
Взял у меня однажды Григорович номер «Континента».
— Домой, — спрашиваю, — едешь?
— Домой, прямым ходом, не беспокойся…
— Смотри, поосторожнее…
По дороге Григорович встретил знакомого. Заглянули в рюмочную понравилось. Потом зашли в шашлычную. Потом на лавочке в сквере расположились…
Очнулся Григорович в вытрезвителе. Состояние — как будто проглотил ондатровую шапку. Портфель отсутствует. А в портфеле — номер «Континента»…
Слышит: «Григорович, на выход!»
Выходит из камеры. Небольшой зал. Портрет Дзержинского, естественно. За столом капитан в форме. Что-то перелистывает. Батюшки, «Континент» перелистывает…
Григорович испугался. Стоит в одних трусах…
— Присаживайтесь, — говорит капитан. Григорович повиновался. Сиденье было холодное…
— Давайте оформляться, Григорович. Получите одежду, документы… Шесть рублей с мелочью… Портфель… А журнальчик…
— Книга не моя, — перебил Григорович.
— Да ваша, ваша, — зашептал капитан, — из вашего портфеля…
— Провокация, — тихо выкрикнул обнаженный социолог.
— Слушайте, бросьте! — обиделся капитан. — Я же по-человечески говорю. Журнальчик дочитаю и отдам. Уж больно интересно. А главное — все правда, как есть… Все натурально изложено… В газете писали: «антисоветский листок…» Разве ж это листок? И бумага хорошая…
— Там нет плохой бумаги, — сказал Григорович, — откуда ей взяться? Зачем?
— Действительно, — поддакнул капитан, — действительно… Значит, можно оставить денька на три? Хотите, я вас так отпущу? Без штрафа, без ничего?
— Хочу, — уверенно произнес Григорович.
— А журнал верну, не беспокойтесь.
— Журнал не мой.
— Да как же не ваш?!
— Не мой. Моего друга…
— Так я же верну, послезавтра верну…
— Слово офицера?
— При чем тут — офицера, не офицера… Сказал, верну, значит, верну. И сынок мой интересуется. Ты, говорит, батя, конфискуй чего-нибудь поинтереснее… Солженицына там или еще чего… Короче, запиши мой телефон. А я твой запишу… Что, нет телефона? Можно поговорить с одним человеком. Я поговорю. И вообще, если будешь под этим делом и начнут тебя прихватывать, говори: «Везите к Лапину на улицу Чкалова!» А уж мы тут разберемся. Ну, до скорого…
Так они и дружат. Случай, конечно, не типичный. Но подлинный…
Дело было в шестидесятом году.
Жил в Ленинграде талантливый писатель Успенский. Не Глеб и не Лев, а Кирилл Владимирович. И жил в Ленинграде талантливый поэт Горбовский. Его как раз звали Глебом. Что, впрочем, несущественно…
Был тогда Горбовский мятежником, хулиганом и забулдыгой.
А Кирилл Владимирович — очернителем советской действительности. В прозе и устно. (Над столом его висел транспарант: «Осторожнее. В этом доме аукнется-в Большом доме откликнется!»)
Однажды Горбовский попросил у Кирилла Владимировича машинку. Отпечатать поэму с жизнеутверждающим названием «Морг».
Успенский машинку дал. Неделя проходит, другая. И тут Кирилла Владимировича арестовывают по семидесятой. И дают ему пять строгого в разгар либерализма.
Отсидел, вышел. Как-то встречает Горбовского:
— Глеб, я недавно освободился. Кое-что пишу. Верни машинку.
— Кирилл! — восклицает Горбовский. — Плюнь мне в рожу! Пропил я твою машинку! Все пропил! Детские счеты пропил! Обои пропил! Ободрал и пропил, не веришь?!
— Верю, — сказал Успенский, — тогда отдай деньги. А то я в стесненных обстоятельствах.
— Кирилл! Ты мне веришь! Ты мне единственный веришь! Дай я тебя поцелую! Хочешь, на колени рухну?!
— Глеб, отдай деньги, — сказал Успенский.
— Отдам! Все отдам! Хочешь — возьми мои единственные брюки! Хочешь последнюю рубаху! А главное — плюнь в меня!..
Прошло десять лет. Горбовский разбогател, обрюзг. Благоразумно ограничил свой талант до уровня явных литературных способностей. Стал, что называется, поэтом-текстовиком. Штампует эстрадные песни.
Как-то раз Успенский позвонил ему и говорит:
— Глеб! Раньше ты был нищим. Сейчас ты богач. И к тому же не пьешь. У тебя полкуска авторских ежемесячно. Верни деньги за машинку. Хотя бы рублей сто.
— Верну, — хмуро сказал Горбовский. Прошло еще два года. Терпенью наступил конец. Успенский снял трубку и отчеканил:
— Глеб! У меня в архиве около двухсот твоих ранних стихотворений. Среди них есть весьма талантливые, дерзкие и, мягко говоря, аполитичные. Не привезешь деньги — я отправлю стихи в «Континент». Уверяю тебя, их сразу же опубликуют. За последствия не отвечаю…
Через полчаса Глеб привез деньги. Мрачно попрощался и уехал на какой-то юбилей.
Его талантливые стихи все еще не опубликованы. Ждут своего часа. Дождутся ли…
Сентябрь. Вена. Гостиница «Адмирал». На тумбочке моей стопка книг и журналов. (Первые дни, уходя, механически соображал, куда бы запрятать. Не дай бог, горничная увидит. Вот до чего сознание исковеркано.)
Есть и последний номер «Континента». Через неделю он поедет в Ленинград со знакомым иностранцем. В Ленинграде его очень ждут.
-------------------------------------------------------------------------------------------------------------
Австрийская таможня. Ярослав Гашек
И надо же было случиться такому несчастью! Во время прогулки в окрестностях Дрездена я попал под поезд. Меня так основательно помяло, что прошло полтора года, прежде чем я вышел из больницы. Я предполагал, что вернусь в Прагу из Дрездена через четыре дня, а между тем моя прогулка затянулась на полтора года. Впрочем, все мы в руке божией, а я, кроме того, побывал еще и в руках медиков.
Вид у меня был ужасный. Я так до сих пор и не знаю, что от меня осталось моего собственного. Мне известно только, что восемнадцать врачей с пятьюдесятью двумя ассистентами искусно собрали меня по частям. И как хорошо собрали! Я получил свидетельство, в котором было указано, из чего именно меня склеили, чтобы дать мне возможность дожить свой век хотя бы инвалидом, — свидетельство на четырнадцати страницах.
Собственного у меня сохранился только кусок мозга, какая-то часть желудка, килограммов пятнадцать мяса да пол-литра крови, все же прочее — чужое, кроме сердца, да и то сшито из моего и бычьего. Это настоящий триумф медицины. Снаружи у меня все искусственное. Об этом тоже упоминается вышеуказанном свидетельстве. Словом, я прекрасный пример того, как медицина может сотворить чудо, составив из различных частей нового человека.
Выписавшись из клиники, я отправился сначала на центральное кладбище в отделение, где больницы погребают части человеческого тела, и посмотрел на могилу, где покоились мои останки. Затем я отправился на вокзал и поехал в Прагу с сознанием, что моя прогулка в Дрезден по своей продолжительности превзошла экскурсии всех туристов, когда-либо посетивших этот прекрасный город.
В Дечине мы прошли тщательный таможенный осмотр. Когда австрийские таможенники раскрыли наши чемоданы и уже успели в них порыться, взгляд одного чиновника упал на меня. Пораженный моим видом, он, очевидно, принял меня за человека, который проносит тайком по меньшей мере сахарин. Я выглядел, как контрабандист, которому намяли бока.
— Возьмите чемодан, — предложил мне чиновник, — и ступайте с ним в канцелярию.
В канцелярии чемодан открыли, перерыли вещи и не нашли ничего подозрительного, но увидели среди других бумаг свидетельство, выданное мне в дрезденской больнице и подписанное восемнадцатью профессорами и пятьюдесятью двумя ассистентами.
— Дружище, — сказал мне, просмотрев свидетельство, чиновник, — зайдите наверх к начальнику. Иначе мы не сможем пропустить вас в Австрию.
Начальник таможни, важный служащий, прекрасно знал свое дело. Посмотрев свидетельство, он сказал:
— Во-первых, как означено в этом документе, заднюю часть черепа у вас заменяет серебряная пластинка. Это серебро не имеет пробы, а посему вы заплатите штраф — двенадцать крон за сто двадцать грамм серебра, согласно тарифу шесть и тарифу восемь и параграфу девятьсот сорок шесть таможенной инструкции; вы хотели тайком провезти неклейменое серебро, следовательно, заплатите штраф в тройном размере, то есть трижды двенадцать крон, итого тридцать шесть крон. Далее следует пошлина за сто двадцать граммов серебра (литеры b, f и g). Согласно международному соглашению тысяча девятьсот второго года — десять геллеров с грамма, то есть со ста двадцати граммов — двенадцать крон.
Затем левое бедро заменено у вас лошадиной костью. Будем считать это тайным провозом костей крупного скота. Следовательно, мой друг, вы причиняете ущерб австрийской торговле костью.
С какой целью вы носите в себе заграничную, лошадиную кость? Чтобы вы могли ходить? Запишем в таком случае в протоколе, что вы используете лошадиные кости с промышленной целью. Не советую вам запираться, сударь!
Промышленность — прекрасное дело, но невыгодное для вас, потому что при обнаружении тайного провоза кости в Австрию мы взимаем высокую пошлину. Заплатите двадцать четыре кроны.
Засим здесь имеются сведения, что вместо трех ребер у вас вставлены платиновые проволочки. Вы хотите провезти в Австрию платину? Знаете ли вы, что вас за это ожидает? Штраф в трехсоткратном размере. Если эти проволочки весят двадцать граммов, штраф составит тысячу шестьсот пять крон. Вот до чего доводит преступное легкомыслие!
Но что я вижу! Здесь сказано, что одна из ваших почек, а именно левая, заменена свиной.
Сударь, ввоз свиней в Австрию из-за границы запрещен. Это запрещение распространяется и на отдельные части свиней, а посему, если вам угодно попасть в Чехию, извольте оставить почку в Германии.
Я на это не согласился и потому уже десять лет сижу в Саксонии и жду, когда аграрники, ибо я и сам аграрник, разрешат ввозить свинину в Австрию. Тогда я вернусь на родину.
