Юная художница Мелисса МакКракен (Melissa McCracken) не просто рисует картины, она рисует музыку. Мелисса - синестетик, и у нее есть уникальная способность чувствовать и изображать цвета любых звуков, будь то простое звучание имени или песня по радио, она умеет видеть цифры в цвете и слышать форму предмета.

Как это, наверное, удивительно - видеть то, что другие могут только чувствовать!  

 

 

Художница Мелисса Маккракен (Melissa McCracken) рисует музыку. Услышанный мотив или мелодию, она пропускает через себя, а затем переносит эмоции на холст. "Музыка, которую я слышу, протекает в смеси оттенков, текстур и движений" - поясняет Мелисса. Сейчас проживает в Канзас-Сити, штат Миссури, США.

По словам художницы, она обладает своим особым взглядом на все, начиная с простых чисел и заканчивая окружающим миром. Цвет в книгах, цвет в математических формулах, цвет на концертах. Мелисса до пятнадцати лет, была абсолютно уверена, что все люди вокруг также воспринимают все через цвет. Оказалось, что нет. Подобное восприятие по научному называется синестезией. "Моя синестезия, не отвлекающая или дезориентирующая, наоборот, она добавляет уникальную сочность моему миру. Есть несколько форм синестезии, моя - это цветовой слух” - говорит художница. Используя акриловые краски Мелисса Маккракен превращает все услышанное в яркие и красочные полотна.

Художница рисует музыку - AdMe.ru

Эдуард Резник

Когда родитель чего-то не умеет, он настоятельно учит этому ребёнка. 
Мои мама с папой, к примеру, не знали нот. Следовательно, во мне не рождённым умирал Моцарт. Он томился во мне уже целых семь лет, и рожать его, меня привели в сельскую музыкальную школу. На тот случай, если слуха у меня не обнаружится, рожать мне предстояло Бетховена.

Акушеркой выступила дородная баба в фартуке. Она вдарила чугунным пальцем по клавише, выбив жалостливый стон. Я тот стон повторил. И дородная, сказав, "абсолютный",  приговорила нас с Моцартом к каторге. Как выяснилось позже, она работала поломойкой, временно замещая ушедшую за хлебом директрису. 

Мама этого не знала и, радостно подталкивая папу, зашептала: "Ты слышал, она сказала, абсолютный.  У него абсолютный слух!". 
Папа слышал. У него тоже был абсолютный. 
- Так на что записуем? – наслюнила карандаш поломойка. - На балалайку? 
- На баян! – твёрдо ответил отец. 
"А что, он в гости фортепьяно потянет?! – по дороге домой, отстаивал он свою позицию. – А так - пришёл, сыграл, налили – милое дело!". 

Маме крыть было нечем. Месячное обучение на классе фортепьяно стоило семь рублей, за баян просили пять,  за балалайку - три. Но где еврей и где балалайка? Если бы дело происходило в Виннице, Бердичеве или в Бельцах выбор стоял бы между скрипкой и кларнетом. А в Вятской губернии скрипок не было. Здесь даже само наличие еврея вызывало когнитивный диссонанс. Так что балалайка исключалась. Мне по-всякому выходил баян. 

"Им и в драке отбиваться сподручно, – уговаривал меня папа, – и вообще, работа в тепле, девки…". Что девки, он не договаривал. Но я и сам догадывался, что от перламутровых кнопочек девчонки будут просто без ума. Мне и самому эти кнопочки ужас, как нравились. А ещё регистры и медные уголки мехов, такие же блестящие и нарядные, как бляха с папиного парадного ремня. Словом, смотреть на баян было одно удовольствие… а вот на себе я его не любил - тяжёлый, громоздкий, больно впивающиеся в плечи ремни. Шея моя трещала, и каждый раз после занятий я полдня ходил скрюченным.

Зато в сольфеджио равных мне не было. Хвастая перед родителями нотной грамотой, я то и дело швырял в них диковинные бемоли, диезы, скрипичные и басовые ключи. Присказкой "тон-тон-полутон, три тона - полутон" едва не свёл маму с ума. 
"Убери его от меня!" – кричала она папе, пытаясь скрыться в уборной.  Я же, стоя под дверью, талдычил в замочную скважину о строении октав. А когда на крик прибегал отец, начинал красочно пересказывать ему замысловатый сюжет симфонической сказки "Петя и волк". Объясняя, что Петя - струнный, птичка – флейта, утка – гобой, а дедушка – фагот. На дедушке папа, обычно, сбегал в гараж. Возвращаясь весёлым и, распространяя вокруг себя запах сивухи, он говорил:  "Вот теперь, давай, про свои габоты!", после чего почти мгновенно засыпал. 

В истории музыки я тоже был отличник. Глинку от Мусоргского отличал по окладу бороды, Кюи от Римского-Корсакова по пенсне. "Могучую кучку" знал, как "отче наш", не понимая лишь одного: почему единственного безбородого зовут как раз Бородин? 
- Ой, – вздыхала мама, - этот паганец, меня уже так запиликал... 
- Не паганец, а Паганини! – поправлял я её. – Это он играл на скрипке.    
- Пропали, – вздыхал папа.
- Не "Пропали", а Страдивари!    

Во всём, что не касалось баяна, я был виртуоз. Правда, первые полгода, разучивая одной рукой "Во поле берёзку", я и с баяном справлялся неплохо, предоставляя растягивать меха силе тяготения. Кошмары начались на "Полюшко-поле", где мне подключили вторую руку. 

Как большинство мальчиков, я однофункционален. То есть, могу либо говорить, либо кушать, иначе асфиксия и смерть. А тут - на один мозг две руки и к тому же меха. Нажимать и растягивать. А мозг однофункциональный! Он либо нажимает, не растягивая, либо растягивает, не нажимая. В любом случае - гробовая тишина. Так что герои "по моему полюшку" не ехали, а лежали, к чертям, порубленные, и только воронье карканье учительницы, обгладывающей мои останки. 
Поняв, что на этом Полюшке меня и схоронят, я стал канючить, как распоследний паразит. 

Говорил родителям, что баян - это вчерашний день. Просил, как отличника по сольфеджио, сразу перевести меня в композиторы. Первую симфонию обещал посвятить тому, кто снимет с меня этот ненавистный хомут. При этом хор клялся не бросать, а петь так громко, чтобы к третьему классу стать Эдуардом Хилем. 
Но родители не уступали, а наоборот, задумали купить баян. Выходило, что помимо пыток в школе, мне теперь предстояла и регулярная домашняя инквизиция. 

- Не надо! - умолял я их. – Он же такой дорогой!.. А если вдруг нечаянно порвётся… ножом, например? Вам не жалко?!.. А если вдруг пожар, и он от керосина вспыхнет?! Это ж такие деньжищи?!.. Или утонет целиком в ванной… случайно…

В итоге, с покупкой родители решили повременить. Я же, понурив голову, стал упорно готовиться к своему первому концерту. Произведением было выбрано всё то же "Полюшко". Я, разумеется, уговаривал учительницу дать нам с силой тяготения "Берёзку". Но та и слушать не пожелала, размашисто записав нас с "Полюшком" на выездной концерт в соседнюю деревню, в подшефный садик №1. Под другими номерами садиков в той деревне не было. 

В тот день нас умыли, причесали, отутюжили, и загнали в прокопчённый гарью автобус. На котором, за какие-то два часа, мы преодолели расстояние в тридцать километров. Правда, в поездке лоск с нас малость осыпался, а от отутюженности остались лишь воспоминания. 

На ухабах мы взлетали, на ямах приземлялись. Трижды выходили размяться в грязь, толкая наше буксовавшее авто средство. Всех страшно укачало. Пятерых стошнило. Однако, кроме инструментов никто не расстроился. Все были по-прежнему нацелены на победу. 

Детский сад № 1 располагался в рубленной деревенской избе. В нём пахло коровником. Опоздав на обед мы приехали аккурат к выносу горшков и тихому часу. "Мёртвому", как говаривали здешние нянечки, всем своим видом подтверждавшие это заявление.

Садик был совмещён с яслями. И на празднике высокого искусства присутствовали как груднички, так и шестилетки. Всего голов двадцать. Сонные, рахитично-дистрофичные, со следами щей и родительского алкоголизма на лицах, они сидели под окошком, словно побитые тлёй кустики герани. Нас же, частоколом поставили к стенке напротив. А стул с треклятым баяном, как эшафот, взгромоздили в центр избы. 

Волновался я до спазмов в пятках. Глядел на клюющие носами, пускающие слюни стриженные полубокс головы, и холодел от ужаса. Цепенел перед орущими младенцами. Немел перед всей этой, вычёсывающей блох и размазывающей по бровям сопли, неподтёртой публикой, и первый раз, по-настоящему, взаправду хотел умереть. Просто перестать быть, провалиться. Сию же секунду! 

На фоне всего нашего коллектива, я выделялся в лучшую сторону. Во-первых, не был заблёван, во-вторых, имел такие спелые щёки, что мной можно было украшать плакат о молоке и здоровье. Видимо, поэтому меня, лично прилизанного слюной руководительницы, и решили объявить первым. 

- "Полюшко-поле"!  – голосом концертмейстера произнесла наша главная. – Народная песня! Исполняет Эдуард… 
Когда она назвала мою фамилию, я не шевельнулся. 
- "Полюшко-поле"! - вращая глазными яблоками, повторила она. – Народная песня!.. Исполняет… 
Щёки мои впали. Глаза ввалились.
Когда она выдернула меня из строя, силой усадила на стул и, шипя, привалила баяном, я перестал дышать.
- "Полюшко-поле"! – настаивала руководительница. - Народная песня!..
Рука моя безвольно провисла, а сила тяготения, растянув меха, заставила баян взреветь.
- "Полюшко-поле"!!! – труся меня за подбородок, шипела концертмейстер мне в лицо. – Народная песня!!! 
Тогда я заглянул себе внутрь черепа, и, увидев как там темно и липко, грохнул громоздким баяном оземь. И баяном и собой, поскольку был в инструмент туго вдет. Сила тяготения не фальшивит.

- Он сорвал нам концерт! – негодовала главная.  – Распугал и слушателей ,и выступающих, и всех! Полчаса не могли привести его в чувство. Дети плакали, малыши так вообще… 
Мои родители её не перебивали. Лишь на улице папа сказал: 
- Ну что, записываем на балалайку?    
- А на Хиля?! – всхлипнул я, путая от горя ударение. 

© Copyright: Эдуард Резник, 2016
Свидетельство о публикации №216020401754 

 

 

 

 

 

Шелка мгновений

Андрей Шадевский

Струящимся шелком летучих гардин
мгновений стекает река.
Твой взгляд лучезарно коснется седин
узорчатой стали клинка.

В путь тихо проводит и нить заплетет
алмазной росы в волоса'
праматерь миров, что в глубинах поет
и дарит озера-глаза.

На холст разольется твоя пастораль
журчаньем в камнях родника.
А в волчьих зрачках моих стынет печаль
и капает кровью с клыка.

Нанижешь на бусы цепочки из звезд,
в волнении бездной дыша.
Там я в опереньи из ветров и гроз
завою, торнадо кружа.

© Copyright: Андрей Шадевский, 2012
Свидетельство о публикации №112041310316  

 

Казалось бы, в век цифровых технологий программой Photoshop владеют многие, однако далеко не каждому удается при помощи этих умений создавать настоящие произведения искусства. Работы художника James R. Eads выполнены при помощи компьютера, но, несмотря на это, очень напоминают классическую живопись импрессионистов.

Мышка и монитор вместо кисти и красок .James R. Eads.

Фантастическое путешествие к свету 

Картины, нарисованные в Photoshop. Творчество художника James R. Eads

James R. Eads не берет в руки кисть и краски, в арсенале этого художника – мышка и монитор. И, признаем, результат впечатляет: высокий уровень детализации, сочные «мазки»… Пейзажи впечатляют особым сочетанием реальности и фантастики. 
  

Рисунок *Ветер в спальне*

На первом этапе художник создает эскиз будущей картины, хотя окончательный вариант редко полностью совпадает с наброском. На создание каждого рисунка требуются долгие часы кропотливой работы, ведь автор прорисовывает все до мелочей, оставляя зрителям возможность долго рассматривать готовое изображение, отыскивая новые и новые детали, не попавшие сразу в его поле зрения.

 

 

we're losing light. fear is swallowing us and we are drowning, we need to change, we need to grow, we need to give more love and we need to shine brighter.

Многие из своих рисунков James R. Eads «сопровождает» стихотворениями, в которых описывает сюжет картины. Например, на полотне с символическим названием «И в конце было начало» («And At The End Was the Beginning») повествуется о том, что в определенный момент мир начал «бормотать»: цветы и деревья ожили, все вещи стали чем-то удивительным, время исчезло, все замерло в гармонии, и конец стал началом чего-то нового.