Пока дедулькин kalakazo
развлекается чистой воды "литературой",
на реальном церковно поле чудес
рвутся мины, а подорвавшиеся на них
протопопские души,
и скорее всего, навсегда
уже списанные в утиль,
взывают о "милости, а не жертве":
"Людям в беде нужно помогать.
Священники тоже люди.
И порой нуждаются также в нашей помощи..."
http://spasennikov.livejournal.com/87260.html
И это всё лишь только продолжение,
начало здесь - http://kalakazo.livejournal.com/1003385.html
и здесь - http://kalakazo.livejournal.com/1015756.html
Баталия развертывается
абсолютно благоглупная и
совершенно бесперспективная,
как об этом свидетельствуют
церковные же люди:
"История эта - абсолютно правдивая, к сожалению...Подобных историй я знаю немало и это горе и беда нашей Церкви - абсолютно немилосердные и безжалостные начальники, особенно свирепые к своим полностью зависимым от них подчинённым - священству и работающим в Церкви людям( справедливости ради нужно сказать - не все)...Это тот вопрос, который легче бы решался, будь Церковь не отделена от государства - например, она бы подчинялась ТК РФ или КЗОТ и тогда больного нельзя было бы уволить или таким образом "воспитывать".А так, особенно в далёких от центра епархиях, архиерей - царь и бог: хочу казню, хочу - помилую. Отмазку ж клёвую имеют - у нас своя дисциплина, свои правила.
Как христианка, я уверенна, что христианство - совершеннейшая из мировых религий и устройство Православной Церкви - мудрейшее в теории. Вот только функционирует оно при одном условии - когда каждый ответственно руководствуется любовью к людям. Если же любовь изъять из Церкви, или кто-то её из себя вынул - получается тоталитарный ад, где изворотливый ум объясняет любое говно правилами Вселенских соборов"
http://spasennikov.livejournal.com/77549.html?thread=394989#t394989
Но в ней меня удивило
и порадовало, хоть и анонимное,
но весьма мужественное заступничество
за протопопью душу, "выброшенную на помойку",
другого кутейника,
проживающего от тех геростратных мест
за добрую тысячу верст:
"Здравствуйте! Я православный священник, приятель о.Антония Антипова. Специально зарегистрировался на этом сайте, что бы поддержать собрата. Знакомы мы очень давно. Спасибо Спасенникову, что поднял эту тему. А то все молчат, боятся. А загнобили Батю сильно. Я почитал посты об о.Антонии, видно чада Его пишут - правда это все. И про здоровье и про рейдерский захват прихода, я все это слышал от «героя трагедиии». Вообще, Антоний сам себе проблему привез. Я говорил Ему, после кончины преосвященнейшего Тихона, переводись в другую епархию, предостерегал Его, что Даниил(Доровских) со своей Голубкой страшные люди. А он как честный человек поехал к Архангельскому митрополиту Даниилу спрашивать: «Скажите владыка где теперь мое место, если нужно уйду с дороги, посоветуйте, благословите и т.д.». митр.Даниил ему ответил: «Мы без тебя в Нарьян-Маре никак, оставайся, будешь первым помощником нового владыки». Излишняя порядочность уже не раз мешала Его церковной карьере. Еще при Тихоне(Степанове) Антоний мог перевестись в Москву, не поехал, из-за того, что, по Его словам « не смог предать Владыку Тихона» Он по-наивности своей поверил, остался. Стал помогать марионеточному Иакову(Тисленко), а тот потом Антония – на помойку выбросил. Но, еп.Иаков (Тисленко) он человек не самостоятельный, решение о запрете наверняка принимал не он, а «старший брат» в «белой шапочке» - митрополит Даниил, а еще вернее гражданская жена митрополита инокиня Серафима (Голубка) которая там у них в Архангельске – Владычица! Об этом факте знают даже у нас в епархии, а служу я за несколько тысяч км от Архангельска. У о.Антония с ней отношения были очень плохие. Но зная Антония не удивляюсь, Он никогда не позволит что бы Баба им верховодила..."
http://spasennikov.livejournal.com/77549.html?thread=408301#t408301

Женитьба семинариста на церковной сиротке -
не ведаю как сейчас,
а во времена совдепного афеизма
пользовалась средь бурсаков
велией популярностью.
Впрочем, ещё в конце 60-х
про таковых юных мироносиц
в стенах Троице-Сергиевой лавры
родилась следующая присказка:
"Юбка до полу, черный платок,
крестится, молится, земные поклоны кладёт -
ну, прямо ангел во плоти,
а как женишься, невесть откудова и рожки вырастают!"
Увы и ах, архаикнаго домостроя,
где "жена да убоиться мужа своего",
и здесь не случалось,
и вместо попа, возглавителя домашней церкви,
обретался ещё один
разнесчастливой поп-подкаблучник.
На приходской жизни это сказывалось тем,
что практически всем крутила-вертела:
и свещным ящиком,
и хором,
и викарными попами,
и самим отцом настоятелем
мать протопопица
или, как попы шутковали, прото-попеса.
И ладно хоть как-то бы приватно, исподтишка -
нет же, с истериками, бабской стервозностью,
интриганством, жаждой всех посталкивать лбами
и прямо у алтаря -
семейными сценами и разборками:
"Я и здесь попа-владычица!"

Стайка из мал мала меньше
юных отрочищ, поповичей и поповен,
во время полиелею
водимая строгой попадьёй
к аналойной иконе,
зрелище и доселе вызывающее
у очевидцев
позыв идиллическаго умиления:
"Вот это семья, вот это детки!"
Однако именно в крепких,
и на вид по домостроевскому ладу скроенных,
семьях православного духовенства
ещё в 60-х -70-х первыми и рвались
духовные скрепы
между отцами и детьми.
Расцерковление, и порой абсолютно полное,
оказывалось горькой платой
за столь же горечливое их детство:
без мультиков и детских книжек,
подчас даже и детских игрушек,
но зато с акафистами и
понудительным отбыванием всенощных.
Поповичи, вылетая из родительского гнезда,
становились кем угодно,
зачастую и преподавателями афеизма,
лишь бы не вторить по папенькиной
кутейной стезе.
Для подросших поповен - проверочный ценз на церковность
означивался в том, чтобы выйти непременно замуж
за юношу из того же самого церковного гетто.
Но кто же из них, балованных и холеных,
повяжет себя брачным хомутом
("без любовии", с единым токмо "расчетом")
с религиозным невротиком,
зашуганным и затюканным
по подлинно селекционному отбору?
Нынче у поповен и вовсе поветрие
на сожительство со своими неверующими "бой-френдами",
безо всякого на то церковного таинства
и даже гражданской росписи.
"А что делать?! - разводит руцеми благообразный протопоп, -
трое дочек - и ни одна из них не повенчана.
Мода ведь в нашей поповке нынче такая..."

Чаяния одиноких церковных мечтателей
о созидании посреди разливанного моря
совдепного богоборства
домашней Церкви,
на моей памяти,
развивались всегда драматически.
И, прежде всего, это сказывалось
на поповских детках.
Дома не было телевизии
и, зачастую, даже светских книжек,
но была советская школа,
где уже в самых первых классах
опознавалось ими
и свое духовное изгойство,
и социальная маргинальность,
и, даже я бы сказал, "второсортность" их родителей.
За принадлежность к церковному гетто,
именно поповичам и поповнам
приходилось расплачиваться
во всем и вся особливой шизоидностью:
дома и в храме - одна правда,
в школе и социуме - совсем другая
и ей противоположная;
дома - многочисленные табу - "то нельзя, это",
причем вполне невинные детские удовольствия,
в школе и дома у школьных приятелей -
в противоположность -
полный расслабон.
К тому же церковных деток,
как "отверженных" и "заблудших",
старательно тесал коллектив училок,
пионэрия и комсомол.
И подлинной трагедией становилось
и начало домашнего противостояния,
когда четырнадцатилетний попович
приходил домой
с комсомольским (на лацкане пиджака) значком...

Четвертый мой однокашник,
с белым наперсным крестиком на вые
в 24 года и с юной попадьей,
возвернувшись "домой",
то бишь в Омскую епархию,
столкнулся в ней лоб в лоб
с тамошним деспотой Феодосием Працюком:
"В Омске и Тюмени, как подлинной феодал,
владыченька Хфеодосий
установил право первой нощи -
соорудил настоящий гарем,
в ненасытно блудном разжении
кидаясь на всё, что вкруг него движилось:
ставленников, их жён,
иподьяконов, смазливых мальчиков-пономарей,
маститых протопопов, дородных попадей
и их малолетних попят..."
http://kalakazo.livejournal.com/986411.html
Опробовав на вкус и батюшку, и матушку -
новых крепостных,
святый владыченька
остановил свой отечий погляд
на кровь с молоком попадье,
а самому не солоно хлебавшему младопопу
предложил взамен
сытое место
в полтыще вёрст
от кафедерального граду...

Из бурсацкого призыва
все ещё славных богоборных времен,
к коему отношение имел и я,
большая часть составлявших его
западноукраинских мальчиков
нашла себе спутницу жизни
в 22-23 года во втором-третьем классе,
а к концу четвертого - добрая треть
(десять из тридцати
младых уже попа-пастырей,
с едва пробивавшейся "болодёнкой")
оказались без своих матушек.
Только одному из них сбрендило жениться
на "девице с улицы" - нецерковной
дочери советского дипломата:
развелась она с ним
по настоянию родителей
ровно через две недели
после венчания.
Все остальные получили от отца ректора
благословения на вполне церковный брак.
Двое из моих однокашников
"залетело" на церковных сиротках
или, точнее, на духовных чадушках
знаменитого всероссийского старца.
Да, длинноюбочных постницах и молитвеницах
из бурсацкого храма,
да, согласных на брак с будущим
"паси овец пастыря",
но на брак исключительно "духовный",
без "блуда под венцом",
чтоб ангельски сожительствовать,
как "брат с сестрою".
"Конечно же, конечно: только как брат с сестрою!" -
ответствовал, не без доли
бурсацкого юморного цинизму,
и тот, и другой.
И спустя месяц после "Исаия ликуй!"
оба "ангело-сожители",
обнаружились в бобыльном статусе...

Оказаться в семействе мастито-перемаститого протопопа
в качестве "приймака" - ещё то испытание
для юных нервов: гремучая смесь
кутейной неполноценности
и протопопской мании величия,
обоюдоостренного садизма и мазохизма
и, как у всех церковных невротиков,
умение созидать у окружающих
незабвенное "чувство вины".
Чуть погодя обнаруживаются и свои
скелеты в шкафу: старший попёнок
в двенадцать лет наложил на себя руки -
повесился в церковном притворе
из-за принесённой из школы двойки,
а у младшего - "падучая"
и детство без "Тома Сойера",
детских книжек, мультиков
и прочей светской "заразы".
Средний, не выдержав
православного домомучительства,
в 17-ть лет хлопнув дверию,
насовсем ушел и из дома?
и из Церкви.
А в обуянной головушке
младого попа-приймака
роятся вихри враждебные:
"Господи, неужели и меня поджидает,
тютелька в тютельку,
такая же поповская судьбина?!
Не лучше было бы ожениться на сиротке?"

Одна из многообещающих вариаций
для курсанта младого попа -
это предложить
(и снова - "с пылу, с жару")
свою руку и сердце поповне,
дочке на выданье маститого протопопа.
Здесь можно убить сразу двух зайцев:
заиметь протеже в епархиальном управлении
(каковое уж точно, жительство в деревне
своей родимой доче не подсудобит)
и получить матушку - дальше уже и некуда -
из сугубо церковной среды.
Однако на поверку, юная поповна
оказывается существом холеным,
балованным, мирским и весьма властолюбным:
её мать-попадья всю семейную жизнь
вила веревки из отца протопопа,
ежедневенно намытывая его душевные жилы
на свою дамско-деспотную десницу.
Так разве не тот же самый удел
унаследует и яблуко от яблони?
Юная мать-попадья почти сразу же обращается
во всегда "болящую" (все попадьи болеют),
работать она не может,
что не мешает ей вести жизнь,
поглощенной токмо собою
типичной куклы Барби,
посапующей в охотку до полудни,
и деля мирской день меж
салоном красоты - причесоном, мани-кюром, педикюром,
шейпингом, шопингом -
на что младо-поп, высуня язык,
и носится по требам,
заробляя соответственные мани-мани.
К вечеру, едва живой придя домой,
он лицезреет свою попадью,
занятую пилением своих,
и без того вострых, коготков
и - шаром покати - обеденный стол:
"Ежели хочешь пожрать - готовь сам,
а я у маменьки пообедала!"

Для соборного батюшки двадцатилетки
свершаемое им таинство венчания -
весьма знаковое для всего его существа,
поскольку это и его тоже "Ахиллесова пята".
Бурсаки женятся, по обыкновению, впопыхах,
бестолку и расстановки,
в силу того, что им в конце курса
сделано предложение,
от которого они не могут отказаться:
свадьбу будущего "паси овец пастыря"
от поповской хиротонии
отделяет порой неделя,
как это случилось в драматической семейной судьбе
и отца Иоанна Кронштадского,
и патриарся Алексия Ридигера.
За "Исаия ликуй"
следом на венчании поют "Святии мученицы",
что в народном сознании
и олицетворяет собою суть "брака по-русски":
супруги - это прижизненные страстотерпцы,
брачующиеся вовсе не на радость,
а на одни токмо страдания.
То, что института семьи в России уже не существует,
заметил первым в 80-х годах девятнадцатого веку
ещё Василий Васильевич Розанов.
Увы и ах: не было и нет семьи зачастую
и в поповской среде...

Венчание в соборе новой генерации
Наркисс Наркисычей и Кукол Барби
наблюдать с близиру - весьма печальственно жалкое назирание:
не ведают, как в храме и шагу ступить,
зато все знают, что на растеленное у аналоя
белое полотенце
надобно ступить самой первой:
кто из молодоженов ступит первым,
тот и будет первенствовать и в доме, и в семье.
"Жена да убоится мужа своего!" - окончание апостольского чтения
восприемлется всеми с кривой усмешкой:
"Ещё чего, этого пай-мальчега, да и мужа объевшегося груш ещё и бояться?"
Молитвы, читаемые священником: "Венчай их в плоть едину!"
и имеющие отношение к добрачному целомудрию,
абсолютно не к месту - добрая треть барышень в фатах
и туго утянутым пузом
уже на сносях и весьма близки к разрешению.
"Живота просиша у Него, и дал еси им!" - вот уж точно.
Однако самая церковная "веселуха"
починается когда (то ли от волнения,
то ли от близости срока)
под невестой образуется лужица: отходящие воды,
ниспадающая в обморок мамзель,
и никто из родителей и дружек
не ведает куды бечь - то ли за скорой,
то ли за доктором...

После одной ходки покойников
в трудодни соборного попа-бойца
починается заглавный вахтенной этап - венчания.
В питерских соборах венчали и продолжают венчать скопом -
по шесть-восемь пар единовременно.
Все младожены, как правило, люди с улицы,
вместе с венчанием
и первый раз в своей сознательной жизни
оказавшиеся внутри церковных стен.
Ежели оглашение накануне крещения невозможно
только потому, что один расплакавшийся младенец
заводит всех остальных,
и этот ор не перекричать уже никак,
то у брачующихся тоже времени в обрез:
в ресторации столы накрыты
к определенному часу.
Дай Бог, чтоб их за полминуточки
научить правильно креститься
и за пять (ежели обнаружатся вдруг нехристи)
крестить, не попортив при этом
даже их салонных причесонов.
Как правило, все эти венчанные браки:
"что Бог сочета, то человек не разлучает" -
распадаются через год-два,
Но от священника, какой с пяти утра на ногах
и к двум часам дня уже весь в мыле,
требуется весьма весомая бдительность
и совсем по другому поводу:
не перепутать и не уронить на пол
чье-нибудь кольцо (дурная примета),
не перетасовать имена
и, самое главное, под конец (вместо "Многая лета!")
не возглаголать "Вечную память!",
на что послушливой хор
ея весьма радужно
брачующимся и поет...

Следующее недоумение юной попа-лошадушки,
натаскиваемой на соборной самотаске, это - отпевания.
Семь-двенадцать за раз гробов,
сам чин отпевания, по укороченности
более схожий с литией,
и плюс ещё три десятка "заочных отпеваний",
причем, на все сто, это - "немоляки":
бывшие коммунисты, комсомольцы,
так и нераскаянные афеисты,
зачастую угорелые от водяры,
мальчеги, отправившиеся в полный улёт
от Гер-Герыча передозы,
да и просто самоубивцы,
коим и поют, безо всякого разбору, "со святыми упокой".
Снова Его Высочество - Церковенной Проходной Двор,
иль "не ради Иисуса"
так именуемое "коммерческое православие".
Причем практика заочных отпеваний -
в поднебесии,
окромя русского православия -
нигде более и не встречается.
Да и возникла она токмо
в годы Великой Отечественной,
в силу неистоваго богоборчества в Красной армии.
Война в 45-м окончилась,
а манера заочно отпевать
укрепилась в отечей церковности,
как уставная норма.
"Слава Богу, - скажет мой читателю, -
что не отпевают покамест некрещенных!"
Ошибаетесь, други моя,
ушлый поп "ради хлеба куса"
и мертвого даже заочно окрестит
и "во блаженном успении"
над ним пропоёт...

"Святая Русь крещена, но не просвещена!" -
заглавный нерв творчества
академика Евгения Евстигнеевича Голубинского,
постоянным лейтмотивом
проходящий сквозь его "Историю русской Церкви",
сначала горечливо был повторен Николаем Лесковым,
а затем, пред богоборной русской революцией,
и вовсе позабыт вместе с именем его автора.
Евгения Голубинского, как и его критической методы,
в русской богословской мысли,
как и в русском православии,
никогда не любили,
хотя, именно он первый
на фоне историков-глянцевиков
и возглаголал о порочности,
сложившейся в отечьей церковности традиции -
крестить без евангельского просвещения.
Именно только сие и объясняет
причины многовекового русского "двоеверия",
силу язычной землицы
в ткани национального "христианства",
бытовой жестокости, чиновного произвола
и того, что Николай Павлович Романов
выразил одним токмо монарше сарказным словесе:
"Крадут-с, все крадут-с!".
"Крещение без просвещения" отчасти и изъясняет
богоборную беспощадность
страшного русского бунта октября 1917-го.
Массовое крещение Руси,
без всякого надлежащего просвещения,
снова повторилось в самом начале 1990-х
во вдупель разворованной державе
с ещё большей безответственностью
и наступанием на старые предапокалипсные грабельки...

Новоначальному соборному клирику,
первый раз попавшему
в плотно утрамбованую крестилку,
есть от чего схватиться за свою попа-головушку:
никто из крещаемых, их сродников и восприемников
не ведает ни "Отче наш", ни "Символа веры".
Все стопроцентно уверены,
что крещение - это не таинство вовсе,
а только старинный ритуал,
в силу своей древлеписанной архаичности
ещё вызывающий у собравшихся
приступы сарказного смеху:
"Дуньте и плюньте на сатану!"
Публика почище и пообразованей -
в совершаемом акте крещения
сознает некую причастность
к исконно национальной традиции.
Народ попроще - магическое действие,
сродни язычному оберегу иль заговору.
Никто в жизнь во Христе не верует,
а покрестившийся во Христа государев чиновник,
в силу вящей набожливости,
сбирает откаты уже не в десять как безбожницы,
а во все тридцать процентов:
ему же ведь на мать родимую Церковь
отстёгивать тяперича потребно.
Домашний стол уже накрыт,
батареи из водочных бутылей откупорены,
с шеи крестившегося малыша крест снят
и повешен, в лучшем случае, на стенку -
этим, собственно, и заканчивается
семейный поход у православную церкву:
"Finita la comedia..."

Православный гегемон,
как сельди в бочке
набивающийся в соборной крестилке,
явление уникальное.
По едкому поповскому юмору -
это те самые "захожане",
какие в православном храме за свою жизнь
появляются токмо дважды: "вперед головой",
когда их во младенчестве
мамочки приносят креститься,
и затем уже только "вперед ногами",
в деревянном ящике,
чтобы пропеть над ними "Со святыми упокой..."
Это представители, как я уже где-то поминал,
не постхристианского социума,
а все того же богоборно-обезбоженного постсовка.
Крестные родаки,
ныне за младенцев
"сочетавающиеся со Христом" -
это всё те же "строители коммунизму",
во время квартальных авралов
молотком вбивавшие шурупы
в собираемую мебель,
а на сборке советского автопрома -
ловким ударом молота
втюхивавшие болты
в московитые "копейки", "тройки", "семёрки", "десятки".
В соборной крестилке они сподобляются
от "паси овец пастыря"
аналогичного их ратному труду
столь же халтурноаврального крещения:
за пятнадцать минут
шустрый соборной многостаночник
умудряется покрестить
пятьдесят вопиющих обливанцев и окропленцев...

Ежели с литургическим "непоминовением"
ещё как-то мирится поповская совесть,
то от практики огульно-стадных крещений
возникает невольно когнитивной диссонанс.
Ведь нигде в матушке России -
ни у иконоборных баптистов,
ни у отвергающих Святую Троицу пятидесятников,
ни у чающих вот уже скорого апокалипсису адвентистов,
ни даже у русских католиков -
нет православного обихода "наша церковь - проходной двор".
По воскресениям в соборную крестилку
отечьего мильонника
набивается человек иногда сто,
а в начале 90-х их все триста насчитывалося
(вместе с мамочками
да крестными родаками) -
попробуй объясни им,
что с седняшнего дни,
прежде чем дать им
царковный оберег и защиту от дурного сглазу,
им, вечнобеременной на сносях,
толстый "попоря на мерседесе",
будет целую пред этим неделю
вешать на уши всякой "опиум для народу":
"Э нет, мы так не договаривались:
чем, собственно, корзина религиознаго потребления
отличается от общепитовской?
Да ни чем: товар - пенязи и непременной, взамен пенязей, крестильной оберег!"
А потребитель, в том числе и церковной, всегда у нас прав...

Проскомидийные записки
ещё и потому игнорируются попа-лошадушками,
поскольку износятся в алтарь
от свещного ящика: "Ежели бы священнику
прямиком в руце записочка бы попала
да ещё бы с личной пенязной благодарностью - одно дело,
а другое, хе-хе, из кассы,
куда ещё небося одни нехристи записаны.
Вот пущай сами в кассе за немоляков и молются!"
Зарплата во многих российских соборах,
несмотря на- с кровью из носа -
непрерывный конвейер
и доселе составляет пять тысяч деревянными
или 160-т зелеными -
ни в день и ни в неделю, а в месяц!
И не попу-одиночке,
а обремененному немалым дитячим выводком
и неработающей попадьею.
И сумма сия именно такова
не токмо потому, что
и сам деспота настоятель
последний раз в булочной бывал
где-нибудь в середине 80-х,
а ещё и потому,
что по владычне циничному убеждению:
"Попа, как и волка, ноги кормят..."

Определяющим в соборном курсе младого попа
являются, конечно же, старшие собратия -
попы-многостаночники -
герои соборного труда.
Именно они показывают пример,
как и раннюю литургию Василия Великого
можно отслужить за двадцать минут,
и проскомидию свершить за пять,
покрестить сотню орущих младенцев за десять
и шесть пар, брачующихся
единовременно, повенчать
за двадцать пять минуточек.
Старое и родом западенское духовенство,
на моей памяти,
литургические "тайные молитовки"
честно вычитывало заранее, на часах,
а то и вовсе на вечерней службе,
зато гнало божественную литургию
с экспресной скоростью.
Записок, поданных на проскомидию,
как и горы заздравно-заупокойных сорокоустов,
"годовых" и "вечных" поминовений,
как правило, в алтаре никто не читает -
"некогда", да и нет при конвейерном ритме
никакой возможности,
и на что у опытных попа-зубров
всегда находится духовное,
для поповской совести, утешение:
"Ничего, ангелы за нас прочитают!
Даже Иоанн Кронштадский и тот, глядючи на горы поминовений,
только крестил их честною десницею,
приговаривая: "Помяни, Господи, их же имена Ты Сам веси..."

Как шахматные х-фигуры,
опытной владычной рукою
расставленные по епархиальным углам и закоулкам,
приходское духовенство
лицезреет у себя в храме
своего честнаго ебискупа
не чаще разу в год,
и это явление деспоты народу
для прихода сродни
"трусу, потопу, огню, мечу, явлению иноплеменника"
вместе взятые.
Клирики же кафедерального собору
имеют счастие "молиться"
со своим драгим "ангелом церкви"
каждые субботу и воскресение:
"Деспота Евстрафьюшка уже с утреца был не в духе:
не с той ноги, видимо, встал,
да и чувствовал себя на жирную двойку,
и потому его рёв из алтаря,
заскубленно отделённый от собора
высоченным осьмнадцатого веку семиярусьем,
вполне распознаваемо
доносился вплоть до свещного ящика.
Во время Херувимской
поданное ему "холодное" кадило
владыченько метко
метнул в протодиаконское междуглазие.
А протокольное: "Христос посреди нас!"
произносил с таким зыком,
что целовавшее его десницу
сослужащее ему духовенство:
"И есть, и будет!" -
съёживалось до размером кроликов,
трепетно созерцающих
разинутую пасть
агроменного удава.
Во время анафоры деспота умилённо всхрюкнул
и после освящения Святых Даров,
наподобе Иоанна Кронштадского,
благоговейно распластался пред ними
своим семипудовием
на добрыя минут десять.
Причащался он - "да не в суд и осуждение" -
со слезами на глазах,
однако, разоблачаясь после честно отслуженной обедни,
на замешкавшегося иподиакона
его ещё больше взорвало,
и он стал в алтаре
кидаться уже всем подряд,
палицею метко подбив правоглазие
соборному ключарю протопопу.
На амвон он вышел багровым,
но вполне умилённо,
упираясь на деспотный посох,
разлился сладкогласным соловьём
на тему: "Новую заповедь даю вам: да любы имате, друг для друга".
Сначала всхлипнула одна бабулька,
потом другая,
и следом весь народ Божий,
вытащив кургузыя платочки,
обиленно заслезоточил..."
http://kalakazo.livejournal.com/466177.html

Настоятелем кафедерального собора
(как впрочем, по последней моде,
и всех других градских храмов) - хозяином,
является особа,
освященная двойной благодатию
и посему носящее звание
с двумя превосходными степенями - Его Высокопреосвященство.
Преосвященные деспоты, как и все прочии начальники
в родимой сторонушке,
делятся на злых и просто болящих,
на зело гневливых и просто раздражительных,
на самодуров и на помпадуров,
на злопамятных и на злокозненных,
отчего хрен редьки не слаще.
Сам "дорогой и всеми любимый владыченька",
ежели и был на пути к деспотству
священником, то, скорее всего, паркетным;
поповского пороху не нюхал,
приходской жизни не ведал
соборной лямки не тянул,
посему и смотрит на подвластных ему попов,
как на отборный сброд,
состоящий из одних токмо
филонщиков, симулянтов, прогульщиков,
запойных пианиц, раздолбаев и
отъявленных циников и негодяев:
"Посередь храму, на подставе,
стоит восьмипудовая баба,
поперёк - соразмерная своему росточку,
в блескучей парчи платье
и сверлит попов
свинячье заплывшими
злыми глазенапами -
это и есть тот самый их
Главный колдун,
какому оне - маленькие волшебники -
столь подобострастно и служат.
С утра деспоту уже кололи,
в предупреждение диабетной комы,
прямо через парчу,
но всё одно, тягучее раздражение
только стремительно нарастает,
и пока протодиконы дружно кадят
его три по трижды,
семеро юных бугаёв,
нагловато разпихивая
прихожан святаго храма сего,
разбрасывают круглыя половики
с орлинным двуглавием,
а духовенство по-медвежачьи,
в страхе оступиться,
трепетно вытанцывывает вкруг него
барочныя вензеля;
владыченька, перебирая чёточки,
выбирает жертву для
севоднешняго раздолбай
показательного разносу.
В день съедая просфору,
сей знаменитой аскет и постник
закусывает её попом.
Он их породил,
он и вправе
любого из этих студней,
на Божьей трапезе
яичницей
и размазать по стенке..."
http://kalakazo.livejournal.com/461829.html

Служение Богу и Церкви
в соборном исполнении
зачастую оказывается служением
Его Высочеству Конвейеру,
в каковой впряженные попа-лошадушки -
всего лишь легко заменяемые
винтико-шпунтики
со своими авральными буднями
и ежедневенно, незримыми для миру,
стахановско-трудовыми подвигами.
Самое главное табу
соборного домострою - нельзя болеть,
то бишь в переводе с церковно-олбанского -
нельзя филонить, симулянтничать
и отлынивать от вытягивая соборной лямки,
иначе озверешие попа-коняги
съедят соратника без соли и перцу.
Вот как эти соборноратные трудодни живописует
достопочтенной triponaciy,
"В исповеди у озверешего батюшки":
"Отец Глеб уже отслужил раннюю литургию . Покрестил 10 человек. Теперь ему надо бежать на позднюю, исповедовать народ. Один из батьков их прихода в спальном районе Москвы от этой мерзкой ноябрьской погоды заболел напрочь. Другой – задерживался в приписном храме : то ли требы какие, то ли косит, типа «устал». У отца Глеба голова раскалывалась с утра, теперь она превратилась в какую-то гранату с выдернутой чекой, которая не может ни взорваться, ни оказаться всего лишь учебным муляжом.
Густой бас дьякона возглашал уже Мирную ектенью, значит, начали чуть раньше. Батюшка с ужасом поглядел на толпу исповедников: « понаехали, блин, с дач своих и всем причащаться теперь срочно надо» - пронеслось в его полувзорвавшейся голове..."
http://triponaciy.livejournal.com/143680.html

Попадающему в качестве клирика
под своды градского собора -
двадцатилетнему и токмо что
руковозложенному попёнку -
предлагается позабыть
всю ту галиматью,
каковую он зубрил и долбил в бурсе,
и начать поповский всеобуч сызнову,
поскольку в соборе установлены
свои неписаные правила
и свои, Бог весть когда
воспринятые законы.
У рядового соборного священника
поповский трудодень починается
с половины седьмаго утра:
поскору облачившись
и свершив проскомидию,
в семь утра он уже должен
возгласить "Благословенно царство...",
положив начало ранней обедни.
Следом за отслуженной ранней литургией
потребно за двадцать минут покрестить
пятьдесят орущих глоток,
а за поздней обедней,
столь же расторопно - до "Отче наш" -
принять исповедь у 300-т бабулек.
Сразу же за поздней следуют
отпевания, панихиды, молебствия,
плавно перетекающие в венчания.
А вслед за чередой венчаний
пора уже, в шесть вечера,
и вечерню с утреней починать,
каковые старое духовенство
служить весьма тяготится,
возлагая сие бремя
на плечи исключительно младых и здоровых...

Мечта любого будущего "паси овец пастыря",
ежели бурсачья премудрость
совсем не отбила ему охоту
вступать в колокольно сословие -
это, конечно же, не настоятельство
в деревенском храме,
с вечно текущей крышею
и никоим образом не протапливаемом,
и где духовенство обедню служит
в шерстяных перчатках
с отрезными пальчиками,
а Святая Чаша на престоле
к концу литургии
покрывается ледяною корочкой.
Мечта любого бурсака - это, конечно же,
всегда теплый и всегда кормовой
кафедральный собор,
и в связи с ускорившейся нынче
ротацией служилого духовенства,
вполне реальная.
По младости никто из батюшков
и не задумывается,
что его тоже впоследствии,
и в свою очередь,
могут выбросить на церковную помойку
иль, как загнанную попалошадушку,
отправить на живодерню:
"По сприключившемуся с нами ранжиру,
можно частенько встретить в отечестве нашем
епископа-чинушу,
с суховатой металикой в голосе
и призмой вороха входящих и исходящих бумаг,
через каковые он и обозревает живую жизнь,
и по творимому количеству коих
и меряет благополучие
епархиальной жизни,
а талант истового поповства
всегда находит в одном только умении -
по форме, каллиграфно и правильно
составлять прошения.
Попадается и старый тип епископа-барина,
какой епархию считает
даденной ему на откуп вотчиной,
какая беспременно должна холопски
пред ним прогибаться,
таскаться за чубы,
сама себя пороть на конюшне,
вилять хвостиком
в знак вечной благодарности владыке
за то, что он только у них есть,
постоянно доиться и отстёгиваться:
попы усиленно стригут свою паству и
на прокорме содержут
стригущего их ебискупа,
а ебискупов стрижёт уже сам Святейший...
Водится у нас и тип епископа-фельфебеля,
с командным зыком,
погонами под рясою,
выстраиванием во фрунт
и убеждением, что загнанных на учениях пополошадей
тут же, за ненадобностью,
и сдают на живодёрню.
Появился и ширящий свои ряды
тип епископа-барыги,
у какого - непременно свой есть бизнес
и какой даже попадей готов сдать в дом терпимости,
чтобы и от них была бы хоть какая-то польза.
Церковну вотчину свою
они представляют
большущим пылесосом: черным налом,
утаённыя от налоговиков,
денежки всасываются
и уже очищенныя, чрез
на бумаге проводимое
восстановление церковных руин,
уложенныя в стопочки и
перевязанныя подобающе,
в кейсах да дипломатах
наличными
среди хозяев жизни и расходятся.
Появился нежданно и тип епископа-гопника,
втихаря подымливающего травкой,
какой временами и сам косеет
от игрищ в новостатусно ампломбство
и обалдевающе всё никак не может к нему привыкнуть.
Со сленгом и ненармотивом,
на смеси каких он не ругается,
а просто разговаривает с челядью,
ежели надобно - кулачным правом и распальцовкой,
отправленного братвой во епископы,
из-за брутальной неспособности
к стоящей работе
и патологичной склонности
к мистицизму и суицидальной малахольности.
Есть ещё и вид смеси из энтих типажей,
наподобе царской водки или пороху,
какой, при 32-хзубой улыбище,
елейной скоговори "Спаси Господи" да "Спаси тя Христос"
с первого встречного поперечного,
непременно ещё с живого,
три шкуры сдерёт...."
http://kalakazo.livejournal.com/139047.html

Ничто так на поповскую сущность
не действует развоплощающе,
как биение и постук копытцами
во архиреовом стойле.
Царедворство при владычном дворе
является лишь школою Яго
при деспотном Отелло.
Да и сам ебискуп, как в сахарный сиропец
погруженный в кутейное лукавствие,
хорошо знает цену
поповским прибамбасам:
"Игра в дочки-матери
любимого чадушки
вызывала у деспоты Е.
лёгкое подташнивание.
Ещё первый встретившийся
в его жизни священник,
ему, семилетке, говаривал:
"Не приведи Господь
тебе когда-нибудь
довериться попам!".
С тех самых пор
будущий деспота
попам и не верил,
никогда, даже на исповеди,
не открывал им своего сердца и
все эти "уси-пуси", "у-тю-тю"
и прочия поповския
"тиатральныя прибамбасы"
вызывали у него
только рвотный позыв
своей приторностью и
нарочитой фальшью.
Но что поделаешь:
куда ж без попов-то денешься:
"Хоть и гавно, но своё!"
Ни один клан, ни одно сообщество
так не разобщено,
как сословие русского духовенства!
Зыркнешь на них горгонным поглядом,
рявкнешь по-фельфебельски разок
и бери толпу,
всех этих трясучих студней
тепленькими,
всех до одного.
"Хрусть-хрусть!" - доедаешь одного из них,
без соли и перцу,
а сами братаны-батюшочки,
потираючи пухленькие ручки,
злорадственно ещё и одобряют:
"Выскочке - собачья смерть!"
И ни един из них,
николиже,
в жисть
не вступится за другого собрата.
А утопающего батька
сама братия
ещё от края лодки
баграми будет и отпихивать:
"Падающего - подтолкни!" - кто это сказал?
Должно полагать, что кто-то из поповичей..."
http://kalakazo.livejournal.com/462399.html

Ещё одна возможность для младого батюшки -
это "попасть в случай"
и, заведя дружбу с архиреем,
стать владычной тению:
"Деспота Е., благословив починать всенощную,
сам грузно плюхнулся в креслице,
а его духовное чадушко,
несмотря на свою вечнобеременность,
переломилось надвое,
присоседившись у владычных ног:
всего несколько лет назад
он - универный выпускник,
блестящий знаток
светской премудрости -
был строен как тополь,
но неуёмное
на ниве церковенной жатвы
полагание себя за други своя
вскорости его наградила
отечными ногами, сердечной жабою,
сдобенной рыхлостию
и инсулинозависимым диабетом.
Протоиерей N.
куртизанно пожирал владыку
несводимоглазным обожанием
и подобенно любимому апостолу
делал вид,
что готов по-сыновьи возлечь
на деспотныя панагии.
Всем, чем он ныне обладал -
всеми наградами,
щирыми земными закромами
и особой приближённостью
к деспотном ушам -
он целиком и полностью
был обязан владыченьке.
Но при виде деспоты,
и даже при одном токмо
воспоминании о нём,
у него душа
из области сердечной
с хребетным холодком
неотвратимо медленно
опускалась в область пяток.
Деспоту он всё также боялся,
как и в самом начале своего церковного пути,
по-заячьи продолжал
пред ним трепетать и
всё также его про себя
дерзостно ненавидеть:
"Мурлым-Мурло ведь,
мелочное, всегда злобное
и мелко завистное чудовище,
фельфебель на седалище Моисеовом,
церковный Герострат,
кистью варвара
благословивший записать
иконописныя шедевры Мастера", - думал он,
столь же несводимоглазно,
в знак согласия,
кивая владыченьке
своей послушливо буйной головушкой..."
http://kalakazo.livejournal.com/462302.html

Совсем махонький цикл эссе Сельской Златоуст -
http://kalakazo.livejournal.com/tag/Сельской%20Златоуст
достаточно мне дорог,
поскольку писан был
с моего старого друга,
буквально с натуры.
И близок ныне потому, что в нем первом
я зафиксировал следы
типично поповской нескладухи:
"И через годика так два али три
я заставал нашего Златоуста
на поповской завалинке
посередь кладбищенских крестов,
с пивной бутылью
и слипшимся от
"кильки в томате"
листком "Печёрской правды",
по какому он нудно разглядывал
очередной кроссворд.
Среднегреческой,
какой он пытался уже
в третий раз одолеть,
никак у него "не шёл"
и, застряв очередной раз
на "двойственном" да
"дательном дополнительном",
он с ещё большой неохотцей выбирался
в засушливо поле -
служить заказной молебен
о ниспослании "дождя мирна к земли плодоносию".
Скороговоркою и уже без всякого пафосу
он гундосил слова молитовки,
но, что удивительно,
не успевал он и его бабули
доскакать до своих избёнок,
как хляби небесны разверзалися
и заливали их до последней нитки.
Но сие чудо бабки относили исключительно
к чудотворной силе собственных
десяти рублёв:
за пятёрочку заказав молебен у попа,
а другия пять всучив за одновременны старания
местной знахарке Марье Антоновне.
Предыдущий поп, из западенцев,
всех к ней лечится-то и посылал,
и сам даже пробавлялся ея заговорами,
когда его праву руку
уж больно починало ломить
на осенню непогодицу...
А время в деревеньке той
могло вдруг остановиться,
и сам батюля в нём замотареть
и застыть в нелепице,
так что догаравша пахитоска
незаметно выпадала из его десницы,
а розову от томату газетёнку
драл уже немилосердно -
старательно "дочитывал",
доразгадуя кроссвордец -
ерепенисто урчливый
кот Хризостомус.
Огородец их зарос чертополохом,
неизвестно куда подевалась корова
и куры несушки.
Сама мать попадья - она же и кормилица,
до вечеру дневала в школе,
выпинывая из классу вместе со стульями
ершистых непосед,
без проходных-выходных
выпахивая на две ставки
и литературу, и русский язык,
и ещё заодно и
физкультуру и обществоведение.
А сам "содержант" - наш златоустнай батюшка,
служил уже в неохотку,
с тоской дожидаясь воскресения,
из-за чего ему приходилось,
обычно уже спавшему до полудни,
рано просыпаться.
Проповеди про "частое причащение христиан"
с амвону он уже не толкал
и вообще уже ни о чём не проповедовал
к вящему удовольствию
своих бабулек:
"Слава Тебе, Господи, перевоспиталси!"
http://kalakazo.livejournal.com/115335.html

Для выпускника курсов младого попа,
ежели у него нет длинно-власатой длании
папеньки протопопа,
имеется весьма скудной выбор
вступления в поповскую должность:
это или токмо четыре стены
и мерзость запустения
на месте святаго храма сего
в захудалом городишке:"Давай возрождай,
подымай, братец, во славу Божию!"
Или это - ссыльный деревенский храм,
с двумя бабулями на крылосе
и таким же "святым сустатком"
в самой церкви.
Вот как это на моей памяти
происходило в 70-х:
"И превратившись в батюшков,
мои приятели с лёгкостью
раставались с чем-нибудь, вроде Русского музею
и их гадюшниковой спёртостью и
невыносимой уже духотой,
оставляли свои насиженныя квартирки
с прокуренными вусмерть кухоньками
(очевидицами, вплоть до ломания табуретов,
ночных разговорцев да
безшабашной спорливости)
и перебирались с семействами в псковскую глубинку -
в деревенский домик с прогнившим полом и
ледянной "дыркою" во дворе
заместо удобств.
И никто этого не замечал поначалу,
даже новоявленныя попадьи
неистово бросались от обрыдшей им
тщедушно городской цивилизации
в подобие,
правда книжно-попугайное,
а ля толстовства:
огородец, коза, а то ещё и своя корова.
Новоявленный батюшок
гремел с амвона Златоустом,
долбил кайлом и долбил
одичало одебелевшую скудь,
и казалось, что вот-вот
совсем немного осталось
до брызг живоносных
студённой жилы.
Служить он старался и на буднях даже -
вертел неистово
маховик духовного просветительства,
но скабарская чудь оказывалась
непробиваемо толстокожей:
как была испокон веку языческой,
более Господа
боявшейся сглазу и
соседки колдунии,
так языческой и по сю пору
она и оставалась.
Своего батька
чудь совсем всурьёз не принимала:
всё про какие-то он там паруса (parussia)
да синьку (sinergia)
с амвону безумолку несёт,
и как только десятибабочной
народец православный
безхитрастно подмечал,
что их батюлю распирает
Златоустово недержание,
оне дружненько разбредались и рассаживались
по храмовым закуткам -
судачить да шептаться о своих коровах:
"Пущай побрешет!"..."
http://kalakazo.livejournal.com/114705.html

Возвращение в выстуженный,
с почти опавшим уже
багровым нарядом на кленах,
позднеосенний Петербург,
как крышкой подпола,
прикровенный ещё и хмарным небеси
и, кажется, уже целую вечность,
накрапующим ледяным дождиком -
явление не для слабонервных:
не хватает и света для подслеповатых очей,
но точно не достает и самого воздУху.
Чем Вам не северопальмирское подполие,
для подпольных же его обувателей?
У моего града не случилось даже
белонощной передышки: лето похожее на осень,
с малой толикой погожих дней,
и хладной Маркизовой лужею.
Так что нынче Петербург,
возращающийся к нощи,
напоминает Акакий Акакиевича -
сгорбленного, покешливающаго
и на минуту выползшего
из своей колодезной норы.
А добрый десяток старых знакомцев,
подает долгие, тревожливо протяженные гудки:
кого-то уже сбыли на Пряжку
иль в Скворцова- Степанова,
сами благие родственички,
а кто-то сдался на психиаторны поруки,
уже и сам - добровольно...

http://www.liveinternet.ru/photo/kalakazo/post21137369/