"Литургия ZERO" - премьера на сцене Александринского театра,
переложение для театра А.Завьялова и В.Фокина
по роману Федора Михайловича Достоевского "Игрок",
режиссер-постановщик Валерий Фокин.
Ещё одна долгожданная и долго вымучиваемая премьера,
с претенциозным и для церковного уха
несколько скребуще кощунным наименованием.
Бедный театр (как театр на Васильевском)
скотопатоложной страсти
может себе позволить убожное представление,
богатый театр - может шикануть
ещё накануне феатронного глума
и лазерной инсталляцией.
Сам я не поклонник
спешно и впопыхах надиктованного Федор Михалычем
романа "Игрок", он же "Рулетенбург",
и совсем не любитель каких-либо игр,
даже компьютерных или спортивных.
Посему и на самих феатронных подмостках
соборно разыгранная страсть к рулеточным игрищам
и подъятая буквально до литургического размаха,
кроме зевательной скуки
у меня ничего вызвать не могла.
В зрелище нет масштаба,
поскольку нет в нём заглавного питерского бренда -
великого игрока Федора Достоевского:
ведь о себе же, а не о других писал
именитый игрок в рулетку,
а игра "на разрыв аорты"
молодых актеров
впечатлить не способна.
Скуки, но до появления в кресле-каталке "бабушки" - Эры Зиганшиной.
Здесь-то дорогой, но за душу никак не берущий,
на формальных приемах
выстроенный спектакль
вдруг ожил и засветился
человеческим теплом.
Вот что значит для уныло-пафосного псевдореализма
присутствие в нем актрисы старой школы
и по-настоящему драматического масштаба...

"Гамлет" на сцене Александринского театра
в пересказе Вадима Леванова,
режиссер Валерий Фокин.
Вполне возможно, мои современницы
ещё дождутся "нового времени",
когда сей спектакль признают "окном в Европу",
соорудят о нём десяток-другой ученых талмудов,
разберут его на цитаты,
возведут его в ранг школярного эталона.
А имя самого маэстро Фокина -
"эффективного менеджера в эпоху кризиса" -
облекут в тогу "спасителя Отечества".
Фокинский "Гамлет" - это и гвоздь в крышку гроба
отечей классической культуры
и однозначная "точка невозврата",
когда уже завтра
никогда не будет ни старой Александринки,
ни старого русского театра.
Со смертью психологического театра -
этого последнего прибежища
для отечего гуманизма,
фокинским мистериям
предстоить стать лекалом,
по какому уже столь успешливо
и ваяется новая Россия:
с зловеще карикатурными статистами
на государевой сцене
и русской историей,
все более смахивающей
на перфомансный комикс...

"Гамлет" на сцене Александринского театра
в пересказе для Митрофанушек Вадима Леванова,
режиссер Валерий Фокин.
Спустя год после премьеры
спектакль остается всё тем же
полуторачасовым перформансом,
ожившим (вроде "Города грехов") черно-белым комиксом.
Как и полагается то
в художестве для "взрослых деток" -
с картонными героями,
психологическим примитивом
и непременными (для дубоголовых - вдруг не поймут) -
ещё и подсказами:
вот этот герой - "хороший", а этот - "плохой".
Фокинский "Гамлет" удосужились посмотреть
все первые лица государства,
сподобились наития "восхищения"
и самого Валерия Владимировича,
аки манной с небес,
сдобрили обильными бюджетными преференциями,
на кои и должна вскорости быть построена
вторая сцена Александринки,
а при ней - мирового масштабу -
театральная школа,
где, очевидно, и будет он учить племя младое,
как надобно нам,
оставляя за собой пустыню,
реорганизовать феатронный рабкрин...

Нигде, пожалуй, как только в Александринке
можно нынче узреть отверстыя врата адова
и Фаустовы борения - спор между Богом и дьяволом
за художную душу творца.
В "Ксении" Валерий Фокин сцену обращает в храм
с набатно звяцающими колоколами
и вызывет из мистериального небытия
ещё и апокалипсны видения:
Нева, Фонтанка, градские каналы взбухают
от людской кровушки,
конь Блед со всадником по имени Смерть
скачет над градом-призраком и
всем нашим несчастным отечеством,
а сама блаженная Ксения
объявляется в удавочной очереди пред Крестами:
"Это было, когда улыбался
Только мертвый, спокойствию рад.
И ненужным привеском болтался
Возле тюрем своих Ленинград...
Показать бы тебе, насмешнице
И любимице всех друзей,
Царскосельской веселой грешнице,
Что случилось с жизнью твоей.
Как трехсотая, с передачею,
Под Крестами будешь стоять
И своей слезою горячею
Новогодний лед прожигать..."
http://anna.ahmatova.com/tvorchestvo/rekviem.htm
Ксения зовёт стоящих с передачами дамочек и баб к покаянию,
а вместе с ними и весь народ,
и, кажется, всего шажочек
вот-вот остаётся до всеочистительного преображения,
но жаждаемого катарсиса всё одно не наступает:
Смерть уходит в храмовый проём,
забирая Ксению с собою,
с визгом и скрежетом
вслед опускается железный занавес,
похожий на гаражныя жалюзи,
без надежды на какой-нибудь просвет,
тушится свет и спектакль завершается
в неожиданно полной и гнетущей тьме...

"Ксения. История любви" - премьера Валерия Фокина
на сцене Александринского театра.
Шесть лет уже, как сцена Александринского театра
заполонилась Двойниками, людьми из подполья,
мёртвыми душами и живыми трупами.
Петербурх Николай Васильевича и Фёдора Михайловича,
с его призраками и фантонами,
Носом разгуливающим отдельно от своего хозяина,
блеском и убогожливой куртизаностию Невской першпективы,
двойничеством и подполием
оказался для Валерия Фокина сродственным и
соприродным даже самим его творческим исканиям.
"Двойник" по мотивам повести Фёдора Достоевского,
задумывался Фокиным как мистериальный диалог
подспудных начал его собственной души,
способный воплотиться въявь на театральных подмостках
только через двух, именно "его актёров" -
Виктора Гвоздицкого и Алексея Девотченко:
только им был подстать "дуэт
болезнующей души со своим подделачным отражением.
Для Валерия Владимировича всегда остаётся значимой тема
личностной аннигиляции,
утраты собственнаго лица и подмены себя Никем,
шизоидности и явственного раздвоения самого социума,
накладывающего на каждого из нас личину,
неизбежно прирастающую к нашему настоящему лицу,
так что история любого из нас - это неизбежно
очередное превращение живаго в симулякрственнаго мертвеца.
Точно каждый из нас по молодости вступая в "общество"
проходит в той взрослой жизни
и добровольную ампутацию души и
и судьбоносную стериализацию духа..."
http://kalakazo.livejournal.com/186810.html
Однако Виктор Гвоздицкий, с его даром
к инфернальной изнаночности,
вскорости сгорел,
не донеся театральной ноши и до 53 лет своего бытия,
а с Алексеем Девотченко Александринке Валерия Фокина
пришлось расстаться,
по причине выпадения
под влиянием зелёного змия
в коматозныя состояния...

"Ксения. История любви" - новая премьера
на сцене Александринского театра.
Роман Валерия Фокина с Александринкой начался в 2002-м
в качестве приглашённого режиссёра,
с возобновления им феерической и несколько эпатажно хулиганистой
Меерхольдовой версии гоголевского "Ревизора".
После почти двадцатилетней агонии
главного театра бывшей Российской империи,
при крепостническом владычестве им в 70-80-х Игоря Горбачёва
и ещё десятилетия постперестроечной лихорадки,
в театре появился наконец-то волевой режиссёр
с собственным лицом,
сумевший в одном спектакле занять
всех народных и заслуженных.
И актёры Александринки
сами вроде как попросили Валерия Владимировича
стать их Карабас Барабасом.
Получив от всевластных московитов назначение,
Валерий Фокин привёз для затравки
свой московский спектакль "Арто и его двойник":
зрители сидели за ресторанными столиками на самой сцене,
а между ними ходил Антонен Арто -
покойный уже ныне Виктор Гвоздицкий,
с напоённым шприцем в руке
и чопорным англичанам (участникам не помню уж какой
международной театральной конференции)
услужливо предлагал вколоть дозу героина.
В конце театрального лицедейства
уже вконец развоплощённый
великий созидатель "театра жестокости" Антонен Арто,
разрывая путы смирительной рубахи,
неистово штурмовал клетку психиатрической лечебницы,
словно пытаясь разорвать путы самого бытия
в жажде вырваться на самую последнюю
и окончательную для души свободу.
Спектакль бил ключом по голове,
да и обращение Валерия Владимировича к Арто
показалось мне тогда явственно неслучайственным.
Пришибленный увиденным,
я из Александринки приплёлся домой
и первым делом развернул манифест Антонена Арто,
впоследствии, как известно, Жаком Деррида обозванного
отцом грядущего постмодернизма:
"Искусство не является подражанием жизни,
но сама жизнь — это подражание некоему трансцендентному принципу,
в контакт с которым мы вступаем благодаря искусству...
Нельзя продолжать беззастенчиво профанировать саму идею театра.
Театр что-то значит лишь благодаря магической,
жестокой связи с реальностью и опасностью.
Театр невозможен без определенною элемента жестокости,
лежащего в основе спектакля.
В том состоянии вырождения, в котором все мы пребываем,
можно заставить метафизику войти в души лишь через кожу".
"Да, - подумалось мне тогда, - в городе у нас появился
наконец-то театральный Демиург".

"Ксения. История любви" - премьера на сцене Александринского театра.
Полтора часа (слава, Господу полтора, а не четыре)
всполошенного бабьего голошения, причитаний и взвою;
полтора часа густого микса из
гистории национального уродства - барского, дамского,
градского, питерхбургскаго.
В самом нямецком российском городе,
на благоприличествующей высокому штилю,
императорской сцене,
людская ходынка из калик перехожих, безногих солдатушек,
слепцов, попрошаек, подзаборных шлюх,
богородиц из хлыстовских кораблей,
из нашего сираго настоящего, елохнувшихся паломниц и
сумашедших вельмож: "А-а-А! Я - Агасфер!
Я за тридцать сребреников продал Христа! Ого-га!" -
скачет в барочных башмаках с батистовыми подвязками
прямиком по водным канавам,
ухлёстывая стылой водицей
зрителей первого ряду,
артистично безумствуя граф Салтыков - Сергей Паршин.
В близком к пограничному состоянию,
под струями настоящего охладительного дождика
возлежа в ледяной канаве,
бьётся в экстатических припадках и блажная Ксеньюшка - Янина Лакоба.
И в какой-то момент начинает казаться,
что эта густая волна
(столь явственно явленного
заразного отечьего кликушества)
вот-вот пересиганет игрищныя подмостки,
и вскорости сам зрительский зал,
а потом и весь наш безумный городок
будет корчиться и биться,
содрогаясь в блажных конвульсиях...

Премьера на сцене Александринского театра -
"Ксения. История любви", сценическая версия Вадима Леванова
о блаженной Ксении Петербургской в постановке Валерия Фокина.
Полгода уже, как заглавный императорский театр "стоит на ушах",
полгода молится, кается, бьётся в покаянных речитативах.
По театральному Питербурху ползут зловещие слухи:
главный режиссёр и ея художественный руководитель
на седьмом десятке своего бытия
не на шутку "елохнулся" - по-настоящему уверовал в Бога,
со всеми для театральных кукловодов
отсюда вытекающими последствиями - все вкруг него тяперича
бьют земныя поклоны, поют акафисты, ударяют ланитома у перси,
весь театр смиренною толпой теперь готовится к великому посту
и сбирается говеть, соборственно припадая и выпевая
тропари великого покаянного канону:
"Откуду начну плакати окаяннаго моего жития деяний?" -
Что ж, если при Игоре Олеговиче Горбачёве в Александринке
заслуженныя и народныя варили сталь,
тягали вагонетки с углём,
заседали в парткомах и горкомах,
дружно отказывались от премии и
перечитывали заново Лениниану,
то почему же наконец-то при Валерии Владимировиче Фокине
и не проторить им же столь же коллективно,
под бдительным надзором начальственного ока,
дорогу, ведущую ко храму святому?

Посмотрели с любезным моему сердцу segop
"Двойника" Валерия Фокина - самый ругаемый на сцене Александринки
спектакль её заглавного режиссёра.
Он получился слишком камерным для главного театра России:
сначала петушливой монолог, а потом лишь - дуэт
болезнующей души со своим подделачным отражением.
Для Валерия Владимировича всегда остаётся значимой тема
личностной аннигиляции,
утраты собственного лица и подмены себя Никем,
шизоидности и явственного раздвоения самого социума,
накладывающего на каждого из нас личину,
неизбежно прирастающую к нашему настоящему лицу,
так что история любого из нас - это неизбежно
очередное превращение живаго в симулякрственнаго мертвеца.
Точно каждый из нас, по молодости вступая в "общество",
проходит в той взрослой жизни
и добровольную ампутацию души, и
и судьбоносную стерилизацию духа.
Так и превращаемся мы все в стадо органчиков,
какому вот тогда-то оказывается и
потребен опытной "санитар лесу" и мясник.
Утром я проснулся, обнаружив в своём почтовом ящике
письмо со ссылкой моего доброго друга
http://hgr.livejournal.com/1315603.html.
Как и тебе, иногда бывает тошно,
мой старый приятелю,
держись, и оставайся самим собою -
без твоего двойничества,
провокации и эпатажу,
мы бы давно уже подгнили
http://hwy.livejournal.com/155360.html...

"Живой труп" Валерия Фокина,
как я догадываюсь -
эпитафия и надгробное пение
уже не одному поколению,
словно "выпавших из окна"
и потерявшихся в закоулках
энтропийной эпохи.
Ценой компромиссного подлаживания и
подначивания к "системе"
было изначальная "потеря лица",
выхолащивание всего живого,
да и номенклатурное существование
называть жизнью
было бы тоже натяжкой.
Сама система выдавливала и
отторгала их,
как что-то инородное,
выталкивала на обочину,
на подзаборное бытование.
Когда я вспоминаю череду тех,
кто на моих глазах
превратился в урны
с анонимно-крематорным прахом,
меня обдаёт волной
почти женственнаго обаяния,
непрестанной тревоги
и уже никак не уврачеванной печали.
Никогда сам не понимал,
что значит быть "лишним" в этой жизни,
но окружали меня
одни только сплошь "лишния" люди.
Те из них, кто не пил,
умирал совсем молодым -
от страхов,
от одного только "ожидания".
Кто пил везде и всегда,
был палачом и для себя,
и для своих спутниц,
и окружения тоже.
Если быть честным,
то эта череда
очаровательных и
безусловно талантливых
частенько вызывала у меня
приступ тошноты
и самого натурального омерзения,
точно кто-то взял и отблевал
в твоём "красном" углу.
У "низа" уже нет дна,
и нет предела,
до какого можно было бы
катится и падать.
До сих пор
не имею мужества простить тех,
кто в состоянии подонства
осведомительствовал и предавал,
стучал и вытаскивал последнее.
Но когда я вспоминаю свою юность,
то Феденьки Протасовы
и есть самые яркие в ней
пятна...

Премьера "Живого трупа" в Александрийском.
Валерий Фокин изголяется
над академической Александринкой
достаточно уже долго и настойчиво.
Сам будучи режиссёром формальной школы,
экспериментатором,
работающим на разрыв и на разлом,
по жизни псих и истерик,
садист и "деспота",
всегда меня завораживал
своим циническим любопытством к
психическому распаду и разложению,
к душевному аутизму и суициду...
Помню это ощущение клинической патологии,
когда он,
на не помню уже какой
театральной конференции,
показал "Арто и его двойника",
где и без того инфернально одарённый
Витенька Гвоздицкий
безысходно бился в клетке
и в приступе кокаиновой одержимости
всё брал приступом
какую-то бесконечно отвесную стену.
Где его и распинали уже окончательно,
точно на Голгофе нашей,
утончённо-пресыщенной
и уже беззастенчиво больной
"духовности"...
Кто ж знал и мог догадаться,
когда ещё Валерия Фокина в Питер приглашали,
что он и Александринку наводнит
своими двойниками и людьми из подполья,
удушливым запахом мочи и отхожего места,
вывернет наизнанку
наш академный благопристой
и попытается взорвать его уже изнутри...
Помню на этой сцене
Николая Консантиновича Симонова
в роли Фёдора Протасова,
(свои слёзы и потрясение):
когда ему было уже за 60-т,
но играющего 35-ти летнего,
задыхающегося в узах
"семейного счастия"
и чиновного бытования,
выпирающего наружу,
и в просторе безудержной цыганщины,
и беспробудного пиянства.
Ведь Протасов - это образ самого Толстого,
не вмещающегося ни в быт,
ни в статус,
ни тем более в "социал-мещанство".
Протасову, как писателю,
Лёвушка отдаёт
отрывок из ненаписанного романа:
он сам его любит и лелеет,
обожает и завидует его смелости -
вдруг взять вот так, да и "уйти".
Уход Феденьки и был
прообразом великого ухода
самого Льва Николаевича.
Да и писал он эту пиесу,
едва сам не пристрелив себя
в тульской гостинице,
уже на взлёте,
после "Войны и мира",
своей всемирной славы и известности...
Фокин превращает Протасова
(Сергея Паршина) в бомжа -
опустившегося какого-нибудь
питерскаго "образованца" -
обрубает и диалоги его,
и цыганщину его,
и предсмертный монолог,
формирует его
по образу и подобию
нашего обглоданно-обнищавшего
настоящего.
На сцене Валерий Владимирович
нагородил символику решёток
и перекрестие восходящих лестниц,
воздвиг настоящий лифт,
в каком и стреляется Федор Протасов,
но за всем этим
я чувствую желание "прорыва",
попытки вернуть самому себе
и зрителю тоже -
саму возможность трагедии
и "катарсиса" тоже...

Чеховская "Чайка" в постановке Кристиана Лупы.
Премьерное открытие сезона в Александринке.
Вестимо дело - прогреметь на пол мира,
стать Мастером,
по молодости заявить о себе в полный голос,
а потом уже каждый раз,
когда театральна чернь
ждёт от тебя очередного шедевра,
и когда сам уже перегорел
и стал похожим на обуглену головёшку,
всегда безуспешно пытаешься
всё ещё дотянуться
до себя сильного и молодого.
Понятно, что в наше "ни рыба-ни мясо"
убожливые времена,
тухлыми яйцами да гнилыми помидорами
закидать уже не осмелются,
а всё одно ведь продолжаешь
вытягивать лямку
с завоёванным именем
мирового гастролёра...
В зале Александринки на премьере
сидели только
усыпленныя представлением
театроведы
и хлопали хлипко да жиденько
с очевидного для всех
трехчасового просонья.
Хотя для поддержки,
из царской ложи
дамский голосочек
робко взял, да и выкрикнул: "Браво!",
но его так никто и не услышал.
И сам Христиан Лупа вышел на сцену
совсем нехотя,
точно по нужде
и из-под палки,
возможно сознавая
своей рациональной головушкой,
и уже видно не впервой,
очередной кислой провалец...
Само же театрально игрище
началось с висящего в железном кубе
бликующего юпитерами бассейна,
где отсвечивала,
шумно бултыхаясь,
моложавая мужская задница:
постмодерн в театральной Европе
давненько свершает своей бег
в шарнирном колесе обозрения
при ярком свете голубой луны
и, как любой авангард,
это задевает своей формой
только в первый раз -
без дасадливых формальных
"повторений повторения".
А вслед за задницей следует статика
застывших на стульцах сидельцев -
якобы русских бар,
какие подолгу и вслух,
читают себе под нос,
почему-то Ги де Мопассана.
Только когда уже именно "нечего сказать",
энтропию и изображают
столь занудливо и скучно,
если и отдирая свои места "пониже спины",
то только для
громогласной базарной истерики и крику,
как это может показаться естественным
только в местечковом глуме.
"Чайка" Христиана Лупы
и показалась мне этим самым
затрапезным "римейком":
лет двадцать назад может
он её и поставил
в захудалом польском городишке
на камерной сцене,
где и привстать было невозможно,
и уже ничтоже сумняшеся
сейчас
перенёс это битьё друг дружки по мордасам
польских товарок
на огромны просторы Александринки.
Сегодня на конференции
Кристиан два часа объяснял,
что в его спектакле, да как,
и какое актёрское помавание бровью
символически собою означает.
Хоть вроде от поляков
тоже несёт славянским запашком,
но и их,
от головы,
вроде как и европейской режиссуре,
русская душа
всё одно
оказывается не по зубам....

Чеховская "Чайка" в постановке Кристиана Лупы.
Премьерное открытие сезона в Александринке.
После двух недель,
проведённых в провинции,
пиеса про ту же самую провинциальну жизнь.
От театрального Антон Павловича
у меня уже давно многолетняя усталость
http://kalakazo.livejournal.com/18236.html.
Его пиесы аморфны и нудны -
как бы вовсе и ни о чём,
с провисающими завсегда длиннотами,
какие так никто и не ведает доселе,
как же их можно взять да оживить.
Хотя на чеховском репертуаре
был когда-то воспитан,
сам мечтал их ставить
и знаю их назубок.
Питер Брук как-то обронил фразу,
что ушедший век завоевал право
на скуку в искусстве,
и потому из любой пиесы Чехова эту скуку
для скучающих театральных снобов,
по обычаю, старательно и лепят.
А "Чайка" совсем ведь нелёгкая пиеса:
она о творчестве,
о Моцарте и Сальери
в самую что ни на есть
декаденскую эпоху Серебряного веку.
И тот же Владимир Набоков
считал Моцартом, как ни странно, Тригорина,
а стреляющегося Треплева -
всего лишь ремесленником от искусства...
У "Чайки" - самая сложная постановочная судьба,
начиная с исторического её провала в 1896 году
в том же Александринском,
когда сам Антон Павлович метался в закулисье,
не ведая, что хуже:
шикание гостиннодворной публики
или игра актёрская.
Помню, кто и как что ставил,
и из тридцати постановок "Чайки",
увиденных за последние лет двадцать,
задела меня только студентска постановка Гриши Козлова
со своим предыдущим курсом с Моховой.
В полупустом зале,
сам Григорий в последнем ряду
пассами и хватанием за
свою бедову еврейску шевелюру,
пытался исправить
разваливающуюся партитурину,
и спектакль сам по себе движился
по запасному пути,
набирая ход,
так что игравшие девочки и мальчики
сами прощупывали колею,
и в конце он вдруг огрел меня
минорным обушком по голове настолько,
что пришлось потом месяц отходить -
кататься на вело
по Кипрским горкам...
"Чайку" для Александринки поставило
польское диво и всеевропейская
в театральной режиссуре
знаменитость.
Точно конструктор собирала она
спектакль по кусочкам,
временами мальчишьей рукой сметая созданное
и так же
начиная сызнова.
К русскому ничегонеделанию
он настойчиво примешал
сугубо польскую тягомотность,
так что и я три часа
проёрзал на стуле,
точно три этих самых часа
высидел на польской проповеди в костёле
или семинарских,
с поляком же на кафедре,
философичных штудиях...

"Эдип-царь" в Александринке,
в постановке Теодораса Терзопуласа -
грека, переселившегося ещё молодым в Германию
и усвоившего брехтовские уроки "Берлинер Ансамбля".
Разительно, когда во вновь вызолочённом
многоярусье
имперского театра
не можешь поначалу оторвать глаз
от серебряновекной роскоши
головинского занавеса
к меерхольдовскому "Маскараду",
и когда он поднимается,
видишь вместо привычного "театра"
вдруг самый что ни на есть
постконструктивисткий
"Чёрный квадрат" Малевича.
По крайней мере тот,
что выставлен в Третьяковке:
в мелких уже трещинках,
в каких очевиден
и красный,
и малиновый,
и оранжевый,
и бежевый,
и цвета радуги,
как оказывается замалёванные
окончательно сплошным чёрным.
Застывшее пятно "табакерковскаго"
Александра Мохова - царя Эдипа,
и ползающий на "полусогнутых" хор органчиков,
громким придыханием изображающий праужас -
убийственная скука
посередь вымуштрованных статистов.
Не люблю, когда человеческую личность
(даже если это,
прости Господи,
и актёр)
корёжат и заставляют два часа
корчить из себя попугайчика.
Не люблю и так называемый
европейский театр,
в каком явственно очевидна
и схема,
и конструкция,
и скелет спектакля,
от головы задуманная "идея".
Мне, как русскому зрителю,
может быть, и не интересным,
"как это сделано",
мне хочется прежде всего
"чувства" и "сопереживания",
и спектакль для нас не "конструктор",
а чаяние "катарсиса" и потрясения.
Уже у Сергея Тимофеевича Аксакова,
есть убийственныя характеристики на заезжих
всеевропейских театральных див:
роль, отрепетированная перед зеркалом
тщательно и скурпулёзно,
но, Боже мой,
как это по ледяному
холодно,
"точно совсем нет души",
так что совсем эта игра
"никак не трогает и не задевает".
Аксаковским рецензиям уже 180 лет,
но как разительно подмечена
эта разница между
театром Станиславского и театром Брехта,
тогда, естественно,
и в помине не существовавших
между зрительскими "школами",
разница между русским
и европейским менталитетом.
Теодорас Терзопулос уже 20 лет
как "разработал" метод постановки
античных трагедий,
и уже в 30-ти университетах мира
его методично "проходят" и "изучают" -
точно прокатку стали,
стихослагательства и сочинительства,
точно, как если взять сейчас
и написать вдруг брошюру:
"Как за двадцать минут стать Мандельштамом!"