Последним настоящим поэтом,
с коим мне выпало счастие общаться,
была Ида Моисеевна Наппельбаум.
От ровесницы двадцатого века
и ученицы Николая Гумилева
исходила эманация всего того,
что свойственно было
самому "последнему из могикан" -
последней из Серебряного века:
пережитым трагическим опытом,
абсолютным духовным трезвением,
достоинством, честью, великодушием,
мужественностью и самоиронией.
Со сроком "10 лет лагерей" посадили ее в 1951-ом -
за верность опальному поэту и учителю,
за верность "юношеским идеалам".
Божья Матерь в ея мистическом опыте
открылась ей тогда же, в Озерлаге,
на каторжных работах по переноске шпал.
Освободившись по амнистии в 54-ом
и вернувшись в Ленинград,
Ида Моисеевна протянула руку помощи
тому сотруднику Пушкинского дома,
кто на нее в Большой дом и донес.
Из генерации советских поэтов,
как и вообще советских людей,
она выделялась, как Гулливер среди лилипутов:
ни тени "бабского", злопамятного,
озлобленного или уже совдепно одичалого.
Белла Ахмадулина или Елена Шварц,
с их аутизмом и "обидами",
коих мне тоже приходилось знавать,
смотрелись на фоне ее драматической тени
невротическими девочками-подростками -
больными дитятями больного веку...