Премьера "Живого трупа" в Александрийском.
Валерий Фокин изголяется
над академической Александринкой
достаточно уже долго и настойчиво.
Сам будучи режиссёром формальной школы,
экспериментатором,
работающим на разрыв и на разлом,
по жизни псих и истерик,
садист и "деспота",
всегда меня завораживал
своим циническим любопытством к
психическому распаду и разложению,
к душевному аутизму и суициду...
Помню это ощущение клинической патологии,
когда он,
на не помню уже какой
театральной конференции,
показал "Арто и его двойника",
где и без того инфернально одарённый
Витенька Гвоздицкий
безысходно бился в клетке
и в приступе кокаиновой одержимости
всё брал приступом
какую-то бесконечно отвесную стену.
Где его и распинали уже окончательно,
точно на Голгофе нашей,
утончённо-пресыщенной
и уже беззастенчиво больной
"духовности"...
Кто ж знал и мог догадаться,
когда ещё Валерия Фокина в Питер приглашали,
что он и Александринку наводнит
своими двойниками и людьми из подполья,
удушливым запахом мочи и отхожего места,
вывернет наизнанку
наш академный благопристой
и попытается взорвать его уже изнутри...
Помню на этой сцене
Николая Консантиновича Симонова
в роли Фёдора Протасова,
(свои слёзы и потрясение):
когда ему было уже за 60-т,
но играющего 35-ти летнего,
задыхающегося в узах
"семейного счастия"
и чиновного бытования,
выпирающего наружу,
и в просторе безудержной цыганщины,
и беспробудного пиянства.
Ведь Протасов - это образ самого Толстого,
не вмещающегося ни в быт,
ни в статус,
ни тем более в "социал-мещанство".
Протасову, как писателю,
Лёвушка отдаёт
отрывок из ненаписанного романа:
он сам его любит и лелеет,
обожает и завидует его смелости -
вдруг взять вот так, да и "уйти".
Уход Феденьки и был
прообразом великого ухода
самого Льва Николаевича.
Да и писал он эту пиесу,
едва сам не пристрелив себя
в тульской гостинице,
уже на взлёте,
после "Войны и мира",
своей всемирной славы и известности...
Фокин превращает Протасова
(Сергея Паршина) в бомжа -
опустившегося какого-нибудь
питерскаго "образованца" -
обрубает и диалоги его,
и цыганщину его,
и предсмертный монолог,
формирует его
по образу и подобию
нашего обглоданно-обнищавшего
настоящего.
На сцене Валерий Владимирович
нагородил символику решёток
и перекрестие восходящих лестниц,
воздвиг настоящий лифт,
в каком и стреляется Федор Протасов,
но за всем этим
я чувствую желание "прорыва",
попытки вернуть самому себе
и зрителю тоже -
саму возможность трагедии
и "катарсиса" тоже...