Хорошо помню, как я читал "Братьев Карамазовых" - мне было восемнадцать лет... Это была моя первая книга Достоевского...

"Братья Карамазовы" с первых же страниц вызвали во мне двоякое чувство: я понимал, что не одинок в этом мире, но ощущал оторванность от него и беспомощность. Погрузившись в осязаемый, видимый мир романа, я чувствовал, что не одинок; размышления героев, казалось, были моими мыслями, сцены и события, которые я словно сам переживал когда-то, - все потрясло меня.

Одновременно я познал и то, о чем никто никогда мне не говорил, поэтому я все-таки чувствовал свое одиночество. Достоевский, казалось, разговаривает только со мной и только мне рассказывает нечто особенное о людях и жизни.....

...я чувствовал, что книга живет во мне, что моя жизнь теперь изменится. Мне хотелось сказать: "Я читаю книгу, которая потрясла меня и изменила мой мир. Мне страшно."

Борхес  как-то сказал: "Впервые прочитать Достоевского - такая же важная веха в жизни, как первая любовь, как первая встреча с морем". День, когда я впервые прочитал Достоевского, стал для меня днем прощания с наивностью.

Какую тайну хотел открыть мне Достоевский в "Братьях Карамазовых"? Неужели он хотел сказать мне, что я всегда буду испытывать потребность  Боге, в вере? Доказать, что на самом деле мы ни во что не можем поверить до конца? Может, он призывал меня согласиться с тем, что в нас живет дьявол, жаждущий уничтожить веру и извратить самые искренние мысли? Или пытался убедить, что счастье не в страсти и не в привязанности, определяющей нашу жизнь, как мне казалось тогда, что счастье - в смирении? Человек легко  меняет свои взгляды, свободно перемещаясь от полюса к полюсу: надежда - безнадежность, любовь - ненависть, мечты - реальность, не так ли? ...

  ...С точки зрения некоторых писателей, мир, достигнув совершенства, уже закончил свое развитие. Такие мастера, как Флобер или Набоков, исследуют мир не ради познания его устройства, они пытаются, скорее, выявить его многообразие и симметрию, его  светотени и краски, тайные или явные полутона и намеки. Писатель, кажется, интересуется не законами жизни, а внешним видом мироздания, его текстурой. Полнота и насыщенность мира, рожденного фантазией Флобера или Набокова, проистекают не из идей и мыслей писателя, они возникли из его рассказа и сотканы из мельчайших, отточенных штрихов и деталей.
  

Есть и другие писатели, среди которых Достоевский - первый и единственный. Для них мир еще не закончил свое развитие, и наш интерес к развивающемуся миру вызван стремлением понять его фундаментальные законы и найти укромный уголок, где мы сможем жить в соответствии со своими представлениями о том, что хорошо и что плохо. Правда, стоит отметить, что мы - часть этого меняющегося мира, который пытается осмыслить книга. Поэтому попытка прочитать роман порождает в нас чувство ответственности, страх и некоторую неопределенность: мы свидетели того, как меняется мир, и мы пытаемся познать самих себя....

Орхан Памук "Другие цвета. глава 38. "Братья Карамазовы"

Настоящий отрывок из за­писной книжки Достоевского не вошел ни в одно Собрание его сочинений.

Он написан для себя, как интимнейшая медитация в трагический момент жизни: в момент смерти его первой жены.

Ведь момент смерти есть момент жизни, и, быть может, самый значительный и загадочный.

Значительный — потому, что ставит под вопрос значение всех других моментов жизни, начиная с момента рождения.

Рождение оставляет открытым вопрос о смысле и значе­нии жизни; но смерть со всей силой ставит этот вопрос.

Мысль о смерти каждого делает философом и мистиком.

 В этом отрывке заключена потусторонняя разгадка великой психологической загадки одной любви.

Весь роман Достоевского с Марией де Констан (по мужу Исаевой) был сплошным взаимомучительством.

И однако, он писал о ней после ее смерти своему другу Врангелю: «О, мой друг, она любила меня беспредельно, и я любил ее без меры, но мы жили не счастливо. Но если мы были положительно несчастны вместе, в силу ее странного, подозрительного, болезненно-фантастического характера, то все же мы никогда не переставали любить друг друга, и даже, чем более мы были несчастны, тем более мы привязывались друг к другу.

Это была женщина самая благородная, самая честная, самая великодушная из всех, каких я знал в моей жизни...»

В них было какое-то взаимное притяжение, даже сходство (разве нельзя сказать о самом Достоевском, что у него характер «странный, подозрительный, болезненно-фантастический?»), — и вместе с тем принципиальная несовместимость и дисгармония.

В их романе была какая-то трудно понимаемая правда и ценность и какая-то очевид­ная уродливость.

Но меня заинтересовало не то, кто была  первая жена Достоевского, и ни странности этого брака. Нет.

Меня поразило в самое сердце всё, что написано после "16 апреля. Маша лежит на столе. Увижусь ли я с Машей? ". 

Конечно отрывок слишком длинен для интернет-читателя, да и просто для сегодняшнего читателя, но для меня совершенно парадоксален, феноменален, и важен сегодня. 

Я была очарована в очередной раз парадоксальности неземной логики его мыслей, выражаемой человеческим языком. И эта космическая логика, втиснутая в форму земного языка убедила меня согласиться с выводом Достоевского:

"следственно, человек есть на земле существо только развивающееся, следовательно, не оконченное, а переходное".

 И  вот эта мысль мне тоже интересна:

"...Се­мейство, то есть закон природы, но все-таки ненормальное,  эгоистическое   в   полном   смысле   состояние   от человека... "

Почему то, именно сейчас, мне важно осознать смысл человеческой жизни. Наверное, всегда это происходит, когда жизнь  близкого человека заканчивается на Земле. Когда он уже наполовину ушел, и осталось только тело. Куда же он уходит? Куда???...

 Вот этот отрывок:

 
«16 апреля. Маша лежит на столе. Увижусь ли я с Машей?

Возлюбить человека, как самого себя, но заповеди Христовой — невозможно.

Закон личности на земле связывает. Я препятствует.

Один Христос мог, но Хри­стос был вековечный, от века идеал, к которому стремится, и по закону природы должен стремиться человек.

Между тем после появления Христа как идеала человека во плоти стало ясно как день, что высочайшее, последнее развитие

личности именно и должно дойти до того (в самом конце развития, в самом пункте достижения цели), чтобы человек нашел,

сознал и всей силой своей природы убедился, что высочайшее употребление, которое может делать человек из своей личности,

из полноты развития своего Я, — это как бы уничтожить это Я, отдать его целиком всем и каждому безраздельно и беззаветно.

 И это величайшее счастье.

Таким образом, закон Я сливается с законом гуманизма, и в слитии оба, и Я и все (по-видимому, две крайние противоположности), взаимно уничтожаясь друг для друга, в то же самое время достигают и высшей цели своего индивидуального развития каждый особо.

Это и есть рай Христов.

Вся история как человечества, так отчасти и каждого отдельно есть только развитие, борьба, стремление и достижение этой цели.

Но если это цель окончательная человечества (достигнув которой, ему не надо будет развиваться, то есть достигать,

бороться, прозревать при всех падениях своих идеал и вечно стремиться к нему, — стало быть, не надо будет жить) — то,

 следственно, человек есть на земле существо только развивающееся, следовательно, не оконченное, а переходное.

Но достигать такой великой цели, по моему рассуждению, совершенно бессмысленно, если при достижении цели все угасает и

исчезает, то есть если не будет жизни у человека и по достижении цели.

Следственно, есть будущая, райская жизнь.

Какая она, где она, на какой планете, в каком центре, в окончательном ли центре, то есть в лоне общего синтеза, то есть

Бога? — Мы не знаем.

Мы знаем только одну черту будущей природы будущего существа, который вряд ли будет и называться человеком (следовательно, и понятия мы не имеем, какими будем существовать).

Эта черта предсказана Христом, — великим и конечным идеалом развития всего человечества, представшим нам, по закону нашей истории, во плоти; эта черта:

— «Не женятся и не посягают, а живут, как ангелы Бо­жий», — черта глубоко знаменательная.

1)  Не женятся и не посягают, ибо не для чего: развиваться, достигать цели посредством смены поколений уже не надо и

2)  Женитьба и посягновение на женщину есть как бы величайшее  отталкивание  от  гуманизма,  совершенное обособление пары от всех. (Мало остается для всех.)

Се­мейство, то есть закон природы, но все-таки ненормальное,  эгоистическое   в   полном   смысле   состояние   от человека.

Семейство — это высочайшая святыня человека на земле, ибо посредством этого закона природы человек достигает развитием (то есть сменой поколений) цели.

Но в то же время человек по закону же природы, во имя окончательного идеала своей цели должен беспрерывно отрицать его. (Двойственность.)

Антихристы ошибаются, опровергая христианство следующим основным пунктом опровержения:

«Отчего же христианство не царит на земле, если оно истинно; от­чего же человек до сих пор страдает, а не делается братом друг другу?»

Да очень понятно, почему: потому что это идеал будущей окончательной жизни человека, а на земле человек в состоянии переходном.

Это будет, но будет после дости­жения цели, когда человек переродится по законам природы окончательно в другую натуру, которая не женится и не посягает и

3)  Сам Христос проповедовал свое учение как идеал, сам предрек, что до конца мира будет борьба и развитие (учение), ибо это закон природы, потому что на земле жизнь развивается, а там — бытие полное синтетически, наслаждающееся и наполненное, для которого, стало быть, «времени не будет».

Атеисты, отрицающие Бога и будущую жизнь, ужасно наклонны представлять все это в человеческом виде, тем и грешат.

Натура Бога прямо противоположна натуре человека.

Человек, по великому результату науки, идет от многоразличия к синтезу, от фактов к обобщению их и познанию.

А натура Бога другая.

Это полный синтез всего бытия, саморассматривающий себя в многоразличии, в анализе.

Но если человек не человек — какова же будет его природа?

Понять нельзя на земле, но закон ее может представляться и всем человечеством в непосредственных эманациях (Прудон. «Происхождение Бога») и каждым част­ным лицом.

Это слитие полного Я, то есть знания и синтеза, со всем.

«Возлюби все, как себя».

"без веры в свою душу и в ее бессмертие бытие человека неестественно, немыслимо и невыносимо"...

"самоубийство, при потере идеи о бессмертии, становится совершенною и неизбежною даже необходимостью для всякого человека, чуть-чуть поднявшегося в своем развитии над скотами… идея о бессмертии - это сама жизнь, живая жизнь, ее окончательная формула и главный источник истины и правильного сознания для человечества"

Ганс Гольбейн Младший . "Мертвый Христос в гробу". 1521 г.

Достоевский  увидел картину в Базеле в 1867 году - в ту пору, когда, измученный болезнью и кредиторами, он через два месяца после свадьбы с молодой женой буквально бежал из России.

На Ф.М. Достоевского картина произвела неизгладимое впечатление. Он будто окаменел перед жутким откровением образа, в глазах - смятение и страх.

Вот запись его жены, Анны Григорьевны: "Картина произвела на Федора Михайловича подавляющее впечатление, и он остановился перед ней как бы пораженный... В его взволнованном лице было то испуганное выражение, которое мне не раз случалось замечать в первые минуты приступа эпилепсии".

Сам писатель никому и никогда не писал о своих впечатлениях от картины Гольбейна. Запись жены зафиксировала лишь внешнее потрясение, а глубинные импульсы воплотились только в романе "Идиот".

    Это копия с Ганса Гольбейна, - сказал князь, успев разглядеть картину, - и хоть я знаток небольшой, но, кажется, отличная копия. Я эту картину за границей видел и забыть не могу.

  А на эту картину я люблю смотреть! - пробормотал, помолчав, Рогожин.

  На эту картину! - вскричал вдруг князь, под впечатлением внезапной мысли, - на эту картину! Да от этой картины у иного вера может пропасть!

  Пропадает и то, - неожиданно подтвердил вдруг Рогожин.

 На картине изображено тело Христа, которое настолько мертво, настолько подвержено закону тления, что невозможно поверить в его воскресение, в его возвращение к жизни.

...когда смотришь на этот труп измученного человека, — говорит Ипполит, — то рождается один особенный и любопытный вопрос: если такой точно труп (а он непременно должен был быть точно такой) видели все ученики его, его главные будущие апостолы, видели женщины, ходившие за ним и стоявшие у креста, все веровавшие в него и обожавшие его, то каким образом могли они поверить, смотря на такой труп, что если так ужасна смерть и так сильны законы природы, то как же одолеть их?..

Природа мерещится при взгляде на эту картину в виде какого-то огромного, неумолимого и немого зверя, или, вернее, гораздо вернее сказать, хоть и странно, - в виде какой-нибудь громадной машины новейшего устройства, которая бессмысленно захватила, раздробила и поглотила в себе глухо и бесчувственно великое и бесценное существо...

Картиною этой как будто выражается это понятие о темной, наглой и бессмысленно-вечной силе, которой все подчинено... Эти люди, окружавшие умершего, которых тут нет ни одного на картине, должны были ощутить страшную тоску и смятение в тот вечер, раздробивший разом все их надежды и почти что верования. Они должны были разойтись в ужаснейшем страхе, хотя и уносили каждый в себе громадную мысль, которая уже никогда не могла быть из них исторгнута. И если б этот самый учитель мог увидеть свой образ накануне казни. то так ли бы сам он взошел на крест и так ли бы умер, как теперь ?

...Что такое в сущности жанр?

Жанр есть искусство изображения современной, текущей действительности, которую перечувствовал художник сам лично и видел собственными глазами, в противоположность исторической, например, действительности, которую нельзя видеть собственными глазами и которая изображается не в текущем, а уже взаконченном виде. ....

.... Между тем у нас именно происходит смешение понятий о действительности.

Историческая действительность, например в искусстве, конечно не та, что текущая (жанр),— именно тем, что она законченная, а не текущая.

Спросите какого угодно психолога, и он объяснит вам, что если воображать прошедшее событие и особливо давно прошедшее, завершенное, историческое (а жить и не воображать о прошлом нельзя), то событие непременно представится в законченном его виде, то есть с прибавкою всего последующего его развития, еще и не происходившего в тот именно исторический момент, в котором художник старается вообразить лицо или событие.

А потому сущность исторического события и не может быть представлена у художника точь-в-точь так, как оно, может быть, совершалось в действительности.

Таким образом, художника объемлет как бы суеверный страх того, что ему, может быть, поневоле придется «идеальничать», что, по его понятиям, значит лгать.

Чтоб избегнуть мнимой ошибки, он придумывает (случаи бывали) смешать обе действительности — историческую и текущую; от этой неестественной смеси происходит ложь пуще всякой.

По моему взгляду, эта пагубная ошибка замечается в некоторых картинах г-на Ге. Из своей «Тайной вечери», например, наделавшей когда-то столько шуму, он сделал совершенный жанр.

Всмотритесь внимательнее: это обыкновенная ссора весьма обыкновенных людей. Вот сидит Христос,— но разве это Христос? Это, может быть, и очень добрый молодой человек, очень огорченный ссорой с Иудой, который тут же стоит и одевается, чтобы идти доносить, но не тот Христос, которого мы знаем.

К Учителю бросились его друзья утешать его; но спрашивается: где же и причем тут последовавшие восемнадцать веков христианства?

Как можно, чтоб из этой обыкновенной ссоры таких обыкновенных людей, как у г-на Ге, собравшихся поужинать, произошло нечто столь колоссальное?

Тут совсем ничего не объяснено, тут нет исторической правды; тут даже и правды жанра нет, тут всё фальшивое.

... когда  Дон-Кихот излечился от своего помешательства и поумнел, возвратясь после второго своего похода, в котором он был побежден умным и здравомыслящим цирюльником Караско, отрицателем и сатириком, он тотчас же умер, тихо, с грустною улыбкою, утешая плачущего Санхо, любя весь мир всею великою силой любви, заключенной в святом сердце его, и понимая, однако, что ему уже нечего более в этом мире делать ...

...Что мне сказать тебе о себе... Давно я не говорил с тобою искренно. Не знаю, нахожусь ли я и теперь в духе, чтобы говорить с тобою об этом. Не знаю, но теперь гораздо чаще смотрю на меня окружающее с совершенным бесчувствием. Зато сильнее бывает со мною и пробуждение. Одна моя цель быть на свободе. Для нее я всем жертвую. Но часто, часто думаю я, что доставит мне свобода... Что буду я один в толпе незнакомой? Я сумею развязать со всем этим; но, признаюсь, надо сильную веру в будущее, крепкое сознанье в себе, чтобы жить моими настоящими надеждами; но что же? всё равно, сбудутся ли они или не сбудутся; я свое сделаю. Благословляю минуты, в которые я мирюсь с настоящим (а эти минуты чаще стали посещать меня теперь). В эти минуты яснее <сознаю свое> положение, и я уверен, <что эти> святые надежды сбудутся.

<...ду>х не спокоен теперь; но в этой <борьбе> духа созревают обыкновенно характеры <сил>ьные; туманный взор яснеет, а вера в жизнь получает источник более чистый и возвышенный. Душа моя недоступна прежним бурным порывам. Всё в ней тихо, как в сердце человека, затаившего глубокую тайну; учиться, «что значит человек и жизнь», — в этом довольно успеваю я; учить характеры могу из писателей, с которыми лучшая часть жизни моей протекает свободно и радостно; более ничего не скажу о себе. Я в себе уверен. Человек есть тайна. Ее надо разгадать, и ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком. Прощай. Твой друг и брат

...Господа, вы меня извините, что я зафилософствовался; тут сорок лет подполья! позвольте пофантазировать.

Видите ли-с: рассудок, господа, есть вещь хорошая, это бесспорно, но рассудок есть только рассудок и удовлетворяет только рассудочной способности человека, а хотенье есть проявление всей жизни, то есть всей человеческой жизни, и с рассудком, и со всеми почесываниями.

И хоть жизнь наша в этом проявлении выходит зачастую дрянцо, но все-таки жизнь, а не одно только извлечение квадратного корня.

Ведь я, например, совершенно естественно хочу жить для того, чтоб удовлетворить всей моей способности жить, а не для того, чтоб удовлетворить одной только моей рассудочной способности, то есть какой-нибудь одной двадцатой доли всей моей способности жить.

Что знает рассудок?

Рассудок знает только то, что успел узнать (иного, пожалуй, и никогда не узнает; это хоть и не утешение, но отчего же этого и не высказать?), а натура человеческая действует вся целиком, всем, что в ней есть, сознательно и бессознательно, и хоть врет, да живет.

Я подозреваю, господа, что вы смотрите на меня с сожалением; вы повторяете мне, что не может просвещенный и развитой человек, одним словом, такой, каким будет будущий человек, зазнамо захотеть чего-нибудь для себя невыгодного, что это математика.

Совершенно согласен, действительно математика.

Но повторяю вам в сотый раз, есть один только случай, только один, когда человек может нарочно, сознательно пожелать себе даже вредного, глупого, даже глупейшего, а именно: чтоб иметь право пожелать себе даже и глупейшего и не быть связанным обязанностью желать себе одного только умного.

Ведь это глупейшее, ведь это свой каприз, и в самом деле, господа, может быть всего выгоднее для нашего брата из всего, что есть на земле, особенно в иных случаях.

А в частности, может быть выгоднее всех выгод даже и в таком случае, если приносит нам явный вред и противоречит самым здравым заключениям нашего рассудка о выгодах,— потому что во всяком случае сохраняет нам самое главное и самое дорогое, то есть нашу личность и нашу индивидуальность.

Иные вот утверждают, что это и в самом деле всего для человека дороже; хотенье, конечно, может, если хочет, и сходиться с рассудком, особенно если не злоупотреблять этим, а пользоваться умеренно; это и полезно и даже иногда похвально.

Но хотенье очень часто и даже большею частию совершенно и упрямо разногласит с рассудком и... и... и знаете ли, что и это полезно и даже иногда очень похвально?...

Федор Достоевский "ЗАПИСКИ ИЗ ПОДПОЛЬЯ"

... человек существо легкомысленное и неблаговидное и, может быть, подобно шахматному игроку, любит только один процесс достижения цели, а не самую цель.

И, кто знает (поручиться нельзя), может быть, что и вся-то цель на земле, к которой человечество стремится, только и заключается в одной этой беспрерывности процесса достижения, иначе сказать — в самой жизни, а не собственно в цели, которая, разумеется, должна быть не иное что, как дважды два четыре, то есть формула, а ведь дважды два четыре есть уже не жизнь, господа, а начало смерти.

По крайней мере человек всегда как-то боялся этого дважды два четыре, а я и теперь боюсь.

Положим, человек только и делает, что отыскивает эти дважды два четыре, океаны переплывает, жизнью жертвует в этом отыскивании, но отыскать, действительно найти,— ей-богу, как-то боится. Ведь он чувствует, что как найдет, так уж нечего будет тогда отыскивать.
 
Работники, кончив работу, по крайней мере деньги получат, в кабачок пойдут, потом в часть попадут,— ну вот и занятия на неделю.
 
А человек куда пойдет?
 
По крайней мере каждый раз замечается в нем что-то неловкое при достижении подобных целей. Достижение он любит, а достигнуть уж и не совсем, и это, конечно, ужасно смешно.

Одним словом, человек устроен комически; во всем этом, очевидно, заключается каламбур.

Но дважды два четыре — все-таки вещь пренесносная.

Дважды два четыре — ведь это, по моему мнению, только нахальство-с. Дважды два четыре смотрит фертом, стоит поперек вашей дороги руки в боки и плюется.

Я согласен, что дважды два четыре — превосходная вещь; но если уже всё хвалить, то и дважды два пять — премилая иногда вещица.

И почему вы так твердо, так торжественно уверены, что только одно нормальное и положительное,— одним словом, только одно благоденствие человеку выгодно?

Не ошибается ли разум-то в выгодах?

Ведь, может быть, человек любит не одно благоденствие?

Может быть, он ровно настолько же любит страдание? Может быть, страдание-то ему ровно настолько же и выгодно, как благоденствие?

А человек иногда ужасно любит страдание, до страсти, и это факт. Тут уж и со всемирной историей справляться нечего; спросите себя самого, если только вы человек и хоть сколько-нибудь жили.

Что же касается до моего личного мнения, то любить только одно благоденствие даже как-то и неприлично. Хорошо ли, дурно ли, но разломать иногда что-нибудь тоже очень приятно.

Я ведь тут собственно не за страдание стою, да и не за благоденствие.

Стою я... за свой каприз и за то, чтоб он был мне гарантирован, когда понадобится.

Страдание, например, в водевилях не допускается, я это знаю.

В хрустальном дворце оно и немыслимо: страдание есть сомнение, есть отрицание, а что за хрустальный дворец, в котором можно усумниться?

А между тем я уверен, что человек от настоящего страдания, то есть от разрушения и хаоса, никогда не откажется.

Страдание — да ведь это единственная причина сознания.

Я хоть и доложил вначале, что сознание, по-моему, есть величайшее для человека несчастие, но я знаю, что человек его любит и не променяет ни на какие удовлетворения.

Сознание, например, бесконечно выше, чем дважды два.

После дважды двух уж, разумеется, ничего не останется, не только делать, но даже и узнавать.

Всё, что тогда можно будет, это — заткнуть свои пять чувств и погрузиться в созерцание.

Ну, а при сознании хоть и тот же результат выходит, то есть тоже будет нечего делать, но по крайней мере самого себя иногда можно посечь, а это все-таки подживляет. Хоть и ретроградно, а всё же лучше, чем ничего...

Федор Достоевский "ЗАПИСКИ ИЗ ПОДПОЛЬЯ"

Я заходил на выставку. На венскую всемирную выставку отправляется довольно много картин наших русских художников.

Это уже не в первый раз, и русских современных художников начинают знать в Европе. Но все-таки приходит на мысль: возможно ли там понять наших художников и с какой точки зрения их там будут ценить?

По-моему, переведите комедию г-на Островского — ну, «Свои люди, сочтемся», или даже любую, и переведите по возможности лучше, на немецкий или французский язык, и поставьте где-нибудь на европейской сцене, — и я, право, не знаю, что выйдет. Что-нибудь, конечно, поймут и, кто знает, может быть, даже найдут некоторое удовольствие, но по крайней мере три четверти комедии останутся совершенно недоступны еропейскому пониманию...

Между тем мы на русском языке понимаем Диккенса, я уверен, почти так же, как и англичане, даже, может быть, со всеми оттенками; даже, может быть, любим его не меньше его соотечественников. А, однако, как типичен, своеобразен и национален Диккенс!

Что же из этого заключить?

Есть ли такое понимание чужих национальностей особый дар русских пред европейцами?

Дар особенный, может быть, и есть, и если есть этот дар (равно как и дар говорить на чужих языках, действительно сильнейший, чем у всех европейцев), то дар этот чрезвычайно значителен и сулит много в будущем, на многое русских предназначает, хотя и не знаю: вполне ли это хороший дар, или есть тут что-нибудь и дурное...

...Но все-таки кажется несомненным, что европейцу, какой бы он ни был национальности, всегда легче выучиться другому европейскому языку и вникнуть в душу всякой другой европейской национальности, чем научиться русскому языку и понять нашу русскую суть.

Даже нарочно изучавшие нас европейцы, для каких-нибудь целей (а таковые были), и положившие на это большой труд, несомненно уезжали от нас, хотя и много изучив, но все-таки до конца не понимая иных фактов и даже, можно сказать, долго еще не будут понимать, в современных и ближайших поколениях по крайней мере.

Всё это намекает на долгую еще, может быть, и печальную нашу уединенность в европейской семье народов; на долгие еще в будущем ошибки европейцев в суждениях о России; на их видимую наклонность судить нас всегда к худшему и, может быть, объясняет и ту постоянную, всеобщую, основанную на каком-то сильнейшем непосредственном и гадливом ощущении враждебность к нам Европы; отвращение ее от нас как от чего-то противного, отчасти даже некоторый суеверный страх ее перед нами и — вечный, известный, давнишний приговор ее о нас: что мы вовсе не европейцы... Мы, разумеется, обижаемся и изо всех сил таращимся доказать, что мы европейцы...

Я, конечно, не говорю, что в Европе не поймут наших, например, пейзажистов: виды Крыма, Кавказа, даже наших степей будут, конечно, и там любопытны.

Но зато наш русский, по преимуществу национальный, пейзаж, то есть северной и средней полосы нашей Европейской России, я думаю, тоже не произведет в Вене большого эффекта.

«Эта скудная природа», вся характерность которой состоит, так сказать, в ее бесхарактерности, нам мила, однако, и дорога.

 Ну а немцам что до чувств наших? Вот, например, эти две березки в пейзаже г-на Куинджи («Вид на Валааме»): на первом плане болото и болотная поросль, на заднем — лес; оттуда — туча не туча, но мгла, сырость; сыростью вас как будто проницает всего, вы почти ее чувствуете, и на средине, между лесом и вами, две белые березки, яркие, твердые,— самая сильная точка в картине. Ну что тут особенного? Что тут характерного, а между тем как это хорошо!.. Может быть, я ошибаюсь, но немцу это не может так понравиться...

Куинджи.Вид на Валааме

Источник:

Ф.М.Достоевский. Собр. соч. в 15 т. т.12. Дневник писателя. 1873. IX. По поводу выставки

------------------------------------

...на средине, между лесом и вами, две белые березки, яркие, твердые,— самая сильная точка в картине....

Но я вижу на картине не две березки, а березку и молоденькую сосну. И рядом сломанную умирающую березу.

Неужели, Достоевский ошибся? А может быть на выставке была другая картина? А потом Куинджи переписал картину? И заменил одну березку на сосенку, которую и вправду с первого взгляда можно принять за березку. Думаю, что это неслучайно. 

Действительно, это самая сильная точка в картине. Покорная ветрам береза и стремящаяся наперекор всем стихиям всегда к небу - гордая сосна. Вот только нет в этой сосне этой непоколебимой уверенности противостояния ветрам, непогоде. Вроде и сосна, а напоминает березу! Вот она - самая сильная точка в картине. 

Ах, эта вечная двойственность характера русского интеллегента, проживающего в "самом умышленном городе" ...

 И над печальной участью одной березы, той что сломана, стоит поразмышлять в иные дни, когда родной лес - позади, и корням не за что зацепиться - всюду камень, а впереди - мгла, сырость и непроходимое болото...