Независимо от того, является ли человек писателем
или читателем, задача его состоит прежде всего в том,
чтоб прожить свою собственную, а не навязанную или
предписанную извне, даже самым благородным
образом выглядящую жизнь.

И.Бродский, Нобелевская лекция, 1987

Я КАК УЛИС

Зима, зима, я еду по зиме,
куда-нибудь по видимой отчизне,
гони меня, ненастье, по земле,
хотя бы вспять, гони меня по жизни.

Ну, вот Москва и утренний уют
в арбатских переулках парусинных,
и чужаки по-прежнему снуют
в январских освещенных магазинах.

И желтизна разрозненных монет,
и цвет лица криптоновый все чаще,
гони меня, как новый Ганимед
хлебну земной изгнаннической чаши

и не пойму, откуда и куда
я двигаюсь, как много я теряю
во времени, в дороге повторяя:
ох, Боже мой, какая ерунда.

Ох, Боже мой, не многого прошу,
ох, Боже мой, богатый или нищий,
но с каждым днем я прожитым дышу
уверенней и сладостней и чище.

Мелькай, мелькай по сторонам, народ,
я двигаюсь, и, кажется отрадно,
что, как Улисс, гоню себя вперед,
но двигаюсь по-прежнему обратно.

Так человека встречного лови
и все тверди в искусственном порыве:
от нынешней до будущей любви
живи добрей, страдай неприхотливей.
 

Какое удивительное счастье
Узнать, что ты над прожитым не властен
/Иосиф Бродский "РОМАНС СЧАСТЛИВЦА"/

...Это позиция мистиков: мистики утверждают, что нет необходимости изменять мир. Но мистики тоже бывают двух типов. Одни скажут, что нет нужды изменять мир, но имеется потребность изменить самого себя. Они также верят в изменение - не в изменение мира, а в изменения самого себя.

 Но тантра утверждает, что не нужно менять ничего - ни мир, ни самого себя. Это глубочайшая суть мистицизма. Вы не должны изменять мир и не должны изменять самого себя. Вы должны только знать, что все изменяется; вы должны плыть в этих изменениях и расслабляться в этих изменениях.

...Мир уже изменяется, и вы тоже уже изменяетесь. Эти изменения и являются существованием, так что не беспокойтесь о них. Они уже случаются без вас; вы для этого не нужны. Вы просто плывете в них без какого либо беспокойства о будущем, и внезапно, посреди этих изменений, вы начнете осознавать центр, в пределах которого вы никогда не изменяетесь, который всегда остается таким, каков он есть - одним и тем же...

Позицию тантры трудно понять, потому что наш ум желает что-то делать, а это позиция недеяния. Это просто расслабление, а не деяние, и это один из наиболее скрытых ее секретов. Если вы сумеете почувствовать это, то вам не нужно будет беспокоить¬ся о чем-либо другом. Одна эта техника сможет дать вам все.

Тогда вам не нужно будет ничего делать, потому что вы узнаете секрет, заключающийся в том, что посредством изменений можно уничтожить изменения, посредством смерти можно уничтожить смерть, по-средством секса можно уничтожить секс, посредством гнева можно уничтожить гнев. Теперь вы знаете секрет: посредством яда, яд может быть уничтожен...

Вторая сутра: Здесь сфера изменения, изменения, изменения. Посредством изменения уничтожь изменение.

РОМАНС СЧАСТЛИВЦА

Ни родины, ни дома, ни изгнанья,
Забвенья нет и нет воспоминанья,
И боли, вызывающей усталость,
Из прожитой любови не осталось.

Как быстро возвращаются обратно
Встревоженные чувства, и отрадно,
Что можно снова радостно и нервно
Знакомым улыбаться ежедневно.

Прекрасная, изысканная мука -
Смотреть в глаза возлюбленного друга
На освещенной вечером отчизне
И удивляться продолженью жизни.

Я с каждым днем все чаще замечаю,
Что все, что я обратно возвращаю -
То в августе, то летом, то весною -
Какой-то странной блещет новизною.

Но по зиме и по земле холодной
Пустым, самоуверенным, свободным,
Куда как легче, как невозмутимей
Искать следы любви невозвратимой.

Но находить полузнакомых женщин,
Тела, дома, и голоса без трещин,
Себя - бегущим по снегу спортсменом,
Всегда себя таким же неизменным.

Какое удивительное счастье
Узнать, что ты над прожитым не властен,
Что то и называется судьбою,
Что где-то протянулось за тобою:

Моря и горы - те, что переехал,
Твои друзья, которых ты оставил,
И теплый день посередине века,
Который твою молодость состарил -

- Все потому, что чувствуя поспешность,
С которой смерть приходит временами,
Фальшивая и искренняя нежность
Кричит, как жизнь, бегущая за нами.

От общения с ней одно становилось понятным,  как надо жить...

Не как надо  писать стихи...До этого додумываешься сам...

Но как жить. Тут можно было научиться...

Все именно так и происходит - весь мир видимый и невидимый засыпает во время нашего сна - весь ад и рай и то что по-середине, все то, что создает душа, которая никогда не спит. Но осознавать весь этот мир мы можем только когда не спим.

         Большая элегия Джону Донну (1963)
 
 
     Джон Донн уснул, уснуло все вокруг.
     Уснули стены, пол, постель, картины,
     уснули стол, ковры, засовы, крюк,
     весь гардероб, буфет, свеча, гардины.
     Уснуло все. Бутыль, стакан, тазы,
     хлеб, хлебный нож, фарфор, хрусталь, посуда,
     ночник, белье, шкафы, стекло, часы,
     ступеньки лестниц, двери. Ночь повсюду.
     Повсюду ночь: в углах, в глазах, в белье,
     среди бумаг, в столе, в готовой речи,
     в ее словах, в дровах, в щипцах, в угле
     остывшего камина, в каждой вещи.

     В камзоле, башмаках, в чулках, в тенях,
     за зеркалом, в кровати, в спинке стула,
     опять в тазу, в распятьях, в простынях,
     в метле у входа, в туфлях. Все уснуло.
     Уснуло все. Окно. И снег в окне.
     Соседней крыши белый скат. Как скатерть
     ее конек. И весь квартал во сне,
     разрезанный оконной рамой насмерть.
     Уснули арки, стены, окна, все.

     Булыжники, торцы, решетки, клумбы.
     Не вспыхнет свет, не скрипнет колесо...
     Ограды, украшенья, цепи, тумбы.
     Уснули двери, кольца, ручки, крюк,
     замки, засовы, их ключи, запоры.
     Нигде не слышен шепот, шорох, стук.
     Лишь снег скрипит. Все спит. Рассвет не скоро.
     Уснули тюрьмы, за'мки. Спят весы
     средь рыбной лавки. Спят свиные туши.
     Дома, задворки. Спят цепные псы.
     В подвалах кошки спят, торчат их уши.
     Спят мыши, люди. Лондон крепко спит.
     Спит парусник в порту. Вода со снегом
     под кузовом его во сне сипит,
     сливаясь вдалеке с уснувшим небом.

     Джон Донн уснул. И море вместе с ним.
     И берег меловой уснул над морем.
     Весь остров спит, объятый сном одним.
     И каждый сад закрыт тройным запором.
     Спят клены, сосны, грабы, пихты, ель.
     Спят склоны гор, ручьи на склонах, тропы.
     Лисицы, волк. Залез медведь в постель.
     Наносит снег у входов нор сугробы.
     И птицы спят. Не слышно пенья их.
     Вороний крик не слышен, ночь, совиный
     не слышен смех. Простор английский тих.
     Звезда сверкает. Мышь идет с повинной.
     Уснуло все. Лежат в своих гробах
     все мертвецы. Спокойно спят. В кроватях
     живые спят в морях своих рубах.
     По одиночке. Крепко. Спят в объятьях.
     Уснуло все. Спят реки, горы, лес.
     Спят звери, птицы, мертвый мир, живое.
     Лишь белый снег летит с ночных небес.
     Но спят и там, у всех над головою.

     Спят ангелы. Тревожный мир забыт
     во сне святыми -- к их стыду святому.
     Геенна спит и Рай прекрасный спит.
     Никто не выйдет в этот час из дому.
     Господь уснул. Земля сейчас чужда.
     Глаза не видят, слух не внемлет боле.
     И дьявол спит. И вместе с ним вражда
     заснула на снегу в английском поле.
     Спят всадники. Архангел спит с трубой.
     И кони спят, во сне качаясь плавно.
     И херувимы все -- одной толпой,
     обнявшись, спят под сводом церкви Павла.
     Джон Донн уснул. Уснули, спят стихи.

     Все образы, все рифмы. Сильных, слабых
     найти нельзя. Порок, тоска, грехи,
     равно тихи, лежат в своих силлабах.
     И каждый стих с другим, как близкий брат,
     хоть шепчет другу друг: чуть-чуть подвинься.
     Но каждый так далек от райских врат,
     так беден, густ, так чист, что в них -- единство.
     Все строки спят. Спит ямбов строгий свод.
     Хореи спят, как стражи, слева, справа.
     И спит виденье в них летейских вод.

     И крепко спит за ним другое -- слава.
     Спят беды все. Страданья крепко спят.
     Пороки спят. Добро со злом обнялось.
     Пророки спят. Белесый снегопад
     в пространстве ищет черных пятен малость.
     Уснуло все. Спят крепко толпы книг.
     Спят реки слов, покрыты льдом забвенья.
     Спят речи все, со всею правдой в них.
     Их цепи спят; чуть-чуть звенят их звенья.
     Все крепко спят: святые, дьявол, Бог.
     Их слуги злые. Их друзья. Их дети.
     И только снег шуршит во тьме дорог.
     И больше звуков нет на целом свете.

     Но чу! Ты слышишь -- там, в холодной тьме,
     там кто-то плачет, кто-то шепчет в страхе.
     Там кто-то предоставлен всей зиме.
     И плачет он. Там кто-то есть во мраке.
     Так тонок голос. Тонок, впрямь игла.
     А нити нет... И он так одиноко
     плывет в снегу. Повсюду холод, мгла...
     Сшивая ночь с рассветом... Так высоко!
     "Кто ж там рыдает? Ты ли, ангел мой,
     возврата ждешь, под снегом ждешь, как лета,
     любви моей?.. Во тьме идешь домой.

     Не ты ль кричишь во мраке?" -- Нет ответа.
     "Не вы ль там, херувимы? Грустный хор
     напомнило мне этих слез звучанье.
     Не вы ль решились спящий мой собор
     покинуть вдруг? Не вы ль? Не вы ль?" -- Молчанье.
     "Не ты ли, Павел? Правда, голос твой
     уж слишком огрублен суровой речью.
     Не ты ль поник во тьме седой главой
     и плачешь там?" -- Но тишь летит навстречу.
     "Не та ль во тьме прикрыла взор рука,
     которая повсюду здесь маячит?

     Не ты ль, Господь? Пусть мысль моя дика,
     но слишком уж высокий голос плачет".
     Молчанье. Тишь. -- "Не ты ли, Гавриил,
     подул в трубу, а кто-то громко лает?
     Но что ж лишь я один глаза открыл,
     а всадники своих коней седлают.
     Все крепко спит. В объятьях крепкой тьмы.
     А гончие уж мчат с небес толпою.
     Не ты ли, Гавриил, среди зимы
     рыдаешь тут, один, впотьмах, с трубою?"

     "Нет, это я, твоя душа, Джон Донн.
     Здесь я одна скорблю в небесной выси
     о том, что создала своим трудом
     тяжелые, как цепи, чувства, мысли.
     Ты с этим грузом мог вершить полет
     среди страстей, среди грехов, и выше.
     Ты птицей был и видел свой народ
     повсюду, весь, взлетал над скатом крыши.
     Ты видел все моря, весь дальний край.

     И Ад ты зрел -- в себе, а после -- в яви.
     Ты видел также явно светлый Рай
     в печальнейшей -- из всех страстей -- оправе.
     Ты видел: жизнь, она как остров твой.
     И с Океаном этим ты встречался:
     со всех сторон лишь тьма, лишь тьма и вой.
     Ты Бога облетел и вспять помчался.

     Но этот груз тебя не пустит ввысь,
     откуда этот мир -- лишь сотня башен
     да ленты рек, и где, при взгляде вниз,
     сей страшный суд совсем не страшен.
     И климат там недвижен, в той стране.
     Откуда все, как сон больной в истоме.
     Господь оттуда -- только свет в окне
     туманной ночью в самом дальнем доме.

     Поля бывают. Их не пашет плуг.
     Года не пашет. И века не пашет.
     Одни леса стоят стеной вокруг,
     а только дождь в траве огромной пляшет.
     Тот первый дровосек, чей тощий конь
     вбежит туда, плутая в страхе чащей,
     на сосну взлезши, вдруг узрит огонь
     в своей долине, там, вдали лежащей.
     Все, все вдали. А здесь неясный край.
     Спокойный взгляд скользит по дальним крышам.
     Здесь так светло. Не слышен псиный лай.
     И колокольный звон совсем не слышен.
     И он поймет, что все -- вдали. К лесам
     он лошадь повернет движеньем резким.

     И тотчас вожжи, сани, ночь, он сам
     и бедный конь -- все станет сном библейским.
     Ну, вот я плачу, плачу, нет пути.
     Вернуться суждено мне в эти камни.
     Нельзя прийти туда мне во плоти.
     Лишь мертвой суждено взлететь туда мне.
     Да, да, одной. Забыв тебя, мой свет,
     в сырой земле, забыв навек, на муку
     бесплодного желанья плыть вослед,
     чтоб сшить своею плотью, сшить разлуку.
     Но чу! пока я плачем твой ночлег
     смущаю здесь, -- летит во тьму, не тает,
     разлуку нашу здесь сшивая, снег,
     и взад-вперед игла, игла летает.
     Не я рыдаю -- плачешь ты, Джон Донн.
     Лежишь один, и спит в шкафах посуда,
     покуда снег летит на спящий дом,
     покуда снег летит во тьму оттуда".

     Подобье птиц, он спит в своем гнезде,
     свой чистый путь и жажду жизни лучшей
     раз навсегда доверив той звезде,
     которая сейчас закрыта тучей.
     Подобье птиц. Душа его чиста,
     а светский путь, хотя, должно быть, грешен,
     естественней вороньего гнезда
     над серою толпой пустых скворешен.
     Подобье птиц, и он проснется днем.
     Сейчас -- лежит под покрывалом белым,
     покуда сшито снегом, сшито сном
     пространство меж душой и спящим телом.

     Уснуло все. Но ждут еще конца
     два-три стиха и скалят рот щербато,
     что светская любовь -- лишь долг певца,
     духовная любовь -- лишь плоть аббата.
     На чье бы колесо сих вод не лить,
     оно все тот же хлеб на свете мелет.
     Ведь если можно с кем-то жизнь делить,
     то кто же с нами нашу смерть разделит?
     Дыра в сей ткани. Всяк, кто хочет, рвет.
     Со всех концов. Уйдет. Вернется снова.
     Еще рывок! И только небосвод
     во мраке иногда берет иглу портного.
     Спи, спи, Джон Донн. Усни, себя не мучь.
     Кафтан дыряв, дыряв. Висит уныло.
     Того гляди и выглянет из туч
     Звезда, что столько лет твой мир хранила.

   Джон Донн(1572-1631)- английский поэт, современник Шекспира. О себе самом в одном из сонетов сказал:

Я весь ― боренье: на беду мою,
Непостоянство ― постоянным стало...

Вот один из сонетов, который мне очень понравился. И тоже о сне, пробуждении и о любви :

       Джон Дон
 
С ДОБРЫМ УТРОМ

Да где же раньше были мы с тобой?

Сосали грудь? Качались в колыбели?

Или кормились кашкой луговой?

Или, как семь сонливцев, прохрапели

Все годы? Так! Мы спали до сих пор;
 
Меж призраков любви блуждал мой взор,

Ты снилась мне в любой из Евиных сестер.

Очнулись наши души лишь теперь,

Очнулись - и застыли в ожиданье;

Любовь на ключ замкнула нашу дверь,

Каморку превращая в мирозданье.

Кто хочет, пусть плывет на край земли

Миры златые открывать вдали -

А мы свои миры друг в друге обрели.

Два наших рассветающих лица -

Два полушарья карты безобманной:

Как жадно наши пылкие сердца

Влекутся в эти радостные страны!

Есть смеси, что на смерть обречены,

Но если наши две любви равны,

Ни убыль им вовек, ни гибель не страшны.

                                     Перевод Г. М. Кружкова