...Спящий человек окружает себя чередой часов, строем годов и миров. Просыпаясь, он инстинктивно сверяется с ними и вмиг просчитывает, какую точку земли он сейчас занимает, сколько времени протекло, пока он спал; но их ряды могут смешаться, прерваться.

Пускай сон одолеет его под утро, после бессонницы, над книгой, совсем не в той позе, в какой он обычно засыпает, и вот уже ему будет довольно поднять руку, чтобы остановить или обратить вспять солнце, и в первую минуту после пробуждения он уже не будет знать, который час, и решит, что лег совсем недавно.

А если его сморит в положении еще более неуместном и непривычном, например в кресле, после обеда, тогда сошедшие с орбит миры охватит полное смятение и волшебное кресло отправит его на всей скорости путешествовать по времени и пространству; и в тот миг, когда он откроет глаза, ему почудится, что он лег спать несколько месяцев тому назад в другой стране.

И даже если я засыпал в своей кровати, но достаточно крепко, так чтобы сознание до конца угомонилось, из него ускользал план места, где я заснул; и, просыпаясь посреди ночи, я не знал, где я, и в первый момент даже не понимал, кто я такой; только чувство, что я существую, охватывало меня во всей изначальной простоте — такое чувство, быть может, трепещет в животном; я был оголен, как пещерный человек; и вот тогда воспоминание — еще не о месте, где я нахожусь, а лишь о каких-то местах, где когда-то жил или мог бывать, — приходило ко мне как спасение свыше и вытаскивало меня из небытия, из которого мне было не выбраться самому; я за мгновение перемахивал через века цивилизации, и мне представали зыбкие образы керосиновых ламп, потом сорочек с отложными воротничками — эти видения понемногу восстанавливали исходные черты моего собственного "я".

Быть может, неподвижность вещей вокруг нас навязана им нашей уверенностью, что это они, и ничто другое, — навязана неподвижностью нашей мысли о них. В любом случае, когда я так просыпался и мой разум безуспешно бился, пытаясь понять, где я, вокруг меня в темноте все кружилось: вещи, страны, годы...

Марсель Пруст "Комбре"

***

Художник: Aconcha (Cuba)

Все именно так и происходит - весь мир видимый и невидимый засыпает во время нашего сна - весь ад и рай и то что по-середине, все то, что создает душа, которая никогда не спит. Но осознавать весь этот мир мы можем только когда не спим.

         Большая элегия Джону Донну (1963)
 
 
     Джон Донн уснул, уснуло все вокруг.
     Уснули стены, пол, постель, картины,
     уснули стол, ковры, засовы, крюк,
     весь гардероб, буфет, свеча, гардины.
     Уснуло все. Бутыль, стакан, тазы,
     хлеб, хлебный нож, фарфор, хрусталь, посуда,
     ночник, белье, шкафы, стекло, часы,
     ступеньки лестниц, двери. Ночь повсюду.
     Повсюду ночь: в углах, в глазах, в белье,
     среди бумаг, в столе, в готовой речи,
     в ее словах, в дровах, в щипцах, в угле
     остывшего камина, в каждой вещи.

     В камзоле, башмаках, в чулках, в тенях,
     за зеркалом, в кровати, в спинке стула,
     опять в тазу, в распятьях, в простынях,
     в метле у входа, в туфлях. Все уснуло.
     Уснуло все. Окно. И снег в окне.
     Соседней крыши белый скат. Как скатерть
     ее конек. И весь квартал во сне,
     разрезанный оконной рамой насмерть.
     Уснули арки, стены, окна, все.

     Булыжники, торцы, решетки, клумбы.
     Не вспыхнет свет, не скрипнет колесо...
     Ограды, украшенья, цепи, тумбы.
     Уснули двери, кольца, ручки, крюк,
     замки, засовы, их ключи, запоры.
     Нигде не слышен шепот, шорох, стук.
     Лишь снег скрипит. Все спит. Рассвет не скоро.
     Уснули тюрьмы, за'мки. Спят весы
     средь рыбной лавки. Спят свиные туши.
     Дома, задворки. Спят цепные псы.
     В подвалах кошки спят, торчат их уши.
     Спят мыши, люди. Лондон крепко спит.
     Спит парусник в порту. Вода со снегом
     под кузовом его во сне сипит,
     сливаясь вдалеке с уснувшим небом.

     Джон Донн уснул. И море вместе с ним.
     И берег меловой уснул над морем.
     Весь остров спит, объятый сном одним.
     И каждый сад закрыт тройным запором.
     Спят клены, сосны, грабы, пихты, ель.
     Спят склоны гор, ручьи на склонах, тропы.
     Лисицы, волк. Залез медведь в постель.
     Наносит снег у входов нор сугробы.
     И птицы спят. Не слышно пенья их.
     Вороний крик не слышен, ночь, совиный
     не слышен смех. Простор английский тих.
     Звезда сверкает. Мышь идет с повинной.
     Уснуло все. Лежат в своих гробах
     все мертвецы. Спокойно спят. В кроватях
     живые спят в морях своих рубах.
     По одиночке. Крепко. Спят в объятьях.
     Уснуло все. Спят реки, горы, лес.
     Спят звери, птицы, мертвый мир, живое.
     Лишь белый снег летит с ночных небес.
     Но спят и там, у всех над головою.

     Спят ангелы. Тревожный мир забыт
     во сне святыми -- к их стыду святому.
     Геенна спит и Рай прекрасный спит.
     Никто не выйдет в этот час из дому.
     Господь уснул. Земля сейчас чужда.
     Глаза не видят, слух не внемлет боле.
     И дьявол спит. И вместе с ним вражда
     заснула на снегу в английском поле.
     Спят всадники. Архангел спит с трубой.
     И кони спят, во сне качаясь плавно.
     И херувимы все -- одной толпой,
     обнявшись, спят под сводом церкви Павла.
     Джон Донн уснул. Уснули, спят стихи.

     Все образы, все рифмы. Сильных, слабых
     найти нельзя. Порок, тоска, грехи,
     равно тихи, лежат в своих силлабах.
     И каждый стих с другим, как близкий брат,
     хоть шепчет другу друг: чуть-чуть подвинься.
     Но каждый так далек от райских врат,
     так беден, густ, так чист, что в них -- единство.
     Все строки спят. Спит ямбов строгий свод.
     Хореи спят, как стражи, слева, справа.
     И спит виденье в них летейских вод.

     И крепко спит за ним другое -- слава.
     Спят беды все. Страданья крепко спят.
     Пороки спят. Добро со злом обнялось.
     Пророки спят. Белесый снегопад
     в пространстве ищет черных пятен малость.
     Уснуло все. Спят крепко толпы книг.
     Спят реки слов, покрыты льдом забвенья.
     Спят речи все, со всею правдой в них.
     Их цепи спят; чуть-чуть звенят их звенья.
     Все крепко спят: святые, дьявол, Бог.
     Их слуги злые. Их друзья. Их дети.
     И только снег шуршит во тьме дорог.
     И больше звуков нет на целом свете.

     Но чу! Ты слышишь -- там, в холодной тьме,
     там кто-то плачет, кто-то шепчет в страхе.
     Там кто-то предоставлен всей зиме.
     И плачет он. Там кто-то есть во мраке.
     Так тонок голос. Тонок, впрямь игла.
     А нити нет... И он так одиноко
     плывет в снегу. Повсюду холод, мгла...
     Сшивая ночь с рассветом... Так высоко!
     "Кто ж там рыдает? Ты ли, ангел мой,
     возврата ждешь, под снегом ждешь, как лета,
     любви моей?.. Во тьме идешь домой.

     Не ты ль кричишь во мраке?" -- Нет ответа.
     "Не вы ль там, херувимы? Грустный хор
     напомнило мне этих слез звучанье.
     Не вы ль решились спящий мой собор
     покинуть вдруг? Не вы ль? Не вы ль?" -- Молчанье.
     "Не ты ли, Павел? Правда, голос твой
     уж слишком огрублен суровой речью.
     Не ты ль поник во тьме седой главой
     и плачешь там?" -- Но тишь летит навстречу.
     "Не та ль во тьме прикрыла взор рука,
     которая повсюду здесь маячит?

     Не ты ль, Господь? Пусть мысль моя дика,
     но слишком уж высокий голос плачет".
     Молчанье. Тишь. -- "Не ты ли, Гавриил,
     подул в трубу, а кто-то громко лает?
     Но что ж лишь я один глаза открыл,
     а всадники своих коней седлают.
     Все крепко спит. В объятьях крепкой тьмы.
     А гончие уж мчат с небес толпою.
     Не ты ли, Гавриил, среди зимы
     рыдаешь тут, один, впотьмах, с трубою?"

     "Нет, это я, твоя душа, Джон Донн.
     Здесь я одна скорблю в небесной выси
     о том, что создала своим трудом
     тяжелые, как цепи, чувства, мысли.
     Ты с этим грузом мог вершить полет
     среди страстей, среди грехов, и выше.
     Ты птицей был и видел свой народ
     повсюду, весь, взлетал над скатом крыши.
     Ты видел все моря, весь дальний край.

     И Ад ты зрел -- в себе, а после -- в яви.
     Ты видел также явно светлый Рай
     в печальнейшей -- из всех страстей -- оправе.
     Ты видел: жизнь, она как остров твой.
     И с Океаном этим ты встречался:
     со всех сторон лишь тьма, лишь тьма и вой.
     Ты Бога облетел и вспять помчался.

     Но этот груз тебя не пустит ввысь,
     откуда этот мир -- лишь сотня башен
     да ленты рек, и где, при взгляде вниз,
     сей страшный суд совсем не страшен.
     И климат там недвижен, в той стране.
     Откуда все, как сон больной в истоме.
     Господь оттуда -- только свет в окне
     туманной ночью в самом дальнем доме.

     Поля бывают. Их не пашет плуг.
     Года не пашет. И века не пашет.
     Одни леса стоят стеной вокруг,
     а только дождь в траве огромной пляшет.
     Тот первый дровосек, чей тощий конь
     вбежит туда, плутая в страхе чащей,
     на сосну взлезши, вдруг узрит огонь
     в своей долине, там, вдали лежащей.
     Все, все вдали. А здесь неясный край.
     Спокойный взгляд скользит по дальним крышам.
     Здесь так светло. Не слышен псиный лай.
     И колокольный звон совсем не слышен.
     И он поймет, что все -- вдали. К лесам
     он лошадь повернет движеньем резким.

     И тотчас вожжи, сани, ночь, он сам
     и бедный конь -- все станет сном библейским.
     Ну, вот я плачу, плачу, нет пути.
     Вернуться суждено мне в эти камни.
     Нельзя прийти туда мне во плоти.
     Лишь мертвой суждено взлететь туда мне.
     Да, да, одной. Забыв тебя, мой свет,
     в сырой земле, забыв навек, на муку
     бесплодного желанья плыть вослед,
     чтоб сшить своею плотью, сшить разлуку.
     Но чу! пока я плачем твой ночлег
     смущаю здесь, -- летит во тьму, не тает,
     разлуку нашу здесь сшивая, снег,
     и взад-вперед игла, игла летает.
     Не я рыдаю -- плачешь ты, Джон Донн.
     Лежишь один, и спит в шкафах посуда,
     покуда снег летит на спящий дом,
     покуда снег летит во тьму оттуда".

     Подобье птиц, он спит в своем гнезде,
     свой чистый путь и жажду жизни лучшей
     раз навсегда доверив той звезде,
     которая сейчас закрыта тучей.
     Подобье птиц. Душа его чиста,
     а светский путь, хотя, должно быть, грешен,
     естественней вороньего гнезда
     над серою толпой пустых скворешен.
     Подобье птиц, и он проснется днем.
     Сейчас -- лежит под покрывалом белым,
     покуда сшито снегом, сшито сном
     пространство меж душой и спящим телом.

     Уснуло все. Но ждут еще конца
     два-три стиха и скалят рот щербато,
     что светская любовь -- лишь долг певца,
     духовная любовь -- лишь плоть аббата.
     На чье бы колесо сих вод не лить,
     оно все тот же хлеб на свете мелет.
     Ведь если можно с кем-то жизнь делить,
     то кто же с нами нашу смерть разделит?
     Дыра в сей ткани. Всяк, кто хочет, рвет.
     Со всех концов. Уйдет. Вернется снова.
     Еще рывок! И только небосвод
     во мраке иногда берет иглу портного.
     Спи, спи, Джон Донн. Усни, себя не мучь.
     Кафтан дыряв, дыряв. Висит уныло.
     Того гляди и выглянет из туч
     Звезда, что столько лет твой мир хранила.

   Джон Донн(1572-1631)- английский поэт, современник Шекспира. О себе самом в одном из сонетов сказал:

Я весь ― боренье: на беду мою,
Непостоянство ― постоянным стало...

Вот один из сонетов, который мне очень понравился. И тоже о сне, пробуждении и о любви :

       Джон Дон
 
С ДОБРЫМ УТРОМ

Да где же раньше были мы с тобой?

Сосали грудь? Качались в колыбели?

Или кормились кашкой луговой?

Или, как семь сонливцев, прохрапели

Все годы? Так! Мы спали до сих пор;
 
Меж призраков любви блуждал мой взор,

Ты снилась мне в любой из Евиных сестер.

Очнулись наши души лишь теперь,

Очнулись - и застыли в ожиданье;

Любовь на ключ замкнула нашу дверь,

Каморку превращая в мирозданье.

Кто хочет, пусть плывет на край земли

Миры златые открывать вдали -

А мы свои миры друг в друге обрели.

Два наших рассветающих лица -

Два полушарья карты безобманной:

Как жадно наши пылкие сердца

Влекутся в эти радостные страны!

Есть смеси, что на смерть обречены,

Но если наши две любви равны,

Ни убыль им вовек, ни гибель не страшны.

                                     Перевод Г. М. Кружкова

Сальвадор Дали (Salvador Dali). Сон, вызванный полётом пчелы вокруг граната за секунду до пробуждения (Dream Caused by the Flight of a Bee around a Pomegranate. One Second before Awakening.).
1944 год. Масло, холст. Музей Тиссен-Борнемисса, Мадрид, Испания.

…гранат осыпается зернами и создает настроение… И гранат, и пчелка почти рядом с нами, вся разворачивающаяся картина - вдали. Сияющая Гала, жена и вечная любовь художника, и ее сон. Рубеж реалий и надреалий. Надвигается странный мир сна и предчувствий. Жало пчелы - ружье со штыком, уже колет руку молодой обнаженной женщины, парящей над льдиной. Пчела оборачивается желтополосатыми хищниками, зависшими в полете. "Животворящая биология" предстает цепью возникающих друг из друга организмов. Для живописи Дали свойственна отчетливость рисунка и прозрачность… Любовь к цвету, как к совершенству, к форме - как к абсолюту. Дали говорил, что действительность надо изобретать.