...Мир, которому мне больше всего хочется принадлежать, это, конечно, мир воображения.

С семи до двадцати двух лет я мечтал стать художником и, бродя по улицам Стамбула, рисовал города. Потом, когда мне исполнилось двадцать два года, я бросил рисовать и начал писать романы, о чем я рассказываю в книге "Стамбул".

Сейчас я понимаю, что на самом деле всегда был занят одним и тем же - вне зависимости от того, что это было: живопись или книги. К рисунку или книге меня всегда привязывало одно: желание сбежать из скучного, душного, безнадежного и хорошо знакомого мира в иной мир, более глубокий и красочный, более сложный и богатый.

Чтобы попасть в этот чудесный мир, не важно, рисую ли я его линии красками, как в детстве и молодости, или создаю с помощью слов, как последние тридцать лет, мне нужно каждый день подолгу бывать одному.

Этот утешительный второй мир, который я воображаю, сидя где-нибудь в одиночестве, создан из того же материала, что и привычный, знакомый мир, - из того, что я видел на улицах и в домах Стамбула, Карса и Франкфурта. Но именно сила воображения  - воображения писателя - придает ограниченному миру повседневной жизни его неповторимость, его очарование и душу.

Напоследок мне хочется сказать об этой душе - чтобы передать ее, писатель тратит всю жизнь. Мне кажется, жизнь, хотя ее и трудно понять, может быть счастливой, если удастся поместить эту невероятно запутанную и странную штуку в рамки.

В большинстве случаев причина нашего счастья или несчастья заключается не в самой жизни, а в том смысле, который мы ей придаем. Я посвятил всю жизнь исследованию этого смысла. Иными словами, всю свою жизнь я бродил среди грохота и шума сегодшяшнего мира, в лабиринте поразительных поворотов жизни, в поисках начала, середины, конца...

/ Из речи на вручении премии яямира немецким союзом книготорговцев/

Хорошо помню, как я читал "Братьев Карамазовых" - мне было восемнадцать лет... Это была моя первая книга Достоевского...

"Братья Карамазовы" с первых же страниц вызвали во мне двоякое чувство: я понимал, что не одинок в этом мире, но ощущал оторванность от него и беспомощность. Погрузившись в осязаемый, видимый мир романа, я чувствовал, что не одинок; размышления героев, казалось, были моими мыслями, сцены и события, которые я словно сам переживал когда-то, - все потрясло меня.

Одновременно я познал и то, о чем никто никогда мне не говорил, поэтому я все-таки чувствовал свое одиночество. Достоевский, казалось, разговаривает только со мной и только мне рассказывает нечто особенное о людях и жизни.....

...я чувствовал, что книга живет во мне, что моя жизнь теперь изменится. Мне хотелось сказать: "Я читаю книгу, которая потрясла меня и изменила мой мир. Мне страшно."

Борхес  как-то сказал: "Впервые прочитать Достоевского - такая же важная веха в жизни, как первая любовь, как первая встреча с морем". День, когда я впервые прочитал Достоевского, стал для меня днем прощания с наивностью.

Какую тайну хотел открыть мне Достоевский в "Братьях Карамазовых"? Неужели он хотел сказать мне, что я всегда буду испытывать потребность  Боге, в вере? Доказать, что на самом деле мы ни во что не можем поверить до конца? Может, он призывал меня согласиться с тем, что в нас живет дьявол, жаждущий уничтожить веру и извратить самые искренние мысли? Или пытался убедить, что счастье не в страсти и не в привязанности, определяющей нашу жизнь, как мне казалось тогда, что счастье - в смирении? Человек легко  меняет свои взгляды, свободно перемещаясь от полюса к полюсу: надежда - безнадежность, любовь - ненависть, мечты - реальность, не так ли? ...

  ...С точки зрения некоторых писателей, мир, достигнув совершенства, уже закончил свое развитие. Такие мастера, как Флобер или Набоков, исследуют мир не ради познания его устройства, они пытаются, скорее, выявить его многообразие и симметрию, его  светотени и краски, тайные или явные полутона и намеки. Писатель, кажется, интересуется не законами жизни, а внешним видом мироздания, его текстурой. Полнота и насыщенность мира, рожденного фантазией Флобера или Набокова, проистекают не из идей и мыслей писателя, они возникли из его рассказа и сотканы из мельчайших, отточенных штрихов и деталей.
  

Есть и другие писатели, среди которых Достоевский - первый и единственный. Для них мир еще не закончил свое развитие, и наш интерес к развивающемуся миру вызван стремлением понять его фундаментальные законы и найти укромный уголок, где мы сможем жить в соответствии со своими представлениями о том, что хорошо и что плохо. Правда, стоит отметить, что мы - часть этого меняющегося мира, который пытается осмыслить книга. Поэтому попытка прочитать роман порождает в нас чувство ответственности, страх и некоторую неопределенность: мы свидетели того, как меняется мир, и мы пытаемся познать самих себя....

Орхан Памук "Другие цвета. глава 38. "Братья Карамазовы"

- Нравится ли вам Москва?

Орхан Памук: - Москва прекрасна! Она похожа на Стамбул.

...Почему мне так сложно давалось установление отношений, которые у всех нормальных людей завязываются сами собой? Почему, пытаясь подружиться с кем-нибудь, я чувствовал себя так, словно играю какую-то роль? Почему самые обычные, облегчающие жизнь милые условности, не слишком смущающие (наверное, даже вовсе не смущающие) нормальных людей, я вынужден был соблюдать, стиснув зубы, изо всех сил заставляя себя сдерживаться? Почему после я чувствовал себя отвратительным лицемером? Иногда я с таким энтузиазмом вживался в роль, что переставал на время нервничать из-за своего притворства. Я наслаждался возможностью веселиться вместе со всеми, мне даже казалось, что я больше никогда не буду чувствовать себя лицемером и лжецом, что я наконец спасен, - и вдруг в самый разгар веселья в мою душу вторгалась нежданная тоска, переворачивающая все вверх дном, и мне уже хотелось только одного - скорее укрыться в темноте моей комнаты. Сначала я ненавидел только себя - за общение со всеми этими людьми, за то, что из кожи вон лезу, стараясь быть, как они. Но позже тот же самый презрительный взгляд начинал обращаться и на окружающих: на группу близких и дальних родственников, которую мне все сложнее было называть семьей, на школьных приятелей, на остальных знакомых и на весь город.

Я чувствовал, что причина моих несчастий, моей двуличности - сам Стамбул. Дело было, конечно, не в моих любимых мечетях, крепостных стенах, маленьких площадях, Босфоре, и даже не в людях. Между этими людьми существовало нечто, превращающее общение, торговые и производственные отношения, саму жизнь в легкое, необременительное занятие, а меня эта невидимая субстанция отвергала. Мне все труднее было соответствовать "нашему миру", где все друг друга знают и все хотят быть друг на друга похожими, где так ценится скромность, где уважают традиции, исторические предания, заветы предков и с почтение относятся к старшим. Я не мог быть самим собой среди людей - приятелей, одноклассников, родственников,  -особенно если обстоятельства требовали, чтобы я перестал быть зрителем и сам превратился в актера. Во время какого- нибудь шумного сборища, например на вечеринке по случаю дня рождения, я вдруг будто начинал видеть себя со стороны, как это бывает во сне. Я отпускал шутки, спрашивал у одного знакомого: "Как дела, дружище?", хлопал по спине другого, словно нас связывали какие-то особенные, искренние и теплые отношения (на самом деле в этом панибратстве не было совершенно ничего искреннего) - и в то же время, поглядывая на себя со стороны, думал, до чего же бессовестно я всех их разыгрываю.

Вернувшись в свою комнату и побыв некоторое время в одиночестве ("Почему ты теперь все время запираешься на ключ?" - начинала интересоваться мама), я начинал понимать, что источник лицемерия и двуличия находиться не только во мне, но и в этом самом общинном духе, в этом пресловутом "мы", в этой своего рода "городской идеологии",существование которой можно заметить, только если слегка свихнешься и станешь смотреть на все со стороны....

Каждый новый роман Орхана Памука становился событием литературной жизни еще до того, как он получил Нобелевскую премию по литературе. Тем более – после этого. Быстрота, с которой немцы перевели его роман “Музей невинности”, поражает. На качестве перевода, кстати говоря, это совершенно не сказалось. Он читается легко, и неповторимый стиль Памука с его восточной вязью слов и изящным орнаментом метафор передан прекрасно.

На пороге светлого будущего

Тема кажется абсолютно банальной. Конфликт между консервативной буржуазной моралью и эротическим влечением разрушил судьбы бесчисленного количества литературных героев – от гетевского Вертера до мадам Бовари и Анны Карениной. Отдельные особенно отчаявшиеся и отчаянные персонажи - как, например, карьерист Стендаля Жюльен Соррель или соблазнитель Лолиты Гумберт Гумберт, - не останавливались и перед убийством. К таким маниакально одержимым трагическим фигурам относится и главный герой “Музея невинности” Кемаль, от имени которого ведет повествование автор романа.

Кемалю тридцать лет, и будущее его светло и прекрасно. Он вернулся в Стамбул после учебы в США. Отец как раз передает ему бразды правления процветающей семейной текстильной компании. Найдена и подобающая невеста – дочь дипломата Сибель, учившаяся в Париже и также принадлежащая к турецкой элите.

Как успокоить совесть

Все было бы хорошо, если бы не встретилась Кемалю в темноватом подвале дорогого стамбульского бутика восемнадцатилетняя продавщица Фюзун. Брак между ними абсолютно исключен, и не только потому, что девушка Кемалю явно не пара и родители его никогда не дадут согласия на этот брак. Оказывается, Фюзун – его троюродная сестра, и их связь попахивает инцестом.

Тем не менее, все это не мешает их бурному роману, и одержимый страстью Кемаль, даже не помышляющий о разрыве со своей невестой Сибель, начинает втайне от всех встречаться с Фюзун. Он успокаивает свою совесть тем, что и его отец в течение многих лет содержал тайную любовницу, даже купил ей квартиру. Впрочем, тайны никакой здесь не было: все, в том числе и мать Кемаля, просто закрывали на это глаза.

Как подчеркнул один из немецких рецензентов, обозреватель радиостанции Deutschlandradio, это достаточно типичная практика для патриархальных мусульманских стран, в которых “институт любовниц” чуть ли не узаконен, и для мужчины вовсе не считается зазорным изменять жене - но ни в коем случае не наоборот.

Безумие отчаяния

Классическую дилемму выбора между сердцем и разумом, страстью и логикой жизни, личным счастьем и общественными традициями герой романа Орхана Памука, как и многие его литературные предшественники, просто не в силах разрешить. “Музейная”, то есть устаревшая, система ценностей патриархального ислама приходит в резкое противоречие с современными западными представлениями об индивидуальной свободе, а ханжеская “двойная” мораль - с реальным положением вещей.

Этот внутренний разлад, присущий, собственно говоря, всему турецкому обществу, буквально сводит Кемаля с ума. Только безумием можно объяснить, почему он пригласил Фюзун на помпезное празднование своей официальной помолвки с Сибель. В роскошном зале отеля “Хилтон” собрался, как говорится, весь свет, включая министра иностранных дел. Восемнадцатилетняя продавщица была здесь лишней.

Реликвии потерянной любви

Не хочется пересказывать роман Памука, который на скандальной “карнавальной”, как выразился бы Бахтин, сцене праздника в “Хилтоне” вовсе не заканчивается. Повествование занимает еще восемь лет после разрыва Кемаля и Фюзун. Разрыва? Что касается Кемаля, то к нему это слово не подходит. Наоборот: с годами Фюзун превратилась для него из объекта эротического влечения в объект платонического поклонения. Он создает домашний музей реликвий (забытого ею платочка, украденной кофейной чашечки, которую она держала в руках), совершает паломничества к дому родителей Фюзун… И даже счастлив.

Но и это еще не конец романа и не конец личной драмы героя “Музея невинности”.

Источник: http://www.dw-world.de/dw/article/0,,3722029,00.html?maca=rus-yandex_new_comments-325-xml

Интервью Орхана Памука  всегда интересно мне читать. Невозможно не полюбить его книгу  «Стамбул. Город воспоминаний» русскому, душа которого глубока и светла как  печаль русских  икон. Как бы не пытались нас обучить улыбаться по-американски, грусть и печаль - это ген русской души. Хорошо это или плохо. Не знаю. Но печаль обладает какой-то бесконечной тайной, в ней столько же бесконечных тончайших оттенков как и в наших русских пейзажах.  Книга соткана из  цветов печали.

Замечательный турецкий прозаик приехал в Россию впервые — представить новую книгу. Вслед за романами «Снег», «Черная книга», «Белая крепость», «Меня зовут Красный» в Москве вышел том «Стамбул. Город воспоминаний» (М.: Издательство Ольги Морозовой, 2006).

— Вальтер Беньямин говорил, что «книги городов» делятся на два вида: «записки путешественника» и «записки обитателя». «Наблюдатель проездом» везде видит экзотику, ищет ее и счастлив, когда найдет. Обитатель ищет совершенно иное.

Мой «Стамбул» — типичные записки обитателя. Я хотел писать именно о городе с его историей. Но потом в книгу вошла моя семья, виды из наших окон. Моя жизнь до 22 лет. До 22 лет я собирался стать художником. Начинал изучать Стамбул, рисуя город на всех его углах. Конечно, искал «свои» мелочи. Окраины, переулки очень притягивали.

Меня давно занимал вопрос: почему те и эти города принято считать красивыми? Не потому ли, что их образ уже сформировала для нас литература?

Так появились главы о путевых записках Теофиля Готье, Жерара де Нерваля, Флобера. И главы о турецких «поэтах Стамбула», о газетном жанре городского фельетона. Еще одна сквозная тема — меланхолия Стамбула. «Грусть после исчезновения империи». Может быть, эта меланхолия будет особо внятной русскому читателю.

— Вы первым в современной Турции заговорили о геноциде армян и курдов в 1915 году. Вас обвинили в «антипатриотических высказываниях» и даже собирались отдать под суд. Гюнтер Грасс, Габриэль Гарсия Маркес, Жозе Сарамаго писали властям Турции письма в вашу защиту. Что вы думаете об этом сюжете?

Для меня этот эпизод 2005 года был, пожалуй, внутренним делом Турции. Я отстаивал в своей стране право художника писать о том, что он видит, то, что думает на самом деле. В этом и есть свобода слова. Когда-нибудь мы, несомненно, к ней придем.

— Вы писали о любви к русской литературе. Так Толстой или Достоевский?

Ну это вроде вопроса «кого ты больше любишь, маму или папу?». Честный ребенок ответит: когда как. Когда восхищен миром, его деталями, когда счастлив жить — тогда Толстой. Когда пытаешься решить для себя неразрешимое — Достоевский.

Но я бы назвал четыре имени: Толстой, Достоевский, Чехов, Набоков.

— Среди ваших родных есть русские. «Русская волна» 1920-х годов оставила след в городской легенде?

Русской была мать моей первой жены. А ее отец — турок. В детстве мать с дочерью говорили по-русски. На моей памяти это уже была классическая турецкая семья.Но о «Белой армии в Константинополе» я кое-что знаю. Когда приезжал Дмитрий Набоков (сын писателя, оперный певец. — Е.Д.), именно я водил его по Стамбулу.

Р.S. Тут время истекло. Памук стремился на Волхонку, в Пушкинский музей — смотреть «московских» фовистов, Гогена и Пикассо. Живописец (которым он хотел стать в юности) явно еще жив. И не только в плотной, зримой яркости его прозы.

Записала Елена ДЬЯКОВА

05.06.2006

Источник : http://www.novayagazeta.ru/data/2006/42/35.html

Официальный сайт Орхана Памука

Не дает покоя вот это:

"Счастье и рисунок - отправные точки моего мира. "

Нашла у Орхана Памука в его книге "Я - красный".

И не могу забыть... Это как то ассоциируется с картинами Тициана. Именно это переживаю, когда попадаю в мир Тициана.

От туда же:

"Но сердце мое билось так, как будто это нарисовали меня."

Вот именно это я чувствую, рассматривая картины Тициана.

"Я понял, что сам этот рисунок  и есть рассказ.

 Он - не приложение к рассказу, он - сам по себе.

Я никак не мог забыть этот рисунок, так он поразил меня. Всю ночь я думал о нем."

Кстати, это говорит стамбульский художник, который был в Венеции и видел портреты, написанные венецианскими художниками. Может быть он как раз видел портреты, написанные Тицианом...

СЛЕПОТА и ПАМЯТЬ

До того как люди начали рисовать, была тьма. Когда они перестанут рисовать, тоже будет тьма. С помощью красок, таланта и любви мы напоминаем, что Аллах повелел нам смотреть и видеть. Помнить - это знать увиденное. Знать  - это помнить увиденное. Видеть - это знать , не вспоминая. Получается, что рисовать - это значит вспоминать тьму. Великие мастера любили рисовать, они знали, что все на свете появилось из тьмы, и стремились вернуться во тьму Аллаха. Не имеющий памяти не помнит ни Аллаха, ни его тьму. Все великие мастера в своих работах посредством красок ищут ту глубокую тьму вне времени. Я расскажу вам истории, чтобы вы поняли, что это значит: ...."

Дальше идут три замечательных истории, которые я , может быть,найду время отксерить, и здесь разместить.

А это заключение второй истории, которое мне очень нравиться:

"...просто я, старый и слепой художник, знаю, что Аллах создавал мир таким, каким его хотел бы увидеть умный семилетний ребенок. Аллах создавал мир так, чтобы сначала его можно было видеть. А потом дал нам слова, чтобы мы могли поделиться увиденным, но мы из этих слов сделали истории и считали, что рисунок существует как дополнение к этим историям. Хотя на самом деле рисовать - это значит искать Аллаха и видеть вселенную такой, какой видел он. "