Удивительно трогательно просто А.С.Пушкин рассказывает нам о русской зиме. Зима – время бодрящих холодов и рассыпчатого снега, трескучих морозов и волнистых туманов, бесконечных зимних дорог и ярких звёзд.

Какая ночь! Мороз трескучий,
На небе ни единой тучи;
Как шитый полог, синий свод
Пестреет частыми звездами.
В домах всё темно. У ворот
Затворы с тяжкими замками.
Везде покоится народ;
Утих и шум, и крик торговый;
Лишь только лает страж дворовый
Да цепью звонкою гремит.

***

Встает заря во мгле холодной;

На нивах шум работ умолк;
С своей волчихою голодной
Выходит на дорогу волк;
Его почуя, конь дорожный
Храпит — и путник осторожный
Несется в гору во весь дух;
На утренней заре пастух
Не гонит уж коров из хлева,
И в час полуденный в кружок
Их не зовет его рожок;
В избушке распевая, дева
Прядет, и, зимних друг ночей,
Трещит лучинка перед ней.

https://za-za.net/kak-tonko-imya-cherubiny-okonchanie/

Новая подборка в журнале "Зарубежные Задворки": http://za-za.net/tak-vot-kakaya-ty-lyubov-do-groba/

Композиция Mariage D'Amour

Осень.

И снова, как в милые годы
тоски, чистоты и чудес,
глядится в безвольные воды
румяный редеющий лес.

Простая, как Божье прощенье,
прозрачная ширится даль.
Ах, осень, мое упоенье,
моя золотая печаль!

Свежо, и блестят паутины...
Шурша, вдоль реки прохожу,
сквозь ветви и гроздья рябины
на тихое небо гляжу.

И свод голубеет широкий,
и стаи кочующих птиц -
что робкие детские строки
в пустыне старинных страниц...
Владимир Набоков. 
Дорога в осень... Раймонд Паулс. (Музыка из к/ф " Двойной капкан")

http://журнальныймир.рф/avtor/kravchenko-nataliya

Напои меня малиной,
Крепким ромом, цветом липы...
И пускай в трубе каминной
Раздаются вопли, всхлипы...
Пусть, как в лучших сочиненьях,
С плачем, с хохотом, с раскатом
Завывает все, что надо,
Что положено по штатам!
Пусть скрипят и гнутся сосны,
Вязы, тополи и буки.
И пускай из клавикордов
Чьи-то медленные руки
Извлекают старых вальсов
Мелодические вздохи,
Обреченные забвенью,
Несозвучные эпохе!..

Напои меня кипучей Лавой пунша или грога И достань, откуда хочешь, Поразительного дога, И чтоб он сверкал глазами, Точно парой аметистов, И чтоб он сопел, мерзавец, Как у лучших беллетристов... А сама в старинной шали С бахромою и с кистями, Перелистывая книгу С пожелтевшими листами, Выбирай мне из "Айвенго" Только лучшие страницы И читай их очень тихо, Опустивши вниз ресницы...

Потому что человеку
Надо, в сущности ведь, мало...
Чтоб у ног его собака
Выразительно дремала,
Чтоб его поили грогом
До семнадцатого пота
И играли на роялях,
И читали Вальтер-Скотта,
И под шум ночного ливня
Чтоб ему приснилось снова
Из какой-то прежней жизни
Хоть одно живое слово.

Лейзер Онекман

6 июня исполнилось 219 лет со дня рождения

Александра Сергеевича Пушкина  

Его стихов пленительная сладость
Пройдет веков завистливую даль…

А. Пушкин
“К портрету Жуковского”

Слова Пушкина о Жуковском в еще большей степени относятся к нему самому. Пленительная сладость его стихов проходит “веков завистливую даль”, устремляясь в бесконечность.

О Пушкине написаны и будут написаны сотни статей и книг. Его можно перечитывать многократно и с возрастом открывать все новые мысли и нюансы, отвечающие собственным мыслям, настроениям, переживаниям.

Гравюра художника Е. Гейтмана. 1822 год

Читая Пушкина, глубоко задумываешься над его стихами, а подчас невольно подпадаешь под их “пленительную сладость”, не вникая в  содержание.

Безвременная гибель великих поэтов России, Пушкина, Лермонтова, Грибоедова, лишила человечество многих шедевров, но, увы, кажется, так и не научила его беречь своих гениев.

В настоящей статье речь пойдет о еврейской теме в творчестве поэта. Евреи присутствуют в ряде его произведений.

Несомненный интерес представляет незаконченное стихотворение Пушкина, опубликованное по черновикам:

       В еврейской хижине лампада

       В одном углу бледна горит,

       Перед лампадою старик

       Читает библию. Седые

       На книгу падают власы…

Образ читателя “перед лампадой” не раз встречается у поэта и, похоже, дорог ему. Еще в “Руслане и Людмиле”, поэме, вышедшей шестью годами раньше, Руслан, войдя в пещеру, видит старца: “ясный вид, спокойный взор, брада седая, лампада перед ним горит, за древней книгой он сидит, ее внимательно читает”. Много ночей провел перед лампадой и сам поэт.

Последний день поэта. Часть четвёртая.

(Фёдор Сологуб, Игорь Северянин, Георгий Иванов):

http://za-za.net/10089-2/

Шекспир. Сонет 20

Лик женщины, но строже, совершенней

Природы изваяло мастерство.

По-женски ты красив, но чужд измене,

Царь и царица сердца моего.



Твои нежный взор лишен игры лукавой,

Но золотит сияньем все вокруг.

Он мужествен и властью величавой

Друзей пленяет и разит подруг.



Тебя природа женщиною милой

Задумала, но, страстью пленена,

Она меня с тобою разлучила,

А женщин осчастливила она.



Пусть будет так. Но вот мое условье:

Люби меня, а их дари любовью.

* * *

Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж

Достоинство, что просит подаянья,

Над простотой глумящуюся ложь,

Ничтожество в роскошном одеянье,



И совершенству ложный приговор,

И девственность, поруганную грубо,

И неуместной почести позор,

И мощь в плену у немощи беззубой



И прямоту, что глупостью слывет,

И глупость в маске мудреца, пророка,

И вдохновения зажатый рот,

И праведность на службе у порока.



Все мерзостно, что вижу я вокруг,

Но как тебя покинуть, милый друг!



* * *

Сергей Никитин на сонет Уильяма Шекспира "Зову я смерть"

Перевод сонетов Шекспира : Самуил Маршак


Картины :
Rolf Armstrong, 1889 - 1960

Моя публикация в нём: "Марина Цветаева и её адресаты. Часть первая".

http://gostinaya.net/?p=16422

Моя подборка в нём: http://za-za.net/ya-padayu-no-ya-eshhe-lechu/comment-page-1/#comment-20666

Эссе "Последний день поэта": http://za-za.net/posledniy-den-poeta-chast-pervaya-i-annenskiy-a-grigorev-k-balmont/

Выпуск 92. ОКТЯБРЬ, 2017

САЛОНЫ ОСЕНИ

Моя поэма "По ту сторону света": http://gostinaya.net/?p=14765

О Валерии Алатырцеве я впервые услышала от Евгении Жмурко, редактора «Зарубежых задворок».

Она тоже была из Саратова, уехав из него ещё в 1984 году. Теперь она живёт в Германии. Мы долго разговаривали по скайпу, вспоминая общих знакомых, которых оказалось довольно много. Вот тогда я и узнала от неё это имя — Валерий Алатырцев, саратовский поэт 60-х, непризнанный гений, трагически ушедший из жизни. Я была удивлена и озадачена — почти четверть века читая здесь лекции о поэзии, открывая новые и воскрешая забытые имена, об этом — слышала впервые. Попросила Евгению прислать мне его стихи.

- Да я Вам сейчас прочитаю, - сказала она, и сходу стала цитировать наизусть строки, поразившие меня какой-то дерзновенной интонацией, накалом страсти и причудливой игрой метафор. То, что он писал — было свежо, ярко, размашисто щедро и безбашенно ново, даже по нашим временам, не говоря уже о тех.

Как же так? - недоумевала я. - Почему эти поразительные стихи прошли мимо меня? Расспрашивала знакомых поэтов, писателей — но и они никогда ничего не слыхали об Алатырцеве. Евгения Жмурко сказала, что хотела бы издать его у себя и попросила меня разыскать его тексты.

- Они должны сохраниться у его младшего брата, Володьки, если он ещё жив. Он работает в музыкальной школе, где-то на дачных… И хотя бы одну фотографию…

Я разыскала Владимира Вадимовича, мне удалось упросить его коллег дать его телефон. Он был на больничном. Онкология… Оказалось, что мы в некотором роде знакомы — Владимир бывал на моих вечерах в библиотеке. Текстов брата у него осталось немного — большую часть их тот перед смертью уничтожил, но кое-что ему удалось сохранить. Мы встречались несколько раз на остановке. Владимир Алатырцев приносил отксереннные листочки со стихами брата, фотографии для сканирования, сборники знаменитостей с тёплыми дарственными надписями. Валерий Алатырцев учился в Литературном институте в Москве. Дружил с Андреем Вознесенским, Александром Кайдановским, Давидом Самойловым, Татьяной Кузовлевой, встречался с Беллой Ахмадулиной, беседовал с Ахматовой, переписывался с Евтушенко. Его многие там знали и любили. В родном же Саратове местный писательский тандем постарался, чтобы ни одна строка талантливого поэта не просочилась в печать. Да он не особенно и стремился к этому.

***

Не прорубай к вершинам лестниц:

пусть всё останется, как есть.

Посредственность туда лишь влезет,

куда хоть тропочка, да есть.

Спаси хоть что-то от затопта,

былинку, деревце, звезду…

(Некоторые стихи обрывались на полуслове, какие-то строки были пропущены.

Я с трудом разбирала небрежный размашистый почерк, то и дело звоня

Владимиру Вадимовичу и уточняя у него то или иное слово или строку).

Пусть построенья эти шатки,

но я в свидетели беру

почти кричащие: «пощады!»

долину гейзерной площадки,

траву в Серебряном бору.

«Любите живопись, поэты!».

И камнерезы. И тесло.

Но больше живописи — это

своё святое ремесло.

***

Когда смолкает вдруг актёр,

и в зале муторно, как в церкви,

вступаем мы — статисты, хор.

Глухие голоса за сценой.

К программным перечням имён

кому причастность наша ценна?

У всех трагедий всех времён

бессменны голоса за сценой.

Не скомпонованы в аккорд,

у нас ни дикции, ни тембра:

мы — ропот моря, эхо гор,

и гром. Мы — голоса за сценой.

Ни очертаний, ни лица.

В старинной драме предрассветной

на казнь мятежного стрельца.

Мы — стон. Мы — голоса за сценой.

То — гомон ярмарочных толп,

то — вопль биржи о процентах,

то — бала княжеского толк,

мы — чернь. Мы — голоса за сценой.

Хлам за кулисами — наш дом…

Но если продиктует тема:

ещё мы — штурм. Ещё мы — шторм.

Ещё мы опрокинем сцену.

Да, этот голос за сценой звучал более мощно, чем иные — на ней, - подумалось мне.

И захотелось, чтобы его услышали наконец все.

Пир

Примерзали лебеди к подносам.

В серебре буянили меды.

И посол от Франции с прононсом

домогался ключевой воды.

Немцы жрали поросёнка с хреном,

от натуги испуская дух.

Пэр-британец сыпал северены

в душегреи царских потаскух.

Шут визжал ужаленно и тонко

блеял, и разливисто рыдал.

Дурачок облезлого котёнка

прицеплял к боярским бородам.

Тех шатало в сторону от писка.

Ошалев, крестился чаркой дьяк.

А на троне в сукнах и монистах

потный царь пыхтел, как попадья…

Царь был пьян. А потому — доволен:

пир прошёл с подъёмом и — без драк…

Царь поник в супругу с головою

и уснул. Как в патоке застрял.

О, пиры, пиры монарших гриден -

хищный жор всесильных до поры…

Никогда воочию не видел…

Ненавижу царские пиры.

царские пиры

О фресках Дейнеки

Всё нравится: и дух, и композиция,

тона и свет, и устремлённость поз.

С полотнами такими не сравнится

на полотно нашлёпанный компост.

Но чёрт возьми, и я видал рыбачек -

могучих женщин (удались в отцов!).

Так почему же на полотнах важных

они как будто на одно лицо?

Да! Гимн труду. Да! Дерзкий вызов плоти!

Но мы ж не однолики, это факт!

Один спокойно молотком колотит,

другой спешит, а третий свищет в такт…

Мы липнем к блоку, силы не жалеем,

пока наш сварщик закрепит его.

От напряженья стали лица злее:

мы — лишь подпорки, больше ничего.

А я смотрю — лицо соседа в профиль,

как у Ацтека сжато и жестко.

И, словно отделившиеся брови

вот-вот с лица обрушатся легко…

Порыв, размах… Мы все в порыве — птицы.

В нас каждый нерв вибрирует внутри.

Но только лица, только наши лица

все разные — откуда ни смотри…

Песня о сейнерах

Сейнера выходят в океан,

хоть их труд нелёгок и несветел.

Ведь порой лишь трепетный туман

вместо рыбы серебрит их сети.

И шторма им гибелью грозят,

настигая их в пустынных водах…

Сейнера просторы бороздят,

потому что это их работа.

Сейнера выходят в океан

добывать положенные тонны.

И, попав под встречный ураган,

месяцами не бывают дома.

Не всегда сдаётся ураган,

в поединке с мужеством встречаясь…

Сейнера выходят в океан,

иногда совсем не возвращаясь…

Сейнера выходят в океан,

торопясь за рыбой деловито.

Сейнера сигналят маякам,

что ушли на лов. Но это — битва!

Я хочу, чтоб ветер замирал,

не мешая рыбакам суровым.

Я желаю нашим сейнерам

возвращаться в гавани! С уловом!

***

Прозрачный нейлон белого тумана

клубится над дремотною водой.

А ночь (ну чем не ласковая мама?!),

мне дарит шапку неба со звездой.

И месяц размурлыкался котёнком,

напомнив вдруг Есенина строку…

Чего не померещится в потёмках

размягшему от лени дураку?!

***

… Я бы звёзды складывал в строки.

Не забавы ради — всерьёз!

Затяните на мне постромки -

всё равно я дойду до звёзд.

Валерий Вадимович Алатырцев родился 11 мая 1938 года в Саратове. Их семья жила тогда на

Пугачёвской 109. Сейчас этот дом снесён.

Валерий с матерью Зоей Сафроновной. 1949 г.

Учился Валерий в 18 школе. За отличную учёбу был премирован путёвкой в пионерлагерь «Артек».

Артек. Валерий второй справа.

В первом ряду резко выделяется на общем фоне крайний слева мальчик с не по-детски серьёзным и сосредоточенным лицом. В 1955 году он закончит школу с золотой медалью, а выпускное сочинение, посвящённое творчеству Чернышевского, будет отмечено как лучшее и послано на конкурс в Москву.

на уроке литературы.

Валерий у доски что-то экспрессивно рассказывает учительнице.

После окончания школы он поступает на физфак СГУ.

Валерий — студент

в колхозе на практике

Факультет, правда, не закончил — спустя три года понял, что это «не его». В 1958 году начинается его трудовая деятельность: на заводе свинцовых аккумуляторов, заводе им. Ленина, заводе «Серп и молот».

на заводе «Серп и молот». Валерий - наладчик автоматов

Вскоре он встретил девушку — студентку педагогического Нину. Поженились. В 1961 году родился сын Роман. 

Здесь он с коляской и с другом на одной из саратовских улиц.

По-моему, это бывший проспект Ленина. Если не права — пусть кто-то меня поправит.

(Сейчас, к сожалению, ни Нины Александровны, ни сына Романа уже нет в живых).

В 1963 году Валерий поступает на заочное отделение Литературного института в Москве, учится в семинаре у Владимира Солоухина. Там у него появилось много друзей, среди которых были и тогдашние кумиры литературной молодёжи, начинающие набирать известность Вознесенский и Евтушенко. У Вознесенского он часто бывал дома, с Евтушенко спустя годы переписывался. Брат Владимир вспоминал, что в одном из писем Е.А. делился с Валерием, как готовится к съёмкам фильма о Циолковском, где играл главную роль.

съёмки 1978 года. Е. Евтушенко в роли Циолковского

Среди друзей Валерия были и Давид Самойлов, Александр Кайдановский, Анастасия Цветаева. Книга

младшей сестры гениальной Марины Цветаевой была подарена Валерию вот с такой более чем тёплой

надписью:

«Ставшему милым — так скоро! Непонятно! - за юмор, за пафос, за неправдоподобие — Валерию Алатырцеву -

книгу, отнятую у другого человека, чтобы подарить Вам.

На добрую память о Цветаевых и о декабре 1975 года, о доме со львами, о котах-гамаюнах и вообще — обо всём на

свете!

С пожеланием очень долго не стареться. В добрый путь!

А. Цветаева

Москва, 29.12.75.

Пожелание зловещим образом сбылось — Валерий не успеет состариться. Вот таким же морозным зимним днём спустя несколько лет он покончит с собой…

Тогда в Москве он подружится с молоденькой Татьяной Кузовлевой, которой будет посвящать пылкие стихи. Вот подаренный ею сборник «Волга» с надписью «Валерию с признательностью за дружбу», исписанный со всех сторон его восторженными строчками.

***

Мне эта девочка близка

своей восторженностью детской,

своей отчаянностью дерзкой

и — синей жилкой у виска.

Такие многого добьются:

все звёзды в пригоршни сгребут…

А губы пьют и не напьются…

А в жилах — кровь. А это — бунт!

***

Руку к горлу — хрусталиный перекат,

пальцы длинные, до дрожи восковы:

речка чистая в зелёных берегах,

белодонная, из кварцевой скалы…

Опущу свои ладони под струю,

а она мне: «Чай, вода не холодна?»

А она мне: «Я не так ещё спою!»

Лейся, реченька! Плещись в тебе луна.

***

Эта девочка знает ремёсла

и древнейшее из ремёсл.

Подобрав по ладони вёсла,

выплывать аж под Млечный мост.

И плести кружева из звуков,

и чеканить из букв слова…

Здравствуй, девочка. Прочих — в угол!

От тебя — ясней голова.

***

Билась, серебристая,

в коварных сетях,

искоркой в монистах,

суженой в сенях.

Вырвалась. Догонят?

Да ведь не догнать:

вороные кони,

огненная стать!

Бубны мои, бубны,

ленты — врасплеск!

Не была как будто

жизнь, что тёмный лес.

Из когтей Кащея

тропка нелегка…

Качели, качели:

ах, под облака!

*** (и — на задней обложке сборника):

Спи, дроздёнок. Пусть тебе пригрезится

край земли, сияний газыри.

И большая белая медведица

в золотых подпалинах зари.

Белый наст огромен и нетронут.

В нём — тонуть. Иль до конца брести…

А на нартах — это как на тройках.

Как-нибудь сорвёмся. Погостим.

Продолжение здесь

http://webemlira.ucoz.ru/load/kravchenko_natalija_rossija_g_saratov/1-1-0-173

***

Я Родину свою не покидала.
Она же, только пальцем поманя,
как ротозея – рыночный кидала,
покинула и кинула меня.

Ну кто я, право? Птичка-невеличка,
чтобы меня заметить из трущоб.
Ношу пальто с нашивкой «Большевичка»,
что в прошлом веке куплено ещё.

Но связаны невидимою нитью,
колодной цепью общею в судьбе.
Пусть не могу эпоху изменить я,
но я могу не изменить себе.

А Родина, как из неё ни драпай,
вернёт назад в родимые грязя,
став мишкою с оторванною лапой,
которого нам выбросить нельзя.

***

Живите без меня, чужие страны,
экзотика, заморские края.
Я, верно, показалась бы вам странной -
тем, что не вас предпочитаю я.

Задворки, закоулки, захолустья,
цветы во рву, заросшую траву...
Всё то, что к вам надолго не отпустит,
всё, без чего уже не проживу.

Роскошные дворцы и интерьеры
увижу в перевёрнутый бинокль.
О родина моя - дворы и скверы,
что верным псом лежат у самых ног,

отзывчивость застенчивая улиц,
заученных годами наизусть,
домишки, что потупились, ссутулясь,
берёзы, навевающие грусть.

И хоть от русофильства далека я,
но как предать проспекты и леса,
где так меня по-свойски окликают
трамвайные и птичьи голоса.

Легко идти, пытаясь с ними слиться,
тропинками, которые тихи,
прохожих ранних утренние лица
читая, словно первые  стихи.

Вливаться в гущу будничных и праздных,
растапливать улыбкой в душах льды,
искать в потоке дней однообразных
грядущего улики и следы.

Не потому отнюдь, что «так учили»,
не потому, что «Родина зовёт», -
в ответе мы за всех, что приручили,
за всё, что без тебя не проживёт.

Да, многое уже не то в реале,
разрушенное новым до основ.
Но этот рай, что все мы потеряли,
нам возвращают бумеранги снов.

Пусть манят дали дымкой голубою -
их перевесит на моих весах
тот рай, который я ношу с собою,
мой праздник со слезами на глазах.

***

Джентльмены удачи, успеха, наживы
пробегают, мне глядя поверх головы.
Не душой, а карманами полными живы,
разве живы вы? Нет, господа, вы мертвы.

Моя жизнь, то ль домашняя, то ли лесная,
сон мой, плач мой, мечта, пустота и тщета,
даже полубезумная, полуземная,
всё равно вам не ровня она, не чета.

О великий покой и блаженство затвора,
где пруды, словно помыслы, детски чисты,
где молчание ночи слышней разговора,
а поступки диктуются чувством шестым,

где пространство течёт нескончаемым Млечным,
где как взбитые сливки сладки облака, -
это то, что вчера, никогда и навечно,
вы же лишь на сейчас, на года, на пока.

К 230-летию со дня рождения Марселины Деборд-Вальмор

Начало здесь

памятник Марселине Деборд-Вальмор
в её родном городе Дуэ

Слава

Имя Деборд–Вальмор становится знаменитым. Сборники её стихов продаются не только в книжных лавках Парижа, но и в провинции. Уже в 1832 году скульптор Пьер Жан Давид (Давид из Анжера, а не знаменитый Луи Давид), задумав создать серию медальонов самых знаменитых современников, включает в неё изображение профиля Марселины.

Молодой начинающий издатель с большим будущим Шарпантье в 1833 году подписывает с ней контракт на издание сборника «Плач» с предисловием Александра Дюма и нескольких романов.
За сборник  сказок для детей в стихах и прозе  «Ангелы семьи» в 1850-м году Марселина Деборд-Вальмор удостаивается академической награды.
В 1854 году талантливый, но ещё мало кому известный фотограф Надар уговаривает 68-летнюю Марселину придти к нему в ателье, ибо фото знаменитой писательницы привлечёт к нему клиентов и принесёт удачу. Марселина по доброте душевной не может  не помочь молодому человеку. На фотопортрете  перед нами не прославленная дама  высшего света, а пожилая  многострадальная  женщина,  не утратившая своей доброты и внимания к  людям.

(Вторично  Надар запечатлеет Марселину уже на её смертном ложе.  Но это случится ещё пять лет спустя).

Уход в бессмертие

И вот она, старая женщина, одна на свете. Бедность и и печаль обводят её тесный удел чёрной каймой. Одна последняя подруга осталась ещё у неё, и она пишет ей о тайне своего одиночества: «Вот послушай, сегодня я пошла в церковь и зажгла там восемь свечей, таких же бедных, как я сама. Эти свечи за восемь душ — за мою душу, за отца, мать, брат, сестёр и детей. Я видела, как огни горели и сгорали, и казалось мне, - я должна умереть. Скажу только тебе — это было посещением Бога...  Я живу в невозможном.  Ничего уже не знаю о действительной жизни, если только это жизнь. Дорогая моя душа, я могу только обнять тебя и набросать беспорядочно о том неизменном чувстве, которое привязывает меня к тебе...»

Но вскоре ей уже некому сказать задушевного слова: и эта, последняя подруга, опережает её.
Только к тому, кто не отвечает, но всё слышит, устремлены её сетования. Все стихи, что ещё напишет Марселина Деборд-Вальмор — это беседы с Богом. Она поднимает к небу залитое слезами лицо, чтобы не видеть больше земли, которая отняла у неё то, что было жизнью. Она уже давно простилась со всем.

Всем изумлениям моим пришёл конец.
Готова взмыть душа, со всем земным простившись.

Никому уже не нужна её бесконечная любовь, и поэтому она не видит смысла жить. Последние её стихи удалены ото всего земного и пронизаны ощущением Божества, как сумрак церкви — солнечным светом, пробивающимся сквозь цветные витражи.

Любовь есть Бог, в громах творящий
свою грозу;
Не думай след её горящий
искать внизу:
внизу всё предаётся пыли
и забытью;
Земные розы — на могиле,
любовь — в раю!

Но близок, близок час, подруга:
средь вешней тьмы
мы разлучимся, и друг друга
оплачем мы.
Другую душу лёгкой тканью
ты облечёшь
и блеск бессмертному пыланью
опять вернёшь.

Ты полетишь туда, где вечно
поёт весна,
куда часы спешат беспечно,
спешит волна;
к тому, кто молод, кто смеётся
сиянью дня, -
и старость бледная сомкнётся
вокруг меня.

(«Психея»)

Жизнь могла у неё похитить всё, только не жар сердца. Но теперь она уже не полыхает как страстный факел, а горит в ясном безветрии, как некий вечный свет.  «Нет, не угасло сердце — ввысь ушло!»

Сквозь всё утончающуюся телесную оболочку ещё жарче пылает душа. В этих стихах она уже восходящая, освобождённая, уже приблизившаяся к Богу, сердечно связанная с Ним.

Не бросил Ты цветка, утратившего свежесть,
земли слепой закон Ты заменил своим,
и Ты меня простил в светлейшем из убежищ
за то, что жизнь свою я раздала другим...

Не дай мне испытать, как леденеют годы,
Ты, выткавший мой дух из нежного огня!
Избавь своё дитя от долгой непогоды.
Я темноты боюсь. Пусти на свет меня!

23 июля 1859 года смерть наконец берёт её к себе.

Я ухожу, как за далёкий бор
уходит нить ручья, текущего полями;
Как птица, уношусь в сияющий простор
к источнику любви, что сердце утоляла.

Марселина Деборг-Вальмор на смертном одре

Марселину хоронят на высоком Монмартрском кладбище, недалеко от могилы Генриха Гейне.

А в Дуэ, в маленькой серой церковке, где её крестили ребёнком, священник читает последнюю молитву за упокой её души.
Но в тёмном и величавом соборе славы все великие поэты Франции служат по ней заупокойную литургию. Ш. Бодлер, В. Гюго, А. Франс — каждый произносит своё благодарение за её любовь, каждый читает её великой душе поэтическую молитву, и, быть может, прекраснейшую из них создал Поль Верлен:

Иные славы есть — славнейшие, быть может,
чей оглушает гром, чей блеск глаза слепит,
её же слава, что от жарких слёз кипит,
дымится, пенится, - на музыку похожа.

Тот роковой поток любви, скорбей, страданий,
лишь кротостью её и чистотой смирён,
и день и ночь, дождём и солнцем осиянный,
стремит свои струи под светлым небом он.

То бесконечный гимн всей нежности людской,
в него, средь ужаса, что нас влачит по свету,
дочь, мать, любовница вплетают голос свой,
в том гимне слышится рыдание поэта,

его великое всемирное моленье
и красота его живого мастерства,
где плоть и кровь, и смех и слёзы поколений,
где всё как бы само слагается в слова.

Пламя своих стихов каждый из них зажёг от её огня, и так лучезарная цепь поэтических строк потянулась от её мира до нашего времени. И теперь нам, потомкам, дано благоговейно познать высшую тайну её жизни и искусства, благороднейший завет поэта: утолить страдание бесконечной любовью и претворить жалобу в вечную музыку.

Жители Дуэ бережно относятся к памяти своей соотечественницы. Театру Дуэ присвоено её имя. На его плафоне изображена фигура поэтессы.

Во Франции стали выпускать марки и конверты с её изображением.

библиотека Марселины Деборг-Вальмор в г. Дуэ.

Здесь хранятся все её рукописи.

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/409991.html

Лит-ра:

Люсьен Декав  «Горестная жизнь  Марселины Деборд – Вальмор».

Цвейг С. Деборд-Вальмор // Цвейг С. Собр. сочинение М., 1963. Т. 6; Planté Ch. La petite soeur de Balzac. Р., 1989;
Гречаная Е. П. «Младшая сестра Бальзака»: М. Деборд-Вальмор // Французская литература 30-40-х гг. XIX в. «Вторая проза». М., 2006.
Е.П. Гречаная. «Младшая сестра Бальзака»: Марселина Деборд-Вальмор

Анна Плантаженэ (Anne Plantagenet)  «Одна на свидании» (2005).

Великовский Самарий Израилевич  "В скрещенье лучей. Очерки французской поэзии XIX–XX веков"

duchelub (ЖЖ)

Публикации на русском языке

Гостиная леди Бетти: Английские нравы. СПб.: Тип. А. Смирдина, И. Глазунова и К°, 1836
Французские лирики XIX века/ Пер. Валерия Брюсова. СПб: Пантеон, 1909
Стихотворения// Багровое светило. Стихи зарубежных поэтов в переводе Михаила Лозинского. М.: Прогресс, 1974, с.28-36
Стихотворения// Европейская поэзия XIX века. М.: Художественная литература, 1977, с.641-645
Стихотворения// Поэзия Франции. Век XIX. М.: Художественная литература, 1985, с.57-66
Французская поэзия. Ростов-на-Дону: Феникс, 1996
Стихотворения// Семь веков французской поэзии в русских переводах. СПб: Евразия, 1999, с. 270-272

К 230-летию со дня рождения Марселины Деборд-Вальмор

Начало здесь

Рождение поэта

В 1818 году издатель Франсуа Луи предлагает Марселине издать однотомник всех её романсов и стихов, рассеянных по разным альбомам. Первый сборник, вышедший в 1819 году под названием «Элегии и романсы», имел большой успех у публики и у критиков.  Так родился новый поэт – Марселина Деборд–Вальмор.

Король Луи-Филипп назначил ей пожизненную королевскую стипендию. Поэтесса была отмечена многими литературными премиями. Впоследствии вышли ещё несколько её поэтических сборников («Мария, элегии и романсы» («Marie, élégies et romances», 1819), «Элегии и новые стихи» («Élégies et poésies nouvelles», 1825), «Плачи» («Les pleurs», 1833), «Бедные цветы» («Pauvres fleurs», 1839), «Букеты и молитвы» («Bouquets et prières», 1843) и автобиографический роман «Мастерская художника» («L’atelier d’un peintre», 1833). Пользовались популярностью содержащая воспоминания детства повесть Деборд-Вальмор «Антильские бдения» («Les veillées des Antilles», vol. 1-2, 1821) и произведения для детей.

В молодости актриса, певица, выступавшая и в Париже, и по провинциальным городам, но покинувшая подмостки после замужества, Марселина Деборд-Вальмор потянулась к перу и бумаге как к отдушине в своём трудном семейном житье, заполненном хлопотами по хозяйству, переездами с места на место, болезнями родных, утратами детей. Но именно будничная непритязательность, милое  чистосердечие ее исповеди кому-то очень близкому, родственнице или подруге, прозвучали разительно свежо посреди процветавшего в те годы трескучего велеречия, да и позже вспоминались как родниковое откровение.

В 20-е годы 19 столетия эти стихи стали известны и в России. Два тома 23-го и 25-го годов  оказались на полках  Пушкина. Критики пишут, что источником письма Татьяны к Онегину  послужила одна из элегий  Марселины:

Я, не видав тебя, уже была твоя.
Я родилась тебе обещанной заране.
При имени твоем как содрогнулась я!
Твоя душа меня окликнула в тумане.

Оно раздалось вдруг, и свет в очах погас;
Я долго слушала, и долго я молчала:
Нас в этот миг судьба таинственно венчала,
Как будто нарекли мне имя в первый раз.

Скажи, не чудо ли? Еще тебя не зная,
Я угадала в нем, кому обречена я,
Его узнала я и в голосе твоем,
Когда ты озарить пришел мой юный дом.

Услышав голос твой, я опустила веки;
Один безмолвный взгляд нас обручил навеки;
Тот взгляд с тем именем казались мне слиты,
И, не спросив о нем, я знала: это ты!

И с той поры мой слух им словно околдован,
Он покорен ему, к нему навеки прикован.
Я выражала им весь мир моей души;
Связав его с моим, я им клялась в тиши.
Оно мерещилось мне всюду, в дымке грезы,
И я роняла слезы.

Пленительной хвалой всегда окружено,
Светло увенчанным являлось мне оно.
Его писала я... Потом писать не стала
И мысленно его в улыбку превращала.

Оно и по ночам баюкало мой сон;
С зарей я слышала его со всех сторон;
Им полон воздух мой, и, если я вздыхаю,
Я теплоту его всем сердцем ощущаю.

О имя милое! о звук, связавший нас!
Как ты мне нравишься, как слух тобой волнуем!
Ты мне открыло жизнь; и в мой последний час
Ты мне сомкнешь уста прощальным поцелуем!

(пер. М. Лозинского)

Пушкин взял за образец «Элегию» Марселины Деборг-Вальмор для письма Татьяны к Онегину, справедливо рассматривая стихи французской поэтессы как типично женскую поэзию, которой увлекались и писали себе в альбомы его современницы.

Первым в 1929 году на сходство письма Татьяны с «Элегией» Марселины Деборд-Вальмор обратил внимание В. Набоков, а затем и другие пушкинисты.

Бедные слова, от которых плачешь

Я, странница, в слезах бредущая дорогой,
поведала о том, что говорят лишь Богу.

Это непосредственная, бесхитростная поэзия, идущая из самого сердца. Она не украшена  ни искромётными самоцветами редкостных слов, ни яркими метафорами и пышными образами. Жизнь рано оторвала Марселину от детства, нужда и заботы выбили книги из рук. Судьба никогда не оставляла ей досуга, чтобы пополнить своё образование. Поэтесса была малограмотна, писала с орфографическими ошибками.

Из письма подруге: «Ты ведь знаешь, что я неучёная, не учёнее деревьев, которые гнутся и выпрямляются, сами не зная, почему».
Искусство Марселины Деборд-Вальмор безыскусно, рифмы бедны, форма стихов однообразна, её поэтический голос почти не отличается от обыденной речи. У неё нет ничего, кроме неприхотливых слов, которые, как говорил Рильке, «прозябают в буднях», маленьких, простых, «бедных слов, божественных слов, от которых плачешь». Поэтом делает её не язык, не перенятое от других, а только то, что она извлекает из собственной груди, бесконечное чувство, и затем - верховная сила всего её существа — музыка.
Она всегда разговаривает только сама с собой; погружённая в свой призрачный мир, она произносит монологи и совершенно забывает о том, что ведь и другие могут услышать её голос. Потому-то её стихи так неслыханно откровенны, исповедальны. Это не что-то сочинённое, созданное усилием воли, несущее печать замысла, это просто излившееся, мимолётное, вырвавшееся из груди подобно крику или вздоху, ибо гений Марселины Деборд-Вальмор — это гений непосредственности. Напетые за шитьём, среди трудов и забот, или занесённые на крыльях сна, эти стихи слетают к ней, лёгкие и трепетные, как мотыльки. Стихотворение «Моё жилище» - разве это не чистый воздух, растворяющийся в музыке? Вслушайтесь в него, в эту молитву бедной души, чающей утешения:

Комната над крышей,
в небо два окна;
обитает выше
лишь одна луна.

Кто стучится в двери?
Что мне до того!
В чей приход поверю,
раз не жду его?

Опустело место
за столом моим,
опустело кресло,
где сидели с ним...

Счастье, упоенье
были как во сне.
Лишь одно смиренье
остаётся мне.

В этой предельной искренности, где ни одного слова лжи, ни одной фальшивой ноты, ничего приукрашенного или лицемерного — высшая ценность её стихов. Именно потому, что они ничем не обязаны фантазии, а всем — только пережитому, кроме того эти стихи очень женственны. Никогда ещё после Сафо  не было дано так глубоко и ясно заглянуть сквозь покровы поэзии в женское сердце, увидеть душу такой обнажённой, омываемой чувством. Мы, словно в чужую комнату, украдкой заглядываем в её жизнь. Но она, обнажённая, так чиста, так благородна и целомудренна, что мы, подсматривая, не чувствуем неловкости и стыда.
Ни у одного поэта чувство не было столь прозрачно, как в стихах Марселины Деборд-Вальмор, и фраза Сент-Бёва — для неё — высшая хвала: «Она уже не поэт, она — сама поэзия». Не сама она творец, а чувство как бы творит через неё.
Вот ещё один перевод этого пленительного стихотворения (к сожалению, не знаю, чей):

Высоко живу я,
выше крыш, одна.
Бледная, кочуя,
здесь гостит луна.
Если у порога
раздаётся звон,
не встаёт тревога:
всё равно — не он!

Ото всех далёко,
тку свои цветы;
в сердце нет упрёка,
но грустят мечты.
Тихого пространства
вижу бирюзу;
вижу звёзд убранство,
иногда — грозу.

Стул с обивкой алой
дремлет в стороне:
он служил, бывало,
и ему, и мне.
Лентою повитый
(тонкая тесьма),
он стоит, забытый,
как и я сама.

(«Моя комната»)

Она писала весьма простым языком, но вместе с тем ее стихотворения отличаются утонченным изяществом и музыкальностью, которые мудрено сохранить в переводе.

Родом из музыки

Её стихи изначально рождались как музыкальные произведения. Нет, Марселина сама не сочиняла музыку; она напевала  знакомую мелодию (Шуберта, например) и в её ритме возникали поэтические строки.
В музыке — сущность и источник её творчества. В молодости Марселина любила гитару. Её тонкий слух запоминал мелодии, услышанные в театре, на улице и дома, в долгие часы одиночества, она и сама сочиняла меланхолические романсы и песенки к звучащему внутри её напеву. Незаметно, совершенно бессознательно, как тянется к небу полевой цветок, из этой невинной игры вырастало подлинное влечение, страсть к поэтической исповеди. «Музыка, - пишет Сент-Бёв, - сама по себе начала превращаться в ней в поэзию, слёзы запали ей в голос, и вот однажды элегия сама расцвела у неё на устах».

Марселина Деборд-Вальмор вся — музыка, потому что вся она — душа. Ей была дарована та, высшая, земная и неземная власть, которая из семи звуков, из октавы, созидает целую вселенную ощущений. Она одухотворяет самую убогую рифму, самое незамысловатое слово.
Долгие годы она слагает стихи не для мира, она просто поёт, чтобы убаюкать свою боль, «чтоб сердце бедное своё угомонить».

Утратив мать, потеряв ребёнка, осиротевшая в любви, она находит себе утешение в песне.

При этом Марселина почти не сознаёт, что слагает стихи, она всю свою жизнь не понимала, что она «поэт». Ей теснит грудь, в душе закипает боль и грозит разорвать ей сердце, эта боль поднимается всё выше и душит её, но у неё на устах она уже становится мелодией. В своих стихах она плачет, стонет, молится, и то, что другие женщины поверяют в церкви духовнику, то, что растворяется в поцелуях или одиноко тонет в слезах и жалобах, всё это здесь, благодаря музыке души, становится взлётом и освобождённой мелодией.
Музыка принесла ей поэзию, и музыка уносит поэзию от неё в мир. Подруги и посторонние кладут на ноты её песенки, и она изумлена, ей не верится, что эти стишки, которые она сочиняла за работой, полуиграя, полувосне,  имеют какую-то ценность, какое-то значение. Ведь творчество было для неё только утишающим боль средством, маленькой радостью в великих страданиях.
И вдруг приходят люди, великие, знаменитые поэты, и прославляют это как литературу. Сент-Бёв приветствует её стихи гимном, Бальзак, задыхаясь и пыхтя, взбирается к ней на высокий этаж по 130-ти ступеням, чтоб выразить ей своё восхищение, Виктор Гюго ещё мальчиком восторгается ею. Но никакая слава не может отучить её от глубочайшей скромности, от невысокой самооценки:

Чтоб вверить ветру слова мысль свою,
поэту строгая необходима школа.
А я, дикарка, просто так пою,
мои учителя — леса и долы.

Марселина Деборг-Вальмор

Женщина

Она воистину женщина, потому что любовь есть смысл и подвиг всей её жизни. Её страсть питается не ответной любовью, но потребностью любить, которая в ней безгранична и нескончаема. Не извне вторгается в неё чувство, но возникает изнутри, из неисповедимых глубин её сердца. Её чувство неутомимо, она неустанно отдаёт его мужу, детям, друзьям, миру, Богу. Тот, кто стал её обольстителем, на сцене её жизни — всего лишь вестник, который подаёт реплику, чтобы могла зазвучать трагедия сердца, а затем удаляется и исчезает во тьме; великая игра, которую начала с нею любовь, кончается не с ним, а с её собственной жизнью. Ария её души не умолкает вплоть до последнего дня.

Всю жизнь она в храме своего сердца приносит жертвы Богу чувства. Она безропотно отдаёт всё, что может отнять у своей жизни: возлюбленному — свою чистоту, мужу — каждодневный труд и силы, детям — заботы, чувству — стихи и небу — молитву. Отказать было бы для неё смертью: «Доколе щедр — не хочешь умирать!»
Сама она отвыкла от счастья и находит его лишь в том, чтобы видеть счастливыми других. Её счастье — она рано сознаёт это — только слёзы, и она любит их как счастье, которого ей страшно лишиться. Она находит сладость и блаженство в страдании, страдание — её подлинный мир, и её жалоба становится молитвой.
Её кроткому сердцу неведомы гнев, укор, обида. Для своего обидчика-обольстителя она находит чудесные слова прощения:

Я Богу говорю о нём, не проклиная,
чтоб Бог его любил, как я его люблю.

Она находит оправдание для всех, кто её мучил и унижал:

За тех, кто огорчал меня своим презреньем,
кто в бурю заставлял покинуть кров,
кто солнце отнимал и сень дубов,
кто на пути моём бросал каменья, -

за всех она молит Бога:

О Господи! И ты познал презренье!
Неся свой тяжкий крест, Ты указал нам путь.
За всех безгласных, чьи мольбы теснят мне грудь,
не о возмездии прошу, но о прощенье!

И самому Богу она прощает, что Он отнял у неё четверых из пяти детей, что ниспослал своих ангелов смерти на всех, кто был ей дорог. Она обращается к Нему не с жалобой на эту самую горькую из всех утрат, а с мольбой за других матерей. И героическая доброта самоотречения звучит в её молитве:

О Боже! Охраняй счастливых матерей
во имя матери своей и нас, скорбящих,
в купели наших слёз их окрести детей
и обними моих, у врат твоих стоящих.

В этой кажущейся слабости, в этом беспредельном самоунижении скрывается сила Марселины Деборд-Вальмор,  её чудесный героизм. Её жизнь — жизнь героини, святой, и Декав нашёл для неё прекрасное имя: Notre-Dame des Pleus  - «богородица слёз». Стойкой её делает её внутренний пыл. Подобно тому, как её худенькое хрупкое тело вопреки всем болезням не сдавалось более полувека, так и её характер преодолевал все невзгоды.
Кто знает, чего стоила ей та улыбка, с которой она встречала вечером усталого мужа, чего ей стоил этот героизм — четыре раза подниматься с колен от смертного ложа своих детей и снова возвращаться к жизни, которая была так ужасна. Эта тысячекратно закалённая сила, позволявшая ей бороться с отчаянием и неуклонно служить любви, и есть то чудо, которое поддерживало её огонь вплоть до последнего дня и давало быть поэтом вплоть до последней строки. У других женщин чувство обычно угасает вместе с любовью, у других поэтесс страсть остывает по мере того, как уходят годы, она же преображает и беспредельно возвышает своё чувство. С возлюбленного — на мужа, с мужа на детей переносит она свою жертвенную любовь, и никогда не угасает священный огонь. Что бы ни бросала в него жизнь — страдание, горечь, отвращение, - он только жарче разгорается, и шестидесятилетняя женщина служит ему ещё самоотверженнее, чем молодая девушка. Пламя, которое некогда достигало всего лишь уст возлюбленного, согревало её детей и мужа, - в последние годы сливается воедино с вечным огнём.

Заступница

Она не знает, как раздобыть на завтра хлеба себе и детям, а тут у неё ещё просят денег брат, отставной солдат, безработный дядя, старик свёкор. И она даёт, раньше, чем взять себе. Её, вечную просительницу, знают во всех министерских приёмных. То она ходатайствует за бедную вдову, отставную актрису, то хлопочет об освобождении несчастного заключённого, то изнашивает подошвы, раздобывая 500 франков на обратный путь молодому итальянцу, - но никогда не просит для себя. Мы читаем в её письмах, как она, сама вечно бедствующая — вечная заступница во всех людских скорбях. Своими литературными связями она пользуется исключительно для того, чтобы облегчить чужую нужду.
Лионское восстание в апреле 1834 года было подавлено с большой жестокостью. В эти дни Марселина Деборд-Вальмор ходила по городу, помогая раненым и семьям убитых.

восстание лионских ткачей, 1834.

В письме к Фредерику Лепетру, главному секретарю мэрии, женатому на подруге Марселины, она пишет: «Была одна надежда: отмена смертной казни.. Мне всё время казалось: вот-вот я услышу, что это многолетнее желание осуществлено. Но это неправда... Нет милосердия, нет искренней жалости, есть только головы, которые падают, есть только матери, которые вопят в напрасном отчаянии. Я бы хотела умереть, чтобы не слышать больше».
Суровость суда, каждый приговор повергают её в безутешное отчаяние: «Когда я вижу эшафот, я готова уползти под землю, я не могу ни есть, ни спать». Она не в состоянии понять, как можно наказывать вместо того, чтобы прощать. «Галеры! Боже мой! Из-за шести франков, из-за десяти франков, за вспышку гнева, за горячее, упрямое мнение...  А они, богачи, власть имущие, судьи! Они идут в театр после того, как сказали: «Казнить!»

Её сердце не в силах этого постичь, для неё всякий преступник лишь несчастный, а всякому несчастью она чувствует себя сродни. И когда в какой-то тюрьме Марселина проникает к начальнику, чтобы просить за заключённого, и выходит оттуда с хорошими вестями, она облегчённо вздыхает: «Я чувствовала себя словно на небесах, когда выходила оттуда». 
Она не понимает людей, равнодушных к чужим несчастьям, тех, кто оберегают, не дарят себя, не помогают тем, кому плохо. Она глядит на них без ненависти, но с недоумением, отчуждением, как на существа совсем иные, чем она, потому что им недостаёт как раз того, в чём её единственное богатство: щедрого, неисчерпаемого милосердия, вечно расточаемого себя чувства. И в сокровенной глубине своего всепрощающего сердца она, может быть, даже жалеет безжалостных, как самых бедных среди бедных.

Эта зоркость Марселины Деборд-Вальмор к страданиям ни с чем не сравнима. Прочтите её описания Италии: она в первый раз в Милане, но замечает не мощённые мрамором улицы, по которым катят кареты, не сладострастно-чувственный воздух юга, как Стендаль, - при первом же взгляде она видит множество нищих у церковных дверей, оборванных детей, трущобы, она угадывает всё то горе, что робко ютится под этой роскошью. При восстаниях её сердце заодно с вечно побеждаемым народом: «Бедный народ, доверчивый и смиренный, он на этот раз достиг только права умирать за своих детей...»

И к ней тянутся все отверженные и обиженные: ей поверяют тайны подруги, она утешительница мужа, которому своей трогательной ложью помогает переносить театральные неудачи, её квартира всегда полна людей, которые чего-нибудь просят или ищут у неё сочувствия. «Любая мелочь, что тебя мучит, для меня значительна», - пишет она подруге. Хоть она и сама преисполнена горя, в душе у неё всегда найдётся место и для чужой печали, всегда найдётся слёзы утешения; состраданием она словно спасается от собственных забот. Не находи она исхода в чужих печалях, она задохнулась бы в собственных.
Слёзы и плач — это те два слова, что проходят сквозь всё её творчество, это вечный припев её стихов, скорбь и несчастье были единственными вдохновителями её поэзии. Но мало-помалу чувство ширится, вырастает из личных переживаний и  выливается в великое сострадание. Её тихий голос становится громким, окликая других, братское сочувствие всякому земному страданию помогает ей в позднейших стихах достигать высшей ноты. Она обращается ко всем униженным:

Всех страждущих сестрой себя я называю,
в огромном мире, где неузнанной иду.

В её голосе слышится жалоба всех матерей, все слёзы мира сливаются с её слезами. И в Лионе, восставшем городе, её жалоба становится обличением, её голос переходит в крик. Она обвиняет, дрожащим пальцем она указывает на пушки, которые расстреливают живых людей, отцов, жён и матерей, и тревожное время невольно преображает её в великого гражданского поэта. Она рисует нужду рабочих, глумление богатых и комедию судов, она обращается ко всему человечеству и возносит свой голос к Богу.  Всякому несчастью она сестра:

Туда, где звон цепей, душа моя стремится,
слезами горькими раскрыла б все темницы...
Но что могу? Одно — молить всем сердцем вдовым
благие небеса, чтоб рухнули оковы.

Её любовь превратилась в любовь вселенскую, её жалоба — это уже не тихая жалоба на свой удел, это громкое слово в защиту человечества. Уже не женщина повествует о тоске и муке женского чувства, это беседы страдающего создания с его Творцом, с Богом.

Мать

Брак с Вальмором не принёс Марселине желанного покоя  и счастья. Девочка, их первенец, едва прожила  три недели. Несчастной матери суждено было пережить ещё двух своих дочерей, Инесу, оставившую сей мир двадцатилетней после тяжёлых  двухлетних страданий, тридцатидвухлетнюю  Ондину  и внука. Только сын Ипполит  смог проводить в последний путь своих родителей. Не одно стихотворение напишет она о горе матери, потерявшей своё дитя : «Воспоминание», «Сон о моём ребёнке», «Две матери» («Не приближайтесь к удручённой горем матери»), «Моим детям».

On m’a  volé mon fils et Dieu me le rendra  ( «Украли сына у меня  и Бог его вернёт»)  - восклицает  мать в поэме «Маленький Артур».
Toujours je pleure au nom de mon enfant :
При имени своего ребёнка я всегда плачу.
………………………………………………..
Mon doux enfant ! ma plus vive tendresse !
Моё дорогое дитя!  Моя  самая сильная нежность!
Quel autre amour me tiendrait lieu de toi ?
Какая другая любовь  мне заменит тебя?
De te garder, mon fils, je ne fus pas maîtresse ;
Не в моей власти было тебя сохранить.
Mais ta fidèle image, oh ! comme elle est à moi !
Но твой образ, о!  он весь мой!

В жертвенности был смысл её жизни, и поэтому высшим её призванием было материнство. Когда она смотрит на своих детей, в её запуганной душе возникает новое чувство: «Бог бедности моей дал роскошь материнства».

В бурях её жизни здесь был маленький островок счастья. И когда Марселина в стихах говорит о своих детях, в её голосе звучит ликование и блаженство, чему её никогда не могла научить любовь к мужчине.

Душа моей души! Ребёнок! Совершенство!
Ты — пальмовая ветвь над горькой долей женской!
Ты — нашей слабости защита и оплот,
ты — многославный материнства плод,

любовных ран единственный целитель,
чьё милосердие не ведает границ,
склонившийся, как некогда Спаситель,
над робкой матерью, поверженною ниц.

Марселина самозабвенно любит своих детей, жертвуя ради них всем. Она охраняет их сон, отгоняет их страхи. С ними она и сама становится как дитя, её поэзия учится языку лепечущих губ; она, чтобы баюкать свою девочку, сочиняет для неё стихи, которые стали бессмертны во французской литературе и которые дети потом заучивали в школе. Это «Подушка» - прекраснейшая вечерняя молитва, какая есть в мире.

Как хорошо с тобой, моя подушка,
Когда наступит ночь и слышен бури вой!
О мягкая и белая подружка,
Нам даже волки не страшны с тобой!

Но помним мы, что есть другие дети:
У них подушки нет, они не могут спать.
Они бездомные, они одни на свете, 
Им даже "мама" некому сказать!

И, Богу помолясь за бесприютных,
Свою подушку поцелую я
И тихо лягу в гнездышке уютном,
Что мама приготовила моя.

Я первая увижу утром рано
Луч солнечный сквозь полог голубой!
Теперь же спать пора. Спокойной ночи, мама,
И поцелуй меня. Нам хорошо с тобой!

В этих детских песенках для Марселины вдруг пробуждалось нечто давно забытое: её собственное детство. От детских улыбок на её жизнь падает весёлый отсвет, для этих прелестных мелодических стихов она находит особые шаловливые обороты, её омрачённое сердце вновь расцветает радостью. Ей впервые беззаботно дышится. Она восклицает, ликуя:

Есть дети у меня! Их смех, их голоса
дыханьем свежим сердце наполняют.
Когда на них смотрю — душа в моих глазах!
Они свою зарю в мою зарю вплетают!
Пусть ранили меня — но рана не смертельна:
посеяв их весну, дождусь её цветенья.

Но этой великой страдалице всякое земное обладание дано лишь как мимолётный залог, и она должна платить за него нескончаемыми слезами. Смерть стоит между счастьем и ею. Смерть похитила у неё первое дитя, дитя Оливье, и первый ребёнок, которого она дарит мужу, тоже умирает через несколько недель. Но вот на смену погибшим рождаются ещё трое и перерастают детский возраст: сын Ипполит и дочери Ондина и Инеса. Целых двадцать лет радуют они мать. Старшая, Ондина, кокетливая, умная и честолюбивая девушка, живо увлечена литературой; Сент-Бёв просит её руки, она ему отказывает; и вдруг Марселина узнаёт, что Латуш, дружественно бывающий в их доме (и в котором некоторые биографы видят Оливье, обольстителя Марселины и отца её внебрачного ребёнка), пытается — и не совсем безуспешно — обольстить Ондину. Объятая страхом, Марселина пишет далёкой дочери горячие письма, дошедшие и до нас, где она с трогательной заботливостью предостерегает её от той участи, что когда-то постигла её самоё.

К счастью, Ондину удаётся предостеречь, а вслед за тем выдать замуж за простого и честного, уважаемого человека. Спасти, чтобы вдвойне её утратить. Ибо теперь, когда она, казалось бы, в безопасности, судьба обрушивает свой первый удар. Инеса, младшая дочь, медленно умирает от чахотки, следом за нею — единственый внук, ребёнок Ондины, а немного погодя от той же болезни, к отчаянию матери, умирает сама Ондина.
И, словно эти дорогие жизни были связаны меж собою какими-то подземными корнями, внезапно рушится весь вал, которым, как ей казалось, она оградила своё существование. Её дядя, её брат, её подруга, все умирают почти одновременно в эти страшные годы, и Марселина, окаменев от горя, видит, как они падают друг за другом под стрелами судьбы.
От любви она ещё могла бежать, но от смерти — нет. Перед смертью она бессильна. Она чувствует, что теперь всё окончательно погибло. Любовь её стареющего мужа уже не подарит ей, седой женщине, новых детей. Ей уже нечего любить на этом свете. С пожарища её жизни пламя её тоски возносится теперь лишь к небу.

У неё теперь остался только Бог, чтобы любить, и Ему она отдаёт своё единственное, последнее достояние, свою боль.

Я столько слёз своих тебе отдам, о Боже,
что ты мне возвратишь моих детей.

К Нему теперь обращены все её стихи, к Нему направлены её взоры. На земле больше нет пристанища для неё, и она стремится только в тот иной мир, где теперь её дети и всё, что она любила. В отчаянии стучится она в небесные врата:

Открой скорей, Тебе удел мой ведом:
лишь жизнь моя, как тень, идёт за мною следом.

Её страдание стало её высшим правом, и то, что некогда было её блаженством, то она теперь приводит Богу как самую высшую боль, стремясь вознестись к Его сердцу: «Впусти меня — я мать!»

Марселина Деборд-Вальмор в 1850-е годы

Эпилог

К 230-летию со дня рождения Марселины Деборд-Вальмор

Начало здесь

Покинутая

В тот день, когда возлюбленный её покинул, Марселина покидает Париж. Надеясь, что вдали легче перенесёт разлуку с ним, она бежит в Брюссель, где получает в Theatre de la Monnaie превосходный ангажемент.

Её искусство созрело в испытаниях. Лишь теперь она становится героиней. Её облик, когда-то умевший воплощать только детскую застенчивость, простодушие и робость, теперь трепещет чувственностью и страстью, её скорбный голос, отзываясь в глубинах сердца, приобрёл удивительную звучность, а произносимые стихи одушевляет мелодический ритм её поэзии.

Расставание с любимым – глубокая рана. Заглушить боль!  Излить тоску в стихах, в письмах... Творчество – вот спасение. Она пишет письма  возлюбленному ежедневно.

Стихи о разлуке, об одиночестве, воспоминания о счастливых днях, размышления о своей судьбе... Стихи она записывает в тетради, украшая их рисунками и засушенными цветами.

Оливье не отвечает на письма. Он холоден, равнодушен, жесток. Но она защищена своей любовью, и её оружие — прощение.

Я гибну, я нести не  силах больше муку,
о дай мне в смертный час забыться в тишине.
Приди и положи безжалостную руку
на сердце мне.

Когда оно гореть устанет и бороться,
в тебе раскаянье уже не вспыхнет вновь;
ты скажешь: «Нежное, в нём больше не проснётся
его любовь».

Смотри: она из ран струится, иссякая.
Но ты без ужаса вглядись в мои черты;
Смерть у меня в груди, и всё же холодна я
не так, как ты.

Вынь сердце у меня, - подарок неценимый,
подарок женщины, прожившей страстный сон, -
и, разорвав его, ты в нём прочтёшь, любимый,
что ты прощён.

(«Прощение»)

Всё было бессильно перед факелом этой любви, который неугасимым огнём горел в её сердце всю жизнь.
Позже другой человек будет рядом с нею, она станет ему верной женой, но и в его объятиях вынуждена будет признаться: «Как забывают — неизвестно мне».

И спустя годы, уже старой женщиной, Марселина в иные минуты чувствует, что принадлежит не избранному ею мужу, а тому, созданному мечтой. Словно зарницами, мерцающими из тех далей, это очарование вновь и вновь озаряет её давно успокоенную жизнь. В пятьдесят лет, во время актёрских странствий с мужем по Италии, она испытает перед новыми местами одно лишь трепетное чувство: что 30 лет тому назад здесь звучали его шаги...

Из письма подруге Полине Дюшанж от 20 сентября 1838 года:

«Вальмор ужасно страдал, что он не показал нам Рима. А мне знаешь, чего жаль в этом прекрасном Риме? Незримого следа, который там оставили его шаги, его голос, такой молодой тогда, такой нежный всегда, такой вечно властный надо мной, я бы просила у Рима только это видение: его не будет».

И неожиданно из одного её письма подруге, написанного в 1836 году, вырывается крик признания: «Единственная душа, которую я хотела бы вымолить для себя у Бога, не пожелала моей. Какая ужасная боль в сердце, до самой смерти!».
Никогда, ни в радости, ни в горе не сможет она забыть того, первого.

Но я не умерла. Нет, я люблю, как прежде.
Я раздвигаю мрак, в котором мы идём;
как бледный луч зари, поющий о надежде,
свечу твоим глазам, дышу тебе теплом.

Больной, забывшийся дремотою, не чует,
как губы ветерка с него свевают пот;
но благодатный сон незримо кровь врачует;
Спи! Жизнь моя есть сон, мерцающий с высот.

Верная мужу, она, благодарная, верна и чувству, она никогда не отрекается от того далёкого и уже почти мифического Бога своего детства, который создал из неё женщину. В Вальморе она любит верной любовью мужа и отца своих детей, а в исчезнувшем, в «Оливье» - такою же верной любовью  призрак своих сновидений, своего первого чувства. В Оливье, в обольстителе, она всю свою жизнь любит любовь.

Тайна имени

Каждое легчайшее биение её сердца стало строфою, каждый взлёт и упадок чувства она всю свою жизнь, и в самый миг переживания, и в миг воспоминания о нём  исповедовала лирически. Обнажённым, лишённым всяких покровов отдавала она ветру мира каждый трепет своей страсти, каждый позор своей души, но до смертного часа её губы оставались замкнуты, когда дело касалось имени того человека, который пробудил в ней эту бурю. Она сказала о себе всё, но не выдала того, кто её предал.

Вот уже полтора века французская литература тщетно охотится за этой единственной тайной Марселины, пытаясь где-нибудь напасть на подлинное имя этого «Оливье». Авторы диссертаций и комментариев пропалывают заросли её стихов, кидаясь на каждый след, оставленный ею в пути, обнюхивают каждый вздох, откапывают каждую оброненную слезу. Однако удивительным и непостижимым образом её смиренная воля и стыдливость молчания до сих пор оказываются сильнее всех этих суетных стараний. Его по-прежнему нельзя назвать никаким другим именем, кроме как «Оливье» - тем именем, которое она даёт ему в своих стихах и с которым обращается к нему в двух дошедших до нас любовных письмах. И через 157 лет после её смерти тайна всё так же глубока и не разгадана, как в любой час её жизни.
То немногое, что удалось о нём выведать, мы узнаём от самой Марселины, поведавшей свою страсть в стихах. Одна строка свидетельствовала, что он был поэтом, в юности известным в очень узком кругу, в другом месте устанавливается его возраст, а именно, что он на три года моложе её, многие строфы славят его нежный проникновенный голос, опьянявший её, в письмах же говорится о том, что он поехал в Италию и там заболел. И, самое главное, говорится о том, что в их именах имеется что-то общее:

Ведь в имени моём
начертано твоё благими небесами...

Нельзя меня назвать, тебя ко мне не кинув,
со дня моих крестин нас связывает имя...

Я, имя услыхав твоё, узнала в нём тотчас
себя – в нём всё перемешалось,
два существа - в одном, и мне казалось,
что так меня назвали в первый раз...

Расшифровывая эти шарады, исследователи склонялись к тому, чтобы считать избранником Марселины литератора Анри де Латуша. Одно из его имён «Жозеф» совпадало с одним из её имён «Жозефина» (её настоящее имя и фамилия - Марселина Фелисите Жозефина Деборд), он был поэтом и в то время довольно видным, действительно был чуть моложе её, два года провёл в Италии, и Жорж Санд тоже восхваляла его «мягкий и проникновенный голос». Вроде бы многое сходится. Однако Стефан Цвейг в своём очерке о Марселине подвергает этот факт сомнениям, приводя немало убедительных аргументов. Так что вопрос остаётся открытым, и тайна имени главного возлюбленного великой поэтессы так до конца и не разгадана.

(Латуш  – человек очень влиятельный в литературном мире. Неудачливый писатель, но блестящий журналист, директор газеты Фигаро, он обладал безошибочным  нюхом на таланты.  Именно он благословил на создание романов Жорж Санд, открыл для мира поэзию казнённого Андре Шенье, покровительствовал  никому не известному Бальзаку. В его доме скрывался молодой Бальзак от кредиторов. Он с первых строк оценил поэтический дар Марселины и предложил ей свою помощь. Есть предположения, что эти отношения потом переросли в нечто большее).

Если же действительно, как всё настойчивее утверждают исследователи, этим «Оливье» был Латуш, тогда эта трагедия обольщённой девушки была лишь вступлением к другой трагедии, ещё более жестокой — к трагедии матери. Ибо этот Латуш, который на 22-ом году жизни был знаком с Марселиной и исправлял ошибки в её ранних стихах, через 25 лет попытается обольстить дочь Марселины Ондину, которую мать с трудом уберегла от него. Тот самый Латуш, которому она тайно родила сына, похороненного на кладбище под чужим именем, четверть века спустя замыслил соблазнить дочь своей бывшей возлюбленной — Цвейг не в силах поверить в такой чудовищный цинизм и склонен ждать каких-то более решающих доказательств того, что Оливье и Латуш — одно и то же лицо: «Пусть они ищут дальше — я не знаю ничего прекраснее, чем то, что это имя всё ещё не найдено, что великая тайна её сердца не разоблачена неопровержимо».

«Оливье» был только зовом, той формой, в которую хлынула её давно накопившаяся любовь, той глиной, которую разбивают, после того, как она даст облик горячему литью. Для её дальнейшей жизни он не имел никакого самостоятельного значения. Он дал ей возможность полюбить, и этим его значение исчерпано.

Горе

Сцена никогда не была для Марселины Деборд-Вальмор главным, успех никогда не означал для неё счастья. Она уклоняется от всех искушений, замыкается от мира, она цепляется за единственное, что у неё осталось — своё дитя, «залог бесценной горестной любви», и ищет в невинных чертах дорогое и чужое лицо.

Но судьба удивительно враждебна к ней. Жизнь почти не даёт ей вздохнуть — до того часто посещает смерть её судьбу. Внезапно умирает её единственная близкая подруга, вслед за ней её отец, а спустя несколько недель грозная болезнь настигает последнее, что у неё есть — пятилетнего сына. Два месяца она как безумная борется с роком, но напрасно...

Их шестьдесят прошло, ужасных, горьких дней...
Вотще у неба я ещё хоть дня просила!
Душа моя пуста, её иссякли силы...
Я Смерть звала: меня ты первую убей!
Но в гневе ледяном глуха к моим моленьям,
взяв роковой размах, не захотела Смерть,
сразив моё дитя, меня косой задеть.

10 апреля 1816 года мальчик умирает.

За один год она лишилась всего, что подарила ей судьба. «Всё отнято: ребёнок — смертью, друг — разлукой». Её отчаяние неописуемо. Она опять так же бедна, так же одинока, как тогда, когда в чёрном платье, сиротой, стояла на гаврской пристани, но только теперь ещё больше, потому что её жизнь обессилена безвременной утратой ребёнка, а душа растерзана пренебрежением возлюбленного. Она пытается спастись от мира бегством. Как монахиня в келье, хоронит она себя заживо.

Поднимись, душа моя, выше над толпою,
Будто птица вольная в небо голубое,
и назад не прилетай, не догнав вдали
дорогой моей мечты, скрытой от земли.

Я хочу молчания, в нём одном отрада,
в нём укроюсь, больше мне ничего не надо.
В недрах тесного гнезда скрою все мольбы,
пусть проходит целый век вне моей судьбы.

Век, гремящий вновь и вновь за прикрытым тыном,
прочь уносит на бегу сорванную тину:
цепь запятнанных имён, горестных измен,
связку ласковых имён, заключивших в плен.

Поднимись, душа моя, выше над толпою,
будто птица вольная в небо голубое,
и назад не прилетай, не догнав вдали
дорогой моей мечты, скрытой от земли.

(«Одинокое гнездо»)

Каждый человек, каждый взгляд причиняет ей боль, потому что всё становится сравнением и воспоминанием. От этих лет сохранилось стихотворение «Две матери», которое трогательно рисует, как даже самый невинный повод растравляет раны несчастной. На улице к ней подбегает ребёнок, протягивая к ней ручки, а она чуть ли не на коленях умоляет это чужое дитя не подходить к ней:

О, почему же так меня твой вид тревожит?
Чем можешь ты моё дитя напоминать?
Вы только возрастом с моим ребёнком схожи...
Достаточно, чтоб сердце растерзать!

И, кажется, что со смертью ребёнка кончилась и её молодость: тень страдания туманит её глаза, она становится мрачной и угрюмой. Марселина живёт как Ариадна на пустынном Наксосе, в бессильных жалобах и молитве, ожидая лишь одного — смерти.

И не знает, что к ней уже приближается её Тезей, освободитель, который снова уведёт её в живую жизнь.

Жена

В 1817 году Марселина вышла замуж за актёра Проспера Ланшантена (сценическое имя — Вальмор), которому родила троих детей: дочери Инес, Ондина и сын Ипполит.
Семь лет как покинутая своим возлюбленным, а за год до того лишившись своего внебрачного ребёнка, Марселина навсегда отказалась от мысли о каком бы то ни было счастье, и вдруг к ней посватался «красавец Вальмор» (так его называли, и портрет оправдывает это прозвище), её партнёр по Брюссельскому театру, выступавший на сцене  в героических и страстных ролях.
Отпрыск знатной семьи, племянник генерала империи, павшего в сражении под Бородином, он на семь лет моложе её, актёрское дарование его посредственно, но всё же он подкупает своей рыцарской внешностью и душевной прямотой. В пьесах они часто подают друг другу любовные реплики, и из этого постепенно вырастает своего рода близость.
Вальмор испытывает искреннее влечение к Марселине, он пишет ей письмо, в котором предлагает связать их жизни супружеством. Она получает письмо и пугается. Ей 31 год, ему 24, она намного старше, она преисполнена скорби, чувствует себя отцветшей, опустошённой. И образ «Оливье» вечно горит в её душе, она не в силах его забыть. И всё же.. так заманчиво начать жизнь сначала, ещё раз подняться к свету из этой бездны горя и утрат!
Марселина отвечает Вальмору письмом, в котором хоть и звучит и отказ, но в то же время слышны колебания. Она просит пощадить её:  «Не старайтесь внушить мне любовь — я столько страдала! Ах, оставьте меня, прошу Вас, я — печальная, я не создана для того, чтобы любить. Я не верю в счастье!».

Я счастия страшусь, и вновь мне плакать надо,
ведь слёзы были сладостью моей,
и в горестях была моя отрада.

И всё же она не говорит: «нет». Ей очень хочется впервые не только любить, но и быть любимой. Эта нежданная перемена для неё — чудо. Словно она из тюрьмы, шатаясь, выходит на свет, и глаза её ослеплены, она не решается взглянуть.
«Как? Так значит жизнь — это всё-таки счастье?» - лепечет она в своём письме на следующий день после свадьбы. «Я счастлива. Как раскрывается моя душа при этом слове, которое я забыла, которое казалось угасшим навсегда!»

Вот на дороге я... Окно мне закрывало
цветами эту даль... Как? Всё ещё весна?
Луга ещё цветут? Земля населена?
Так значит, лишь его душе не доставало?
Ещё вчера мой день был скукой омрачён...
Так значит, свет, весна и небо, это — он?

Всё для меня полно счастливого обилья:
весна, любовь, лазурь, всё есть в моей судьбе;
И я как будто чую крылья,
чтоб полететь к тебе!

После недолгого сопротивления, 4 сентября 1817 года Марселина становится женой Вальмора.

О, если может как бы жизнь вторая
начать свой круг
и протекать, другой себя вверяя
без лишних мук,

услышь мой зов, из глубины идущий:
на склоне дня
приди ко мне, мечтающей и ждущей,
возьми меня!

Он сознаёт её превосходство как актрисы, как поэтессы, чувствует её человеческое благородство и преклоняется перед нею. Он даже пытается неуклюже, нескладно, но глубоко искренне выразить свои чувства в стихах, чтобы говорить на её языке, послужить ей на её лад. Она же безмерно благодарна ему, что он вернул ей молодость, что из её омертвевшего тела создал детей, день за днём изумляется тому, что всё ещё любима и восхищается его душевной честностью. Она остаётся вечно удивлённой тем, что и для неё есть любовь, вечно благодарной, и с радостью отдаётся семейным заботам.

Омрачённое счастье

Однако счастье их омрачает лёгкая тень прошедших времён: Вальмор втайне страдает, постоянно чувствуя, насколько тот, другой, не забыт. Он надеялся, что ему, научившему её любви, она вместе со своей жизнью посвятит и своё творчество, что образ того, другого, который мучил её и презирал, померкнет в обновлённом счастье. Но Марселина Деборд-Вальмор не способна ко лжи. Её творчество имело, по-видимому свои сокровенные законы, в которых она сама была не властна. Уже в годы замужества она пишет и издаёт свои скорбные элегии к «Оливье», некогда любимому, и Вальмор, которому отдана вся её живая любовь, должен наблюдать за печатанием стихов, обращённых к другому. Это была пытка для мужа.
Но не счастье вдохновляло эту женщину, а трагизм, только слёзы рождали в ней слово, и потому её стихи всегда были обращены к тому, кто пробудил её чувство, возвысил его до любовной муки, а к тому, кто её осчастливил — почти никогда. В Вальморе она любит мужа, супруга, в Оливье — самоё любовь, источник страдания, в котором её сокровеннейшее счастье.
Марселина видит, что Вальмора мучат её признания, он ревнует её к этим стихам другому, но она не властна над своим творчеством, искренность в ней могущественнее воли. Она безоружна перед собственной поэтической силой.

В письме Вальмору от 10 декабря 1832 года она пытается как-то его успокоить и одновременно оправдаться:

«Эти стихи, которые тяготят твоё сердце, наполняют теперь и моё сердце сожалением о том, что я их написала. Я повторяю тебе чистосердечно, что они родились из нашей природы: это — музыка, вроде той, что сочинял Далерак; это — впечатления, которые я нередко подмечала у других женщин, страдавших у меня на глазах. Я говорила: «Я бы на их месте испытывала то-то и то-то, и сочиняла одинокую музыку. Видит Бог».

Марселина окружает мужа заботой и материнской нежностью. Он становится для неё как бы старшим ребёнком, которого она охраняет, лелеет и поддерживает советами. Этого плохого провинциального актёра, который нигде не может устроиться, которого в Руане освистывают, а в Париже никуда не принимают, ей приходится всё время утешать, успокаивая его болезненно уязвлённое тщеславие, тридцать лет кряду скрывать от него, что это она своей работой и всяческими ухищрениями поддерживает всю семью. В последние годы супружество превращается в материнство и сестринскую близость, в задушевный союз двух родных людей.

Из письма Марселины Вальмору от 25 ноября 1839 года (ей 53):

«Когда ты себя чувствуешь нехорошо, у меня начинается жар, и, если ты поникаешь духом, моя душа падает ещё ниже. Мы столько страдали друг возле друга, что стали словно близнецы...»

Это неприхотливое счастье длится тридцать лет (до самой смерти супруга) и находит отражение в письмах Марселины, хотя задушевнейшие её признания всегда обращены в них к любимой подруге, а её заветная тайна, любовь к «Оливье», никогда не гаснет в ней до конца.

Из письма Марселины: «В жизни есть прелесть и солнце, пока в ней есть любовь. Кто это сказал: «Ничего не остаётся в жизни, кроме былой любви?»

Марселина Деборг-Вальмор

Эта неугасшая любовь всю жизнь мучила её угрызениями совести, и когда Вальмор, уже в 47 лет, смущённо признается ей, 54-летней, что он не раз  её обманывал, она будет счастлива, что тоже сможет ему что-то простить: «Разве не было бы чудом, если бы ты избежал искушений твоего возраста и твоего ремесла? - пишет она мужу. - Поверь мне, важно лишь то, что они не смогли уничтожить нерасторжимости нашего союза. Я не сержусь ни на одну из тех женщин, кому ты нравился, дорогой друг. Скорее уж им не следовало бы прощать мне, что я твоя жена и, откровенно говоря, не заслуживаю такого счастия».
Так, с добротой и чистосердечностью, они вновь и вновь укрепляют связь, которая их соединяет, и даже бедность, вечная и несносная их спутница, не способна отравить их чистую жизнь.

Кочевница

Успехи Марселины на театральных подмостках слишком контрастируют с сомнительными триумфами её мужа, это не может не ранить его самолюбия, и тогда она, не колеблясь, покидает сцену, чтобы стать просто женой и матерью, домашней хозяйкой.
Семья не имеет постоянного денежного дохода, они терпят лишения и нужду. Вальмора  то  выгоняют из одного театра,  то не продлевают контракта  в другом. Неважный актёр, он несколько лет  тщетно пытается  закрепиться на сцене  одного из парижских театров. Ему удаётся лишь подписать контракт  с Гран Театром  Лиона.  А нужно кормить, одевать и обучать пятерых детей.
В 1821г. семья покидает Париж и начинается  их  многолетняя  скитальческая  жизнь. Сменяются города Лион, Бордо, Руан  с короткими промежуточными  возвращениями в Париж.

Париж 19 века

Чаще всего Вальмору  приходится  работать на сцене театров Лиона и Руана. В этих городах они живут годами. Марселина ненавидит Лион. В этом городе она испытывает одно из сильнейших потрясений, став свидетельницей  кровавой расправы над восставшими лионскими ткачами в 1834году, о которой  не только расскажет в своих письмах, но и напишет стихи.

Несчастье и несправедливость, которые она видит повсюду, удручает её и заставляет её страдать как от собственной боли.

Нет имени иным недугам, но они
Жизнь превращают в ночь, уничтожая дни;
Ни жалоб, ни речей уста не изрекают,
И слёзы по щекам ручьями не стекают.

Откуда знаем мы на тонущих судах,
В каких таился гром карающих звездах?
Да и не всё ль равно? Несчастие повсюду,
Прошедшее темно, и мерзко верить чуду.

Тогда в самих себе опоры лишены,
Тогда не любят нас и мы не влюблены,
Тогда впиваемся полуугасшим взглядом
В неверный счастья мир, что и далёк, и рядом,
И создан для таких, как мы, - но не для нас -
И видим: луч дрожит, уходит... и погас.

(«Безразличие»)

Много лет Марселине приходится вести кочевой образ жизни. Посредственность Вальмора как актёра вынуждает их часто менять места работы.  Сначала он ещё борется в больших городах, но после того, как его освистали в Лионе, начинает избегать больших сцен и бродит по провинции. Днём и ночью, с маленькими детьми и всем домашним скарбом, кочуют они из города в город, снова и снова грузится на повозки их имущество, снова и снова контракты и увольнения, надежды и разочарования. Так продолжается двадцать, тридцать лет подряд. Марселина измучена, она взывает к Богу: «Дорогам прикажи меня не уводить!» Но дороги уводят её всё дальше. В почтовой карете, на пути в Италию, где Вальмор должен был играть с одной труппой, она пишет дрожащей рукой:

Дано деревьям время расцветать,
плодоносить, расти и умирать.
Мне ж некогда: увы, всегда должна спешить я.
О Боже, дай вкусить, его не прерывая,
желанный отдых на моём пути,
с детьми, в тени... Нет больше сил идти!

Марселина Деборг-Вальмор в 1840-е годы

Но Бог ей не внемлет. Уже 50-летняя, 14 раз переезжает она с квартиры на квартиру, всякий раз изгоняемая нуждой, и всякий раз только 6 или 7 этаж оказываются ей по средствам. Её ноги изранены. Все силы уходят на мелочную борьбу за каких-нибудь 20-30 франков, которых каждый месяц не достаёт. И все эти заботы Марселина трогательно старается скрыть от мужа. В 1842 году она пишет: «Все свои женские способности, всю изобретательность, всё, что можно придумать в смысле слов и умолчаний, я употребляю на то, чтобы скрыть эту борьбу от моего дорогого мужа, который бы не вынес её и неделю. Ценою моих унижений я спасаю его гордость, и только в той жизни он узнает, какими невинными хитростями, какими слезами, о которых знает только Бог и я сама, мне до сих пор удавалось скрывать от него печальную тайну хлеба, который ещё ни разу не отсутствовал на столе ни у него, ни у наших детей».
Но затем снова восклицает: «Нужда убивает нас... Я задыхаюсь от мелких денежных забот, которые гложут мою жизнь, как моль — шерсть».
Марселина ведёт героическую борьбу, чтобы обеспечить семье скудное существование: эта великая поэтесса, которой Франция обязана прекраснейшими, незабываемыми стихами, во все эти годы лишений — единственный работник в доме. Она шьёт одежду детям, стирает, штопает, стряпает, а по ночам пишет сентиментальные новеллы и романы, чтобы заработать несколько франков. Брат в английском плену, он постоянно просит денег, и ей приходится экономить, чтобы послать ему малую лепту,  родные в вечной нужде, она помогает и им, в лионские тюрьмы она несёт последний хлеб со своего стола.
Нищета преследует Марселину: она неделями не отсылает писем, потому что ей нечем их оплатить, и пишет их мелким почерком, чтобы потратить поменьше бумаги. Ей не в чем выйти на улицу, платье и обувь таковы, что она вынуждена оставаться дома. Единственное её утешение — это стихи, которые она сочиняет за работой, склоняясь над пяльцами, и песенки, эти удивительные детские песенки, которыми она убаюкивает Ипполита, Ондину и Инесу, своих детей.  В её жизни нет ни одного светлого, беззаботного дня, и страшным было бы описание её судьбы, не будь страдание движущей силой её души и кипучим родником её творчества.

Окончание здесь

20 июня — 230 лет со дня рождения Марселины Деборд-Вальмор, крупнейшей поэтессы французского романтизма.

Марселина Деборд-Вальмор (1786–1859) прожила трудную, полную утрат, скитаний и каждодневных забот жизнь актрисы, поэта, жены неудачливого актера, матери многочисленного семейства. Но в этой жизни была и великая страсть, которой французская поэзия обязана проникновенной любовной исповедью. Боль неразделенного чувства, материнские тревоги и радости, живое сострадание к чужому горю, надежды на утешение в ином мире составляют содержание безыскусных, но отмеченных удивительной выразительностью и музыкальностью стихов этой поэтессы. Ей принадлежат поэтические сборники («Мария. Элегии и романсы», 1819; «Элегии и новые стихи», 1825; «Слезы», 1833), а также несколько популярных в свое время романов («Мастерская художника», 1833, и др.).

Поль Верлен назвал ее  «единственной талантливой женщиной века и всех времен»  и даже включил стихи Марселины Деборд-Вальмор в антологию «Проклятые поэты», опубликовав своё эссе о ней. Два томика поэтессы находились в библиотеке Пушкина, о ней писали Луи Арагон и Стефан Цвейг, ею интересовался  Ницше, высоко ценили Волошин и Пастернак.
Имя  Марселины Деборд-Вальмор  заслуживает своего места и в памяти русскоязычных читателей,  хотя бы потому, что её стихи читал Пушкин и одна из её элегий послужила моделью для пушкинского письма Татьяны к Онегину.

Хорошо знали её творчество и русские поэты-символисты. Пастернак в письме к Рильке (1926), желая познакомить  поэта с творчеством Цветаевой, писал, что Марина для России – то же, что Марселина для Франции. А вот слова самой  М. Цветаевой  о глубинном родстве их  душ:

В ЗЕРКАЛЕ КНИГИ
М. Д.-В.

Это сердце -- мое! Эти строки -- мои!
Ты живешь, ты во мне, Марселина!
Уж испуганный стих не молчит в забытьи,
И слезами растаяла льдина.

Мы вдвоем отдались, мы страдали вдвоём,
Мы, любя, полюбили на муку!
Та же скорбь нас пронзила и тем же копьём,
И на лбу утомленно-горячем своём
Я прохладную чувствую руку.

Я, лобзанья прося, получила копьё!
Я, как ты, не нашла властелина!..
Эти строки - мои! Это сердце - мое!
Кто же, ты или я — Марселина?

Позже Борис Пастернак  в письме к Марине, вторично сравнивая её творчество с французской поэтессой, отдаст ей пальму первенства как поэту.
Во Франции стихи Марселины  Деборд-Вальмор пользовались большой популярностью в 20-е – 30-е годы 19 века.  Ею восхищались великие современники  В. Гюго и его друг, знаменитый литературный критик Сент- Бёв, поэт Альфред де Виньи, Беранже, Бальзак, позже – Поль Верлен и Артюр Рембо.  Композиторы  М. Малибран, Ж. Бизе, С. Франк  создавали песни и романсы на её стихи.

Рукописи поэтессы хранятся в библиотеке её родного города Дуэ.

библиотека Марселины Деборд-Вальмор в Дуэ

В 1993 в  Дуэ была создана Ассоциация Деборд-Вальмор. Её именем названа улица в XVI округе Парижа.

Марселина Деборд-Вальмор в России

Сочинения Марселины Деборд-Вальмор были довольно популярны и в российских литературных кругах. Максимилиан Волошин и Борис Пастернак, хорошо знакомые с её работами, сравнивали с ней Марину Цветаеву. В частности, Пастернак в своем письме к Рильке писал: «Марина Цветаева, прирожденный поэт большого таланта, родственного по своему складу Деборд-Вальмор».

Два тома стихотворений Марселины Деборд-Вальмор имел в своей библиотеке Пушкин. Литературные критики (В. Набоков, а позднее Ю. Лотман) проводят параллели между одной из элегий французской поэтессы и письмом пушкинской Татьяны к Онегину.

Это созвучие может с легкостью обнаружить и малоискушённый в литературной критике читатель, сравнив следующие строки:

Я, не видав тебя, уже была твоя.
Я родилась тебе обещанной заране.
При имени твоем как содрогнулась я!
Твоя душа меня окликнула в тумане.

Оно раздалось вдруг, и свет в очах погас;
Я долго слушала, и долго я молчала:
Нас в этот миг судьба таинственно венчала;
Как будто нарекли мне имя в первый раз.

Скажи, не чудо ли? Еще тебя не зная,
Я угадала в нем, кому обречена я,
Его узнала я и в голосе твоем,
Когда ты озарить пришел мой юный дом.

Услышав голос твой, я опустила веки;
Один безмолвный взгляд нас обручил навеки;
Тот взгляд с тем именем казались мне слиты,
И, не спросив о нем, я знала: это ты!

(«Элегия», М. Деборд-Вальмор, пер. М. Лозинского)

   Вся жизнь моя была залогом
Свиданья верного с тобой;
      Я знаю, ты мне послан богом,
     До гроба ты хранитель мой...

       Ты в сновиденьях мне являлся,
        Незримый, ты мне был уж мил,
         Твой чудный взгляд меня томил,
       В душе твой голос раздавался

   Давно... нет, это был не сон!
       Ты чуть вошел, я вмиг узнала,
Вся обомлела, запылала
      И в мыслях молвила: вот он!

           («Письмо Татьяны к Онегину», А.С.Пушкин)

 
Роман Марселины Деборд-Вальмор «Мастерская художника» (1833) заинтересовал Лермонтова: испещренный пометками экземпляр он подарил Е. А. Сушковой. Стихотворение Евдокии Растопчиной «Когда б он знал» (1830) — подражание Деборд-Вальмор.

Стихи французской поэтессы переводили Валерий Брюсов, Михаил Лозинский,  Геннадий Русаков, Ирина Кузнецова,  Инна Шафаренко и другие российские поэты, и сегодня с некоторыми из этих переводов я вас познакомлю.
А вот что писал о ней Георгий Адамович:

«Марселина — одна из чистейших и прекраснейших французских поэтов. У нее голос не сильный, но почти никогда не срывающийся,  никогда не фальшивящий. Это редкое свойство, а у французов более редкое, чем где бы то ни было.
При том внимании, каким издавна было окружено в России французское искусство, удивительно, что имя Деборд-Вальмор у нас почти никому не известно. Причины этого, вероятно, в том мы больше учились у французов, чем читали их; мы старались переложить на «славянский лад» их технические приемы. Деборд-Вальмор же мастером, в техническом смысле слова, никогда не была.
... удивляешься, как мало эта старшая современница Гюго и Виньи была «литератором», как среди первых выкриков и манифестов романтизма, среди всяческой «суеты сует» ей удалось писать простые и, хочется сказать, вечные стихи о любви и смерти».

Печальница

В чём же  притягательность  этой женщины и её поэзии? В музыкальности стиха, в искренности интонации и безыскусности? Сент–Бёв писал: «Она пела, как поёт птица».  Ею восхищался Паганини. В том ли, что, по словам Шарля Бодлера, «мадам Деборд-Вальмор была женщиной, всегда была женщиной и только женщиной, но она была в высшей степени поэтическим воплощением всех естественных красот женщины»?
Или может быть, трогала её судьба?  Марселину называли «Дева слёз» ( Notre Dame des pleures) и «Скорбящая мать» (Mater dolorosa, Стефан Цвейг). Люсьен Декав, первый биограф  поэтессы, озаглавил свою книгу  «Горестная жизнь  Марселины Деборд–Вальмор».

Слезами отвечает она и на восторг, и на отчаяние, слёзы — единственный её язык в любви: «Любовь видала от меня одни лишь слёзы».
Слёзы — её мир, pleurs и larmes — наиболее частые рифмы в её стихах. Она и сама была бы рада взять от любви веселье, научиться ей, как игре:

Как бы хотела я любить иначе!
Но не могу. От нежности я плачу,
и для меня страдание — любовь.

Марселина Деборд-Вальмор

Трудно сказать, была ли она красива. Немногочисленные её портреты неточны и не вполне достоверны. Но по отзывам провинциальных газет тех лет она была миловидна, с ореолом белокурых волос, с мягкими чертами полудетского личика. Она очаровывала зрителей природной грацией и неподдельной искренностью души.

Год  1808-й, актрисе - 22 года. Марселина Деборд, имя уже известное во Франции, в то время, как её будущие великие друзья ещё не вышли из детского возраста (Сент – Бёву – 4 года, Гюго – 6 лет, Бальзаку – 10, а Виньи – 11). Появляется её первый портрет кисти известного художника–классициста Мишеля Мартина Дроллинга ( 1789 – 1861).

Дроллинг уловил то мечтательное меланхоличное выражение, характерное для поэтессы, которое мы увидим на её изображениях в исполнении других художников, прежде всего, её дяди Констана Деборда, знаменитого жанрового художника, сыгравшего огромную роль в жизни племянницы.

Со временем на портретах меланхолия сменяется выражением печали, выдающим её страдания, следствия пережитых ею утрат. Марселина глубоко знала душу женщин и была их великой утешительницей и советчицей в минуты скорби.

Плачущим сёстрам

Вы, нелюбимые, вы, ведавшие слёзы,
я вам всегда сестра, я ваш безвестный друг.
Вам отданы мои медлительные грёзы
и сладость горькая моих пропетых мук.

Заточница-душа томится в этой книге.
Раскройте: кто сочтёт страдание моё?
Печальницы земли, где я влачу вериги,
склонитесь над золой, дотроньтесь до неё.

И пойте! Женщина врачует душу пеньем.
Любите! Ненависть мучительней любви.
Дарите! Доброта богата примиреньем,
кто отдаёт своё, тот слышит зов: живи!

Когда вам некогда пролить, как я, чернила,
пролейте хоть слезу на бедные мечты.
Прощая, молишься. В молитве — наша сила.
Простите дней моих раскрытые листы!

Чтоб душу расточать в стихии слова шумной, -
хоть это многие чудачеством зовут, -
быть надо нежною скорее, чем безумной:
кто сердится на птиц, когда они поют?

Злоключения юной Марселины

Марселина Деборд-Вальмор (Марселина Фелисите Жозефина Деборд) родилась 20 июня 1786 года в семье художника-иконописца и актрисы в городке Дуэ,  в том же округе у фламандской границы, который подарил Франции Верлена и Верхарна.

Дуэ. 1871 год.

Дуэ сейчас. Одна из центральных улиц.

Отец был придворным геральдиком и рисовальщиком гербов, чем неплохо обеспечивал их многодетную семью. Десять лет украшал он эмблемами дворянские кареты и расписывал гербами и девизами всевозможную парадную утварь.

карета 19 века

Марселина, чей талант певческий и артистический проявился уже в раннем детстве, обучалась музыке и пению.
Но революция разорила Феликса Деборда: она разрушила дворцы, кареты стали редкостью, а гербы пошли на слом.  Заказы перестали поступать.  Из привольной зажиточности семья ввергается в нищету. Заработок потерян, нигде ни помощи, ни подспорья.

Французская революция

И тогда мать, Мари-Катрин-Жозеф Люкас, решает молить о спасении одного дальнего родственника, гваделупского плантатора, о богатстве которого из-за моря доходят легенды. Она собирается в дальнюю дорогу и берёт в спутницы 12-летнюю Марселину, нежное златокудрое дитя. Но у них не хватает денег на переезд, и почти два года мать и дочь скитаются по всей Франции, прежде чем им удаётся скопить и выпросить необходимую сумму. Мать слабосильна и беспомощна, и добывать хлеб изо дня в день приходится юной Марселине. Когда другие дети ещё играли в куклы, она уже выступала с бродячими актёрами, танцевала и пела. Труд был нелёгок, мать и дочь голодали, нищенствовали, мёрзли, но переносили все испытания, лишь бы перебраться в страну золота, где, как надеялись, их ждёт спасение и богатство. И вот наконец необходимая сумма собрана, и в 1801 году мать и дочь пускаются в долгое 40-дневное плавание по океану к берегам далёкого острова, в надежде спасти семью от нищеты.

Однако по прибытии женщин ждёт ужасная весть: Гваделупа уже не под французской властью, на острове — восстание порабощённых негров, и их родственник, богатый плантатор, убит одним из первых.

восстание негров

Беспомощно стоят обе женщины на берегу, одни среди этих диких людей и дикой природы. Мать не выдерживает, жёлтая лихорадка уносит её в первые же дни, и вот 14-летняя Марселина совсем одна, вдали от родины, среди чужих людей, без копейки денег. Город постигает землетрясение, она видит, как из гор вырываются огненные столбы и как рушатся дома.
На коленях девочка умоляет губернатора отправить её домой. Проходят недели, полные беспросветной нужды, пока её желание исполняется и, бездомная, осиротелая, Марселина плывёт обратно, снова сорок дней и ночей. Она — единственная женщина на судне, и капитан, грубый пьяница, пытается воспользоваться её беспомощностью. Испуганная девочка ищет спасения у матросов, и те поднимают бунт на корабле, чтобы защитить её от приставаний. Тогда в отместку капитан требует у неё плату за переезд и по прибытии в Гавр отнимает у сироты сундучок со всем её имуществом.

Гавр. Бульвар.

Пятнадцатилетняя девочка вступает в незнакомый город без гроша в кармане, но горькие испытания научили её мужественно переносить лишения. Она добралась до Лилля, где кое-кого знала, и сердобольные знакомые, тронутые её судьбой, устраивают в её пользу спектакль.

Лилль. Театр.

Извещение о том, что выступит дитя, спасшееся от гваделупской резни, собирает зрителей и приносит ей такой сбор, что наконец после почти трёхлетних странствий Марселина может снова вернуться в Дуэ, к своим. Несколько дней она отдыхает в родном доме, но потом спешно отправляется дальше, чтобы не быть в тягость близким, с трудом сводящим концы с концами. Вся тяжесть житейской нужды сваливается на хрупкие плечи юной девушки.

Блеск и нищета театральных подмосток

Благодаря яркому певческому и актерскому дарованию, Марселина вскоре была принята в театральную труппу. Она выступает в театрах Дуэ, Лилля, Руана и имеет большой успех. Ей поручают роли Золушки, обиженной сироты, отверженной пастушки — все эти небесно-голубые, сентиментальные девичьи образы, знакомые нам по пасторальным картинам Грёза.

Жан-Батист Грёз. Невинность.

Жан-Батист Грёз. Мёртвая птичка.

Но и в любую фальшь Марселина вселяет душу, потому что уже с детства её живая доброта взволнованно откликалась даже на вымышленную судьбу. И эта душевная впечатлительность делает её значительной актрисой.
Однако настоящая жизнь Марселины, та, что за кулисами, была однообразна и тускла. Когда наверху гасли свечи и падал занавес, она спешила домой, где её ждали две сестры-нахлебницы, ещё более нищие, чем она сама. И там, при мигающей лампе, она должна была шить костюмы, стирать бельё, переписывать роли, чтобы хоть сколько-нибудь приработать.

«Мне бросали цветы, - писала она впоследствии, - а я шла домой голодная и никому об этом не говорила». И когда 20 лет спустя её собственная дочь захочет поступить в театр, Марселина будет в ужасе: «Лучше умереть, чем дать ей пережить то, что пережила я».

Счастливый случай вызволяет её из провинции. Артисты Комической оперы, гастролировавшие в 1804 году в Руане, услышат песенку, которую она пела в какой-то пьесе. Милая внешность Марселины и необычайная одухотворённость её игры привлекает их внимание. Они устраивают ей ангажемент в Париж, в Комическую оперу (Opéra-Comique), и молодая актриса без всякой школы и подготовки  очень скоро становится певицей мировой сцены.

Париж. Комическая опера.

Как актриса Марселина утверждает себя на ролях инженю в комической опере (нечто вроде современной оперетты).
Её нежный, но недостаточно сильный голос грозил потеряться в обширном зале, но музыканты, которых тоже покорили детское обаяние и робкая доброта души девушки, намеренно играли потише, чтобы не заглушать её пения, чтобы её лучше было слышно.
Вероятно, она обладала недюжинным певческим даром, ибо пленила своим голосом и исполнением не только публику, но и известного бельгийского композитора Гретри, который помог ей выступить на сцене Опера-Комик Руана в 1805  году и несколько лет спустя исполнить партию Розины из «Севильского цирюльника», требующую высокого мастерства и владения голосом, в Театре де ла Моннэ в Брюсселе.

С 1808 года Марселина играет в парижском театре Одеон.

Однако тогда в ней ещё не прозвучали те два голоса, которые пробудят её для своего подлинного мира и сделают тем, чем она станет: Любовь и Поэзия. Это случится позже.

Оливье

В 21 год в жизнь Марселины пришла любовь. В доме подруги она знакомится с молодым человеком, сыгравшем (он тоже был актёром и поэтом) в её жизни роковую роль. В стихотворении «Осенняя прогулка» она вспоминает их первые встречи:

Ты помнишь ли, мой дорогой, мой милый,
осенний день, усталый, бледный свет?
Он словно слал прощальный свой привет
лесам, овеянным его красой унылой.

Ничто утешить не могло природы.
Весёлые цвета уже терявший лес,
нагие берега и стынущие воды,
всё хоть бы луч тепла просило у небес.

Одна я тихо шла от праздничного шума.
Мне нужен был покой, меня смущал твой взгляд,
но тишина полей, их горестная дума
невольно в душу мне вливали тайный яд.

Без цели, без надежд, отдавшись размышленью,
я шла, не ведая, в какой я стороне.
Любовь окутала меня любимой тенью,
и воздух осени казался жгучим мне.

Напрасно разум мой, как тяжко ни метался,
спасаясь от тебя, сам от себя спасался:
неведомая власть, пока в слезах я шла,
внезапно от земли мой взор оторвала.

Сквозь вьющийся туман какой-то образ зыбкий
теплом и трепетом мне душу пронизал.
И солнце выплыло, и светлою улыбкой
разверзло небеса... Ты предо мной стоял.

Мне было страшно слов, всесильно, молчаливо
меня волшебное объяло забытьё.
Мне было страшно слов, но я была счастлива:
я сердце слушала, чужое и своё...

Главу за главой мы можем проследить в её стихах за коварной сетью обольщения, которую умело ведёт её возлюбленный, за тем, как слабеет сопротивление влюблённой девушки, за перипетиями её чувств. Застенчивая в речах и стыдливая в жизни, в стихах Марселина раскрывается до конца, беспредельно обнажая в них свою душу.

***

Была твоею я, ещё тебя не зная.
Тебе посвящена вся жизнь моя с рожденья.
Тебя не знала я, но, имя услыхав
твоё, я замерла в негаданном волненье.

Восхищена, безгласна, не дыша,
впервые слышу зов, но отвечать не смею.
Она твоя, она слилась с твоею,
тобою пробуждённая душа.

О разум, помоги от глаз его укрыться...
Напрасно повернуть судьбу хотела вспять,
спасаясь от тебя, самой себя бежать...

Однако неизбежное произошло.

Сестра, трепещущей души моей не стало:
она к пылающим устам его припала!

Ни чувства, ни разум уже не борются, прошлое и будущее растворяются в едином порыве, вспыхивает страсть:

И всё исчезло в нашем пламени двойном...

Ей больно от избытка счастья, но ей хочется ещё и ещё, она всё глубже погружается в любовь:

Друг, не узнать тебе, одна лишь я постигла,
каких глубин в тебе любовь моя достигла.

Всё выше вздымается её восторг, он сносит все преграды рассудка, и вся её душа неудержимым потоком устремляется в новое чувство.

О молнии любви, высоких гроз удары,
Средь гнезд разметанных вы сеете пожары 
И смерть, но небосвод навеки тьмой одет
Для тех, кто потерял ваш несравненный свет!

(пер. И. Кузнецовой)

Всю жизнь она держала в тайне его имя, называя в своих стихах и в письмах  «Оливье».

Из письма Марселины возлюбленному (сохранилось лишь два небольших отрывка из этих писем):

«Люби меня, дружок, ответь моему сердцу; о, я умоляю тебя, люби меня крепко! Это всё равно как если бы я тебе сказала: подари мне жизнь. Твоя любовь — ещё больше для меня, Оливье, мой Оливье! Ты не знаешь, до какой степени ты можешь сделать меня счастливой или несчастной».

Одиночество

24 июня 1810 года чиновник парижского магистрата заносит в городские книги имя новорождённого младенца мужского пола и делает многозначительную пометку: «Отец неизвестен». Свидетелем выступает один из друзей Марселины, потому что «Оливье», таинственный возлюбленный, видимо, не склонен заявить о себе публично. От узаконения их отношений он уклоняется под тем предлогом, будто отец никогда не согласится на его брак с актрисой. В действительности же он только о том и думает, чтобы избавиться от обременительной связи. Марселина, в упоении любви и материнского счастья, не догадывается о его охлаждении. Она тянется к нему всей своей пылающей душой, полная забот о нём, она ещё напутствует бегущего самыми нежными пожеланиями (он объявляет ей, что должен уехать, дабы повидать отца и уговорить его):

Увидишь ты отца. В сыновнем поцелуе
ребёнка своего привязанность святую
отдай ему. На сердце положи
ему любовь мою и уваженье.
Он стал и мне отцом — ему скажи.

На самом же деле неверный отправляется в Италию и долго отсутствует. Известия от него приходят очень скупо, но Марселина, бесконечно добрая и доверчивая, не подозревает всей правды. Случайно она узнаёт о его возвращении и одновременно с этим слышит ужасную весть: он давно находится в связи с другой женщиной. В её сознании молнией проносится страшная мысль:

О горе! Нравиться ему я разучилась!

В отчаянии Марселина бросается в объятия сестры, ища у неё утешения:

Сестра, ведь он ушёл! Сестра, меня покинул!
Чего же, брошенная, гибнущая, жду?
Плачь надо мной, укрой объятьями своими...
Мне слёзы так нужны...

Она не хочет этому верить, и просит сестру обмануть её, подарить ей надежду, потому что она не в силах вынести жестокой правды.

Нет, брежу я! Скажи... ужели безвозвратно?
Скажи скорее, что вернётся он обратно,
что он не изверг... обмани меня — ну что ж!
Но только пусть и он повторит эту ложь...
Спеши к нему, скажи...

И при этом она знает, что он у другой, в долгие бессонные ночи эта картина явственно встаёт перед несчастной обманутой:

О, как он к ней прильнул! Как ей в глаза глядится!
Как дарит у меня украденную страсть!

И Марселина бежит от него, уезжает к сёстрам, в провинцию, в одиночество.
Одно из её стихотворений, обращённых к нему, где она изливает тоску и боль разлуки, так и называется: «Одиночество»:

Так значит, не затем, чтоб ждать с тоскою страстной,
я эти знойные опять встречаю дни?
И прежнюю любовь мне не вернут они?
И голос милого, пленительный и властный,
мне только грёзою мерещится напрасной?

Всё кончено. Всё то, чем был мне дорог свет.
Какой пустынный мир! Куда все люди скрылись?
Не слышно времени: часы остановились.
Жить, бесконечно жить! А смерти нет и нет!

Иль надо мною ты, о вечность, тяготеешь?
Безвыходная ночь! Каким ты жаром тлеешь!
Как птица, смолкшая при угасаньи дня,
о, если б мне уснуть у мёртвого огня!

Он думает, мой дух угас для песнопений;
он, сердцем исцелясь, моих не слышит пений;
не знает, сколько я намучилась в тиши.
Но что мне? Он моей не исцелит души.

Его я не польщу отрадой горделивой
узнать из слёз моих, как он в любви богат.
Что вызвал бы мой стон? Его испуг? Возврат?
Иль жалость?.. Раньше смерть вернёт мне мир счастливый.

Всё рушилось. Он сам — уже не то, чем был:
мне сердце раздробив, свой образ он разбил.
Он мне не возвратит улыбки безмятежной
и прелесть лёгкую доверчивости нежной;
их у меня любовь умчала без следа.
Что отдано любви, погибло навсегда!

Этой же теме посвящена одна из её пронзительных элегий:

Сестра, все кончено! Он больше не вернется! 
Чего еще я жду? Жизнь гаснет. Меркнет свет.
Да, меркнет свет. Конец. Прости! И пусть прольется
Слеза из глаз твоих. В моих — слезинки нет. 

Ты плачешь? Ты дрожишь? Как ты сейчас прекрасна! 
И в прошлые года, в расцвете юных дней,
Когда сияла ты своей улыбкой ясной, 
Ты не казалась мне дороже и родней! 

Но — тише, вслушайся… Он здесь! То — не виденье!
Его дыхание я чувствую щекой! 
И он зовет меня! О, дай в твои колени 
Горящий спрятать лоб, утешь и успокой! 

Послушай. Под вечер я здесь, одна, с тоскою
Внимала в тишине далеким голосам. 
Вдруг словно чья-то тень возникла предо мною…
Сестра, то был он сам! 

Он грустен был и тих. И — странно — голос милый, 
Который был всегда так нежен и глубок, 
Звучал на этот раз с такою дивной силой,
Как будто говорил не человек, а бог…

Он долго говорил… А из меня по капле 
Сочилась жизнь… Так кровь из вскрытых вен течет…
От боли, нежности и жалости иссякли 
В душе слова, и страх сковал меня, как лед. 

Он жаловался — мне! Вокруг все замолчало, 
И птицы замерли, его впивая речь; 
Природа, кажется, сама ему внимала,
Ручей — и тот затих, забыв журчать и течь…

Что говорил он? Ах, упреки и рыданья… 
Я слышу их еще сейчас…
Но сколько в этот миг в нем было обаянья, 
Какой струился свет из милых влажных глаз! 

Он спрашивал, за что внезапно впал в немилость! 
Увы, над женщиной любви безмерна власть: 
Он был со мной, — и я забыла, что сердилась,
Вернулся он — и вновь обида улеглась. 

Но он винил меня! Ах, это так знакомо!
Я тщилась объяснить… Но он махнул рукой
И произнес слова страшней удара грома: —
Мы не увидимся с тобой! 

А я, окаменев, как статуя, сначала, 
Не вскрикнув, не обняв, дала ему уйти; 
И в воздухе пустом чуть слышно прозвучало 
Ненужное ему последнее: «Прости!»

(Перевод Инны Шафаренко)

Марселина покидает театр, зарывается в свою печаль где-то в глухом углу Франции. Но там, униженная, уничтоженная, она, несмотря на всё, продолжает его любить. И в страхе перед самой собой поверяет это чувство стихам:

Так значит, всё равно его ещё люблю!
Как я поражена печальным откровеньем...

После двух лет борьбы со своим чувством Марселина убеждается, что в ней живёт жгучее желание снова увидеть его. Она облегчённо сбрасывает с себя гордость:

Дороже гордости моё мне было сердце!

Он позволяет себя упросить. Они вновь встречаются. Конечно, это уже не то счастье упоения и страсти, это счастье в слезах, но Марселина радостно принимает это бремя, хотя понимает, каким оно будет тяжким.

Возьмите трепетное сердце  жертвы вашей
и цепи рабства возвратите ей.

Но и эта совместная жизнь, скреплённая покорностью и состраданием, длится недолго.

ВОСПОМИНАНИЕ

Когда однажды вдруг он стал белее мела
И голос, дрогнувший на полуслове, стих,
Когда в его глазах такая страсть горела,
Что опалил меня огонь, пылавший в них, 

Когда его черты, омытые сияньем,
Бессмертным, как любовь моя, 
Мне в душу врезались живым воспоминаньем,—
Любил не он, а — я!

(Перевод Инны Шафаренко)

Скоро он опять покидает её, и теперь это уже разлука навеки.

Мне вас послало божество,
А вы не ведали того? 
Я помню и огонь и смех, 
Мечты и музыку вначале, 

Потом пришла пора печали, 
Бессонница взамен утех… 
Прощайте, музыка и смех!
В далекий край лежит ваш путь,

Где вьется ласточкой игривой 
Поэзия любви счастливой. 
Чтобы за ней пуститься в путь, 
Вы сердце мне должны вернуть. 

Пусть эти слезы в тишине 
Пред богом вам придут на память,
Ведь вас они не могут ранить. 
Но вспоминайте обо мне 
Лишь за молитвой, в тишине!

Марселина берёт своего ребёнка, последнее своё достояние, и снова возвращается в жизнь. Убежище её любви разрушено, но взамен него возникла новая сила, утешение в несчастье: в ней родился поэт. Её чувство, отвергнутое одним, обращается ко всему миру, крылатые стихи выносят её одинокую муку на вселенский простор.

Продолжение здесь