Наступит день:
планета обернётся
через виток –
и потеплеет солнце!
Придёт капель –
и это не приснится,
а наяву
весёлая синица
в лучах тепла
пригреется на ветке...
И я приду
на чай к моей соседке –
поколдовать
над подошедшим тестом
и печь блины,
и складывать их тесно…
И кот соседский
промурлычет сыто,
и мы окно
оставим приоткрытым:
пускай весна
споёт нам пасторали!..
Прощай, зима!..
Мы перезимовали.
Здесь каждый день штормит, и ветер резок, без прелюдий,
белеют корни мёртвых сосен на стене обрыва.
Лишь птичьи ссоры нарушают равнодушное безлюдье,
да волн стенания слышны без перерыва.
Здесь безымянный мыс, за ним такой же безымянный берег –
заброшенной Вселенной запустенье.
И, если вспомнить о потерях, – здесь весь мир потерян,
а если вспомнить о тенях – то здесь мрачнеют тени.
Дождь моросит, прохладно, но закат ещё лучей не погасил.
Шаги, и под ногами - выброшенных штормом веток хруст.
Подняться вверх по глинистому склону нужно много сил -
там, на верху обрыва, возле валуна, растёт терновый куст.
Вот так, в один и тот же день, зимой,
седой старик приходит посидеть на камне у ветвей.
Он разворачивает холст с лепёшкой, сыром, вяленой хурмой
и достаёт из сумки начатый портвейн.
Он пьёт и молится, и спешно крестится, как будто впопыхах,
и, стоя на коленях, опускает руки на сырую глину.
Он что-то шепчет об оставшихся неперевёрнутых камнях
и о песчинке малой, что не смог когда-то с места сдвинуть.
И длится исповедь: как он с рожденья то летал, то падал,
отгадывал людей, а сам так и остался не разгадан.
Как был льстецами коронован, а потом низложен,
кому-то продан, кем-то предан, а потом всем вместе должен.
Как он придумывал себе богов, но правил пантеоном идол:
молох обыденный с названием «обиды»…
Он поднимается, садится на валун, срывает пару ягод,
сухих и сморщенных, чья терпкость – только благо
ему сейчас, но тёрн, как вечный скряга,
впивается колючками в обветренную кожу,
и шепчут губы: «Да, наверное, негоже
так просто брать, когда на то нет позволенья…
Скажи мне, тёрн, за что:
кому – шипы, кому – венок, кому – терновое варенье???»
Но тёрн молчит, ветвями на ветру качая.
Поодаль настороженно глазеют чайки.
Старик кидает им раскрошенный лаваш и смотрит,
как птицы ссорятся между собой…
Дождь не кончается, закат вершины на востоке охрит,
внизу беснуется безудержный прибой…
Усталый шёпот различим едва-едва:
о том, что каяться, как и прощать, вовек не поздно,
но выгорают запоздалые слова,
как в августовском небе звёзды -
камнями множится на безымянном берегу
бесчисленность застывших покаяний,
и камни в памяти бесстрастно берегут
страдания от неизбежных воздаяний.
Прибою всё равно – ответ или вопрос,
тебе светло в ночи или твой чёрен день.
Мир сыт, а здесь, в камнях, живёт бездомный тощий пёс.
Перо, оброненное чайкой, хоть прозрачно, но отбрасывает тень…
Терновый куст весной мечтает птицам дать приют
и слушать пенье на ветвях в оранжевых лучах,
но ведь морские птицы почему-то не поют -
морские птицы могут лишь отчаянно кричать…
Старик спускается, идёт назад. Становится темней.
Он, кажется, ещё сильней сгибает спину -
от безнадёжности неперевёрнутых камней
и неподъёмной тяжести песчинок…
NIKALATA
