Новая подборка в журнале "Зарубежные Задворки": http://za-za.net/tak-vot-kakaya-ty-lyubov-do-groba/

Напои меня малиной,
Крепким ромом, цветом липы...
И пускай в трубе каминной
Раздаются вопли, всхлипы...
Пусть, как в лучших сочиненьях,
С плачем, с хохотом, с раскатом
Завывает все, что надо,
Что положено по штатам!
Пусть скрипят и гнутся сосны,
Вязы, тополи и буки.
И пускай из клавикордов
Чьи-то медленные руки
Извлекают старых вальсов
Мелодические вздохи,
Обреченные забвенью,
Несозвучные эпохе!..

Напои меня кипучей Лавой пунша или грога И достань, откуда хочешь, Поразительного дога, И чтоб он сверкал глазами, Точно парой аметистов, И чтоб он сопел, мерзавец, Как у лучших беллетристов... А сама в старинной шали С бахромою и с кистями, Перелистывая книгу С пожелтевшими листами, Выбирай мне из "Айвенго" Только лучшие страницы И читай их очень тихо, Опустивши вниз ресницы...

Потому что человеку
Надо, в сущности ведь, мало...
Чтоб у ног его собака
Выразительно дремала,
Чтоб его поили грогом
До семнадцатого пота
И играли на роялях,
И читали Вальтер-Скотта,
И под шум ночного ливня
Чтоб ему приснилось снова
Из какой-то прежней жизни
Хоть одно живое слово.

Последний день поэта.

Часть пятая (Ходасевич, Поплавский, Елагин)

http://za-za.net/posledniy-den-poeta-chast-pyataya/

Серия сообщений "Управляемая эволюция":

Часть 1 - Солнечная электростанция Айванпа (Калифорния) мощностью 396МВт
Часть 2 - Не плюй в колодец, пригодится воды напиться
Часть 3 - Они будут президентствовать по очереди...
Часть 4 - Дверь в стене, манящая в несбывшееся
Часть 5 - Факелы горения попутного газа после сероочистки на мр Тенгиз в Казахстане

Начало здесь.

Б. Мансуров.

Фото из его книги «Лара моего романа».

Уличение стихами

Борис Мансуров — Лине Кертман:

«А стихи ЛЧ из 56 и 58 г.г. о Пастернаке, которые ЛЧ не читала ни Пастернаку , ни Ахматовой (ведь Ахматова мгновенно поняла бы – в чем дело), ясно говорят о ее трагической любви к Пастернаку. Эти стихи приведены в книге «Лара…» на стр. 264, 265. Однако, для читающего и думающего эта тема постоянно высвечивается в Записках ЛЧ об Анне Ахматовой. Читали ли Вы, Лина,  эти Записки перед подготовкой «жестких» вопросов по книге «Лара…»?

Я не знаю, что ответила Мансурову Лина Кертман, её дальнейших возражений он не приводит, завершая дискуссию на своих репликах как бы на истине в последней инстанции, но думаю, что читала. И так же, как я, могла сделать вывод, что никакой «трагической любви ЛЧ к Пастернаку» ни в «Записках», ни в стихах Чуковской нет.
Возможно, и вопросов было больше — Мансуров вырезал откуда-то этот кусок текста, там нет ответов Кертман на его объяснения, и нигде я их найти в Сети не смогла.  Даже возникают сомнения: читала ли она их вообще? Всё это сильно смахивает на «постановочность» - подтасовки, подлоги, отсечение всего, что не входит в задуманную концепцию и пр. Думаю, что самое «жёсткое» и «неудобное» Мансуров отрезал. И это не самое большое мошенничество по сравнению с теми чудовищными поклёпами, ложью и клеветой, что встречаются в книге.

Борис Мансуров — Лине Кертман:

«Как мудро отмечает наша общая знакомая Татьяна Геворкян: «Понять истину об отношении поэта к адресату можно по стихам. Их надо внимательно прочитать.
Чтобы понять состояние Чуковской, видящей любовь Пастернака к Ольге, прочитайте ее стихи того периода.
Стихи Лидии Корнеевны к Пастернаку многое говорят о причине ее безумной ревности к Ольге:

Это сердце устало, а не я. Я-то жива еще.
У меня еще ночи и дни впереди. Я опять начинаю сначала
Старую песню. Молча прошу тебя: «Не уходи».

Узнав о любви поэта к Ольге, вернувшейся живой из концлагеря и находящейся в Измалкове рядом с ее кумиром, Чуковская в отчаянии пишет:

И каждую секунду забывая,
Зачем пришла сюда, зачем открыла газ,
Хватаясь за стены, за двери, как больная,
Я вдруг воды под краном напилась
И вспомнила, что я не пить хотела,
В десятый раз не чайник вскипятить,
А положить предел — ведь боли нет предела —
И газом жажду утолить.

Мансуров выдёргивает из контекста несколько строк и преподносит читателю как нечто постыдное, обличающее ЛЧ в тайной запретной любви к сопернице, которая, к её досаде, как намекает автор, «вернулась живой из концлагеря». Каково?! Это Лидия-то Корнеевна, у которой муж был расстрелян в сталинских застенках, которая постоянно слала посылки заключённым друзьям, отрывая от своей семьи последнее, те самые, что прикарманивала «Лара». Оцените подленький экивок: Ивинская вернулась из лагеря живой, и ЛЧ от этого «в отчаянии»! Ну не низость ли — писать так?! "Узнав о любви" - а раньше, до концлагеря, она о ней, что, не знала?
А теперь прочтите весь этот цикл полностью:

ПОПЫТКА ЛЮБВИ
(1955 - 1962)

1
От звонка до звонка
Я живу, словно лагерным сроком.
И большая рука
Прикоснется к моей ненароком.
И большие слова
Прозвучат на прощанье в передней.
И болит голова
От несбыточных сбывшихся бредней.

2
Это сердце устало,
А не я.
Я-то жива еще.
У меня еще ночи и дни впереди.
Я опять начинаю сначала
Старую песню.
Молча прошу тебя:
"Не уходи".

3
Сердце сахаром кормить,
Капельки на сахар капать.
Не звонить. Не ждать. Не плакать.
"Не расстраиваться". Жить.
Проку в этом никакого
Я не вижу, милый друг.
Жизнь - безжизненное слово.
Ты сказал пустое слово.
Опустело все вокруг.
Снова жить и верить снова?
Нет.
Но ничего другого
Не придумать, милый друг.

4
И каждую секунду забывая,
Зачем пришла сюда, зачем открыла газ,
Хватаясь за стены, за двери, как больная,
Я вдруг воды под краном напилась
И вспомнила, что я не пить хотела,
В десятый раз не чайник вскипятить,
А положить предел - ведь боли нет предела -
И газом жажду утолить.

5
Я не в окно гляжу - в свою судьбу.
Я трезвость утра прижимаю к лбу.
Ведь нелюбви твоей она сестра -
Квадратная законченность двора.

6
Я сама выбирала: свободу, а не победу.
Я сама захотела не под колеса, не в пруд,
А на волю.
Оставив себе напоследок
Разве только болезнь и бесполезный труд.
Потянулись века не разлуки и не разрыва,
А конца… Это детские игры разрыв.
А конец - что венец. Он венчает мой путь молчаливо.
Хоть я недобита, а ты еще, кажется, жив.

Какие чувства вызывают у нас эти строки? Какие чувства рождает в нас истинная поэзия? Сопереживание, волнение, боль, собственные воспоминания, наслаждение Словом... У Мансурова все эти ощущения отсутствуют. Его цитированье — равносильно подглядыванью в замочную скважину. Азарт охотника: ага, вот оно, жареное, нашёл, уличил! «Никому не читала...» Первооткрыватель! Здесь нет нигде посвящения Пастернаку.  Какие у Мансурова основания утверждать, что эти стихи — ему? Впрочем, что я говорю, о каких основаниях у этого автора может идти речь... Естественно, она любила и ценила БП как Поэта, как прекрасного человека, как достояние России, написала замечательные воспоминания о нём. Но это не та любовь, в которой «уличает» её  Мансуров. Это любовь-служение, любовь-поклонение, любовь, которая «не ищет своего». У неё много страстных и горьких строк , адресованных гонимому Солженицину, уехавшему из России и покончившему с собой Анатолию Якобсону,

своему погибшему от рук сталинских палачей мужу Матвею Бронштейну.

Не удержусь, чтобы не привести их здесь:

М.

1
Уже разведены мосты.
Мы не расстанемся с тобою.
Мы вместе, вместе - я и ты,
Сведенные навек судьбою.

Мосты разъяты над водой,
Как изваяния разлуки.
Над нашей, над твоей судьбой
Нева заламывает руки.

А мы соединяем их.
И в суверенном королевстве
Скрепляем обручальный стих
Блаженным шопотом о детстве.

Отшатывались тени зла,
Кривлялись где-то там, за дверью.
А я была, а я была
Полна доверия к доверью.

Сквозь шопот проступил рассвет,
С рассветом проступило братство.
Вот почему сквозь столько лет,
Сквозь столько слез - не нарыдаться.

Рассветной сырости струя.
Рассветный дальний зуд трамвая.
И спящая рука твоя,
Еще моя, еще живая.

***
Я не посмею называть любовью
Ту злую боль, что сердце мне сверлит.
Но буква "М", вся налитая кровью,
Не о метро, а о тебе твердит.

И семафора капельки кровавы.
И дальний стон мне чудится во сне.
Так вот они любви причуды и забавы!
И белый день - твой белый лик в окне.

1947

Прекрасная лирика, обязательно как-нибудь напишу о Лидии Чуковской именно как о поэте, с этой стороны её, к сожалению, мало знают. Пополню свой список этим ещё одним любимым именем. Хорошо сказал о её стихах поэт Владимир Берестов:

«…Как мне кажется, всю свою жизнь она была поэтом. Это проявлялось не только в том, что Лидия Чуковская писала стихи, но и в том, что стихи классиков нашей поэзии буквально не сходили с ее уст, со страниц любой ее работы. Даже умирая, она читала Блока. За столь долгую жизнь она могла бы написать намного больше стихов, чем оставила нам. Но дело тут не в горестных обстоятельствах времени. Просто для выражения своих чувств ей обычно хватало любимых стихов других поэтов — от Гавриила Державина до Владимира Корнилова. Свои стихи она писала лишь тогда, когда чувствовала, что никто другой таких стихов не писал и не напишет».

Есть у неё и посвящение Пастернаку:

28 ОКТЯБРЯ 1958 ГОДА

Я шла как по воздуху мимо злых заборов.
Под свинцовыми взглядами - нет, не дул, а глаз.
Не оборачиваясь на шаги, на шорох.
Пусть не спасет меня Бог, если его не спас.

Войти - жадно дышать высоким его недугом.
(Десять шагов до калитки и нет еще окрика: "стой!")
С лесом вместе дышать, с оцепенелым лугом,
Как у него сказано? - "первенством и правотой".

Переделкино

Пастернак высоко ценил стихи Лидии Чуковской, признавал в ней поэта. Об этом говорит и такая запись в дневнике ЛЧ от 17 июня 1947 года, где она приводит слова Пастернака:

« – Заходил как-то ко мне Корней Иванович. Я ему говорил снова о Вашей поэме. Корней Иванович мне: «Бедная Лида». А я ему: «Почему она бедная? Она живет по закону поэтов, как все мы». Вот и вышло, что я вас не пожалел».

Одна из редких ранних фотографий с сайта Чуковских. 

Стоят Лидия Чуковская и Николай Харджиев. Сидит Цезарь Вольпе. Март 1933. Ленинград.

Л. Чуковская с отцом К. Чуковским

Мы ничего не знаем об отношениях Чуковской и Пастернака, думаю, что никаких особых отношений и не было, кроме обычного поэтического братства, тем паче «любовного треугольника», о котором ничтоже сумняшеся пишет мемуарист-подтасовщик, пытаясь замазать грязью чистейшего человека, до моральной высоты которой ему — как до звезды небесной.
«Моральной твердыней» назвал её иронически Д. Быков в своём романе о Пастернаке. Не вижу никакого повода для сарказма. Да, твердыня, не подкопаешься.  Досадно, я понимаю. Там, где надо преклонить колени — скалят зубы. Больно и стыдно видеть Быкова в одном ряду с мансуровыми. Ведь Поэт, талантливейший человек, эх!...

«Единственное, что было мне неприятно читать, —  пишет Ирина Чайковская, - это отповедь Чуковской, “моральной твердыне”, по ироническому определению Быкова. Лидия Корнеевна Чуковская Ивинскую не любила, обвиняла ее в присвоении денег, адресованных подруге в лагерь. Вполне допускаю, что “поэты и их возлюбленные вечно витают в облаках, забывают... о долгах и обещаниях”, но стоит ли бросать камень в человека, приверженного не “поэтической”, а обычной человеческой морали и посмотревшего на ситуацию с точки зрения обобранной лагерницы?» (Нева, 2007, № 5)

Не соглашусь в одном с И. Чайковской: я бы не стала противопоставлять обычную человеческую мораль — поэтической, мораль одна и для поэтов и для непоэтов, но если уж принимать эту терминологию — то Лидия Чуковская — безусловно, поэт, поэт куда более сильный, чем Ивинская. Хоть она сама и считала свой поэтический дар скромным:

Маленькая, немощная лира.
Вроде блюдца или скалки, что ли.
И на ней сыграть печали мира!
Голосом ее кричать от боли.

Неприметный голос, неказистый,
Еле слышный, сброшенный со счета.
Ну и что же! Был бы только чистый.
Остальное не моя забота.

1968

Теперь это наша забота, чтобы этот негромкий и чистый голос расслышали.

Лидия Чуковская с дочерью Люшей

«Ей не надо считать себя «политической заключённой»

Л. Кертман — Б. Мансурову:

- Я читала «Жизнь – животное полосатое» Ирины Емельяновой. Как Вы объясняете ещё и тот факт, что Аля настойчиво пишет, что не надо ей (Ольге) считать себя «политической заключённой»? Тут я ничего не утверждаю – просто спрашиваю. Почему Аля писала так? 

А. Ахматова — Л. Чуковской:

«Зина – дракон на восьми лапах, грубая, плоская, воплощенное антиискусство. Сойдясь с ней, Борис перестал писать стихи, но она, по крайней мере, сыновей вырастила и вообще женщина порядочная, не воровка как Ольга… Я ненавижу эту девку, - при его жизни махинации с доверенностями в «Огоньке», за что ее посадили, теперь валютные махинации, спекулянство именем Пастернака. Это грязь, оскверняющая его могилу».

Мансуров делает из этих слов неожиданый вывод:

«Какая «безукоризненная и точная» осведомленность Ахматовой о всех арестах Ольги Ивинской со слов сверхчестной Лидии. За что была осуждена Ольга Ивинская в 1949 г. вы, Лина, читали в книге «Лара…», а Лидия знала это уже в 1956 г. из рассказа Надежды Адольф, которая находилась с Ольгой в концлагере, где батрачили ТОЛЬКО ПОЛИТИЧЕСКИЕ заключенные, осужденные по политической статье 58-10.
Для мошенников и фарцовщиков у «рябого диктатора» были другие лагеря».

«За что была осуждена Ольга Ивинская в 1949 г. вы, Лина, читали в книге «Лара…» - то есть в качестве доказательств, как всегда, ссылка лишь на собственную книгу, словно это истина в конечной инстанции.
«... где батрачили ТОЛЬКО ПОЛИТИЧЕСКИЕ заключенные, осужденные по политической статье 58-10.  Для мошенников и фарцовщиков у «рябого диктатора» были другие лагеря». -

Ничего подобного, батрачили вместе и те, и другие: почитайте «Колымские рассказы» Шаламова, солженицынский «Архипелаг ГУЛАГ». И не случайно, думаю, Ариадна Эфрон писала: «напрасно Ивинская считает себя политической заключённой». Такими словами зря не бросаются.

Из «Записок об Анне Ахматовой»:

«Свой первый арест и пребывание в лагере Ивинская объясняла тем, что она – жена гонимого поэта. Для меня эта версия звучала в новинку: накануне ареста 1949 года она рассказывала мне, что ее чуть не ежедневно тягают на допросы в милицию по делу заместителя главного редактора журнала «Огонек», некоего Осипова, с которым она была близка многие годы. Осипов, объясняла мне тогда Ольга, присвоил казенные деньги, попал под суд, и во время следствия выяснилось, что в махинациях с фальшивыми доверенностями принимала участие и она. (За истинность ее объяснения я, разумеется, не отвечаю, но рассказывала она – так.)» (там же, с. 658—659).

Прервем рассказ Лидии Чуковской для еще одного свидетельства, до сих пор в печати не появлявшегося, которое приводит Иван Толстой в своей книге «Отмытый роман Пастернака. "Доктор Живаго" между КГБ и ЦРУ» (о нём речь ещё впереди).

Как рассказывала москвичка Лидия Николаевна Радлова (дочь известного художника), Ольга Ивинская в конце 40-х годов разыскивала в литературных кругах людей, которые соглашались оформлять на свое имя написание статей и внутренних рецензий для «Огонька». Рецензии эти на самом деле писали осиповские друзья, а деньги выписывались на подставных лиц, которые отдавали Осипову часть гонорара, а часть оставляли себе. Поиском подходящих «рецензентов» и занималась Ольга Всеволодовна. Ей не удалось склонить к сотрудничеству Л. Н. Радлову и ее мужа, но некоторые литераторы (один из них – впоследствии видный историк-эмигрант, другой – популярный советский пушкинист) получили лагерные сроки.

Иван Толстой:

«За что же все-таки была арестована Ольга Ивинская? Почему, как вспоминает Лидия Чуковская, «ее чуть не ежедневно тягали на допросы в милицию по делу заместителя главного редактора журнала „Огонек“», а на следствии (правда, со слов только самой Ивинской и позднее – Емельяновой) дело было повернуто по пастернаковской линии? Куда отпал огоньковский редактор Осипов? Доказала ли Ольга Всеволодовна свою непричастность к этому вопросу? Почему, если Ивинской вменялась в вину дружба с Пастернаком, самого Пастернака при этом никто не тронул?
И почему следователь вернул пастернаковские книги, изъятые при обыске, самому Борису Леонидовичу как «не имеющие отношения к делу»? Почему, если Ивинская проходила не по статье о мошенничестве, а по политической 58/10, да еще и при «близости к лицам, подозреваемым в шпионаже», ей дали всего пять лет? И по «ворошиловской» амнистии (после смерти Сталина) освободили в апреле 1953-го, то есть после трех с половиной лет заключения?
   Все эти вопросы повисают в воздухе, на них не дают ответов ни мать, ни дочь. Обрывки же протоколов допросов Ивинской, фрагменты «постановлений», «обвинительного заключения» и прочей документации, приводимые Емельяновой с обильными отточьями, зароняют лишь нехорошие подозрения в препарированности цитат, в «заинтересованности» мемуаристки».

(«Отмытый роман Пастернака»)

И. Емельянова читает секретные архивы по делу О. Ивинской

Лидия Чуковская:

«Меня потрясла степень человеческой низости и собственная своя, не по возрасту, доверчивость. К тому времени, как я доверила Ивинской деньги, вещи, книги и тем самым – в некоторой степени и чужую судьбу, я уже имела полную возможность изучить суть и основные черты этой женщины...
«Там, в лагере она познакомилась и подружилась с моим большим другом, писательницей Надеждой Августиновной Надеждиной (1905—1992). Воротившись, Ивинская ежемесячно, в течение двух с половиной лет брала у меня деньги на посылки Надежде Августиновне (иногда и продукты, и белье, и книги, собираемые общими друзьями). Рассказала я Анне Андреевне и о том, как сделалось мне ясно, что Н. А. Надеждина не получила от меня за два с половиной года ни единой посылки: все присваивала из месяца в месяц Ольга Ивинская. В ответ на мои расспросы о посылках, она каждый раз подробно докладывала, какой и где раздобыла ящичек для вещей и продуктов, какую послала колбасу, какие чулки; длинная ли была очередь в почтовом отделении и т. д. Мои расспросы были конкретны. Ее ответы – тоже.

(Как-то не вяжется эта «конкретность» и хитрая изворотливость с образом  рассеянной «витающей в облаках возлюбленной», каковой пытался представить её Д. Быков, не правда ли, - Н.К.)

  Через некоторое время я заподозрила неладное: лагерникам переписка с родными – и даже не только с родными – тогда уже была дозволена, посылки издавна разрешены, а в письмах к матери и тетушке Надежда Августиновна ни разу не упомянула ни о чулках, ни о колбасе, ни о теплом белье. Между тем, когда одна наша общая приятельница послала ей в лагерь ящичек с яблоками, она не замедлила написать матери: "Поблагодари того неизвестного друга, который... "
    Я сказала Ивинской, что буду отправлять посылки сама. Она это заявление отвергла, жалея мое больное сердце, и настаивала на собственных заботах. Тогда я спросила, хранит ли она почтовые квитанции. «Конечно! – ответила она, – в специальной вазочке», – но от того, чтобы, вынув их из вазочки, вместе со мною пойти на почту или в прокуратуру и предъявить их, изо дня в день под разными предлогами уклонялась. (Вазочка существовала, квитанции нет, потому что и отправлений не было.)
    Н. А. Адольф-Надеждина вернулась в Москву в апреле 1956 года. (...) Мои подозрения подтвердились: ни единой из наших посылок она не получила. Надежда Августиновна сообщила мне: в лагере Ивинская снискала среди заключенных особые симпатии, показывая товаркам фотографии своих детей (сына и дочери, которые были уже довольно большие к началу знакомства ее с Борисом Леонидовичем) и уверяя, будто это «дети Пастернака». Правда, симпатии к ней разделяли далеко не все: так, Н. И. Гаген-Торн (1900—1986) и Е. А. Боронина (1908– 1955), вернувшиеся из той же Потьмы, отзывались об Ивинской, в разговорах со мной, с недоумением. По их словам, начальство явно благоволило к ней и оказывало ей всякие поблажки.
«После ареста – сначала в лагере, а потом и на воле – она сочла более эффектным (и выгодным) объяснять причины своего несчастья иначе: близостью с великим поэтом. (...) Мало того, что, вернувшись в Москву, Ивинская регулярно присваивала деньги, предназначавшиеся друзьями для поддержки Н. А. Адольф-Надеждиной. Когда в 1953 году, освобожденная, она уезжала в Москву, – она взяла у Надежды Августиновны „на несколько дней“ плащ и другие носильные вещи, обещая срочно выслать их обратно, чуть только доберется до дому. Приехав домой, однако, она не вернула ни единой нитки» (там же, с. 659—660).

(«Записки об Анне Ахматовой»)

Надежда Адольф-Надеждина

 Достоверность такого портрета Ивинской подтверждается и другим источником – воспоминаниями Надежды Улановской, также отбывавшей свой срок в Потьме, через много лет записанными, уже в Израиле, на магнитофонную ленту (это свидетельство приводит Иван Толстой в своей книге о Пастернаке):
«Я о ней слышала от той сотрудницы Академии наук с 10-го лагпункта, (...) и она сказала, что Ивинская была старостой ее барака и давала на нее показания... Она знала очень многих писателей, рассказывала мне о них. Рассказывала о своих детях. А потом, когда оказалось, что она попадает под амнистию, в последние дни, когда было уже известно, что их освободят, мы особенно сблизились. Она ведь будет в Москве. (...)» (Улановская, с. 179—180).

Для Надежды Улановской возникла неожиданная счастливая возможность – послать что-то из лагеря на волю своей дочери Ирине. Она даёт Ивинской джемпер, перевязанную из старого свитера кофточку.

«Я приготовила, собрала все, что у меня было. А у меня были такие прелестные вещи. Я представляла это на Ирине. Ты же понимаешь – все, что у меня было. Но особенно мы говорили о том, как она встретится с Ириной (дочерью. – Ив. Т.), а может быть, и со Светланой (другой дочерью. – Ив. Т.), расскажет им обо мне...»

Рассказ очень большой, я его весь приводить не буду, но суть коротка: Ивинская ни с кем из детей сокамерниц не встретилась и никому ничего не вернула. Были позже встречи с обокраденными ею лагерницами, вышедшими на свободу, были её жалкие оправдания, слёзные обещания, покаянные письма, снова обещания, но вещей и денег никто не дождался.

«Таким образом, – делает Чуковская свой вывод об Ивинской, — она крала у лагерниц не только то, что им посылали из Москвы, но и то, что они через нее посылали в Москву. Улановской она объяснила свой поступок потерей адреса, а Надежде Августиновне созналась, рыдая, что отправлять мои посылки препоручила будто бы одной своей подруге, а та, злодейка, не отправляла их. Пастернак отправлял деньги и вещи своим друзьям в лагерь, Ивинская же относительно своих лагерных друзей поступала иначе.
Бессердечие Ольги Всеволодовны, которая умела прикидываться сердечной, явно сказалось и в книге собственных ее воспоминаний «В плену времени» (Чуковская, т. 2, с. 660—661).

Когда летом 1956 года Лидия Чуковская впервые рассказала о том, что знала про Ивинскую, Анне Ахматовой, реакция той была яростной:

«Анна Андреевна слушала меня молча, не перебивая, не переспрашивая. Опустив веки. Ее лицо с опущенными веками – камень. Перед этим каменным, немым лицом я как-то заново поняла, что рассказываю о настоящем злодействе.
    Заговорила она не сразу и поначалу голосом спокойным и медленным. Словно занялась какой-то методической классификацией людей и поступков.
– «Такие... – сказала она. – Такие... они всегда прирабатывали воровством – во все времена – профессия обязывает. Но обворовывать человека в лагере! – Она подняла глаза. Камень ожил. – Самой находясь при этом на воле!.. И на щедром содержании у Бориса Леонидовича... и не у него одного, надо думать... Обворовывать подругу, заключенную, которая умирает с голоду... Подобного я в жизни не слыхивала. Подобное даже у блатных не в обычае – между своими. Я надеюсь, вы уже объяснили Борису Леонидовичу, кого это он поет, о ком бряцает на своей звучной лире. Образ «женщины в шлеме»! – закончила она с отвращением цитатой из стихотворения Пастернака.
Я ответила: нет, не стану... И тут вся ярость Анны Андреевны, уже несдерживаемая, громкая, обрушилась с Ольги на меня. Она не давала объяснить, почему я не желаю рассказывать Борису Леонидовичу об Ольгиной низости, она кричала, что с моей стороны это ханжество, прекраснодушие – Бог знает что. Она схватила со стола карандаш, оторвала краешек листка от только что составленного нами списка и с помощью таблицы умножения вычислила, на сколько сот рублей обворовала меня Ольга. Когда мне удалось вставить: «Не в этом же дело!» она закричала «И в этом! и в этом! Работа профессиональной бандитки».
Она умолкла, и я решилась заговорить. Я объяснила, что не скажу Борису Леонидовичу ни слова в разоблачение Ольги по двум причинам.
Первая: мне жаль его. Не ее, а его. Если бы не моя любовь к Борису Леонидовичу, я не постеснялась бы вывести Ольгу на чистую воду перед большим кругом людей. Но я слишком люблю его, чтобы причинять ему боль. Вторая: он мне все равно не поверит. Ведь Ольгу он обожает, а о Надежде Августиновне имеет представление смутное. Ведь это мне известно, что человек она благородный и чистый и лгать не станет, а он? А он свято поверит тому, что наврет ему Ольга. Расписок и квитанций у меня нет, свидетелей я не назову. Для него мое сообщение было бы еще одним горем – нет, еще одним комом грязи. Так и никак иначе воспримет он мои слова. Что же касается до утраченных мною денег, то это мне наказание, штраф, за собственную мою вину. Ведь я-то Ольгу знаю не первый день. Неряшливая, лживая, невежественная... Мне еще в редакции так надоели ее вечное вранье, мелкие интриги, хвастливые россказни о своих любовных победах, что я, уже задолго до ее ареста, перестала общаться с ней, хотя она, по неведомым причинам, окружала меня заботами и бесстыдной лестью... Какое же я имела право, зная ее издавна, доверить ей посылки – то есть, в сущности, Надино спасенье, здоровье, судьбу?
– Вздор! – с раздражением перебила меня Анна Андреевна. – Ханжество. Вас обворовали, и вы, в ответ, чувствуете себя виноватой. Я вижу, вы настоящий клад для бандитов» (там же, с. 207—209).

Кто-нибудь в состоянии поверить, что такое можно придумать?!! Что всё это могла сочинить от начала до конца и опубликовать у нас и за рубежом Лидия Чуковская, честь и совесть русской литературы?

А ведь именно это утверждает Б. Мансуров в своей насквозь лживой книге, состряпанной им на пару с Ивинской и Емельяновой с единственной целью — оправдания перед потомками. А поскольку оправдать и опровергнуть фактами такое невозможно, то в ход идут подтасовки, наговоры, поклёпы, ложь, клевета. Авторы не гнушаются ничем. На каких же идиотов или подлецов рассчитана, простите, эта книга?!

Перед нами — первоисточник, опубликованный дневник Лидии Чуковской, её «Записки об Анне Ахматовой», где выверена каждая фраза, каждая дата, каждая деталь.

Что может Мансуров противопоставить этой очень неудобной, неприятной для Ивинской правде? Только её клеветнические измышления, поддержанные её родственниками. Причём появились они в печати лишь после смерти Чуковской и Надеждиной, когда не осталось свидетелей, что могли бы опровергнуть эту наглую ложь.

Б. Мансуров:

«Первое издание записок Чуковской об Анне Ахматовой вышло за рубежом в 1980 году в издательстве ИМКА-ПРЕСС. В нашем разговоре Митя (сын Ивинской — Н.К.) так комментировал отношения Лидии и Ольги Ивинской:
— С 1949 года, как пишет сама Чуковская, она прекратила все контакты с мамой. С 1953-го, как и раньше, Чуковская могла сама с удовольствием помогать Надеждиной, что, видимо, она успешно и делала».

Что значит «могла сама»? А раньше что, помогала «не сама»? Ивинская, что ли, «помогала» помогать? А ведь могла бы, чтобы загладить вину перед обворованным ею человеком, если б была хоть капля совести. Но куда там.

«Мама с мая 1953 года из-за отсутствия московской прописки жила в Измалкове рядом с Пастернаком и не могла ездить в Москву. С 1954-го беременная Ивинская не могла отправлять никаких посылок. О таком бесчеловечном поступке Ольги по отношению к заключенной Чуковская должна была сама известить своего кумира Пастернака (мол, с кем связался), чтобы спасти поэта от авантюристки. Лидия приходила к Пастернаку неоднократно со своими стихами и по другим поводам, но никогда не говорила ему о коварстве Ивинской».
«Просвещенный читатель, узнав, что женщина не хочет спасти дорогого ей человека от пут «воровки и лгуньи», несомненно, решит, что такая женщина либо «без ума влюблена» в дорогого человека, либо его за проступки «не уважает и люто ненавидит». Ну не хочет Лидия спасти сверхдорогого ей поэта Бориса Пастернака от пут «лживой воровки»,  и все тут! Видимо, не зря в народе говорят: «От любви до ненависти – один шаг»!»

Как ловко Мансуров переводит «стрелки» - не Ивинская виновата, что воровала, а Чуковская, что не донесла об этом Пастернаку. Но ведь та ясно объясняет своё молчание: БП всё равно «поверит не ей, а тому, что наврёт ему Ольга». Как-то не вяжется это презрительное интеллигентное молчание с логикой интриганки-клеветницы, какой пытаются выставить Чуковскую Ивинская  со-товарищи, действуя  по принципу «лучшая оборона — наступление».

Иван Толстой:

«К удивлению Чуковской, Надежда Адольф вскоре простила Ивинскую и на много лет сохранила к ней дружеские чувства. И это, по существу, то немногое, что может привести Ирина Емельянова в оправдание матери. Хотя в чем, собственно говоря, здесь оправдание? В том, что обманутая простила обманщицу? Так ведь это великодушие Надежды Августиновны...»

Простила — да, ещё на той очной ставке, о которой пишет Л. Чуковская. Но то, что Надеждина «на много лет сохранила к ней дружеские чувства» - известно лишь со слов Ивинской и её клана. Доказательств этому нет. Толстой поверил, мне что-то не верится. «Единожды солгавший, кто тебе поверит?»

«...великодушие Надежды Августиновны...» А может быть, это прощение — если таковое было - результат ловких манипуляций и интриг Ольги, которая могла что-то наплести жертве о Чуковской и внушить ей несуществующее, как уже делала не раз (взять хоть ту же историю с Улановской, которой она лживо обещала вернуть украденное долгие годы, жалуясь на своё бедственное положение, и делала это так убедительно , что та верила). Артистизм и лицедейство были в крови Ольги Всеволодовны, стоит хотя бы вспомнить историю с измазыванием себя сажей для изображения трупных пятен, когда она с целью шантажа разыгрывала из себя смертельно больную, о чём рассказывает в своих воспоминаниях Зинаида Нейгауз.

А вот теперь — самая наглая, самая вопиющая ложь в этой книге.

Окончание здесь

"Жизнь - странная вещь. Много я думал, долго размышлял о ней, но с каждым днем она кажется мне все более непонятной. Почему в нас такая жажда жизни? Ведь жизнь - это игра, из которой человек никогда не выходит победителем. Жить - это значит тяжко трудиться и страдать, пока не подкрадется к нам старость, и тогда мы опускаем руки на холодный пепел остывших костров.

В муках рождается ребенок, в муках старый человек испускает последний вздох, и все наши дни полны печали и забот. И все же человек идет в открытые объятия смерти неохотно, спотыкаясь, падая, оглядываясь назад, борясь до последнего. А ведь смерть добрая. Только жизнь причиняет страдания. Но мы любим жизнь и ненавидим смерть. Это очень странно!"

«Я думаю, из писателей, писавших в России…,
было мало принявших в душу столько печали».
В. В. Розанов

Читать далее

Начало здесь

История любви

В 1930 году Сергей Чекмарев возвращается из Воронежа в Москву, продолжив учебу во вновь организованном мясомолочном институте. Там в его жизнь входит первая - и последняя — единственная в его жизни любовь. Самый яркий взлет поэтического мастерства Чекмарева
приходится именно на это время - в 22 года рождается его неповторимая лирика...
История этой любви трогает, волнует и потрясает. Долго не могли расшифровать три буквы П.К.С., которые были обозначены на обложке тетради Сергея с его заветными записями. Потом тайна шифра была раскрыта: «Писано кровью сердца» - вот что означали эти слова. И действительно, когда читаешь эти строки, чувствуешь, что в руках не просто книга, а живое трепетное сердце поэта, то наполненное радостью и ликованием, то безысходной тоской и отчаянием.

До 22 лет Сергей ни разу не испытывал сильного чувства к девушке. Его огорчает и пугает этот существенный пробел в его жизни. «Неужели я любить не способен? - спрашивает он себя. - Неужели так и буду всю жизнь встречаться и тут же разочаровываться?

Скучно, когда в сердце нет жильцов. Нет, не скучно, а страшно! Страшно, что вся жизнь пройдёт вот так, без горячего чувства, без той лихорадки ядовитой, которую я краешком захватывал, пройдёт, как эта холодная ночь проходит, как поезд проходит, и жизнь не вернёшь так же, как поезд».

И даже луне стало грустно,
плывущей в лиловом блеске,
что в небе ужасно пусто
и ей целоваться не с кем.

Но опасения были напрасны. Любовь пришла, и именно та, которую принято называть настоящей. Она захватила всё его существо, привела в смятение душу, лишила покоя и равновесия. Это была девушка Тоня, студентка, которую Сергей увидел в анатомическом кабинете на занятии и был очарован, сражён её улыбкой, смехом, голосом. Он не слышал, что говорил преподаватель, не видел, что тот показывал указкой, он видел только её одну.

Но из всех объяснений
я только одно лишь понял,
одно лишь мне стало яснее,
что лучшая девушка — Тоня,

что бродит по комнате мука,
что сердце стучит у Тони
таким серебристым звуком,
в таком мелодичном тоне...

И когда мы вышли на воздух
и ночь зацвела голубая,
это небо, рябое в звёздах,
так хорошо улыбалось!..

А Тоня не замечала Сергея. И тогда он в отчаянье пишет «Заявление»: «Тов. Тоне, члену райсовета, от С. Чекмарёва». Но, поскольку поэт, делает это в стихах:

Под мягким светом электрошаров
вы сидите в глубинах кресел,
чтоб каждый в республике был здоров,
и сыт, и румян, и весел.

Но дерзаю от срочных дел
вызвать тебя с заседания.
Тоня! Парень один заболел,
прошу обратить внимание!

Правда, парень не слишком умён
и с довольно посредственной рожей,
какая-то куртка надета на нём,
и кличут его Серёжей.

Он в стены впивает измученный взгляд.
Смотрите, какой он рассеянный!
Он и не слушает, что говорят
про шахты и про бассейны.

Он не листает учёных томов,
он не пишет конспекта.
Но в сердце его расцветает любовь
всеми цветами спектра.

И кроме тех дум, что жгут, как мороз,
что в душу стучатся, как в стёкла,
весь мир, ему кажется, скукой зарос,
вся жизнь отцвела и поблёкла.

Брести в столовую? Ради чего?
Питаться солёной рыбкою?
Ах, он погибнет, если его
не ободрить улыбкою!

Твоею улыбкою, Тоня, да,
прекрасною, милой такою.
И сразу бы муки не стало следа,
тоску бы сняло как рукою.

Фотографий Тони не уцелело. Как она выглядела? - пыталась я себе её представить, вызывая в памяти образы девушек конца 20-х — начала 30-х годов. Может быть, так?

Или так?

А может, вот так?

Теперь мы уже этого никогда не узнаем.
Сергей совершенно потерял голову от любви. Он не мог ни о чём больше думать, ничем заниматься, в мыслях была лишь она одна. А поскольку все его чувства и помыслы тут же выплёскивались в стихи и обретали уже как бы самостоятельную жизнь, то появилось вот такое непосредственное и совершенно неподражаемое стихотворение «Выходной день» с посвящением любимой девушке.

Стих написан
в лирическом тоне.
Кому посвящаю?
Конечно, Тоне!

(Не хватает духу цитировать, привожу целиком,  — так вкусно написано!)

Восьмого, в восемь часов утра,
проснулся я с мыслью одной:
«Сегодня горячим и нужным делам
отдам я свой выходной.

Первое: надо усвоить на «ВУ»
что-то о видах металла.
Второе: прочесть шестую главу
(третий том «Капитала»),

затем проработать часика три
над своей «Ильичёвкой»:
каждую фразу заострить,
сделать лёгкой и чёткой.

План замечательный — что и сказать!
Расчёт был довольно тонкий.
Но только одно не учёл я: глаза,
глаза и улыбку Тоньки.

Напрасно я в книгу глядел, как баран,
я в ней даже букв не заметил.
На сердце поднялся такой буран,
такой сумасшедший ветер!

Мечты маршируют, как роты солдат,
и мысли несутся, как конница.
Из всех событий, имён и дат
одно лишь на свете помнится:

как она засмеялась, вошла, ушла,
задумалась, руку пожала,
и как улыбкою сердце жгла
больнее и ярче пожара.

И ярок чувств распущенный спектр,
он мозгу командует: «Стой!»
И вот закрывается скучный конспект,
раскрывается Лев Толстой.

Плыви, как в тумане, волнующий шрифт,
горячие мысли, теките!
Вот Долли рыдает, измену открыв,
и в вальсе кружится Китти.

Оркестр, мелодию заиграв,
созвучия в уши бросает.
И тут появляется Вронский — граф,
богач, адъютант и красавец.

Он к Китти стремился лучистой мечтой,
любовался улыбкою, бровью
и думал наивно, что чувствует то,
что люди зовут любовью.

Но любовь — это перец, огонь и желчь,
это розой цветущая рана,
она обязана мучить и жечь,
она не выносит спокойную речь...
И в платье, открытом почти до плеч,
входит Каренина Анна.

И сердце графа даёт перебой,
и граф отдаётся смятенью.
Он становится не собой,
а её отражённой тенью.

Сердце Анны ужалено тоже,
но Анна — замужем, Анна — мать,
но боже, она ведь любить не может,
это ведь надо же понимать!

Анна с тоскою не в силах справиться.
Анна едет в Санкт-Петербург,
прижав холодные тонкие пальцы
к такому горячему, милому лбу.

Ах, скорее домой, и там бы
встретили Анну ребёнок, муж!
Анна встаёт и выходит в тамбур,
чтоб ветер сердце избавил от мук.

Тянется леса рисунок броский...
И сразу в ушах волнующий звон:
Боже, чьи это губы? Вронский!
Да, сомнения нету, он!..

Он стоит уже с нею рядом.
«Стоять? Повернуться? Уйти назад?»
Но Анна не может спрятать радость,
жгущую губы её и глаза.

Ведь это не нужно спрашивать даже,
ведь это же ясного ясней,
что он для того лишь стоит на страже,
чтоб быть тут, в поезде, рядом с ней,

Что он стоит среди урагана,
где вихри снега и стали гуд,
лишь потому, что ему дорога она,
что так волнующ изгиб её губ...

«Но не буду пересказывать дальше содержание «Анны Карениной, - спохватывается захваченный историей чужой любви Чекмарёв, - оно известно всем. Я читал до вечера, увлечённый шелестом страниц. Лишь вечером я отклеил глаза от книги, не как отклеивают муху от мёда, а как отклеивают бинт с присохшей кровью от раны. Затем я принялся за чтение учебников. Затем...»

Затем — железом звенит засов,
входят приятели — нет спасенья!
Затем начинается гул голосов
и долгое рук трясенье.

- Ага, Сергей, оторвался от масс?
- Молчишь, брат, и крыть, значит, нечем?
Слушай, Серёжка, идём сейчас
на литературный вечер.

- А кто читает? - Сельвинский сам.
- А где это? - В клубе ФОСПа.
И в сердце вспыхнула страсть к стихам,
как вспыхивает оспа.

Я чувствовал: надо всех выгнать вон
и засесть за том «Капитала»,
но вечер, но строчек волнующий звон,
отливающий звоном металла...

Я видел, пылая, горя от стыда,
что я поступаю по-свински,
но всё-таки взял и поехал туда,
где выступал Сельвинский.

В. Мейерхольд и И. Сельвинский. 1929 год.

Вжатый, втиснутый в номер «Б»,
с какою-то дамой напудренной
я стоял, покорный судьбе,
пока не доехал до Кудрина.

И вот, расставшись с последним рублём,
я думал, вбегая в сияющий клуб:
«Глуп ли я оттого, что влюблён?
Или влюблён оттого, что глуп?»

Соперник

Эта любовь принесла Сергею не только радость и надежды, но и боль, и отчаянье.

Есть огонь, который красен,
есть огонь, который жёлт.
Есть любовь, которая красит,
есть любовь, которая жжёт.

Есть любовь — подставляй только губы,
кидай поцелуи, как мячи.
А есть любовь — только стисни зубы,
и молчи.

Вот такое определение даёт он своему чувству. Это

не та любовь, с которою и смейся, и посвистывай,
ходи себе по лестницам и в сутолке туши, -
а та любовь, которая как жар, как бред неистовый,
как острое стремление измученной души.

Весь этот пыл мучительный не выражу стихами я.
Но ты не просишь этого, ты чувствуешь сама
мои ладони робкие, мой взгляд, моё дыхание,
биенье сердца мальчика, сведённого с ума.

Не понимаю, что со мной? Я рад сегодня облаку,
морозу, снегу, инею, сверканию луча...
Какое счастье это вот - идти с тобою об руку,
идти с тобой и чувствовать касание плеча.

Я был бы очень радостным, но только вот что думаю:
всё это настоящее иль это только бред?
И, может, на волнение, на эту всю тоску мою,
сурово отодвинувшись, ты мне ответишь: «Нет!»

И после ночью где-нибудь, рванув из-под Саратова,
я вспомню все мечтания и всю тоску свою,
что жизнь с мученьем прожита, что сердце расцарапано
и что цветут глаза твои совсем в ином краю...

Трагизм положения состоял в том, что Сергею довелось полюбить женщину, которая любила другого. Но пока он этого ещё не знал, и был счастлив уже оттого, что мог находиться рядом с любимой, «смотреть на неё, слушать её, с кем бы она ни говорила... Я был беспричинно и чудесно счастлив. Всё радовало. Всё казалось прекрасным. Ни на кого я не был в силах рассердиться. Мне даже самому было удивительно это моё радостное настроение».
Так было, пока Сергей не узнал горькой правды: Тоня любит другого. Она ждёт от него ребёнка. А Сергей для неё просто друг, приятель, однокашник.

Я знаю, наш союз непрочен.
Меня ты любишь между прочим. -

с горечью пишет он в тетради. А Тонин избранник не хочет жениться на ней, не хочет ребёнка.

Я был, как поражённый громом,
не мог дыханья перевесть.
Я покраснел, я стал багровым,
когда услышал эту весть.

Так беспокойно, так тревожно
по коридорам я бродил.
И, если б это было можно,
я сам бы за тебя родил.

Родился мальчик.

С какой нежностью пишет о нём Сергей!

Людёныш крохотный и жалкий,
как он беспомощен, как мил!
Как он глядит на этот яркий
и незнакомый ему мир!

Сергей дежурит в роддоме, не находит места от тревоги за любимую, носит ей передачи, пишет записки. «Тоня, как ты назовёшь сына? Тоня, правда, ведь не так, как звали отца, не так, Тоня, да?»

У русских по отчеству принято звать,
а я предлагаю Иначе:
и если Тонькою кличут мать,
то сыну быть - Антонинычем.

Из дневника Сергея Чекмарёва:

«Итак, она продолжает его любить! Вот и вся тайна. Просто и естественно: она продолжает его любить! Больше ничего. Я тут не при чём, и моя любовь не при чём. Они разошлись. Я думал: раз они разошлись, то и любовь кончилась. Это казалось мне само собой понятным, и я не спрашивал даже, иначе для чего же расходиться? А оказывается, нет.

Трудно описать, как поразило меня это открытие... Она не только не хотела забыть его, вырвать из сердца, но как будто бы даже берегла его в сердце. «Этот человек — загадка», - говорила она. Хотелось доказать, что вовсе не загадка. «Человек, расходящийся с женщиной только из-за того, что она хочет иметь ребёнка, пошляк и мелкий человек, а вовсе не загадка», - хотелось мне сказать. И я мучился властью его над Тоней и тем, что она сама не хочет эту власть с себя сбросить, а хочет сделать из него легенду. Я живой человек, я часто глупости говорю, и руки у меня грязные бывают, а он мечта, он легенда, он всегда умён, всегда чист. А знай его все по имени и по отчеству, и завтракай он у нас в буфете, может быть, Тоня давно бы в нём разочаровалась».

Он обучался в высшей школе,
он образован, он доцент.
Но в сердце — хоть бы искра боли,
тоски — хотя б один процент!

«Ты не криви так горько ротик
и к моему склонись плечу.
Ведь я любить тебя не против,
но я ребёнка не хочу».

Любовь не ищет своего

Из дневника С. Чекмарёва:

«Я был занят тем, что происходило в моём сердце, влюблён я был или не влюблён, следил за ростом этой любви, а о её сердце забывал».

За этим платьем, ярче меди,
за этой лентой голубой,
прости меня, я не заметил,
что у тебя на сердце боль.

Что ты измучена любовью,
что эта жизнь тебе узка,
что под твоею светлой бровью
такая чёрная тоска...

Из дневника С. Чекмарёва:

«Надо уметь растить любовь.  Любовь существует и бродит между нами, она прячется в складках платья и в уголках губ, она приковывает глаза к чьим-то окнам, она сжимает сердце тоской, как обручем, она радостно закручивает человека, как вьюгой… Но любовь не вспыхивает сразу, как огонь, нет, она растет, как вишня, как молодой зверек, у кого в душе этот зверек не рождался? Рождался у всех. Но кто сумел его вырастить? Ну-ка? Оглянись кругом, найдешь ли?.. Милый, жалкий зверек рождается в нашем сердце, он беспомощен еще, он барахтается и погибает через две недели. А многие даже берут его за шиворот и с наслаждением топят, как котёнка - «Что за сентиментальность!»

Когда я беру твою руку,
руки ты не отнимаешь,
но в глазах твоих видится мука,
такая печаль немая!

И в жилках руки капризных
я слышу тоски трепетанье.
Он здесь ещё, этот призрак,
над нами его дыханье!

И я своею рукою
коснуться тебя не смею,
я только смотрю с тоскою,
я только сижу и краснею.

***
Ты говоришь: «Всему конец.
Забудь, уйди, не надо злиться».
И взгляд твой, серый, как свинец,
в мои глаза не хочет влиться.

И я гляжу в твои глаза
и наклоняюсь ниже, ниже...
Тех дней уж не вернуть назад,
тех поцелуев с губ не выжечь.

Но этот лоб и прядь волос,
всё это — смех, и жест, и брови, -
оно с душой моей сжилось,
оно впиталось в плазму крови.

И каждый вечер, в поздний час,
любовь приходит как удушье.
Но у тебя в пещерах глаз
ложится тигром равнодушье.

В улыбке, в линии плеча,
как лунный свет, скользит усталость.
И мне теперь одна печаль,
одна тоска теперь осталась...

Что же делать? Самое простое — примириться с фактом и перестать встречаться с Тоней. Время вытравит любовь из его сердца. Так советуют друзья.

Мне часто враги твердили,
Да и приятели тоже:
«В этом хитро устроенном мире
Ты глуп, дорогой Серёжа.

Ты будешь всегда всех ниже
Да и умрешь без славы».
Увы мне. Теперь я вижу,
Что все они были правы.

Ах, был бы умён я, не стал бы
с тоскою бродить по аллее!
Ах, был бы умён я — не стал бы
так глупо вести себя с нею!

Не стал бы с бунтующей кровью
часами сидеть в отчаяньи,
следить за светлою бровью,
ловить головы качанье.

Я знаю, всё это напрасно,
но что же мне делать с собою?
И с платьем вот с этим красным,
и с лентой, вот той, голубою...

Из дневника С. Чекмарёва:

«Так, «всему конец»... Но я знаю, что всему не конец. Я знаю, что повесть будет продолжаться. Я знаю, что к Тоне по окончании отпуска приду. Приду и сяду напротив неё.
Повесть будет продолжаться, я так хочу. Не знаю, как она будет продолжаться, не знаю, чем она окончится, но продолжаться она будет».

Сергей принимает решение: надо помочь Тоне освободиться от любви к человеку, которого он считал недостойным этого чувства. Надо вернуть ей веру в будущее, надежду на счастье. Надо всячески облегчить её положение.
Такое решение и дальнейшее поведение Сергея кажутся окружающим смешными и нелепыми, но того это не смущает.

Дом, построенный на песке

Я от взгляда её краснею,
Любуясь жилкою на виске,
Но наша дружба сердечная с нею -
Дом, построенный на песке.

Она целует меня, балуясь,
Я уеду, она - в Москве.
Что все мечты мои, все поцелуи?
Дом, построенный на песке.

Но как-то я удивился очень,
Прочитав в календарном листке:
"Как раз бывает особенно прочен
Дом, построенный на песке".

И вспомнил: она так даёт свою руку,
со мною бродит, больше ни с кем...
Может, и правда прочная штука
дом, построенный на песке?

Снег колючий падает с веток...
Может, и правда, конец тоске?
И будет сиять таким чудным светом
Дом,
            построенный
                                      на песке?!

Неискушённый в сердечных делах, сам бесконечно влюблённый, Сергей взвалил на себя тяжёлую ношу — ответственность за другого человека. Как и в других трудных обстоятельствах, на помощь он призвал поэзию. Она была его союзницей и оружием в этой непосильной борьбе.
Знакомясь со стихами Чекмарёва этого периода, понимаешь, как самоотверженно и великодушно он любил. В этом чувстве проявились лучшие качества его натуры: душевная чистота, благородство, жертвенность, цельность и сила характера. Как ни тяжело ему придётся, он будет оберегать своё чувство и пронесёт его через насмешки товарищей, недовольство родителей, через всю жизнь.

Я буду здесь и буду злиться.
Я буду верен до конца.
Из сердца все на свете лица
Не выжгут твоего лица.

В это время Сергей заканчивает институт, его должны послать по распределению, в то время как Тоня учится на младшем курсе. Предстоящая разлука страшит его, но не останавливает в решении быть на переднем крае:

Я буду там, где должен быть,
Куда поставит класс,
Но мне нигде не позабыть
Сиянья серых глаз...

В одном библиотечном сборнике в 50-е годы две последние строки кем-то были зачеркнуты. Вероятно, сегодняшний молодой читатель зачеркнул бы две первые строки. Но все дело именно в единстве этих строк и в том, что за ними стояло...
Перед отъездом  в Башкирию Сергей дарит Тоне свою фотографию.

Это единственное фото, которое осталось от Чекмарёва. С фотоснимка смотрят на нас серьёзные внимательные глаза юноши. Благодаря его стихам, адресованным любимой, мы знаем, какого они были цвета: серые.

Зачем, зачем блестит слеза
И губы желчью полнятся?
Мои же серые глаза
Недолго будут помниться.

Ведь мой же профиль не прямой
И губы цвета камеди,
Они забудутся тобой,
Они уйдут из памяти...

Надпись на фотографии

Через четыре, через пять,
Через пятнадцать лет
Хочу, чтоб, Тоня, ты опять
Взглянула б на портрет.

И от моих бы серых глаз
Чтоб лёгкая тоска
Тебе бы на сердце легла
И встала у виска.

И ты б сказала: "Всё же он
Хороший мальчик был,
И так наивно был влюблён,
И так смешно любил!.."

Разлука

Ворвался ветер в форточку
с заоблачных высот,
и умывает мордочку
на крыше серый кот.

Но виснет сердце гирею,
лежит на сердце тень:
в далёкую Башкирию
я еду через день.

Средь гула, среди дыма я
забудусь ли в тоске?
Но ты, моя любимая,
останешься в Москве.

В Москве, где всё закружено,
где звон, где шум, где гуд,
в Москве, где шёлк, где кружево,
в Москве, где столько губ,

где всё огнями залито,
где окна жгут, манят,
ты позабудешь за лето
мой исподлобья взгляд.

В Москве, где зори молоды,
где столько лиц и встреч,
забудешь очень скоро ты
мою простую речь.

В Москве, где взгляды — омуты,
где жизнь кипит как кровь,
другому ты, другому ты
отдашь свою любовь.

Средь топота овечьего,
среди сосновых смол
однажды синим вечером
я получу письмо.

И строки жгут сильней огня:
«Серёженька, прощай!
Не мучь меня, забудь меня,
не плакать обещай».

Пускай тоской и пламенем
пахнёт от этих строк,
но с выраженьем каменным
я буду сух и строг.

Я высунусь на улицу
и погляжу вперёд.
Грустится мне, тоскуется ль, -
никто не разберёт.

Рукою не усталою
придвину микроскоп,
к холодному металлу я
прижму горячий лоб.

«Она была б жена твоя,
и вот её уж нет.
Так рвись же, сердце, надвое,
пылай, жестокий бред!».

Отъезд в Башкирию означал для Сергея разлуку с любимой, может быть, навсегда.

Как же он ждал её на перроне!

«Не приехала! Не проводила! Напрасно стоял я на платформе и ждал, ждал, глядел, глядел, и так, и через очки, напрасно вглядывался в туман сквозь моросящий дождик — тебя не было.
Пишу со станции Инза. Красивая фамилия у этой станции, правда? Поэтому и захотелось мне отсюда послать тебе открытку. Инза — красивая, и ты — красивая, как же не послать? Кроме того,ещё одно: на прошлой станции ходил брать кипяток и увидел синий курносый чайник, ну точь-в точь, как у тебя, и очень ему обрадовался. Разреши тебя поцеловать».
Чтобы как-то смягчить остроту разлуки, душевной боли, он пытается прибегнуть к юмору, к шутке, но это плохо ему удаётся.

Несись же поезд, несись же, поезд,
под вздохи поршня, под стук колёс.
Не надо, сердце, к боям готовясь,
не надо, не надо, не надо слёз.

Вот так, под шум, под грохот железа
стареет лицо и уходят года.
Но вот вдруг ни поля, ни луга, ни леса,
а только вода, и вода, и вода!

Да это Волга!  Тянет невольно -
прилечь бы устало на тот бережок...
Ах, что-то мне грустно и что-то мне больно.
Наверно, я сердце тоской пережёг.

«Тоня, Тоня, как я по тебе скучаю, скорей бы хоть весточка от тебя пришла! Я пока весел и здоров, на станции болел было и даже лежал, но сейчас здоров совершенно. А когда лежал, плохо было, жар у меня был сильный, так что мне казалось, я всю комнату нагреваю, и чуть ли не бредил, и в бреду всё ты была. А потом прошло. Не знаю, что за бацилла в меня забралась, но спасибо ей за то, что скоро оставила».

Окончание здесь

Редчайшая ситуация на самом деле: польские поляки – режиссер Владислав Пасиковский с двумя актерами – польскими поляками в роли польских поляков, - сняли полнометражный игровой фильм «AFTERMATH», в котором на экране сегодняшняя Польша. НИ ОДНОГО ПОЛЬСКОГО ЕВРЕЯ В ФИЛЬМЕ НЕТ. В кадре. Где-то там – глубоко за кадром, о них идет речь – что были какие-то лет семьдесят назад, да сгинули. А патриоты Польши угрожают убийством молодому Мацею Штуру – сыну легендарного польского актера Ежи Штура, - исполнителю главной роли польского поляка. Что это?

Польша не может вынести даже слова о том, что случилось на ее земле с евреями 70 лет назад. Самое невинное из поступивших угроз, что молодой Штур цитирует для прессы – «Мне звонят и советуют купить билет в один конец и покинуть Польшу немедленно. Правые журналисты пишут гадости обо мне».

Продюсеру Дариушу Яблонскому реальность представляется более мрачной. «Я вижу физическую опасность, - говорит он. - Многие вебсайты с нашими картинками исписаны призывом: «Эти люди должны быть повешены».

 

А «мейнстримовский» новостной журнал WPROST просто вынес на обложку портрет Штура (на снимке), зачеркнув его знаменитым со времен «Хрустальной ночи» размашистым магендовидом. И подписал: «РАСПЯТ ПО СОБСТВЕННОМУ ЖЕЛАНИЮ». Внутри редакционной статьи – автор, чьем имя не хочу поминать – пишет самое страшное ругательство, которое поляк может бросить в лицо поляку: «ШТУР, ТЫ ЖИД!».

Бел Кауфман с портретом дедушки: «Не понимаю, отчего мне вдруг случилось столько лет»


В этом году исполнилось 150 лет со дня рождения классика мировой литературы и культового еврейского писателя, внучка которого недавно отметила 98-летие

Однажды на курорте Бел Кауфман, любившая купаться обнаженной, вошла в бассейн с подогретой водой. Там уже плескались три наяды без купальников. Вдруг одна из них завопила от восторга: Кауфман была ее школьной учительницей.

С тех пор из мировых бассейнов утекло много воды. Рядовая учительница Бел Кауфман превратилась во всемирно обожаемую писательницу. С ее романом «Вверх по лестнице, ведущей вниз» советские читатели ознакомились в 1967 году. Оказалось, что бюрократизм вездесущ — что в американской школе, что в нашей родной стране. Название книги стало крылатым выражением, на ее сюжет снят кинофильм, получивший три «Оскара», поставлены театральные спектакли.
Сегодняшние издатели неустанно переиздают роман, потому что, как и 40 лет назад, людям нужна прививка сопротивления чванству, ксенофобии, глупости. Житейская практика показывает, что никакая, даже самая прекрасная литература не избавила мир от зла, но если бы не она, зло уже давно завладело бы миром.



Любовь ХАЗАН
«Бульвар Гордона»



«Самое главное — надеть туфли на каблуках»

— Миссис Кауфман, чем вы ежедневно заняты?

— У меня много дел. Разные люди пишут мне и просят рассказать о Шолом-Алейхеме. В связи с его юбилеем все последние месяцы я выступала в Нью-Йорке каждый день то на радио, то на телевидении или в театрах. Это приятно. Пока, по-моему, нас с Шолом-Алейхемом любят.

Обычно я очень мало сплю, ложусь в час-два ночи, а встаю в семь утра.

— «И пусть это вдохновит вас на подвиг». Так ведь в вашей книге говорило школьное начальство, если учительницы по горло увязали в проблемах? Но когда-нибудь и у вас бывает свободная минута?

— Тогда я выполняю еще одно неотложное дело: хожу в танцевальную группу. Правда, теперь всего раз в неделю. А когда была немножко моложе и мне было всего 96 лет, танцевала два-три раза в неделю. Но и теперь каждый четверг отдаю этому занятию полтора часа. За вечер у меня сменяется от семи до 10 партнеров.

Своей целью Шолом-Алейхем ставил просвещение простого еврейского народа, поэтому очень много писал на идиш, который в те годы был гораздо известнее иврита



— У вас есть любимые танцы? Медленный фокстрот, танго?

— Танго люблю, но танцую латиноамериканские, американские танцы и вообще все, какие есть. Двигаться под музыку — что может быть лучше? Танцы лечат. Я начинаю чувствовать тело, из головы улетучиваются все проблемы, мне снова 18 лет. Самое главное — надеть туфли на высоких каблуках.

— На высоких каблуках?!

— Только на высоких. Ношу их с 14 лет, с тех самых пор, как приехала в Америку. Я всегда танцую на высоких каблуках и надеваю их, когда иду в гости. Знакомые говорят, что это опасно, что могу упасть. Поэтому на прогулку надеваю туфли на низком каблуке, но как раз в них-то я и падаю. Наверное, с непривычки.


«Сейчас в честь Шолом-Алейхема дают шикарные банкеты, а при жизни ему нужно было всего 300 долларов»

— По манере говорить о серьезном с улыбкой ваша книга «Вверх по лестнице, идущей вниз» — прямое продолжение рассказов Шолом-Алейхема. Не возражаете против сравнения с дедушкой?

— Знаете, есть такая вещь, как духовное родство. Когда вышла моя книжка, критики писали: юмор и человечность — те же, что у Шолом-Алейхема. Смех сквозь слезы — это еврейский смех. Как в анекдоте о слепом человеке, который носит очки без стекол, одну оправу. Его спрашивают: «Зачем тебе
очки, тем более без стекол?». Он говорит: «Это лучше, чем ничего». Таков наш юмор.

Наталья Белюшина - Сноб

Иосиф Бродский в журнале "Костёр", 1966 год

Дмитрий Черченко поет песню на стихи Арсения Тарковского Проект "СПУТНИКИ СЕРДЦА" -- Арсений ТАРКОВСКИЙ (На фото Марк Черченко) Femily Theatre "GOLOS SVERCHKA" of D.CHERCHENKO golossverchka@ukr.net (Kiev) Ваш Ник

Серия сообщений "Проект"Спутники сердца"":
Часть 1 - Арсений Тарковский "РУСАЛКА" исп.Дмитрий Черченко
Часть 2 - Арсений Тарковский "Дождь в Тбилиси" муз. Д.Черченко

Жаринов Евгений Викторович — российский писатель, литературовед, публицист, переводчик.
Доктор филологических наук (1999), профессор кафедры всемирной литературы филологического факультета МПГУ.
=

Лекции Е,Жаринова