^{фото: РИА Новости}

История, которая разворачивается на наших глазах и имеет шансы стать настоящей исторической драмой, — это не история про имперский синдром и русский народ. Это скорее история про нефть, авторитаризм и «золотые батоны».

Имперская ностальгия никогда не была ключевым фактором внутренней российской политики. В 2000-е годы, отвечая на вопрос: «Что лучше, быть великой державой, которую побаиваются другие страны, или страной с высоким уровнем жизни, пусть и не одной из самых сильных?» — в пользу первого варианта устойчиво высказывалось около 40% граждан, в то время как в пользу второго — 60% (ежегодные опросы 2003, 2004, 2005, 2006, 2007, 2010 годов). Для остова рухнувшей империи — это вполне нормальное, обнадеживающее распределение.

Во время кризиса вокруг Черноморского флота в 1995-м (три года после «развода») мнение, что Россия должна добиваться возвращения Крыма в состав России, высказывали 40%. Но в ходе первого приступа антиукраинской пропаганды в 2005 году 62% заявили, что интересам России соответствует сохранение целостности Украины, и лишь 18% высказались в пользу политики «автономизации» или даже отторжения от Украины «русских» областей (Крыма, Донбасса и др.). Крым не был темой. Правда, в 2002-м 80% заявили, что хотели бы, чтобы Крым добровольно и по собственному желанию присоединился к России. Но это тоже показательно: тоска по утратам (а Крым был чистой, и даже не имперской утратой) была, но имела принципиально неагрессивную форму.

Еще на второй неделе нынешнего марта, когда пропаганда работала уже в полную силу, экстренный опрос Левада-центра зафиксировал исключительно противоречивое мнение россиян об украинских событиях. С одной стороны, идея защиты с помощью российских войск подвергавшихся смертельной опасности русских в Украине уже захватила умы респондентов. С другой стороны, партия невмешательства и мирного решения проблемы с помощью международного посредничества была не менее сильна. В зависимости от формулировок и контекста вопроса доминировала одна или другая партия, или между ними наблюдалось равновесие (см. таблицы).

Какое мнение вам ближе?

Какую позицию следует занять России?

Вы бы поддержали ввод войск на территорию Крыма и других регионов Украины?

В качестве оправдания своей геополитической комбинации Владимир Путин любит ссылаться на Косово. Адский трюк пропаганды в данном случае заключался в создании для россиян «виртуального Косово». Телевизионная картинка эксплуатировала сочувствие к столкнувшемуся с разгулом радикального национализма «меньшинству» и к его праву на самоопределение.

Адский трюк, собственно, заключался не столько в дезинформации, сколько в ее последствиях, в следующих итерациях ее отравляющего действия. Вполне объяснимые эмоции российского обывателя, наблюдающего «внутреннюю картинку», для наблюдателя внешнего, видевшего совсем другую картину, выглядят как свидетельство явной агрессивности. В свою очередь, для россиян реакция Запада кажется (на фоне «внутренней картинки») столь же очевидным актом враждебности и ярким проявлением «двойных стандартов». Этот конфликт непонимания должен создать пропасть между медианным российским обывателем, с одной стороны, и «внутренним» и «внешним» Западом, с другой. То есть вызвать решительное отторжение той суммы политических представлений, популяризация которых угрожает власти распорядителей нефтяной ренты.

Последствия этого конфликта, по замыслу Путина, должны быть исторически масштабны. Они должны развернуться в целую программу новой российской автаркии. В глобальный эксперимент с собственными глонассами, платежными системами, интернетом и даже сланцевым газом. Программу иранизации России и возвращения в тоталитаризм.

Исторический парадокс, однако, заключается в том, что этот проект иранизации является ответом на сдвиг общества в прямо противоположном направлении. И путинский украинский демарш, и проект новой автаркии, несмотря на свою брутальность, имеют причиной ощущение слабости, а не силы. Раньше Путину удавалось поддерживать внутреннюю консолидацию и вести более или менее успешные негоциации с Западом. Теперь ради внутренней консолидации отношениями с Западом приходится жертвовать.

Рейтинг Путина не просто снижался в последние годы. Спрос на перемены прорывался то в мертворожденной медведевской «модернизации», то в московском протестном движении, то в «националистических» бунтах, равно отражавших новую политическую субъектность населения. Беспроигрышные мантры 2000-х — «вертикаль», «централизация», «стабильность» — быстро девальвировались. В декабре 2013 года, отвечая на вопрос Левада-центра, «в чем больше нуждается Россия — в укреплении государственной власти или в том, чтобы власть была поставлена под контроль общества?» — 58% выбрали второй вариант, а 26% — первый. В то время как в 2000-е годы группы приверженцев того и другого ответов были равны.

В этой перспективе украинская революция была не просто проигрышем Путина на конкретной арене геополитического влияния, но ясным и тревожным намеком на системный кризис постсоветских режимов. Эти режимы — режимы «золотых батонов» — имеют слишком много общего, чтобы не понять этого намека. В предыдущем десятилетии их легитимность и устойчивость опирались на высокие темпы восстановительного роста (российский рост был ниже среднего по СНГ) и реставрацию иерархических порядков, которую они продавали под брендом «стабильности». Теперь, с окончанием быстрого роста, эти порядки оказываются в той или иной степени поставлены под сомнение.

Путинский проект «поворота исторических рек» искусно эксплуатирует фоновое, но достаточно глубокое недоверие, которое испытывает российское население к Западу, но сопряжен со слишком высокими издержками. Эйфория последних недель связана с тем, что пока эти издержки выглядят для населения минимальными (страхи по поводу конфликта с Западом, санкций, изоляции, экономических проблем и реальной войны в опросах резко пошли вниз). Кроме того, проект слишком радикален: претендуя на то, чтобы остановить дестабилизацию, он на самом деле расшатывает основы постсоветского мироустройства. Однако вызов, брошенный и России, и миру, выглядит вполне историческим — и эта история еще только началась.