Подборка фотографий двух самых мощных и притягательных сил из новой книги Линдсей Маккрам «Chicks With Guns».

 

Мерсед, Калифорния
Револьвер Taurus Titanium .38 калибр
(Lindsay McCrum)

Сан-Хосе, Калифорния
Beretta 96G Vertec .40 калибр
(Lindsay McCrum)

Хьюстон, Техас
Ithaca 20-gauge side-by-side
(Lindsay McCrum)

Сент-Пол, Миннесота
Glock .40 калибр, полицейская модель 11-81
(Lindsay McCrum)

Монте-Серено, Калифорния
Freedom Arms .454 Casull
(Lindsay McCrum)

Стэмфорд, Коннектикут
Beretta 20-gauge
(Lindsay McCrum)

Миннеаполис, Миннесота
Винтовка Anschütz Fortner
(Lindsay McCrum)

Ричмонд, Вирджиния
Boss 20-gauge
(Lindsay McCrum)

Хьюстон, Техас
Yildiz 20-gauge
(Lindsay McCrum)

Нэйп Вэлли, Калифорния
Английский пистолет ок.1820 г.
(Lindsay McCrum)

Лонг-Айленд, Нью-Йорк
Двустволка Sturm, Ruger & Co. 20
(Lindsay McCrum)

Бозман, Монтана
Двустволка Abercrombie & Fitch 20-gauge
(Lindsay McCrum)

Хьюстон, Техас
Винтовка Sako .308
(Lindsay McCrum)

Саванна, Джорджия
Винчестер модель 12
(Lindsay McCrum)

Северная Каролина
Винчестер SX3
(Lindsay McCrum)

Феникс, Аризона
MX1
(Lindsay McCrum)

Олимпийский тренировочный центр в Колорадо Спрингс, Колорадо
Krieghoff K-80
(Lindsay McCrum)

Boss 20 колибра
(Lindsay McCrum)

Пара длинных кольтов Ruger Vaqueros .45
(Lindsay McCrum)

Двустволка Parker 20 колибра
(Lindsay McCrum)

Browning .270 с прицелом Leupold и сделанным вручную ремнем
(Lindsay McCrum)

Ливингстон, Монтана
Ruger 10/22
(Lindsay McCrum)

Сан-Антонио, Техас
Редкий пистолет для дуэлей
(Lindsay McCrum)

Три Форкс, Монтана
Bounty Hunter 12 колибра
(Lindsay McCrum)

Ливингстон, Монтана
PWA AR-15
(Lindsay McCrum)

Эмигрант, Монтана
Браунинг с прицелом Leupold
(Lindsay McCrum)

Юго-западный Орегон
Luger 9мм Parabellum модели 1914 года
(Lindsay McCrum)

Прэй, Монтана
.17 H.M.R. Savage модель 93R17
(Lindsay McCrum)

Тамара Юфа (Чванова):
К НЕБУ ПО ЗЕМЛЕ


Савва ЯМЩИКОВ. Сейчас, возвращаясь из Кижей, остановились мы дома у Тамары. Пользуясь этим случаем, я хочу задать ей вопрос: что в её женской доле, в жизни художницы, жизни матери — самое главное, самое интересное?

Тамара ЮФА. Трудно говорить о главном. Я прожила большую жизнь и подвожу итоги: что мне удалось, что не удалось, что было хорошего и что — плохого. Что я запомнила в этой жизни, что меня окружало, с чего я началась… Сейчас, разговаривая со своими внучками, я всегда вспоминаю детство. Я родилась на Дону, меня мыли донской водой; всегда не любила Волгу, потому что любила Дон. Господь мне дал возможность любить, но, может быть, я ею плохо пользовалась. Не просто любить, но страдать в любви — и за своих родственников, за свой край, за своих немногих мужчин, которых я встретила, за детей, за внуков.

Сегодня хожу я в церковь — у нас вместо музея краеведческого открыт замечательный храм: всё встало на круги своя, всё возродилось… Он стоит на прекрасном месте, потому что храмы ставили в прекрасном месте, как и всегда на Руси. Я вижу деревья, золотые купола, синее-пресинее небо, цветочки какие-то, кору берёз, птицы летят — это такая красота!.. И со слезами говорю: "Сколько же мне дано видеть красоты!" Потому что однажды поняла: не все любят красоту… Шла я как-то с молодым человеком по Ленинграду, около Смольного, и говорю ему: "Посмотри, какой красивый тополь!" Он посмотрел и говорит: "А что тут красивого?" — "Ты что, нарочно это говоришь?" — "Да нет, ничего красивого нету…"

Потом, когда жила в Ладве, полюбила красоту гиблых мест: когда среди болота берёзка неизвестно на чём стоит — тоненькая, хрупкая, она никогда не вырастет, но это так красиво, так печально!

Часто рассказываю своим детям, какое у меня было детство, как хотелось, чтобы у меня была кукла, игрушка… Дом у нас прекрасный, печки большие, глазурованные кирпичи вставлены. Деревьев мало, но много камней, каменных карьеров, крыльцо — гладкие камни, полированный известняк, большая столешница на крыльце стояла, железные крыши — это всё деревня Волчья. Мамина деревня. Как у Тарковского в "Солярисе", в воспоминании о Земле. Вот так и я вспоминаю эту деревню. Потому что я родилась у отца в доме, а потом меня перевезли к бабушке, к маминой маме, за двадцать километров от Ельца. Когда уже была война, однажды я проснулась — а на столе стоит маленькая куколка в красном платье из шерсти чёрной овцы сделана… Это мне бабушка Маланья смастерила куклу! А сейчас вижу, какие игрушки у моих внучек, и думаю: если бы я увидела такую игрушку в детстве, я бы, наверное, умерла! Или платьишко какое-то, — было бы такое платьице у меня в детстве — я бы умерла… И мои внучки говорят: "Бабушка, как хорошо, что у тебя не было такого платья и ты жива осталась!"

У меня была прекрасная мама. Она всё вложила в любовь ко мне, прожив очень трудную жизнь. Мама была удивительно красивой. И если бы не мама — из меня бы ничего не вышло, художницей бы точно не стала. Мне дана творческая энергия, которая могла бы развиться в любом направлении. Я жила в провинциальном городе Задонске с семи лет до десятого класса с мамой. Но захотела я стать художницей ещё в Волчьей. Картинок дома не было, книжек не было, и я к двоюродным сёстрам приходила, в дом тётки, забиралась на печку — дети в основном на печке жили — и картинки в книгах смотрела, они мне казались чудными, интересными, занимательными… Потом Задонск, удивительный город. Когда мне надо было учиться, я поехала к маме. Она там работала, окончила училище кружевниц, началась война — никакие кружевницы не нужны были, и она служила то в столовой, то в магазине… Когда я проезжала через Елец, то сразу поняла, что это город. В деревне никогда не говорили: "Поеду в Елец". Все говорили: "Я поеду в город". Никакого названия не было — город и всё. А Елец — это я уже потом узнала. Потом меня привезли к маме. Я не помню, как это было. Хочу вернуть это впечатление, но оно не возвращается. Мы вышли утром с тёткой и пошли к маме на работу. Это было какое-то блаженство, потом оно перешло в память, и уже ни один город на меня такого впечатления не производил. Я понимаю, что не так уж много городов видела на своём веку, но того впечатления мне не вернуть, разве что только в музыке. Елец и Задонск всегда мне снятся… Здесь я поступила в Елецкое художественное училище. Первый раз меня не приняли, ибо я даже не знала, как рисовать. А о цвете вообще никакого понятия. Цвет для меня — синий и всё. Потом-то я поняла, что от меня требовалось. Мне довелось учиться в этом училище два года всего-навсего, но оно мне снится до сих пор… Это какой-то оазис был — дружбы, удивительных вечеров, неурочной жизни, хора, драматических кружков. Из нашего училища после пятого курса поступили двое в Гнесинское училище. А потом нас расформировали и разметали по стране двести человек, которые учились на всех пяти курсах.

Елец. Больше сорока церквей, почти на каждом углу. Разные и все удивительные. Собор, охраняемый государством, ещё в 55-57 годах, когда я там училась и жила, он был удивительно красив, а рядом дома были новые… Потом, когда я приезжала к тётке в Елец, и он мне уже казался иным, постепенно всё уходило, дома сносились.

Задонск, где я училась десять лет. Временами не хотелось в школу ходить, радовались, когда не было уроков и говорили, что учитель заболел… Мне повезло, что я в провинции жила. На меня падали груши и яблоки, когда я лежала под деревьями… А едва начинали цвести сады, всё было белоснежное, запах яблоневых цветков удивительный…

Когда я приехала в Карелию, я в неё безумно влюбилась и находилась в какой-то эйфории. А теперь, наверное, как лосось — чем старше, тем больше тянет обратно… Хотя я знаю, что там уже почти ничего нет, там изменилось пространство: Задонск в 80-м году я не узнала, Дон зелёный, тина. Была знаменитая такая рыба — бирючок, я потом вычитала, что её, оказывается, из турецкой или иранской реки, или с озёр привёз один купец, а потом в Дону она расплодилась и зимой в Петербург и Москву, в лучшие рестораны возили эту рыбу на санях. Там же, в Задонске, жил святитель Тихон Задонский, и я помню себя, когда мы по каменной горе вокруг монастыря шли к школе, то всегда карабкались по этой горе, чтобы мимо монастыря пройти за два часа до школы, — и запомнить навсегда монастырские стены. Когда сейчас я хожу по Петрозаводску — скосили газоны, вянет трава — запах травы сразу уносит в те края…

С.Я. Это естественно, ведь впечатления детства всегда самые сильные. Ловлю себя на мысли, что, несмотря на то, что не всё я повидал в мире, что хотелось бы, но многое всё же увидел. А всё равно впечатления детства — самые главные… И с этими впечатлениями, полученными там, в Ельце, в Задонске, под тёплым кровом своей мамы, которая была действительно замечательной русской женщиной, ты оказалась здесь, в Петрозаводске. Я приехал сюда как завоеватель, тогда модно было — реставратор, первооткрыватель… Ты человек очень тонкий и не всегда на поверхность выходит суть твоего мировоззрения. Когда мы с тобой познакомились, меня пугало, что на тебя обрушилась мощная слава… Любой художник хотел бы, чтобы о нём так говорили, но меня потрясло, что эти медные трубы тебя ни тогда не тронули, ни сейчас — это ведь страшное испытание, — медные трубы. Что ты почувствовала, оказавшись в Карелии, что для тебя самое главное? Ты рассказываешь сейчас о своём детстве, а многие люди и не знают, что ты из Ельца, для них ты символ белых ночей, озёр, "Калевалы", потому что твоё творчество связано с Карелией. Как ты здесь прижилась, как всё здесь полюбила?

Т.Ю. Во-первых, потому, что природа местная резко отличается от нашей природы. У нас были степь и лесостепь, огромное небо, моря пшеницы, ржи, дезертиры там прятались во время войны, можно было жить в этой ржи. А здесь небо всё закрыто… Когда я приехала в Карелию, она отличалась даже от Ленинграда… И на меня произвела неизгладимое впечатление. Сейчас Ладва вся заросла. А тогда — осень, трава ярко-зелёная, всё удивительное какое-то. Первый год трава мне показалась очень яркой. Я начала преподавать в школе, уроков было мало. И благодарна за то, что вокруг меня всегда были люди интересные, добрые. В Ладве я прожила четыре года — и ещё бы жила, если бы не творческая моя судьба… Когда я приехала сюда, я не думала даже, чего я хочу, что я приехала делать — художником ли быть, или кем другим. Когда в 60-м году передавали по радио, что в Петрозаводске открывается музей, я слушала точно так, как Тильтиль и Митиль на бал в замке смотрели в окошко… Я даже представить не могла, что в музее будут мои работы — сидела, рисовала для себя, в свободное от школы время. Я открывала "Калевалу" — и приходила в восторг от перевода Бельского, от иллюстраций Мечева. Мне не нужен был музей — у Мечева были прекрасные костюмы, потом описано всё в самой "Калевале": каждую строчку можно было иллюстрировать, лишь бы было время и желание, и силы. А финский разговор, финское радио? У нас же финны здесь — и на финском языке шли последние известия, ансамбль "Кантеле" постоянно песни исполнял, мне они очень нравились — на меня это всё большое впечатление производило. В Ладву приезжал тоже "Кантеле", я очень тогда увлекалась ансамблем "Берёзка", мне нравились русские песни… Это не потому, что вот пришла "Калевала", а до этого я рисовала только рабочих. Меня никогда не интересовали композиции на производственные темы. Мне с детства хотелось, прочитав книжку, нарисовать её образы…

Мне очень хотелось оформлять книги. Я пришла в издательство, принесла папку с картинками — я много рисовала, когда в Ленинградском училище продолжала заниматься… Думала: приду, покажу всё редакторам, а мне скажут, — идите, девушка, куда подальше со своими картинками. Думала, что только после академии только можно книжку иллюстрировать. В издательстве папку мою посмотрели и говорят: "Сейчас позвоним председателю Союза художников". Я тогда не знала ещё никого. Она позвонила Суло Хейковичу Юнтунену. Он пришёл, посмотрел, заулыбался и говорит: "Знаете что? Вы мне доставили огромное наслаждение своими рисунками. Вам надо делать "Калевалу". Я говорю: "Неужели я могу? Это же серьёзное произведение!" Он говорит: "А вы начните!" И я начала…

С.Я. Тамара, я хорошо знаю о том, как ты работала, и у меня такая мысль: когда общаюсь с людьми в провинции, то понимаю, что провинциалам свойственно преувеличенное преклонение перед столичными их собратьями по искусству и вообще людьми из столицы. В этом, кстати сказать, заложен большой смысл: это не просто идолопоклонничество, а какая-то такая скромность и дань тем людям, которые работают в столице, на передовом фронте… Причём многие из тех, кто работает в столице, пришли туда в большинстве своём из различных уголков России. И анализируя твоё творчество, смотря на весь твой путь жизненный и творческий, могу сказать, что многим художникам в Москве и Петербурге не удалось и сотой части сделать того, что ты сделала.

Книжная иллюстрация — это конёк в твоём творчестве. Я большой ценитель книги и сам всегда работал со своими изданиями в типографии: и с альбомами и с каталогами, дружил всегда с лучшими книжными оформителями, столпами этого дела. Книги, которые ты украшала в издательстве "Карелия", пользовались огромным спросом, мои друзья просили: "Ради Бога, привези из Карелии книги, которые оформила Тамара Юфа!" Ты себя и в театре попробовала весьма успешно. В станковой графике ты также активно работаешь, причём если взять твою "Ярославну" — такая графика несёт не меньший смысл, чем живописные полотна!

Нередко говорят сейчас: ох уж эта провинция, — нас сейчас пытаются строить под провинцию!.. Не буду приводить примеры с нашими великими поэтами и писателями, которые состоялись в основном в деревне — или в своих усадьбах, или на охоте, или отдыхая где-то за городом… Но ведь и сколько художников мы знаем, которые выбирали для своего творчества отдалённые от города места.

Петрозаводск — вроде бы столичный город, но по сравнению с Москвой это такой же крошечный городок, как и Псков, он чуть-чуть больше по количеству населения, вот и всё… Раньше Псков по промышленности не уступал Петрозаводску, это сейчас там промышленности нет... Помню, я даже сам говорил, — может, тебе попробовать в Москву уехать, в Ленинград, — ты этого не сделала. Как это отразилось на твоём творчестве, твоей жизни — то, что ты осталась здесь навсегда?

Т.Ю. Мне однажды сказал один человек: "Ты там засела, а могла бы переехать в Москву, в Ленинград". Я никогда не хотела переехать. В Ленинграде я бы не смогла жить, это точно. Туда можно приезжать. Наверное, меня так создал Господь, что я не рвусь в большие города — мне в них тяжело. Мне даже Петрозаводск сейчас уже кажется большим городом. Я понимаю, что к концу жизни какие-то детские чувства преобладают, потому что… ну, как в деревне говорят: старый — что малый… Вообще-то, честно говоря, я даже не люблю ездить… Есть у меня приятельница, которая каждый год ездит за границу. Она говорит, что у неё такое впечатление, что она родилась для этого… Вот я родилась — не для города. Это точно.

Когда я была маленькая, стояла на своём красивом крыльце с девчонками, и знала точно, что там, где другая деревня, где небо касается земли — это на самом деле оно сходится с землёй, и я говорила: "А я добегу туда, где небо сходится с землёй!" Они мне отвечали: "Нет, не добежишь!" И вот я сейчас говорю: да, я добежала туда, где небо сходится с землёй, это достаточно далеко от моей родины…

С.Я. Сегодня мы пришли к итоговому периоду своей жизни. Сколько нам Бог отпустит — от него всё зависит, наша судьба в руках Божьих… Ты сказала, что жизнь твоя была нелёгкая. Я помню, как ты переживала смерть мамы. Я, к счастью, перенёс это в более зрелом возрасте…

Я в шутку называю твой дом "женским монастырём" — у тебя две дочери, две внучки, один внук, через месяц, а то и в этом месяце ожидается ещё одна внучка… "Перестройка" многих сделала не тем, кем они хотели бы выглядеть, а некоторые вообще ждали её с вожделением — мол, отдайте, второй раз "весь мир насильем мы разрушим", и всё приобретём! А ты ушла в семейную жизнь, продолжая работать как художница. Я понимаю, что тебе очень помогает твоя вера — не показная, а внутренняя, настоящая. Я таких, как ты, вижу — счастливых оттого, что можно теперь молиться спокойно, и всё… У тебя настоящая вера. Мне приятно это видеть, приятно с тобой разговаривать о религиозных моментах нашей жизни. Для меня самое большое счастье — что у меня есть дочь Марфа, и что она дружит с твоими дочерьми и с твоими внучками. Это уже такой переход из молодости в нашу, позволю себе сказать, красивую старость. Каждый возраст по-своему прекрасен. Даже человек уходящий, если он не тиран, если он не злой человек, который уничтожил десятки, сотни других людей или предал других людей, — каждый уходит из жизни по-своему красиво, потому что его Господь берёт для будущей жизни.

Как тебе удалось достичь такой гармонии?

Т.Ю. Савва, гармония — это слишком сильно сказано. Я не думаю, что это гармония. Я жила с мамой, теперь со мной живут мои две дочери. Единственное, что меня убивает — раньше я никогда не думала о тех вещах, о которых сейчас думаю — это о материальной составляющей. Моих дочерей — Маргариту и Юту — мы в основном воспитывали с мамой вместе. Воспитывали, не воспитывали — кто там меня в деревне мог воспитывать? Живут люди, живут дети, — всё живёт. Были какие-то удивительные времена, когда начался тургеневский вопрос "отцы и дети" — это я считала, что не в моём веке… У нас всё было нормально. В деревне всегда улица была — тут же бабки ходили, тут же тётки сидели: все видели, кто кого пошёл провожать, кто кому изменил, всё это осуждалось или поддерживалось… Я в Ельце ходила в школе на вечера — там и учителя были вместе с нами, и танцевали с нами, или сидели, кто из стареньких… Не было телевизоров, и им интересно было смотреть, как мы там, молодые. А потом всё разделилось. И мода была такая, что взрослые не осуждали — ну, девушка шёлковое платье надела, хорошо; главное, красиво… чем красивее, тем взрослые больше поддерживают… Сейчас — очень страшное разъединение. Какая-то молодёжная мода, какая-то средняя мода, старческой моды нету вообще… Молодёжь — в одном месте, пожилые — в другом. Раньше этого не было, это пришло за какие-то последние годы. Я помню, у нас были компании — да и ты приезжал, — наши компании были от восемнадцатилетних и до пятидесятилетних. Может, в это время было и легче воспитывать детей. Мне так кажется… У меня с детьми не было проблем. Вот внучка — уже тревожно за неё: куда идёт, как идёт. И мать тревожится… Такой сейчас мир…

С.Я. Вроде без всякого нажима дочки, внучки и подрастающий внук Савва пошли по художественной дороге, проторённой тобой. В этом, мне кажется, наследственность — не избранная, а ремесленная. От кружевницы, твоей мамы, от тех бабушек, которые тебя воспитывали, видимо, это и передалось. И мне очень радостно видеть в твоём доме покой, исходящий изнутри, и за это хочу тебе сказать огромное спасибо. И ещё хочу сказать спасибо за то, что ты в такое время продолжаешь работать, пожелать всяческого счастья тебе, твоим дочкам, твоим внучкам и внуку, и чтобы всё было таким же светлым, как небо в хорошую погоду над Карелией.

Тамара Юфа (Чванова):
К НЕБУ ПО ЗЕМЛЕ


Савва ЯМЩИКОВ. Сейчас, возвращаясь из Кижей, остановились мы дома у Тамары. Пользуясь этим случаем, я хочу задать ей вопрос: что в её женской доле, в жизни художницы, жизни матери — самое главное, самое интересное?

Тамара ЮФА. Трудно говорить о главном. Я прожила большую жизнь и подвожу итоги: что мне удалось, что не удалось, что было хорошего и что — плохого. Что я запомнила в этой жизни, что меня окружало, с чего я началась… Сейчас, разговаривая со своими внучками, я всегда вспоминаю детство. Я родилась на Дону, меня мыли донской водой; всегда не любила Волгу, потому что любила Дон. Господь мне дал возможность любить, но, может быть, я ею плохо пользовалась. Не просто любить, но страдать в любви — и за своих родственников, за свой край, за своих немногих мужчин, которых я встретила, за детей, за внуков.

Сегодня хожу я в церковь — у нас вместо музея краеведческого открыт замечательный храм: всё встало на круги своя, всё возродилось… Он стоит на прекрасном месте, потому что храмы ставили в прекрасном месте, как и всегда на Руси. Я вижу деревья, золотые купола, синее-пресинее небо, цветочки какие-то, кору берёз, птицы летят — это такая красота!.. И со слезами говорю: "Сколько же мне дано видеть красоты!" Потому что однажды поняла: не все любят красоту… Шла я как-то с молодым человеком по Ленинграду, около Смольного, и говорю ему: "Посмотри, какой красивый тополь!" Он посмотрел и говорит: "А что тут красивого?" — "Ты что, нарочно это говоришь?" — "Да нет, ничего красивого нету…"

Потом, когда жила в Ладве, полюбила красоту гиблых мест: когда среди болота берёзка неизвестно на чём стоит — тоненькая, хрупкая, она никогда не вырастет, но это так красиво, так печально!

Часто рассказываю своим детям, какое у меня было детство, как хотелось, чтобы у меня была кукла, игрушка… Дом у нас прекрасный, печки большие, глазурованные кирпичи вставлены. Деревьев мало, но много камней, каменных карьеров, крыльцо — гладкие камни, полированный известняк, большая столешница на крыльце стояла, железные крыши — это всё деревня Волчья. Мамина деревня. Как у Тарковского в "Солярисе", в воспоминании о Земле. Вот так и я вспоминаю эту деревню. Потому что я родилась у отца в доме, а потом меня перевезли к бабушке, к маминой маме, за двадцать километров от Ельца. Когда уже была война, однажды я проснулась — а на столе стоит маленькая куколка в красном платье из шерсти чёрной овцы сделана… Это мне бабушка Маланья смастерила куклу! А сейчас вижу, какие игрушки у моих внучек, и думаю: если бы я увидела такую игрушку в детстве, я бы, наверное, умерла! Или платьишко какое-то, — было бы такое платьице у меня в детстве — я бы умерла… И мои внучки говорят: "Бабушка, как хорошо, что у тебя не было такого платья и ты жива осталась!"

У меня была прекрасная мама. Она всё вложила в любовь ко мне, прожив очень трудную жизнь. Мама была удивительно красивой. И если бы не мама — из меня бы ничего не вышло, художницей бы точно не стала. Мне дана творческая энергия, которая могла бы развиться в любом направлении. Я жила в провинциальном городе Задонске с семи лет до десятого класса с мамой. Но захотела я стать художницей ещё в Волчьей. Картинок дома не было, книжек не было, и я к двоюродным сёстрам приходила, в дом тётки, забиралась на печку — дети в основном на печке жили — и картинки в книгах смотрела, они мне казались чудными, интересными, занимательными… Потом Задонск, удивительный город. Когда мне надо было учиться, я поехала к маме. Она там работала, окончила училище кружевниц, началась война — никакие кружевницы не нужны были, и она служила то в столовой, то в магазине… Когда я проезжала через Елец, то сразу поняла, что это город. В деревне никогда не говорили: "Поеду в Елец". Все говорили: "Я поеду в город". Никакого названия не было — город и всё. А Елец — это я уже потом узнала. Потом меня привезли к маме. Я не помню, как это было. Хочу вернуть это впечатление, но оно не возвращается. Мы вышли утром с тёткой и пошли к маме на работу. Это было какое-то блаженство, потом оно перешло в память, и уже ни один город на меня такого впечатления не производил. Я понимаю, что не так уж много городов видела на своём веку, но того впечатления мне не вернуть, разве что только в музыке. Елец и Задонск всегда мне снятся… Здесь я поступила в Елецкое художественное училище. Первый раз меня не приняли, ибо я даже не знала, как рисовать. А о цвете вообще никакого понятия. Цвет для меня — синий и всё. Потом-то я поняла, что от меня требовалось. Мне довелось учиться в этом училище два года всего-навсего, но оно мне снится до сих пор… Это какой-то оазис был — дружбы, удивительных вечеров, неурочной жизни, хора, драматических кружков. Из нашего училища после пятого курса поступили двое в Гнесинское училище. А потом нас расформировали и разметали по стране двести человек, которые учились на всех пяти курсах.

Елец. Больше сорока церквей, почти на каждом углу. Разные и все удивительные. Собор, охраняемый государством, ещё в 55-57 годах, когда я там училась и жила, он был удивительно красив, а рядом дома были новые… Потом, когда я приезжала к тётке в Елец, и он мне уже казался иным, постепенно всё уходило, дома сносились.

Задонск, где я училась десять лет. Временами не хотелось в школу ходить, радовались, когда не было уроков и говорили, что учитель заболел… Мне повезло, что я в провинции жила. На меня падали груши и яблоки, когда я лежала под деревьями… А едва начинали цвести сады, всё было белоснежное, запах яблоневых цветков удивительный…

Когда я приехала в Карелию, я в неё безумно влюбилась и находилась в какой-то эйфории. А теперь, наверное, как лосось — чем старше, тем больше тянет обратно… Хотя я знаю, что там уже почти ничего нет, там изменилось пространство: Задонск в 80-м году я не узнала, Дон зелёный, тина. Была знаменитая такая рыба — бирючок, я потом вычитала, что её, оказывается, из турецкой или иранской реки, или с озёр привёз один купец, а потом в Дону она расплодилась и зимой в Петербург и Москву, в лучшие рестораны возили эту рыбу на санях. Там же, в Задонске, жил святитель Тихон Задонский, и я помню себя, когда мы по каменной горе вокруг монастыря шли к школе, то всегда карабкались по этой горе, чтобы мимо монастыря пройти за два часа до школы, — и запомнить навсегда монастырские стены. Когда сейчас я хожу по Петрозаводску — скосили газоны, вянет трава — запах травы сразу уносит в те края…

С.Я. Это естественно, ведь впечатления детства всегда самые сильные. Ловлю себя на мысли, что, несмотря на то, что не всё я повидал в мире, что хотелось бы, но многое всё же увидел. А всё равно впечатления детства — самые главные… И с этими впечатлениями, полученными там, в Ельце, в Задонске, под тёплым кровом своей мамы, которая была действительно замечательной русской женщиной, ты оказалась здесь, в Петрозаводске. Я приехал сюда как завоеватель, тогда модно было — реставратор, первооткрыватель… Ты человек очень тонкий и не всегда на поверхность выходит суть твоего мировоззрения. Когда мы с тобой познакомились, меня пугало, что на тебя обрушилась мощная слава… Любой художник хотел бы, чтобы о нём так говорили, но меня потрясло, что эти медные трубы тебя ни тогда не тронули, ни сейчас — это ведь страшное испытание, — медные трубы. Что ты почувствовала, оказавшись в Карелии, что для тебя самое главное? Ты рассказываешь сейчас о своём детстве, а многие люди и не знают, что ты из Ельца, для них ты символ белых ночей, озёр, "Калевалы", потому что твоё творчество связано с Карелией. Как ты здесь прижилась, как всё здесь полюбила?

Т.Ю. Во-первых, потому, что природа местная резко отличается от нашей природы. У нас были степь и лесостепь, огромное небо, моря пшеницы, ржи, дезертиры там прятались во время войны, можно было жить в этой ржи. А здесь небо всё закрыто… Когда я приехала в Карелию, она отличалась даже от Ленинграда… И на меня произвела неизгладимое впечатление. Сейчас Ладва вся заросла. А тогда — осень, трава ярко-зелёная, всё удивительное какое-то. Первый год трава мне показалась очень яркой. Я начала преподавать в школе, уроков было мало. И благодарна за то, что вокруг меня всегда были люди интересные, добрые. В Ладве я прожила четыре года — и ещё бы жила, если бы не творческая моя судьба… Когда я приехала сюда, я не думала даже, чего я хочу, что я приехала делать — художником ли быть, или кем другим. Когда в 60-м году передавали по радио, что в Петрозаводске открывается музей, я слушала точно так, как Тильтиль и Митиль на бал в замке смотрели в окошко… Я даже представить не могла, что в музее будут мои работы — сидела, рисовала для себя, в свободное от школы время. Я открывала "Калевалу" — и приходила в восторг от перевода Бельского, от иллюстраций Мечева. Мне не нужен был музей — у Мечева были прекрасные костюмы, потом описано всё в самой "Калевале": каждую строчку можно было иллюстрировать, лишь бы было время и желание, и силы. А финский разговор, финское радио? У нас же финны здесь — и на финском языке шли последние известия, ансамбль "Кантеле" постоянно песни исполнял, мне они очень нравились — на меня это всё большое впечатление производило. В Ладву приезжал тоже "Кантеле", я очень тогда увлекалась ансамблем "Берёзка", мне нравились русские песни… Это не потому, что вот пришла "Калевала", а до этого я рисовала только рабочих. Меня никогда не интересовали композиции на производственные темы. Мне с детства хотелось, прочитав книжку, нарисовать её образы…

Мне очень хотелось оформлять книги. Я пришла в издательство, принесла папку с картинками — я много рисовала, когда в Ленинградском училище продолжала заниматься… Думала: приду, покажу всё редакторам, а мне скажут, — идите, девушка, куда подальше со своими картинками. Думала, что только после академии только можно книжку иллюстрировать. В издательстве папку мою посмотрели и говорят: "Сейчас позвоним председателю Союза художников". Я тогда не знала ещё никого. Она позвонила Суло Хейковичу Юнтунену. Он пришёл, посмотрел, заулыбался и говорит: "Знаете что? Вы мне доставили огромное наслаждение своими рисунками. Вам надо делать "Калевалу". Я говорю: "Неужели я могу? Это же серьёзное произведение!" Он говорит: "А вы начните!" И я начала…

С.Я. Тамара, я хорошо знаю о том, как ты работала, и у меня такая мысль: когда общаюсь с людьми в провинции, то понимаю, что провинциалам свойственно преувеличенное преклонение перед столичными их собратьями по искусству и вообще людьми из столицы. В этом, кстати сказать, заложен большой смысл: это не просто идолопоклонничество, а какая-то такая скромность и дань тем людям, которые работают в столице, на передовом фронте… Причём многие из тех, кто работает в столице, пришли туда в большинстве своём из различных уголков России. И анализируя твоё творчество, смотря на весь твой путь жизненный и творческий, могу сказать, что многим художникам в Москве и Петербурге не удалось и сотой части сделать того, что ты сделала.

Книжная иллюстрация — это конёк в твоём творчестве. Я большой ценитель книги и сам всегда работал со своими изданиями в типографии: и с альбомами и с каталогами, дружил всегда с лучшими книжными оформителями, столпами этого дела. Книги, которые ты украшала в издательстве "Карелия", пользовались огромным спросом, мои друзья просили: "Ради Бога, привези из Карелии книги, которые оформила Тамара Юфа!" Ты себя и в театре попробовала весьма успешно. В станковой графике ты также активно работаешь, причём если взять твою "Ярославну" — такая графика несёт не меньший смысл, чем живописные полотна!

Нередко говорят сейчас: ох уж эта провинция, — нас сейчас пытаются строить под провинцию!.. Не буду приводить примеры с нашими великими поэтами и писателями, которые состоялись в основном в деревне — или в своих усадьбах, или на охоте, или отдыхая где-то за городом… Но ведь и сколько художников мы знаем, которые выбирали для своего творчества отдалённые от города места.

Петрозаводск — вроде бы столичный город, но по сравнению с Москвой это такой же крошечный городок, как и Псков, он чуть-чуть больше по количеству населения, вот и всё… Раньше Псков по промышленности не уступал Петрозаводску, это сейчас там промышленности нет... Помню, я даже сам говорил, — может, тебе попробовать в Москву уехать, в Ленинград, — ты этого не сделала. Как это отразилось на твоём творчестве, твоей жизни — то, что ты осталась здесь навсегда?

Т.Ю. Мне однажды сказал один человек: "Ты там засела, а могла бы переехать в Москву, в Ленинград". Я никогда не хотела переехать. В Ленинграде я бы не смогла жить, это точно. Туда можно приезжать. Наверное, меня так создал Господь, что я не рвусь в большие города — мне в них тяжело. Мне даже Петрозаводск сейчас уже кажется большим городом. Я понимаю, что к концу жизни какие-то детские чувства преобладают, потому что… ну, как в деревне говорят: старый — что малый… Вообще-то, честно говоря, я даже не люблю ездить… Есть у меня приятельница, которая каждый год ездит за границу. Она говорит, что у неё такое впечатление, что она родилась для этого… Вот я родилась — не для города. Это точно.

Когда я была маленькая, стояла на своём красивом крыльце с девчонками, и знала точно, что там, где другая деревня, где небо касается земли — это на самом деле оно сходится с землёй, и я говорила: "А я добегу туда, где небо сходится с землёй!" Они мне отвечали: "Нет, не добежишь!" И вот я сейчас говорю: да, я добежала туда, где небо сходится с землёй, это достаточно далеко от моей родины…

С.Я. Сегодня мы пришли к итоговому периоду своей жизни. Сколько нам Бог отпустит — от него всё зависит, наша судьба в руках Божьих… Ты сказала, что жизнь твоя была нелёгкая. Я помню, как ты переживала смерть мамы. Я, к счастью, перенёс это в более зрелом возрасте…

Я в шутку называю твой дом "женским монастырём" — у тебя две дочери, две внучки, один внук, через месяц, а то и в этом месяце ожидается ещё одна внучка… "Перестройка" многих сделала не тем, кем они хотели бы выглядеть, а некоторые вообще ждали её с вожделением — мол, отдайте, второй раз "весь мир насильем мы разрушим", и всё приобретём! А ты ушла в семейную жизнь, продолжая работать как художница. Я понимаю, что тебе очень помогает твоя вера — не показная, а внутренняя, настоящая. Я таких, как ты, вижу — счастливых оттого, что можно теперь молиться спокойно, и всё… У тебя настоящая вера. Мне приятно это видеть, приятно с тобой разговаривать о религиозных моментах нашей жизни. Для меня самое большое счастье — что у меня есть дочь Марфа, и что она дружит с твоими дочерьми и с твоими внучками. Это уже такой переход из молодости в нашу, позволю себе сказать, красивую старость. Каждый возраст по-своему прекрасен. Даже человек уходящий, если он не тиран, если он не злой человек, который уничтожил десятки, сотни других людей или предал других людей, — каждый уходит из жизни по-своему красиво, потому что его Господь берёт для будущей жизни.

Как тебе удалось достичь такой гармонии?

Т.Ю. Савва, гармония — это слишком сильно сказано. Я не думаю, что это гармония. Я жила с мамой, теперь со мной живут мои две дочери. Единственное, что меня убивает — раньше я никогда не думала о тех вещах, о которых сейчас думаю — это о материальной составляющей. Моих дочерей — Маргариту и Юту — мы в основном воспитывали с мамой вместе. Воспитывали, не воспитывали — кто там меня в деревне мог воспитывать? Живут люди, живут дети, — всё живёт. Были какие-то удивительные времена, когда начался тургеневский вопрос "отцы и дети" — это я считала, что не в моём веке… У нас всё было нормально. В деревне всегда улица была — тут же бабки ходили, тут же тётки сидели: все видели, кто кого пошёл провожать, кто кому изменил, всё это осуждалось или поддерживалось… Я в Ельце ходила в школе на вечера — там и учителя были вместе с нами, и танцевали с нами, или сидели, кто из стареньких… Не было телевизоров, и им интересно было смотреть, как мы там, молодые. А потом всё разделилось. И мода была такая, что взрослые не осуждали — ну, девушка шёлковое платье надела, хорошо; главное, красиво… чем красивее, тем взрослые больше поддерживают… Сейчас — очень страшное разъединение. Какая-то молодёжная мода, какая-то средняя мода, старческой моды нету вообще… Молодёжь — в одном месте, пожилые — в другом. Раньше этого не было, это пришло за какие-то последние годы. Я помню, у нас были компании — да и ты приезжал, — наши компании были от восемнадцатилетних и до пятидесятилетних. Может, в это время было и легче воспитывать детей. Мне так кажется… У меня с детьми не было проблем. Вот внучка — уже тревожно за неё: куда идёт, как идёт. И мать тревожится… Такой сейчас мир…

С.Я. Вроде без всякого нажима дочки, внучки и подрастающий внук Савва пошли по художественной дороге, проторённой тобой. В этом, мне кажется, наследственность — не избранная, а ремесленная. От кружевницы, твоей мамы, от тех бабушек, которые тебя воспитывали, видимо, это и передалось. И мне очень радостно видеть в твоём доме покой, исходящий изнутри, и за это хочу тебе сказать огромное спасибо. И ещё хочу сказать спасибо за то, что ты в такое время продолжаешь работать, пожелать всяческого счастья тебе, твоим дочкам, твоим внучкам и внуку, и чтобы всё было таким же светлым, как небо в хорошую погоду над Карелией.

Мы не можем вырвать ни одной страницы из нашей жизни, хотя легко можем бросить в огонь саму книгу.