Как мы племянничка женили
На свое шестнадцатилетие мой племянник заявил, что он никогда-никогда не женится. Ибо незачем. Ибо от баб всё зло и неприятности в мире и тратить свою молодую жизнь на капризных фифочек он не намерен. Может быть к старости, лет в тридцать, еще и можно подумать, но никак не в молодости. И без этого жизнь прекрасна и удивительна. Опять же дети пойдут. Сопливые и вечно орущие, а с него хватит и братца, которого он с 14 лет тетешкал. Хватит, настрадался.
Мы с сестрой поржали над ним и заключили пари на ящик шампанского, что женится Виталик аккурат после армии (деревенские парнишки все в армию ходят, так заведено тут). Проводили мы его в армию, мама поплакала, как водится, да время быстро пролетело, год всего нынче служат.
Звонок. Привет-привет, как дела, все живы-здоровы, сын вернулся...
— Лен, что с голосом?
— Виталька женитсяааааа... Ыыыыыы...
И вой в трубке, как по покойнику.
— Да не блажи ты, нормально объясни, он что, директора вашего клуба в жены берет?
(Она у них герой Шипки и Полтавской битвы, сколько ей лет — никто не знает, по орденам только и можно сориентироваться.)
— Неееет, она из Маймыыы... Меньшикова, приезжай, приезжай, пожалуйста! Я сама с ними не справлюсь!
То, что моя сестра, невероятной выдержки женщина, абсолютно не щедрая на какие-либо эмоции, позвала из-за тридевяти земель решать матримониальные вопросы, заставило меня призадуматься минут на пять, а через десять я уже шерстила авиасэйлы в поисках билетов Москва-Горно-Алтайск. Без лишних вопросов. Потому, что если такие женщины, как Лена, начинают плакать, то значит и впрямь дело швах.
Билет нашелся достаточно быстро и утренняя небесная лошадь доставила меня на родину предков, на следующий день к обеду. Такой прыти от меня никто не ждал, я впопыхах тоже никому не позвонила, поэтому московскую гостью никто не встречал. Попутка быстро домчала меня по пустынному зимнему Чуйскому тракту до Мунов.
На рысях проскакиваю мимо пекарни, храма, врываюсь в дом. Тишина... Никого. Сестра в школе, племянник тоже на работе. Не раздеваясь, бахаюсь в кресло, вытягиваю ноги... Тишина... За окном колышутся сосны и кедры, горы в снегу подпирают яркое солнечное небо. Тишина...
— Кто здесь?!! — резкий окрик из коридора.
В комнату заходит неприбранная бабища лет сорока пяти. Рыхло-простоквашная, лицо-сковородка метра на полтора, цепкие мелкие глазенки зло посверкивают (сватья, видать, пожаловала, проносится у меня в голове, оккупировали уже дом, родственнички).
— Здравствуйте. Ульяна, сестра Лены.
— А что это вы без предупреждения, мы вас не ждали, мне никто про вас не говорил! — наступает нечесаная бабища.
— А вы, собственно, кто, тетя, чтоб я вас предупреждала?
— Ирина я, жена Виталика!
— Кто?!!
— Жена! Виталика! А ты кто и чего тут расселась посреди дома в сапогах?!
Тут я понимаю, что еще секунда, и, точно как сестра, начну завывать тихим щенячьим плачем. Господи! За что? Как так получилось, что первый красавец на деревне, печаль всех местных девчат, выбрал это ведро с опарой? А ведро раздухарилось, и ногами своими, колоссами, на меня наступает, ответа требует, как я такая-сякая посмела в дом явиться без ее благословения.
Хлопает входная дверь и в дом, как-то не по хозяйски, бочком, семеня входит сестра.
— Ира, Ира, успокойся, — лепечет сестра, — это сестра моя, отпуск у нее, погостить приехала.
— Почему меня не предупредили, а? — танковое дуло разворачивается уже в сторону сестры.
Я сижу, онемев, как Захария. Святые угодники! Что деется тут? Сестрица моя, грозный школьный завуч, косоногой птичкой скачет возле этого гренадера в плюшевом халате и пытается оправдать мой приезд в ее же собственный дом. Взгляд мой перемещается на пышный живот «жены Виталика» и в скрученный судорогой мозг начинают просачиваться определенные мысли (Опа! Гренадер-то, видимо, уже того, в положении. Судя по размерам плюшевого живота, месяцев шесть-семь. Боже мой, да когда успели-то? Виталька ж месяц, как из армии вернулся... А может она к нему на свидание ездила?.. Да что ж ему там, брома в кашу недосыпали, что ли?..).
Тем временем тетя-«жена Виталика» оттеснила сестрицу мою в коридор и, судя по шумовому сопровождению, пытала ее там посредством кочерги.
— Какие гости?!! Сегодня мама моя должна приехать, завтра отец, мы все должны своей семьей решать! Кто ее позвал?! Кто?! Вы?! Пусть домой едет! Нам нужно своей, своей семьей все дела решать!
(Хе-хе, напугала я, видать, опару-то плюшевую чем-то, ишь как ее корежит).
Выхожу в коридор, вытаскиваю из-под кочерги сестрицу, делаю предельно миролюбивое лицо в сторону плюшевого чудища и предлагаю всем участникам незабываемой встречи попить чайку.
— Чая нет! — отчеканивает милая «сноха» и удаляется в опочивальню.
— Лен, а тебя еще отсюда не выписали, случаем? Пойдем-ка по бережку прогуляемся, дела наши семейные порешаем.
Пошли. Плетемся на утес, света белого не видим. Я от злости даже говорить не могу.
— Рассказывай, откуда это чудо заморское к вам явилось ...
— Уль, он же из армии вместе с ней приехал. Она его в Майме на разьезде встретила, уже с чемоданом, вместе и явились. Я встречины приготовила, друзья его все собрались, девчата... Его ж всей деревней ждали, когда вернется, радовались. Тут же дом украсили, как на хорошую свадьбу, Димку с гармошкой позвали, гитару притащили... Я два мешка пельменей налепила, свинью купила на шашлыки, солений накрутила, как он любит, жду-поджидаю сыночка. Заходят. Он мне: «Мама, познакомься, это Ира». Я на нее как глянула, тут у меня сердце и зашлось. Потом вспомнила, как свекровь меня не любила всю жизнь, взяла себя в руки, думаю — с лица не воду пить, может она человек душевный, неплохой. Рот свой на замок закрыла, поплакала в кладовке пять минут, а куда деваться? Вырос сынок, сам выбрал, меня не спросил, да и я никого не спрашивала, когда за Славку собралась. Захожу в дом, а там никого — ни ребят, ни девчат. Сидят вдвоем за столом Виталька с Ирой, и всё. Всех как ветром сдуло. Спрашиваю, а где, мол, гости? Ира мне: «Всё, закончились гости, Виталик теперь человек семейный, не до гостей, неча, мол, делать, пол топтать! Я их по домам отправила». Смотрю на сына — тот сидит, как веслом ударенный, ни два, ни полтора. Махнула я на них рукой и ногой, и к Кате-фельдшеру с пельменями и свиньей пошла. Отметить встречины. И вот с того дня у нас всё так. Он, как замороженный ходит. Ни к друзьям, ни к товарищам, упаси Бог, если кто из одноклассниц, даже замужних позвонит — крик, скандал, чуть не поножовщина. Сидят, как сычи дома, она вообще не выходит никуда. Ест да спит... Не причешется, ни нарядится. Молодка... Я его спрашиваю — ты ее любишь? Он молчит, голову опускает. Не знаю я уже, не понимаю ничего...
— Мать... Ты спятила, что ли? Тебя дебелень-травой опоили? Кадка эта с тестом на тебя упала пару раз? Пусть он ее хоть на божничку садит, ты-то здесь причем? Что с тобой? Или ты ее тоже странною любовью полюбила? Ты сама на кого похожа? В своем доме, как квартирантка живешь? Так... Еще скажи мне — она беременная?
— Не знаю...
— Родители кто?
— Не знаю...
— Да вы точно тут все умом тронулись, и ты в первую очередь! Она вас чем опоила?
Тут Ленка начала трястись мелким трусом и плакать, обняла я ее и через пять минут обнаружила себя не менее трясущейся и плачущей.
Трястись и плакать на утесе мне совсем не понравилось. Встречи с родственниками я предпочитаю проводить за богато накрытым жирной пищей и крепкими сельскими напитками столом, но никак не на продуваемой ста злыми ветрами каменной круче.
— Хорош стонать, Лен, пошли в дом. Сейчас я эту Джейн Эйр буду потрошить, как Беовульф мамашу Гренделя, защитим Хеорот от чудища проклятого. Неча тут... царствовать.
— Улечка, да не трогай ты ее, пожалуйста, вдруг он ее и вправду любит, — продолжает скулить Лена.
— Да пусть он хоть собаку шелудивую из подворотни любит. Только не у тебя в доме и не тебе в ущерб. Пошли. Холодно здесь, я замерзла и есть хочу, как медведь бороться. Или мы тут и заночуем?
— Пойдем потихоньку, конечно, но ты это... Сильно не лютуй, ладно?
— Посмотрим.
И пошли мы, как Ионы в китово чрево. Через силу, но с надеждой на скорое избавление.
Стемнело и по пути домой мы пару раз хорошо хряснулись оземь, поскользнувшись на корнях и камнях.
— Хорошо в гостях, — крякнула я, поднимаясь после очередного падения, — душевно. Этак, лет через пять, мы и вовсе в доме не посидим, за баней будем лясы точить, или под обрывом, в палатке. Сегодня мамаша этой гарпии приезжает? Гляди, еще и ночевать нас не пустят, родственнички нареченные. Лен, а они расписались уже, что ли?
— Нет.
— А какого ляда она женой себя навеличивает?
— Не знаю, — шелестит сестра.
— Хо-хо, детка, так это в корне меняет дело, — по-алабаевски уже гавкнула я и молодым мустангом погарцевала в сторону калитки.
— Уля! Уля! Только без рукоприкладства, я тебя умоляю!
— Как Бог даст, не хрипи под руку. А то и тебе достанется, развела тут богадельню, приют для благочестивых пожилых странниц.
Заходим в успевший за три часа стать чужим дом, невестушка наша уже сидит за столом, сосредоточенно уничтожает булку горячего хлеба, запивает из банки молоком.
— Ну что, сноха дорогая, мечи ужин на стол, родня пришла голодная.
— А кто гостей наприглашал, тот пусть и готовит. Я никого не жду, мать моя сегодня не приедет, а больше я никого не звала.
— Уль, да мы сейчас с тобой сами, быстренько-скоренько всё приготовим. Ира, иди, отдыхай.
Тут я уже совсем серьезно о колдовских штучках подумала. Характер у Лены такой, что бешеные собаки на другую сторону дороги перебегают при встрече, а тут... Чудеса из дикого леса.
Пока ужин готовили, племянничек с работы пожаловал. Я его с порога разворачиваю, некормленого, невестой не обласканного, вывожу во двор.
— Ребенок мой золотой, скажи тетке, как на духу, что это всё значит? Что за Кримхильда в доме поселилась? Из какого поганого болота ты это чудо вытащил?
Молчит, желваками играет.
— Ты лицом тут передо мной не тряси. Словами, доступными словами мне всё объясни, пока я топор не взяла и не порубила твое семейное счастье в щепки.
Молчит.
— Хорошо. Скажи мне, сынок, ты ее любишь? Ты серьезно жить с ней собрался и в горе и в радости до погребального костра? Если так — не трону, но мать обижать не дам, так и знайте.
— Я слово дал.
— Кому?
— Ей. Ирине.
— Какое слово, не тяни ты, Боже мой!
— Слово дал, что женюсь. Я не могу слово нарушить. Не могу.
— Ты любишь ее?!! Ты мне только это скажи. С клятвами твоими мы потом разберемся, гусар.
— Я слово дал. Всё. Слово мужское — закон. Дал — делай. Сказал женюсь — значит, женюсь. Любовь тут ни при чем.
Тут и сел старик.
Как расколоть любого мужчину, пусть он даже и весь из себя Орфей, страдающий по Эвридике? Рецепт прост и веками использовался для достижения различных целей. На-по-ить. Я не знаю более действенного рецепта, поэтому мудрить не стала. В темпе аллегро виваче мы с сестрицей накидали на стол самых жирненьких домашних закусок, наварили оставшиеся от несостоявшихся «встречин» пельменей с маралятиной, метнулись в погребок за грибцами-огурцами, выудили из холодильника пару соленых хариусов, я птицей Гамаюн слетала до сельмага за самой вкусной водочкой (три по ноль семь: одну на стол, две в морозилку), перекрестились, прочли три раза «Отче наш» , «Да воскреснет Бог» и интеллигентно постучали в дверь опочивальни, где подозрительно тихо посиживали молодые.
— Что, мам?
— Ребятишки, выходите, ужинать будем.
— Мы не хотим (из-за двери).
— Виталь, ну некрасиво так, тетка приехала, давайте посидим, не по-людски же так.
За дверью шепчутся. Слышны звуки борьбы. Минуты через две на кухню заходит взъерошенный племянник.
— Я пить не буду. Посижу просто с вами немного. У Иры голова болит.
— А мы уже по две стопочки намахнули с сестрой, расслабились.
— Рановато...
— Что рановато, теть Уль?
— Рановато, говорю, у твоей непуганой нимфы голова начинает болеть. Вы еще в ЗАГСе не были. Отнеси ей анальгину, а сам садись с нами, по сто грамм за встречу. Обижусь.
Виталька воровато оглядывается на дверь, машет рукой, садится за стол, наливает в чайную кружку водки, быстро выпивает.
— Ты пьешь?! Пьешь?! Без меня?! Мы же договорились, что ты можешь пить только со мной?! Ты же слово дал!!! Почему нарушаешь?! — в дверном проеме яростно колышется плюшевый халат.
(Господи, этот дурак поди еще и кровью под всеми клятвами подписался?!)
— Ир, дурью не майся, а? Садись за стол, давайте, как ты говоришь, по-семейному посидим. Раз уж вы законным браком решили сочетаться, то семья уже общая получается, родню со счетов не скинешь. Мы его подольше твоего знаем и отказываться не собираемся. Садись, выпей с нами, расслабься, бить не будем.
На лице-сковородке появляются и исчезают бугры. Думает. Через пару минут твердой походкой устремляется к столу, садится.
— Давай, Ир, за знакомство, за встречу, — наливаю я с самым ласковым выражением на лице, — как тебя по батюшке?
— Иосифовна...
— Гм... Ирочка, у нас теперь есть приятная возможность принять гиюр и репатриироваться всей семьей в Изгаиль? — пытаюсь шутить.
— Кудаааа?!
— Всё-всё, вопрос снят.
Быстро наливаю всем присутствующим, чокаемся, закусываем.
— Ирочка, а сколько вам лет, не сочтите за грубость?
— А что? — набычивается Ирочка, — какая разница, сколько мне лет?
— Двадцать три, теть Уль, на четыре года меня постарше. Всего... (Грохот выпавших челюстей. Ленка-то тоже, оказывается, была не в курсе.)
И тут мне эту Ирку по человечески стало жаль. Это ж какую жизнь человек имел, или жизнь его так имела, что в цветущие двадцать три она выглядит на самые страшные из всех возможных сорок пять? Я в уме начинаю прикидывать, как мы ее похудеем, пострижем, брови новые справим и может ничего, выправится как-то? Смотрю и у сестры под лобной костью та же мысль шевелится. Мы выпившие — жалостливые, это семейное. С лица перемещаю взгляд на выпирающее пузцо невесты, хлопаю еще одну рюмашку.
— Ир, срок-то у тебя какой?
— Второй, — замахивает она еще одну рюмку.
Давлюсь грибом. К лицу тут же приклеивается выражение четырех еврейских мам. Смотрю на сестру: она то ли не расслышала, то ли не поняла; у нее лицо как лицо.
И тут Ирку понесло. Громыхая одним кулачищем по столу, вторым закидывая себе в рот попеременно рюмку-пельмени, юница наша начала вещать о непреходящих семейных ценностях и о том, как она научит нас эти ценности любить. Я искренне наслаждалась этим потоком сознания, сформированным телепередачей Дом-2, отчасти Домостроем и на треть журналом «Сторожевая Башня».
Там всё было и просто и сложно одновременно. Если вкратце, то всё сводилось к нескольким пунктам:
1. Муж должен отдать ей всё, что имеет. Положить на алтарь любви дом, машину, сберкнижку родителей.
2. Муж не должен иметь друзей, подруг, родственников. Исключение — его мать, она должна нянчить внуков и отдавать свою зарплату и пенсию на их содержание.
3. Никаких гостей, и ни к кому в гости. Нечего шляться.
4. Дальняя родня имеет право только слать переводы и посылки с ништяками, а не болтаться тут забесплатно. Нашли курорт. Приехали — платите по тарифу.
5. И вообще, все платите. Потому что я вся такая прекрасная к вам пришла.
6. Женщина работать не должна. Точка. Потому что она отдала лучший год жизни, поджидая вашего сына-племянника из армии.
Между пунктами Ирка ловко, по мужски закидывает рюмки, через раз занюхивая головой Виталика.
— А скажи мне, принцесса прекрасная (дикая тварь из дикого леса!), куда маманю девать будете, если дом вам отдать и какое за тобой приданое числится, кроме халата?
— Теть Лена пусть с нами живет, дом большой, потом на месте сарайки, где супоросна свинья жила, мы домик для туристов построим, теплый, можно там, ей одной много ли места надо? А у нас семья. А у меня и кроме халата кое-что имеется. Не сирота. И мое приданое — не ваше дело. Мы всё сами, по-семейному обсудим, без посторонних.
И я понимаю вдруг, что ведро-то с опарой не шутит и не глумится. Оно на полном серьезе в эту свою доктрину верует. Смотрю на Лену, которую двадцать с лишним лет гнобила свекровь, а тут еще совсем не призрачная перспектива, что и невестка начнет гнобить не меньше, перевожу взгляд на совершенно подавленного и придавленного этим простоквашным велоцераптором Виталика и начинаю тихо звереть. Но сижу молча, злобой наливаюсь. Подливаю только всем, лишь бы руки были заняты, чтоб бытовой поножовщиной всё не закончилось. Фиона майминская, ишь, в доме без зеркал, но с телевизором воспитывалась... Понятно. Единственное, что вызвало уважение, так это абсолютно незамутненная Иркина уверенность в том, что она всего этого Достойна! Достойна! Аксиос!
Напоила я всех до изумления, развела дам по будуарам, а племянника за кадык оттащила в баню.
— Садись. Рассказывай. Всё от начала и до конца. Как есть. Без присказок своих про «слово дал». В деталях.
(Далее рассказ ведется со слов потерпевшего)
«Мы по интернету познакомились, в чате, у нее фотка была очень прикольная. Потом в личку перешли, она мне еще фото прислала. Я увидел и влюбился, она на них очень красивая была. Начали общаться почти каждый день. Потом она пропала, почти на два месяца, я переживал очень, писал ей каждый день, она не отвечала. А потом ответила, сказала, что болела, лежала в больнице, в реанимации, не могла отвечать (ага-ага, молодец Ирка, правильный ход — прим. автора). Ну и всё, я ей пишу — она мне фотки шлет, красивые. Уже перед дембелем спрашиваю ее: «Ты приедешь меня встречать?» — она мне: «Нет, не приеду. Я после болезни сильно изменилась, боюсь, что разонравлюсь тебе». (Отлично придумано! Полная пересадка туловища и головы, это никакой Болливуд еще не придумывал! Пять с плюсом, Ирка, неси зачетку!) А я ей сказал, что мне всё равно, я ее люблю и мы вместе все проблемы решим. (Дурачечек ты мой порядочный, вот что заточение животворящее с мужиками делает!) И она попросила меня дать слово, что я на ней женюсь. Я и дал... А когда увидел, сначала испугался немного, а потом думаю — кому она нужна такая, больная, некрасивая. Жалко стало, вот и всё. Ну и слово же дал, как теперь?»
— Ответь мне на один вопрос и иди спать. Ты ее любишь? Если любишь, живите, как хотите, только не у матери. Снимите домик, землянку выкопайте, шалаш на берегу постройте, над матерью издеваться я этому Ктулху твоему не дам, костьми лягу, но не дам, имей в виду.
— Нет... Не люблю. Жалко просто, и слово...
— Всё, иди спать, завтра разберемся с этой трансплантологией. Дурак ты, какой же ты дурак.
Утром, еще восьми не было, я повисла на телефоне и к полудню выяснила, что «тяжело-больная» гражданочка Ирина Иосифовна N., двадцати восьми лет от роду (и тут набрехала, зараза!) имеет в анамнезе две судимости за кражу и мошенничество.
Разговор наш с Ириной Иосифовной был краток. Муны не Москва, конечно, но и тут крокодильим слезам не верят. Помогла я ей упаковать плюшевый халат в пакетик и посадила на двенадцатичасовой автобус до Маймы с пожеланиями никогда мне не попадаться на глаза. После отъезда Ирины Иосифовны была обнаружена пропажа золотой цепочки и пары колечек, но на радостях мы решили, что встречаться, даже в зале суда с «невестушкой» мы более не желаем. Морок спал, а чтобы окончательно снять приворот, мы назвали полный дом гостей (встречины-то не состоялись, вы же помните!), допили оставшуюся водку, выпили новой, раз десять сгоняв до магазина, доели пельмени и хариусов. Баян в этот раз не порвали , что странно.
Спустя полгода. Начало лета. Июнь.
Звонок.
— Уля, привет! Как дела? В Москве еще?! Вылетай срочно, Виталька женится!!!
Но это уже совсем другая история.
уша на самом деле очень маленькая. Размером примерно с пятку. Особенно если свернется клубочком и сделает вид, что ее там нет. В пятку душа прячется потому, что пятка - это кость! Ну что же может случится с такой крепкой и твердой костью? Вот душа и отсиживается там, как в окопе.
вездочки были маленькие и круглые - как пуговки. Они смирно лежали в красивой стеклянной посудине в большом магазине и ждали, когда их купят. Спинка у каждой из них была закрыта специальной бумажкой - это были декоративные липучие звездочки из специальной пластмассы, которая светилась в темноте.
Иерусалимские котограффити
А еще, им посвящают красочные фрески, которые можно увидеть довольно часто.
Эти граффити неизвестного художника я сфотографировал в Иерусалиме, недалеко от рынка Махане Иегуда, на заборе какой-то стройки.
Хулиганы.
Этих плоских нарисованных злодеев испугался даже настоящий объемный кот.
Испугался, но не очень. Вскоре пришел мне попозировать.
Рыжий с подружками.
Жители спального района. И настоящий матрасик имеется.
Все котейки, даже домашние, очень любят поживиться чем-нибудь на мусорке.
А что ест этот котик, я боюсь предположить.