Лет через пять после распятия Христа Эсфирь, жена Бен-Гура, сидела в своей комнате прекрасной виллы в Мизенуме.

Был полдень, и жгучее итальянское солнце согревало розы и виноградник. Все в комнате несло на себе римский отпечаток, за исключением еврейской одежды Эсфири. Тирса и двое детей, сидевших на полу на львиной шкуре, составляли все ее общество. Стоило только раз обратить внимание на то, как ласково смотрела Эсфирь на детей, чтобы догадаться, что это были ее дети.

Время пощадило ее. Она была прекраснее, чем прежде, и, став хозяйкой виллы, осуществила одну из заветных своих грез.

Среди этой простой семейной сцены вошла служанка и сказала:

— Какая-то женщина желает видеть госпожу.

— Пусть войдет, я хочу принять ее здесь.

Неизвестная женщина вошла. Эсфирь встала и собиралась уже заговорить, как вдруг смутилась, побледнела и, наконец, отступив назад, проговорила:

— Я знаю тебя, добрая женщина, ты…

— Я была Ирой, дочерью Валтасара.

Эсфирь, победив смущение, велела служанке принести египтянке сиденье.

— Нет, — холодно сказала Ира, — я сейчас уйду.

Обе женщины глядели друг на друга. Мы знаем уже, что Эсфирь была прелестной женщиной, счастливой матерью, довольной женой. С другой стороны, было ясно с первого взгляда, что судьба не так милостиво отнеслась к ее сопернице. Высокая фигура сохранила, правда, часть своей прежней грации, но дурная жизнь наложила печать на лицо Иры: оно огрубело, большие глаза были красны и под нижними веками залегли морщины, на щеках не играл румянец. Все лицо имело циничное, жесткое выражение, а общая небрежность подчеркивала преждевременную старость. Одета она была худо и неряшливо, дорожная грязь облепила ее сандалии. Она первая прервала молчание.

— Это твои дети? — спросила она.

Эсфирь взглянула на них и улыбнулась.

— Да. Не хочешь ли поговорить с ними?

— Нет. Я боюсь испугать их, — сказала Ира, приближаясь к Эсфири, но видя, что та отступает, заметила, — не бойся. Передай от меня своему мужу, что враг его умер, что я убила его за то горе, которое он мне причинил.

— Его врага?

— Да, Мессалу. Еще скажи ему, что за все зло, что я старалась причинить ему, я была так наказана, что даже он пожалел бы меня.

Слезы навернулись на глаза Эсфири, и она собиралась заговорить.

— Нет, — прервала ее Ира, — мне не нужно ни сожалений, ни слез. Скажи ему, наконец, что я поняла, что быть римлянином — значит быть зверем. Прощай.

Она повернулась к выходу. Эсфирь следовала за ней.

— Постой, повидайся с мужем. Он ничего не имеет против тебя. Он постоянно вспоминает о тебе. Мы будем твоими друзьями. Мы — христиане.

Ира была непоколебима:

— Нет. Я то, чем сама хотела быть. Но скоро всему будет конец.

— Но… — Эсфирь колебалась, — но не можем ли мы исполнить какое-нибудь твое желание? Нет ли чего-нибудь…

Лицо египтянки смягчилось, нечто похожее на улыбку появилось на ее губах. Она взглянула на играющих на полу детей.

— Мне бы хотелось… — сказала она.

Эсфирь уловила ее взгляд и поспешно прибавила:

— Считай их как бы своими.

Ира подошла к ним, опустилась на львиную шкуру и поцеловала обоих. Медленно поднимаясь, она еще раз взглянула на них и затем вышла, не простившись.

Она так поспешно сделала это, что у Эсфири не было времени принять какое бы то ни было решение.

Когда Бен-Гур узнал об этом посещении, он убедился в давнишнем своем предположении, что в день распятия Ира ушла от отца к Мессале. Тем не менее он немедленно отправился отыскивать ее, но тщетно. Голубой залив, несмотря на свой ясный, улыбающийся вид, имеет свои мрачные тайны. Умей он говорить, он рассказал бы нам о египтянке.

***************************************

Симонид дожил до глубокой старости. На десятом году царствования Нерона он бросил дела в торговых домах Антиохии. Он до конца сохранил ясный ум, доброе сердце и был замечательно удачлив.

Однажды вечером, в вышеупомянутом году, он сидел в кресле на террасе своего торгового дома. Бен-Гур, Эсфирь и трое их детей были с ним. Последний его корабль покачивался на реке, стоя на якоре, остальные все были проданы. За все время со дня распятия только одно горе испытали они: то была смерть матери Бен-Гура, но и эта утрата была бы страшнее для них, если бы они не были христианами.

Корабль этот прибыл только накануне, принеся весть о преследованиях христиан, предпринятых Нероном в Риме, и они, сидя на террасе, обсуждали это известие.

Маллух, остававшийся на службе, вошел и подал Бен-Гуру пакет.

— Кто привез его? — спросил Бен-Гур, прочтя его.

— Араб.

— А где он?

— Он тотчас же удалился.

— Слушайте, — сказал Иуда присутствующим и прочел следующее:

От Ильдерима, сына Ильдерима Щедрого, шейха племени Ильдерима. Иуде, сыну Гура.

Узнай, друг моего отца, как сильно он любил тебя. Прочти прилагаемое, и ты узнаешь. Его воля — моя воля, поэтому данное им — твое. Все, что парфяне отняли у него в большой битве, во время которой он был убит, я вернул — и это завещание в том числе — и отомстил, и взял обратно все потомство Миры, которая еще при жизни его имела много жеребят.

Мир тебе и твоим близким.

Этот голос из пустыни есть голос Ильдерима, шейха

Затем Бен-Гур развернул кусок папируса, пожелтевший, как увядший лист шелковицы. Требовалось крайне осторожно обращаться с ним. Он прочел:

Ильдерим, прозванный Щедрым, шейх племени Ильдерима, своему сыну, наследнику.

Все, что я имею, будет после моей смерти твоим, за исключением имения в Антиохии, известного как пальмовая роща, которое будет вечной и потомственной собственностью сына Гура, прославившего нас в цирке.

Не обесславь твоего отца.

Ильдерим Щедрый, шейх

— Что скажете? — спросил Бен-Гур у присутствующих.

Эсфирь с видимым удовольствием взяла бумаги и стала молча их перечитывать. Симонид смотрел на корабль и думал. Наконец, он заговорил:

— Сын Гура, — сказал он торжественно, — в эти последние годы Господь Бог был милосерд к тебе. Тебе есть за что возблагодарить Его. Не пора ли решить, как употребить то громадное состояние, которое скопилось в твоих руках и которое все увеличивается?

— Я уже давно решил, что богатство мое должно идти на служение даровавшему его, и не часть его только, а все оно сполна. Для меня вопрос только в том, как полезнее всего употребить его. И по этому вопросу прошу тебя высказать свое мнение.

Симонид отвечал:

— Я знаю о громадных суммах, пожертвованных тобой на Антиохийскую церковь, — отвечаю Симонид. — Теперь же одновременно с этим даром щедрого шейха мы получили известие о преследовании наших братьев в Риме. Перед тобой открывается новое поле деятельности. Свет не должен померкнуть в столице.

— Скажи мне, как я могу поддерживать его?

— Изволь. Римляне, и даже этот Нерон, считают священными только две вещи в мире — и я не знаю ничего, что бы они так чтили, — прах умерших и места погребения. Если ты не можешь для прославления Бога воздвигать храмы на земле, то устраивай их под землей, а чтобы они избежали поругания, хорони в них тела умирающих христиан.

Бен-Гур в восторге вскочил.

— Это великая мысль! — сказал он. — И я, не откладывая, приступлю к ее осуществлению. Время не терпит. Корабль, привезший известие о страданиях наших братьев, отвезет меня в Рим. Я буду там завтра.

Он обратился к Маллуху:

— Снаряжай поскорее корабль и будь готов следовать за мной.

— Прекрасно, — сказал Симонид.

— А что скажешь ты, Эсфирь? — спросил Бен-Гур.

Эсфирь подошла, положила свою руку на его плечо и сказала:

— Это будет наилучшее служение Христу. И позволь мне не только не мешать тебе, а следовать за тобой и помогать тебе.

Если кто из читателей, посетив Рим, заглянет в катакомбы св. Каликста, более древние, чем катакомбы св. Себастиана, он увидит то, на что было употреблено богатство Бен-Гура, и помянет его добром. Из недр этой обширной могилы христианство победило кесарей.

                                                            КОНЕЦ КНИГИ