ГЛАВА 8: ЖРЕБИЙ БРОШЕН

Симонид приподнял голову и, окинув всех взором господина, спокойно сказал:

— Ночь близится, а нам еще предстоит поговорить. Вели же, Эсфирь, принести нам подкрепиться.

Она позвонила. В ответ появилась прислуга с хлебом и вином и обнесла ими всех присутствующих.

— С моей стороны, добрый господин, — продолжал Симонид, когда все закусили, — высказано еще не все. Отныне наши жизни должны течь вместе, подобно встретившимся и слившимся потокам. Я полагаю, что они будут течь лучше, если в небе над ними не будет ни малейшего облачка. Прошлый раз ты оставил мой дом, предполагая, что я отрицаю твои права, признанные мной теперь без малейшего сомнения, но в действительности я и тогда признал тебя. Свидетельница этого — Эсфирь, а Маллух может подтвердить, покидал ли я тебя с тех пор.

— Маллух! — воскликнул Бен-Гур.

— Человек, прикованный к креслу, как я, если хочет двигать миром, от которого он так жестоко удален, должен иметь много длинных рук. Одной из таких, и при том лучшей, является Маллух. Иногда, — он с благодарностью взглянул на шейха, — я пользуюсь и другими добрыми сердцами, подобно великодушному Ильдериму, доброму и храброму. Пусть он скажет себе, отвергал ли я или забывал ли я тебя когда-нибудь.

Бен-Гур взглянул на араба.

— Итак, это он, добрый Ильдерим, сказал вам обо мне?

Глаза Ильдерима заблистали, и он в знак подтверждения кивнул головой.

— Как, не испытав, можем мы узнать человека? — сказал Симонид. — Я узнал тебя, господин мой, и тотчас же признал в тебе сходство с твоим отцом, но что ты за человек, я не мог знать. Есть люди, для которых богатство служит проклятием. Принадлежишь ли ты к их числу? Чтобы узнать это, я послал Маллуха, и он был в данном случае моими глазами и ушами. Не осуждай его за это. Все, что он сообщил, было в твою пользу.

— Я и не думаю осуждать его, — заметил Бен-Гур. — В твоей доброте заключалась и мудрость.

— Твои слова радуют меня, — сказал купец, — очень радуют. Таким образом рассеялись все мои опасения относительно могущих встретиться недоразумений, и наши воды могут свободно течь одной рекой по направлению, которое укажет им Господь Бог.

После перерыва он продолжал:

— Мне хочется теперь поговорить по душам. Ткач сидит и ткет; челнок движется, размер ткани все увеличивается, рисунок обозначается ярче, а ремесленник тем временем дремлет и дремлет. Так возрастало в моих руках богатство, и я часто сам удивлялся успеху. Казалось, кто-то помимо меня покровительствовал всем моим предприятиям и охранял их. Самумы (сухой знойный ветер), губившие караваны в пустыне, как бы обходили мои. Бури, разбивавшие корабли, только быстрее пригоняли мои к пристани. Удивительнее же всего было то, что я, зависящий от других, прикованный к одному месту, как неживое существо, никогда не терпел ни малейшей потери ни от одного из помощников. Стихии как бы склонялись служить мне, и все слуги были донельзя верны.

— Это удивительно, — сказало Бен-Гур.

— Так шли дела, и я, наконец, пришел к тому же заключению, что и ты, мой господин: такова Божья воля, и, подобно тебе, задавал себе вопрос «Ради чего?» Разум всегда имеет цель. Верховный же разум всегда проявляет себя во имя чего-нибудь. Все эти годы я носил этот вопрос в своем сердце, дожидаясь ответа. Я был вполне уверен, что если успехом моих предприятий руководит Бог, то Он в надлежащее время проявит свойственным Ему образом ту цель, во имя которой Он содействует мне, и пути Его станут так же ясно видны, как выбеленный дом, стоящий на вершине холма. И мне кажется, что цель Его ясна мне теперь.

Бен-Гур слушал, напрягая все свое внимание.

— Много лет прошло с тех пор, как однажды я вместе с твоей матерью, Эсфирь, — она была еще со мной, прекрасная, как утро над старой оливой, — сидел у дороги на север от Иерусалима, близ гробницы царей. И вот на громадных белых верблюдах появились три всадника, каких я никогда еще не видел в Священном Городе. Люди же были чужестранцы из далеких стран. Первый из них остановился и задал мне вопрос: «Где родившийся Царь Иудейский?» и как бы для того, чтобы еще более усилить мое удивление, добавил: «Мы видели Его звезду на востоке и пришли поклониться Ему». Я не мог понять, чего они хотят, но последовал за ними до Дамасских ворот. И к каждому встречному, даже к страже у ворот, они обращались с тем же вопросом. И все, слышавшие его, удивлялись подобно мне. Со временем я забыл это обстоятельство, хотя о нем много говорили как о предзнаменовании Мессии. Увы, увы! Что мы за дети, даже мудрейшие из нас! Часто проходят столетия, прежде чем Бог открывает Себя людям. Ты видел Валтасара?

— Да, и слышал его рассказ, — отвечал Бен-Гур.

— Чудо, истинное чудо! — воскликнул Симонид. — Когда он передавал его мне, добрый господин, казалось, что я слышу столь долго ожидаемый ответ: Божья цель прояснилась мне. Беден будет Царь при Своем появлении — беден и без друзей, без свиты, без войска, не имея ни городов, ни крепостей, явится Он водворить царство и стереть с лица земли Рим. Смотри, смотри, господин мой! Ты силен, владеешь оружием, одарен богатством. Пользуйся дарами, ниспосланными тебе Богом. Разве Его дело — не твое? И разве может быть для человека слава превыше этой?

— Но Его царство, — горячо возразил Бен-Гур, — есть, по словам Валтасара, царство душ.

Национальная гордость была сильно развита в Симониде, и потому улыбка презрения появилась на его устах.

— Валтасар был свидетелем дивных дел, и когда он говорит о них, я вынужден верить ему. Но он сын Мизраима и даже не прозелит. Трудно предположить, что он имеет ясные познания о том, как Бог явит Себя Израилю. Пророки получали непосредственные откровения с неба, и если даже его откровение от Бога, то оно — одно, а у пророков их было много. Бог всегда неизменен, и потому я должен верить пророкам. Эсфирь, принеси Тору.

Он продолжал, не дожидаясь ее возвращения:

— Можно ли пренебрегать, господин мой, свидетельством моего народа? Пройди от Тира, лежащего на севере у моря, до столицы Эдома на юге пустыни, и любой человек, хотя бы едва знакомый с псалмами, каждый, подающий милостыню в храме, каждый, вкусивший когда-либо пасхального агнца, скажет тебе, что царство, которое Царь явится устроить для нас, сынов завета, — есть царство, подобное царству отца нашего Давида. «Откуда же у них эта уверенность?» — спросишь ты.

Эсфирь вернулась с большим количеством свертков, бережно завернутых в темно-коричневое полотно с изящными золотыми надписями.

— Подержи их, дочка, пока я не спрошу, — сказал он ей нежным голосом и продолжал. — Было бы долго повторять имена тех святых людей, которые, по Божьему промыслу, следовали за пророками, писали и поучали со времени пленения, тех мудрецов, что заимствовали свой свет от Малахии, последнего из числа пророков, великие имена которых вечно повторяют нам в синагогах Гиллель и Шемайя. Хочешь ли ты вопросить их о царстве? Царь стада в книге Еноха — кто? Очевидно, Тот, о Котором мы ведем речь? И Ему воздвигнут престол, и Он потрясет землю, и остальные цари свергнуты будут с престолов, а бичи Израиля — ввергнуты в печь огненную, где столбы пламени пожрут их. Псалмопевец говорит о Соломоне: «Боже! даруй царю Твой суд и сыну царя Твою правду, да судит праведно людей Твоих… <…> …и поклонятся ему все цари; все народы будут служить ему… и благословятся в нем все племена земные; все народы ублажат его». Послушай теперь одного из величайших пророков, Ездру, этого второго Моисея, вопроси, кто в ночных его видениях тот лев, что человеческим языком говорит орлу, то есть Риму: «Ты судил землю не по правде; ты утеснял кротких, обижал миролюбивых, любил лжецов, разорял жилища тех, которые приносили пользу, и разрушал стены тех, которые не делали тебе вреда. <…> Поэтому исчезни ты… чтобы отдохнула вся земля и освободилась от твоего насилия, и надеялась на суд и милосердие своего Создателя». И вслед за этим орел исчез. Конечно, господин мой, и этих свидетельств достаточно! Но путь к вершине источника открыт. Эсфирь, дай вина и затем Тору.

— Веришь ли ты, господин, в пророков? — спросил он, испив вина. — О, конечно, да, ибо такова была вера всего твоего рода. Подай же мне, Эсфирь, Книгу пророчеств Исаии.

Он взял один из развернутых ею свертков и начал читать: «Народ, ходящий во тьме, увидит свет великий; на живущих в стране тени смертной свет воссияет. Ибо Младенец родился нам — Сын дан нам; владычество на раменах Его… Умножению владычества Его и мира нет предела на престоле Давида и в царстве его, чтобы Ему утвердить его и укрепить его судом и правдою отныне и до века».

— Веришь ли ты пророкам, господин?.. Теперь, Эсфирь, дай Книгу Пророка Михея.

Она подала ему требуемый сверток. «И ты, — читал он, — Вифлеем-Ефрафа, мал ли ты между тысячами Иудиными? из тебя произойдет Мне Тот, Который должен быть Владыкою в Израиле…».

— Это то самое дитя, Которого видел Валтасар и Которому он поклонился в пещере. Веришь ли ты пророкам, господин? Дай мне слова Иеремии, Эсфирь.

И, получив требуемый сверток, он продолжил чтение: «Вот наступят дни, говорит Господь… возвращу Давиду Отрасль праведную, и будет производить суд и правду на земле. В те дни Иуда будет спасен, и Иерусалим будет жить безопасно…».

— Воцарится Царь, он будет Царем, господин мой! Веришь ли ты пророкам?.. Теперь подай мне слова сына Иудина, чуждого малейшего подозрения.

Эсфирь подала ему Книгу Пророка Даниила.

— Слушай, господин мой, — сказал Симонид. — «Видел я в ночных видениях, вот, с облаками небесными шел как бы Сын человеческий… И Ему дана власть, слава и царство, чтобы все народы, племена и языки служили Ему; владычество Его — владычество вечное, которое не прейдет, и царство Его не разрушится».

— Довольно. Я верю! — воскликнул Бен-Гур.

— И что же? — спросил Симонид. — Если Царь придет бедным, неужели же господин мой не уделит ему из своих богатств?

— Уделить?.. О, я отдам ему все до последнего шекеля и до последнего вздоха. Но зачем говорить, что он придет бедным?

— Дай мне, Эсфирь, слова Господа, изреченные Им через Захарию! — сказал Симонид.

Она передала ему один из свертков.

— Послушай, как Царь войдет в Иерусалим.

И он читал: «Ликуй от радости, дщерь Сиона… се Царь твой грядет к тебе, праведный и спасающий, кроткий, сидящий на ослице и на молодом осле, сыне подъяремной».

Бен-Гур глядел в сторону.

— О чем ты задумался, господин мой?

— О Риме, — отвечал он мрачно, — о Риме и его легионах. Я жил с ними в лагерях. Я знаю их.

— А! — сказал Симонид. — Ты будешь начальником легионов нашего Царя, набирая их из миллионов людей.

— Миллионов! — воскликнул Бен-Гур.

Симонид некоторое время сидел задумавшись.

— Вопрос о власти не должен тревожить тебя, — сказал он наконец.

Бен-Гур вопросительно взглянул на него.

— Ты воображаешь себя одесную Царя, смиренно грядущего, а слева наглые легионы кесаря…

— Да, таковы мои мысли.

— О господин мой, — продолжал Симонид. — Ты не знаешь, насколько мощен наш Израиль. Ты воображаешь его печальным старцем, плачущим на реках вавилонских. Но пойди в Иерусалим на следующую Пасху, встань на улице Ксиста и взгляни, каков он. Обещание, данное Богом отцу нашему Иакову при возвращении его из Падан-Арамы, было законом, в силу которого наш народ не переставал множиться даже в плену; он приумножался под пятой египтян, и оковы римлян служили только обильной для того пищей, и теперь он стал настоящей нацией, или, вернее, целым союзом народов. Но это только одна сторона, господин мой; в действительности, чтобы измерить мощь Израиля, нельзя ограничиваться его естественным простором, но необходимо присоединить к этому распространенность его веры, что охватывает собой все концы ведаемой нами земли. Обыкновенно принято думать и говорить, что Иерусалим — весь Израиль, но это то же, что выдавать вышитый лоскут за парадную одежду кесаря. Иерусалим не более как камень храма или сердце тела. Отвернись от созерцания легионов, как бы сильны они ни были, и сочти рать верных, ожидающих древний призыв: «все по шатрам своим, израильтяне»; сосчитай, сколько нас в Персии, сынов людей, что предпочли не возвращаться с вернувшимися; сосчитай наших братьев на рынках Египта и дальней Африки; сосчитай еврейских колонистов, добывающих средства к жизни на Западе, например, в торговых центрах Испании; сосчитай наших кровных единоверцев и прозелитов в Греции, и на островах, и в Понте, и здесь, в Антиохии, и в странах, пролегающих вплоть до поганых ворот Рима; сосчитай поклонников истинного Бога, живущих в палатках пустынь, как по сю, так и по ту сторону Нила; сосчитай обитающих за Каспийским морем, и даже в древних странах Гога и Магога. Отдели всех, ежегодно высылающих дары святому храму в знак своей преданности Богу, — отдели их, дабы и они могли быть сочтены. И когда ты подведешь итоги, ты получишь сумму вооруженных рук, ожидающих тебя, господин мой, ожидающих того царства, которое уже приготовлено для Того, Кто «будет творить суд и правду» над всею землею как в Риме, так и в Сионе. И тогда ты получишь ответ на вопрос, что может сделать Израиль и Его Царь.

Он горячо рисовал эту картину.

Слушая его, Ильдерим вскочил, как бы заслышав призывный звук трубы, и воскликнул:

— О, если бы мне вернуть мою молодость!

Бен-Гур сидел молча. Он понимал, что эта речь была призывом к нему посвятить свою жизнь и состояние тому таинственному Существу, которое служило центром великих упований как Симонида, так и набожного египтянина. Мысль эта, как мы видели, уже не раз являлась ему, но она являлась и исчезала как идея, вызываемая более или менее сильным порывом чувств. Теперь было не то. Теперь ее излагал человек, поставивший ее целью своей жизни, мастерски ее разработавший и доведший ее до дела. Как бы скрытая до сих пор, перед Бен-Гуром раскрылась дверь, озаряя его потоком света и указывая ему путь служения великому будущему, полному и сознанием исполненного долга, и удовлетворением всех требований его гордости и сладчайших наград. Оставался еще один неразъясненный пункт.

— Положим, Симонид, что все сказанное тобой верно, — сказал Бен-Гур, — что Царь придет и что царство Его будет подобно Соломонову, что я всецело готов отдать и себя, и свое богатство на служение Ему: более того, я согласен, что и моей судьбой и твоим быстрым накоплением неслыханных богатств руководил промысел Божий, — но что же из этого? Неужели же мы должны идти ощупью, как слепцы, ожидать пришествия Царя или Его призыва? Ты богат годами и опытом. Ответь мне!

Симонид немедленно отвечал:

— Для нас нет выбора, нет. Это письмо, — он указал на послание Мессалы, —сигнал к действию. Мы недостаточно сильны, чтобы противостоять союзу Мессалы с Гратом. Они убьют тебя, если мы будем медлить. Насколько они щадят, ты можешь судить, взглянув на меня.

Дрожь пробежала по нему при этих страшных воспоминаниях.

— Мой добрый господин, — продолжал он, несколько успокоившись, — насколько ты тверд в этом намерении?

Бен-Гур не понял его вопроса.

— Я помню, каким прелестным казался мне мир во времена моей молодости.

— И однако же, — прервал его Бен-Гур, — ты был способен на великую жертву.

— Да, во имя любви.

— Но разве у любви нет других столь же мощных побуждений?

Симонид покачал головой.

— Например, честолюбие.

— Честолюбие запрещено сынам Израиля.

— Но месть?

Искра упала на пылающую страсть, глаза его заблистали, он потряс руками и поспешно отвечал:

— Отмщение есть право еврея. Это его закон.

— Верблюд и даже собака помнят обиду! — воскликнул Ильдерим.

Симонид подхватил прерванную нить мыслей:

— Но есть дело, дело на пользу Царя, которое надлежит совершить до Его появления. Нет сомнения в том, что Израиль будет Его правой рукой, но, увы, эта рука мирная, чуждая военных хитростей. В числе этих миллионов нет даже городской милиции или военачальников. Я не считаю наемников Ирода, ибо они существуют ради нашей погибели. Условия — все как нельзя более желательные для Рима. Его политика взрастила плоды, вполне достойные тирании, но время переворота настало, пастух должен, взяв копье и меч, превратить мирных овец в воинственных львов. Кто-нибудь, сын мой, должен стать правой рукой царя, и кто же, как не человек, могущий хорошо вести это дело.

При этой перспективе лицо Бен-Гура вспыхнуло, хотя он сказал:

— Понимаю, но говори подробнее: что делать и как делать.

Симонид сделал глоток вина, преподнесенного ему Эсфирью, и затем продолжал:

— Шейх и ты, господин, должны стать начальниками каждой отдельной части. Я же останусь здесь и буду продолжать свое дело, дабы источник не иссякал. Ты отправишься в Иерусалим и оттуда в пустыню, набирая воинов Израиля, разделяя их на десятки и сотни, избирая начальников и обучая их военному искусству. Вместе с тем в тайных местах ты будешь устраивать склады оружия, которым я буду обильно снабжать вас. Начиная с Пирея ты отправишься в Галилею, откуда всего один шаг до Иерусалима. В Пирее пустыня будет у тебя под боком, и Ильдерим всегда под рукой. Он будет помогать тебе во многих отношениях. До надлежащего времени никто не должен знать о нашем соглашении. Моя роль — роль слуги. Я уже говорил об этом с Ильдеримом. Что скажешь ты?

Бен-Гур взглянул на шейха.

— Сын Гура, все, что он говорит, истинно, — отвечал шейх. — Я дал ему слово, и он счел это достаточным, но тебе я дам клятву, которая обяжет меня и всех пригодных людей моего племени служить всем, что мы имеем.

Симонид, Ильдерим и Эсфирь устремили все свое внимание на Бен-Гура.

— Каждому человеку, — начал он грустно, — приготовлена чаша наслаждения, и рано или поздно он подносит ее к своим устам и испивает ее. Ты, Симонид, и ты, великодушный шейх, я знаю и понимаю все значение вашего предложения: соглашаясь с ним и вступая с вами в союз, я должен навсегда сказать прости мирной жизни и всем ее надеждам. Как только я переступлю эту черту, двери спокойной жизни замкнутся за мной, ибо Рим стережет их и его преследования и кары всюду будут следовать за мной! Мне придется грызть свою корку и искать отдых в гробницах близ городов и мрачных пещерах недоступных скал.

Его речь была прервана рыданиями. Все взглянули на Эсфирь, уткнувшуюся лицом в плечо отца.

— Я забыл, что ты здесь, Эсфирь, — сказал нежно Симонид, сам глубоко тронутый.

— Оставь ее плакать, Симонид, — сказал Бен-Гур. — Человек легче переносит свой горький жребий, если есть душа, жалеющая его. Итак, я продолжаю. Я собирался сказать, что для меня нет выбора, я должен принять жребий, который вы мне предлагаете. Оставаясь здесь, я обрекаю себя на позорную смерть. Итак, сейчас же за дело.

— Должны ли мы скрепить это письменным обязательством? — спросил Симонид под влиянием своей деловой привычки.

— Я полагаюсь на ваше слово, — сказал Бен-Гур.

— И я тоже, — заметил Ильдерим.

Так просто заключен был договор, радикально изменивший жизнь Бен-Гура.

— Да поможет нам Бог Авраама! — воскликнул Симонид.

— Еще одно слово, друзья мои, — сказал Бен-Гур более веселым тоном. — С вашего согласия я выговариваю себе право быть свободным до окончания ристалищ. Невероятно, чтобы Мессала стал покушаться на меня до получения ответа от прокуратора, который придет не раньше чем через семь дней со времени отправки этого письма. Встреча с ним в цирке доставит мне такое удовольствие, что я готов купить его ценой какого угодно риска.

Ильдерим охотно согласился с ним, а Симонид, вечно занятый деловыми соображениями, добавил:

— Хорошо, эта отсрочка дает мне возможность обдумать одно дельце. Ты, кажется, говорил, что получил от Аррия наследство. В чем оно заключается?

— В вилле близ Мизенума и в домах в Риме.

— В таком случае я предлагаю продать их и вырученные деньги поместить в верном месте. Дай мне их опись, и я по твоей доверенности немедленно пошлю слугу с поручением их реализовать. Мы, по крайней мере, на этот раз предупредим императорских грабителей,

— Ты получишь документы завтра.

— Итак, на сегодня мы сделали все, что могли, — сказал Симонид.

— И сделали хорошо, — с довольным видом заметил Ильдерим, поглаживая бороду.

— Дай нам, Эсфирь, еще хлеба и вина. Шейх Ильдерим доставит нам удовольствие и останется у нас до завтра. А ты, мой господин?

— Вели подать лошадей, — сказал Бен-Гур. — Я вернусь в пальмовую рощу. Враг не увидит меня, если я отправлюсь теперь, да к тому же, — он взглянул на Ильдерима, — четверка будет рада увидеть меня.

С рассветом он и Маллух остановились у входа в палатку.

ГЛАВА 9: ПОСЛЕДНИЕ КОЛЕБАНИЯ

На следующую ночь Бен-Гур и Эсфирь стояли на террасе громадного склада. Внизу, на берегу, была сильная суета: грузились тюки и ящики, раздавались крики людей, фигуры которых при свете факелов напоминали трудолюбивых карлов волшебных восточных сказок. Галера готовилась немедленно отплыть. Симонид еще был занят своими делами: ему предстояло, когда все будет готово, дать инструкции капитану корабля следовать без остановок до Остии, морской гавани Рима, высадить там пассажира и затем не спеша направиться к Валенсии на берегу Испании.

Пассажир этот был торговым представителем, отправляемым для продажи наследства Аррия. Когда будет снят трап и корабль тронется в путь, Бен-Гур безвозвратно будет связан с тем делом, которое решено было накануне. Если бы он пожелал отказаться от соглашения с Ильдеримом, то для этого ему оставалось лишь несколько мгновений, но пока еще он был свободен и стоило ему сказать лишь слово, и союз бы распался.

Очень может быть, что именно такие мысли мелькали в его голове. Он стоял со скрещенными руками и видом человека, борющегося с самим собой. Он был молод, красив, богат, только что покинул патрицианские кружки римского общества, и потому ему было естественно оглянуться на то, что он оставлял позади, приобретая взамен полную опасностей печальную жизнь изгнанника и кару закона, вечно тяготеющую над ним. Легко можно представить себе аргументы, которые приходили ему на ум: безнадежность борьбы с кесарем, неопределенность как пришествия Царя, так и всего связанного с этим, а с другой стороны — покой, почести, слава, а более всего прелесть домашней жизни, которую он едва изведал, и кружок преданных друзей.

Вечно лукавящее сердце под влиянием стоящей рядом Эсфири нашептывало ему: «Остановись и возьми свое счастье» и рисовало только праздничную сторону жизни.

— Была ли ты в Риме? — спросил он.

— Нет, — отвечала Эсфирь

— А хотелось бы тебе побывать там?

— Думаю, что нет.

— Почему?

— Я боюсь Рима, — отвечала она с заметной дрожью в голосе.

Он опустил свой взор на нее: рядом с ним она казалась совершенным ребенком. В темноте нельзя было рассмотреть ее лица и даже фигура сливалась с окружающим мраком. Он вспомнил о Тирсе, и прилив нежных чувств охватил его: так стояла рядом с ним его сестра в злополучное утро приключения с Гратом. Бедная Тирса! Где она теперь? И нежность эта излилась на Эсфирь. Она, правда, не была его сестрой, но никогда он не мог смотреть на нее как на рабу, и то обстоятельство, что по закону она была его рабой, заставляло его относиться к ней с величайшим вниманием и нежностью.

— Я не могу думать о Риме, — продолжала она спокойным голосом и с вполне женственной грацией, — как о городе дворцов и храмов, населенном массой жителей. Он всегда представляется мне чудовищем, поглотившим одну из прелестнейших стран миpa и осудившим лучших его людей на смерть, чудовищем ненасытно кровожадным, сопротивляться которому немыслимо.

Она опустила свой взор и замолкла в нерешительности.

— Продолжай, — сказал одобрительно Бен-Гур.

Она придвинулась к нему и, подняв на него глаза, сказала:

— Зачем ты хочешь стать его врагом? Не лучше ли жить в мире с Римом и наслаждаться спокойствием? Ты изведал уже много горя и знаешь всю прелесть вражеских оков. Горе иссушило твою молодость, и неужели ты обрекаешь на горе всю остальную жизнь?

По мере того как она говорила, казалось, что ее девичье лицо все ближе приближалось к его лицу. Он наклонился к ней и тихо спросил:

— А что же мне делать, Эсфирь?

Она колебалась несколько мгновений и затем спросила:

— У тебя дом близ Рима?

— Да.

— Он красивый?

— Прелестный дворец среди садов. Фонтаны бьют вокруг и внутри него, статуи гнездятся в тенистых нишах, окружающие холмы покрыты виноградниками и так высоки, что с них видны и Неаполь, и Везувий, равно как и бесконечная синева моря, усеянного белыми парусами. Рядом находится загородный дворец кесаря, но в Риме говорят, что старая вилла Аррия прелестнее его.

— И жизнь там тихая?

— Никогда я не знал более тихих, ясных дней и лунных ночей, чем там. Теперь, когда старый владелец умер, а я здесь, ничто не нарушает тишины той виллы — разве разговоры слуг, щебетанье счастливых птичек и плеск фонтанов. Там ничто не меняется, только увядшие цветы сменяются вновь распустившимися и свет солнца исчезает в тени набежавшего облачка. Жизнь там, Эсфирь, слишком спокойна для меня. Меня постоянно грызла мысль, что я, которому предстоит столько дел, погружаюсь в изнеженную праздность, опутываю себя шелковыми цепями и рано или поздно закончу тем, что ничего не сделаю.

Она глядела на море.

— Зачем ты спрашивала меня об этом?

— Мой добрый господин…

— Нет, нет, Эсфирь, зови меня другом, братом, если хочешь, но твоим господином я не был и никогда не буду. Зови меня братом.

Он мог рассмотреть удовольствие, которым зарделось ее лицо, и блеск глаз, устремленных на рекy.

— Как может человек, — сказала она, — променять такую жизнь на жизнь…

— Полную борьбы, а может, и крови… Эсфирь, ты ошибаешься! У меня нет выбора, и я решаюсь на этот шаг по необходимости. Оставаться здесь — значит подвергаться верной смерти. В Риме меня ожидает та же участь — от отравы, кинжала или приговора подкупленного судьи. Мессала и прокуратор обогатились награбленным имуществом моего отца, и им теперь гораздо важнее удержать его, чем вначале было заполучить. Мирно разделаться с ними немыслимо, потому что для этого им необходимо сознаться. И притом, если бы и было возможно подкупить их, я не знаю, Эсфирь, согласился бы я на это. Душевный покой для меня невозможен даже в манящей тени садов и среди мраморных портиков моей виллы, — все равно, с кем бы ни делил я там свои дни и какой любовью они ни озарялись бы. Душевный покой невозможен для меня, потому что я не знаю, где мои родные, и мне необходимо их найти. Если я найду их и окажется, что они страдали безвинно, неужели виновник останется безнаказанным? Если же они умерли насильственной смертью, то мыслимо ли, чтобы смерть их была не отомщена? Эти думы нарушают мой сон! И самая святая любовь не в силах усыпить во мне голос совести.

— Неужели же нельзя ничего, ничего сделать? — спросила Эсфирь, и голос ее дрожал от волнения.

Бен-Гур взял ее руку.

— Разве ты так близко к сердцу принимаешь это?

— Да, — ответила она просто.

Ее рука была горяча и дрожала в его руке. И вот ему представилась египтянка — яркая противоположность Эсфири, высокая, ловкая, смелая, остроумная, блестящая красотой и очаровывающая своими манерами. Он поднес маленькую ручку к губам и опустил ее.

— Ты, Эсфирь, будешь для меня второй Тирсой.

— Кто такая Тирса?

— Моя маленькая сестра, похищенная у меня римлянами, не найдя которую я не могу быть спокоен.

Как раз в это время луч света скользнул по террасе и осветил их обоих. Оглянувшись, они увидели слугу, выкатывающего в кресле Симонида. Они направились к нему навстречу, и в последующей беседе разговор вел главным образом он.

В одно с этим время галера снялась с якоря и при свете факелов и радостных криках гребцов направилась в море.

Судьба же Бен-Гура отныне была связана с делом грядущего Царя.

(продолжение следует)