Live In Montreal Год выпуска: 2010

Никки Яновски (родилась 8 февраля 1994), молодая джаз-поп-певица из Монреаля, Канада. Участвовала в Монреальском международном джазовом фестивале, на различных мероприятиях с рядом известных музыкантов, таких как Оливер Джонс, Селин Дион, Джеймс Березовых. Никки в 2007 году выпустила альбом "We All Love Ella".Она самая молодая исполнительница за всю 29-летнюю историю Монреальского международного джазового фестиваля. Впервые Никки выступила там летом 2006 года, когда ей было всего 12 лет. Она также выступала в 2009 году на Монреальском джазовом фестивале, а также в Bell Centre Монреаля, Air Jamaica Джаз и на блюз-фестивале в Монтего-Бей с Марвин Хэмлиш в Карнеги-Холле в Нью-Йорке, в Центре Кеннеди в Вашингтоне и с оркестром Каунт Бейси в 2008 на фестивале в Торонто

Это альбом группы Pink Floyd «Dark Side of the Moon» находился на вершине чартов больше любых других произведений — 741 неделю, то есть 14 лет.

Читать далее

Сандро Боттичелли. «”Клевета” Апеллеса». Около 1494.

Дерево, темпера, 62 х 91. Флоренция. Галерея Уффици.


 

>>>

Уже давно ни один российский фильм не вызывал столь колоссального интереса и яростных споров, как лента Алексея Германа по мотивам повести братьев Стругацких «Трудно быть Богом». Перед премьерой эпохальной картины, которую режиссёр создавал на протяжении почти пятнадцати лет, выстраивая её так тщательно и скрупулёзно, словно песчаную мандалу, вдова Германа и его соавтор Светлана Кармалита сделала предостережение: это кино очень необычное и — ни много ни мало — противопоказано большинству зрителей, поскольку реально может причинить вред психике. Одни называют «Трудно быть Богом» метаниями автора по лабиринтам и закоулкам своего угасающего, явно параноидального сознания, сравнивая просмотр с погружением в смрадную выгребную яму его самых отвратительных ночных кошмаров, с бессмысленным и беспощадным изнасилованием души. И всячески отговаривают друзей от ознакомления с картиной, утверждая, что в противном случае те обрекают себя на добровольную экзекуцию. Другие же настаивают на том, что выдающийся мастер создал изумительное полотно, лучшее за свою жизнь — фильм-очищение, фильм-откровение, фильм-предупреждение. Впечатлениями об этой работе поделился Леонид Ярмольник, исполнитель главной роли благородного дона Руматы.

 
Читать далее

К 120-летию Оскара Строка

 

Он сочинял упоительные мелодии, полные страсти и огня, его называли ловцом удачи. Во всяком случае, элегантный господин во фраке, манишке и бабочке производил впечатление человека, которому все дается легко.
 

Начало здесь

Лучше трудно, чем нудно

Жизнь в забытом богом медвежьем краю должна была, казалось, охладить пыл молодого зоотехника. «В совхозе никого и ничего нет — торричеллева пустота», - так коротко определяет он обстановку в одном из писем.

Сергей её трезво оценивает, но никакого уныния или сожаления мы не найдём в его посланиях в Москву. Он весь наполнен радостным ощущением жизни и верой в свои силы.
«Работа мне нравится. Глупы были люди, которые жалели меня в Москве. Вот-де сказать, человек окончил вуз, получил высшее образование и, пожалуйста, — едет в глушь, в деревню, в степь, в полудикие места да ещё на постоянную работу. Что же, вот я в глуши, в степи, на постоянной работе — и очень доволен. Почему? Работать в Москве — это шесть часов ежедневно сидеть в каменной коробке, что-то писать, и считать, и чертить — это нудно. Работать здесь — это значит носиться верхом на лошади, организовывать работу в гуртах, управлять совхозом. Это трудно. Но лучше трудно, чем нудно, так я считаю».

Я всё-таки, товарищи,
жалею горожан:
стоят машины сложные
у них по гаражам.

Там иглы, карбюраторы,
и чёрт их разберёт!
А мы помашем палкою -
и движемся вперёд.

Скорость, направление
и качество езды
легко мы регулируем
при помощи узды.

В Башкирии Сергей Чекмарёв работает старшим зоотехником Таналыкского совхоза Хайбуллинского района, а затем тоже старшим зоотехником совхоза "Иняк" Зианчуринского района. Живёт в деревне Ибраево.

Башкирская деревня. 30-е годы.

В Ибраеве он издает рукописный журнал "Буран". В предисловии к нему Чекмарев пишет:

Многие люди говорят -
И, кажется, это правда,
Что в Москве световые рекламы горят,
Издается газета "Правда".

Но в Ибряеве, здесь у нас,
Таких вещей не бывает,
Лишь кривит луна свой единственный глаз
Да буран завывает.

В чем же дело? Бумага бар*,
Чернил около литра.
Давай и здесь издавать журнал,
Это не очень хитро.

Сергей Чекмарев обладал удивительным единством жизни и поэзии. Кажется, он думал и чувствовал стихами. Он умел разговаривать не только с живыми, конкретными людьми, но и с неодушевленными предметами, с животными, например, с вьюгой, бураном, трамваем, поездом, со своим «гнедым»…

Сегодня вьюга бесится,
     ехать не велит,
Мерин мой игреневый
     ушами шевелит.

- Ты что, овёс-то даром ел
     по целому мешку?
Давай, давай прокатимся
     по белому снежку!

Чтобы глаза заискрились,
     чтоб ветер щёки жёг,
Чтобы снежинки вихрились
     в переплетеньях ног...

Кого, скажи, пугаешь ты,
     косматая метель?
Мы все здесь люди взрослые,
     нет маленьких детей.

Нам всё равно, голубушка,
     хоть вой ты иль не вой, -
Твой голосок пронзительный
     мы слышим не впервой...

Сергей Гандлевский в одной из своих книг заметил: “Все эти губернские, областные и районные центры для большинства москвичей так и останутся ничего ни уму, ни сердцу не говорящими административно-территориальными единицами, пока не найдётся талантливый человек, который привяжется к какой-нибудь дыре и замолвит за неё слово. Тогда на культурной карте появляется новая местность, напоминая нам, что всюду жизнь”.
Вот таким талантливым летописцем оказался и Сергей Чекмарёв. Лучшие стихи были написаны им в Башкирии.  Недаром ему там было поставлено целых четыре памятника — в каждом районе, где он работал. Этот край буквально оживал в его строчках.

...Тяжёлое чудовище,
     пузатый автобУс,
Он был бы здесь, в ущелиях,
     обузой из обуз.

Скажи мне: он проехал бы,
     ну, вот на этот стог?
Конечно, не проехал бы,
     он сразу тут бы сдох!

А с поршнями и кольцами
     возился человек,
Он не смыкал над книгами
     своих усталых век.

Он думал над машинами
     десятки тысяч лет...
Таких, как мой игреневый,
     ещё покамест нет, -

С такой вот тёплой кожею
     и гривою коня,
С такой вот хитрой рожею,
     глядящей на меня.

И вот он снова мчит меня,
     нисколько не устав.
Опять мелькает в воздухе
     скакательный сустав.

И всё уже не нужное
     я стряхиваю с лет,
И вьюгою за санками
     заравнивает след...

Особенно трогательно отношение Чекмарева к животным. Если Есенин называл их "братьями нашими меньшими", то у его тёзки такого деления нет. Читая стихи Чекмарёва, видишь «чистый и теплый хлев», «милую морду овечью»,  «тоску коровью», «голубые глаза телят».
Из письма сестре:

«Здравствуй, Лида! Что рассказать тебе сегодня о моей житухе в этой стране — стране, где лучший друг человека — баран, а злейший враг — буран?.. Недавно под Баймаком был страшный буран, во время которого немало помёрзло людей. Ну а здесь буран не страшен, мы в шубе из мохнатых гор и в тёплой лесной фуфайке. Правда, мороз тут бывает крепчайший  по количеству градусов равняется русской горькой», - так описывает Чекмарёв затерявшееся в горах башкирское село Ибраево.

А до этого было село Еткуль в Оренбургской области.

Возьми прогляди Оренбургскую ветку.
Ты видишь, к востоку написано:"Еткуль".
Написано:"Еткуль", поставлена точка.
И сани несутся, скрипя полозьями,
И вьюга махнула мне белым платочком, -
Мы стали тут с нею большими друзьями.

Вот он приезжает в Еткуль, не без сожаления покидая Еманжелинку.

«Что такое Еткуль? Это прежде всего сеть прямоугольных улиц, так, дворов восемьсот, опушённых колючим снегом и украшенных ставнями. Затем — это четыре тысячи сердец, это восемь тысяч разноцветных глаз».
Чекмарев любит эти сердца, любит весну в полях и её творческую работу: «Она в волнении сажала кляксы; не находя рифмы, она в отчаянии перечеркивала целые поля. Однако я верю в её талант».
Он мог обходиться без элементарных удобств, без тёплой одежды в башкирскую стужу, напяливая на себя вместо полушубка по пять рубашек, мог спать на полу, есть тухлую рыбу, мокнуть под ливнями, замерзать в сугробах, мог даже обходиться без книг, журналов, литературных споров и  дискуссий, в которых всегда остро нуждался. Именно о таких юношах Светлов писал: «Парень, презирающий удобства». Но это не было аскетизмом. Какие бы лишения он ни испытывал, он не воспринимал их как жертву.

Выбор

Сергей искренно полюбил эти края. Здесь у него появляются друзья, верные и неизменные — солнце, снег, башкирские горы с их причудливыми очертаниями и редкой красотой, его постоянный спутник Маруська или Гнедой («с такой вот тёплой кожею и гривою коня, С такой вот хитрой рожею, глядящей на меня»).  Он подружился даже с «косматой метелью» и «голубушкой вьюгой» и находил для них тёплые слова. И когда появилась возможность покинуть Башкирию и вернуться в столицу, Сергей остаётся. А соблазн был велик: родной город с лучшими в мире театрами, музеями, библиотеками, литературной средой, а здесь — свирепые бураны, черновая, никому не заметная работа, грубость, невежество...
В 1932 году Сергей уезжает из Баймака, потому что его призывают в армию. Но из-за слабого зрения его освобождают от военной службы. Теперь он мог бы вернуться в Москву, не отрабатывая обязательных двух лет. И вот на станции Карталы в 180 километрах от Магнитогорска в ожидании попутной машины Сергей размышляет над сложившейся ситуацией. Среди раздумий он слышит шум приближающегося поезда. Это состав "Магнитогорск - Москва". На какое-то мгновение у него появляется желание уехать в родной город - к книгам, свежим газетам, журналам, театрам и музеям. Но как же долг и совесть?
Борьба была недолгой. Она завершилась победой всего лучшего, что было в нём. Венцом этого спора с самим собой явилось стихотворение «Размышление на станции Карталы», которое просто грешно было бы цитировать. Его надо читать полностью. Читать и перечитывать.

И вот я, поэт, почитатель Фета,
Вхожу на станцию Карталы,
Раскрываю двери буфета,
Молча оглядываю столы.

Ночь. Ползут потихоньку стрелки.
Часы говорят: «Ску-чай, ску-чай».
Тихо позванивают тарелки,
И лениво дымится чай.

Что же! Чай густой и горячий.
Лэкин карманда акса юк!
В переводе на русский это значит,
Что деньгам приходит каюк.

Куда ни взглянешь - одно и то же:
Сидят пассажиры с лицами сов.
Но что же делать? Делать что же?...
Как убить восемнадцать часов?

И вот я вытаскиваю бумагу,
Я карандаш в руках верчу,
Подобно египетскому магу,
Знаки таинственные черчу.

Чем сидеть, уподобясь полену,
Или по залу в тоске бродить,
Может быть, огненную поэму
Мне удастся сейчас родить.

Вон гражданка сидит с корзиной -
Из-под шапки русая прядь, -
Я назову её, скажем, Зиной
И заставлю любить и страдать.

Да, страдать, на акацию глядя,
Довольно душистую к тому ж...
А вон тот свирепый усатый дядя
И будет её злополучный муж.

Вы поглядите, как он уселся!
Разве в лице его виден ум?
Он не поймёт её пылкого сердца,
Её благородной... Но что за шум?

Что случилось? Люди свирепо
Хватают корзины и бегут,
Потом зажигается много света,
Потом раздаётся какой-то гуд.

И вот, промчав сквозь овраги и горы,
Разгоняя ночей тоску,
Останавливается скорый -
Из Магнитогорска в Москву.

Чтоб описать, как народ садится,
Как напирает и мнёт бока,
Конечно, перо моё не годится,
Да и талант маловат пока.

Мне ведь не холодно и не больно,
Они уезжают, ну и пусть!
Отчего же в душе невольно
Начинает сгущаться грусть?

Поезд стоит усталый, рыжий,
Напоминающий лису.
Я подхожу к нему поближе,
Прямо к самому колесу.

Я говорю ему: — Как здоровье?
Здравствуй, товарищ паровоз!!
Я заплатил бы своею кровью,
Сколько следует за провоз.

Я говорю ему: — Послушай
И пойми, товарищ состав!
У меня болят от мороза уши,
Ноет от холода каждый сустав.

Послушай, друг, мне уже надоело
Ездить по степи вперёд-назад,
Чтобы мне вьюга щёки ела,
Ветер выхлёстывал глаза.

Жить зимою и летом в стаде,
За каждую тёлку отвечать.
В конце концов, всего не наладить,
Всех буранов не перекричать.

Мне глаза залепила вьюга,
Мне надоело жить в грязи.
И, как товарища, как друга
Я прошу тебя: отвези!

Ты отвези меня в ту столицу,
О которой весь мир говорит,
Где электричеством жизнь струится,
Сотнями тысяч огней горит.

Возьми с собой, и в эту субботу
Меня уже встретит московский перрон.
И разве я не найду работу
Где-нибудь в тресте скрипеть пером?

Я не вставал бы утром рано,
Я прочитал бы книжек тьму,
А вечером шёл бы в зал с экраном,
В его волшебную полутьму.

Я в волейбол играл бы летом
И только бы песни пел, как чиж…
Что ты скажешь, состав, на это?
Неужели ты промолчишь?

Что? Распахиваешь ты двери?
Но, товарищ, ведь я шучу!
Я уехать с тобой не намерен,
Я уехать с тобой не хочу.

Я знаю: я нужен степи до зарезу,
Здесь идут пятилетки года.
И если в поезд сейчас я залезу,
Что же будет со степью тогда?

Но нет, пожалуй, это неверно,
Я, пожалуй, немного лгу.
Она без меня проживёт, наверно, —
Это я без неё не могу.

У меня никогда не хватит духу —
Ни сердце, ни совесть мне не велят
Покинуть степи, гурты, Гнедуху
И голубые глаза телят.

Ну так что же! Ведь мы не на юге.
Холод, злися! Буран, крути!
Всё равно сквозь завесу вьюги
Я разгляжу свои пути.

Знаменитые "Размышления на станции Карталы "предельно честны: физически и морально измученный тяжелой работой, Сергей все-таки предпочитает "оставаться на посту". Он возвращается в Башкирию, он работает с увлечением и не чувствует себя "жертвой".
В дождь, в буран, в темноте, в тумане, в грязи, согревая дыханием замерзшие пальцы, прикрывая глаза от ветра, Чекмарев скачет от фермы к ферме, от бригады к бригаде.
Таналыкский мясосовхоз, где работал Сергей, был совхоз-гигант. Он разделился на два самостоятельных совхоза. В одном из них, Баймакском, он работал , а жил в деревне Богачевке в 18 км от Баймака. На центральной усадьбе совхоза Таналык в 1972 году был установлен памятник Сергею Чекмареву. Он поставлен по инициативе общественных организаций и администрации совхоза в честь его 40-летия. На постаменте памятника строчки стихов:

Не надо сердиться, ветер,
Ты знаешь, что мир велик,
Не только Москва на свете
– Существует и Таналык.
Ну что же, и здесь не плохо
По жилам струится труд.
И если велит эпоха,
Я буду работать тут!

Недолгое счастье

Любимая приезжает к Сергею в Башкирию . Это была неделя недолгого счастья. Но жизнь ей там кажется серой, и она опять уезжает заканчивать институт, потом вновь возвращается, и опять ненадолго... Всё это для него очень мучительно.

О чёрный поезд, как ты жесток!
Зачем ты увозишь её на восток?

«Тоня, зачем ты мне прислала это снимок? И, главное, зачем ты на этом снимке такая красивая и такая похожая сама на себя? Чтобы  я больше тосковал по тебе? Но я и так много тоскую, и с твоей стороны бессердечно такие подарки делать. Тонька, приезжай, право, я так по твоему звонкому голосу соскучился, по твоим тёплым губам. Приезжай, пока не холодно и не грязно, пока не вязнут автобусы и не воют бураны».
И в жизни и в письмах Чекмарев готов простить Тоне многое, очень многое, чего обычный человек был бы простить, пожалуй, и не в силах. Любовь к другому, постоянные колебания между Сергеем и этим другим, отцом её ребенка, бесконечные приезды и отъезды. Тоня вовсе не злой гений Сергея, не экспонат эгоизма и бессердечия, как может показаться на первый взгляд. Она просто обыкновенная женщина. Она хочет жить «как все» — немного любви, немного семейного счастья, немного удобств…
Но вот именно этого «немногого» и не может дать ей Сергей. Простивший ей все, готовый, кажется, пойти на любые уступки, он не может ей уступить одного — смысла своей жизни, своего труда, своей одержимости.
Кто-то, возможно, по-обывательски, по-житейски осудит его за то, что для него, «сухаря», дело оказалось дороже любви, за то, что у него «никогда не хватит духу… покинуть степь, гурты, гнедуху и голубые глаза телят». Но есть, видимо, такое в человеке, через что он не может переступить, не потеряв себя. Для Тони это одно, для Сергея — нечто совсем другое.
Он обращается к покинувшей его любимой, искренне не понимая её:

Скажи мне, неужели ты
со скукой смотришь на небо?
И жизнь тебя измучила
и кажется сера?
И как в реку бросаются,
не глядя, хоть куда-нибудь,
Бежать тебе хотелось бы
из этого села?

А мне минуты кажутся
чудесными и гордыми.
По книгам буквы ползают,
беснуется метель,
И лошади проносятся
с опущенными мордами.
И избы озаряются
улыбками детей…

«Ты пишешь: может быть, мне удастся вырваться. Тоня, куда я вырвусь, зачем я вырвусь?» — сама интонация этих строк убеждает нас в том, что спор между ними давний и безнадежный. «Нет уж, — продолжает Сергей, — чтобы быть нам вместе, есть только один способ — тебе приехать сюда, поэтому приезжай, не медли».
Сильного оплодотворяют и невзгоды, слабый вянет и в тепличных условиях. Раздирающий душу спор с Тоней, отчаяние и надежда, сменяющие друг друга, вызвали к жизни строки, которые встают в один ряд с лучшими произведениями советской гражданской и лирической поэзии:

Ременной подпругой сжала
Мне сердце тугая боль.
О Гнедой, она убежала.
Убежала от нас с тобой!

Она забрала ребенка
И ускакала в Москву.
Оставила Даше гребенку,
А нам с тобою — тоску.

К белой бумаге неба
Приложена солнца печать.
Подняться на облако мне бы
И до Москвы докричать:

«Ах, Тоня, как сердцу горько,
как хочется быть с тобой,
когда за кленовой горкой
встаёт закат голубой!»

Сергею никак не удаётся наладить семейную жизнь, его любимая то приезжает к нему, то уезжает, и каждый её отъезд приносит ему горечь и одиночество. Но в стихах он обретает силу.

Последний раз хотелось мне бы
увидеть глаз твоих синее небо,
потрогать волос твоих тёплую рожь,
почувствовать губ твоих милую дрожь...

Не надо сердиться, ветер!
Ты знаешь, что мир велик.
Не только Москва на свете,
существует и Таналык.

Ну что же...И здесь неплохо
по жилам струится труд.
И если велит эпоха,
я буду работать тут.

Но я об одном жалею,
по жизни этой идя,
что в Лиственную аллею
отсюда пройти нельзя.

Нельзя скинуть кепку сырую,
вбежать на четвёртый этаж.
И я тебя не поцелую,
и ты мне руки не подашь...

Лиственная аллея часто встречается в стихах Чекмарёва.

(Из википедии: «Ли́ственничная аллея — пешеходная улица в Северном административном округе города Москвы на территории Тимирязевского района. Расположена между Тимирязевской улицей и Дмитровским шоссе, параллельно улице Прянишникова и Верхней аллее. Слева примыкает Тимирязевский проезд, справа — Продольная аллея.  В 1863 году учёный Р. И. Шредер посадил вдоль дороги сибирские лиственницы, которые образовали аллею. В конце 1920-х — начале 1930-х годов аллея застраивается учебными корпусами и общежитиями академии, главным образом в стиле конструктивизм. В середине 1990-х годов аллею закрыли для движения транспорта»).

Лиственничная аллея в 30-е годы

Так она выглядит сейчас

«Ты помнишь, Тоня, как ты уезжала, как мне грустно было, а тебе весело, как ты на мою грусть сердилась, а я на тою весёлость? Уже три долгих месяца прошло с тех пор. Уже три месяца я не вхожу в твою опустевшую комнату и мне не верится: неужели когда-то в этой комнате Тоня была, и неужели она будет когда-нибудь в этой комнате? Я уже позабыл цвет твоих глаз, Тоня, позабыл, как ты входишь, смеёшься и разговариваешь — а как хотелось бы всё это повторить! Тоня! За последний месяц ты мне одну только маленькую записочку прислала. Это мало, Тоня. Пиши больше, дорогая, пиши, как учишься, как живёшь, какие изменения теперь в институте. Ползает ли Слава? Пиши. До свиданья (когда оно будет?)».

Свидания больше не будет.
Почти все заработанные деньги в совхозе он отсылает ей с сыном в Москву. Пишет. Тоскует. Ждёт.

Тебя мне даже за плечи не вытолкать из памяти,
пусть ты совсем не прежняя, пусть стала ты другой,
но переливы глаз твоих и губы цвета камеди
в сознанье озаряются как вольтовой дугой.

Я буду помнить корпус наш, шаги твои по Лиственной,
холодное молчание, горячие слова.
Там пруд пылал как озеро, и бред казался истиной,
и от улыбки чуточной кружилась голова.

Она, любовь, с тобой у нас не распускалась розою,
акацией не брызгала, сиренью не цвела.
Она шла рядом с самою обыкновенной прозою,
она в курносом чайнике гнездо свое свила.

Она была окутана лиловым чадом примуса,
насмешками приятелей и сутолокой групп...
Но на душе тоска была, и я в огонь бы кинулся
за искорку в глазах твоих, за очертанье губ.

Главное здание Московского сельскохозяйственного института (Петровско-Разумовской академии) в Москве, где учились Сергей и Тоня.

так оно выглядит сейчас

Героизм без рисовки

Мир, время, личность поэта, встающие со страниц книги Сергея Чекмарева, многоцветны. В этом мире есть всё, что окружало поэта в жизни. В том числе и злопыхательство обывателя, пули кулаков, бюрократизм чиновников, ошибки честных и лицемерие пролаз, нытье малодушных и неверность друзей…
Нет, этот мир не назовешь одномерным, и он отнюдь не розов. Но ни одна из темных красок, как бы ни была она крупно и резко положена, не способна исказить общий колорит.
Социальный оптимизм, сливаясь воедино с поэтической одушевленностью, и дает Чекмареву те крылья, которые мощно вздымают его над тем, что заедает жизнь обыкновенного человека, вся обыкновенность которого прежде всего и состоит в отсутствии ясно выраженной цели, сильной воли, определенности характера. «Героизм — это видеть мир таким, каков он есть, и любить его», — писал Ромен Роллан.
«Характер страстный и без рисовки героичный», — сказал о Чекмарёве К. Федин. Определение точное и мудрое. Без рисовки героичный — вот вам и ответ на вопросы, поставленные жизнью и творчеством Сергея Чекмарева. И для того, кто родился и вырос таким, — это действительно и удача, и наказание, и полная ноша, и счастливая судьба. В какие бы времена он ни родился.
Сергей пробовал себя не только в стихах, но и в прозе, которая представляет собой интереснейший сплав подлинной документальности и художественного вымысла. Это новелла «Утонула собака», очерк «Лошадь», которые высоко были оценены потом Фединым: «Чекмарёв был бы несомненно превосходным прозаиком. Отрывок, почти новеллистически стройный, «Утонула собака», говорит очень, очень много о прирождённом даре этого молодого человека писать захватывающе сильно и метко. Несмотря на то, что литературой занимался он впопыхах, на ходу, и явно ещё только «жил, а не писал», он проявил в этом отрывке тонкое чутьё к искусству формы».
Очерк «Лошадь» для его рукописного журнала «Буран» - было последним, что вышло из-под пера Чекмарёва.

С великолепным юмором и знанием дела он описывает здесь повадки лошадей, которых он «осваивал» в совхозе, и на самом интересом месте почти детективного сюжета очерк обрывается на полуфразе. В скобках приписка: «Ввиду непредвиденных событий «печатание» статьи пока прекращается». Продолжить «печатание» автор не мог из-за срочного вызова на ферму, откуда он уже не вернётся.
Невольно вспоминаются его строчки:

Я запахом талого снега дышу,
я знаю тоску коровью.
И я не чернилами это пишу,
а собственной сердца кровью.

Кровь оказалась настоящей. 11 мая 1933 года при переправе через реку Большая Сурень Сергей Чекмарев погиб.

С председателем рабочего комитета Еникеевой Сергей ехал на дальнюю ферму Чебеньки. При переправе Еникеева сидела спиной к лошади, ничего не видела. Сергей ехал верхом на лошади, потому что она боялась воды, и когда лошадь резко дернулась в сторону, женщина обернулась и увидела, что Сергей, мертвый, плывет по реке. Как это случилось, что произошло – неизвестно. Еникеева закричала. Из деревни Сулеймановка (Алабайтал) прибежали люди. Двое мужчин (Гаврилов Иван и Фадеев Аркадий) вытащили тело Сергея, начали делать искусственное дыхание, «откачивать воду», но, как говорили, воды не вышло «ни ложки». Значит, он не захлебнулся, не утонул, а умер от падения.
Что произошло в тот день — ударила ли Сергея перевернувшаяся при переезде вброд повозка, или вооружённая чем-то вражеская рука, сводившая счёты с молодым зоотехником-комсомольцем — осталось тайной.
Поэты часто предсказывают свой трагический конец, а, может быть, и сами этим накликают его. Следуя печальной традиции, Чекмарёв нарисовал картину своей гибели в одном из стихотворений:

Ты думаешь: "Вести в воде утонули,
а наше суровое время не терпит.
Его погубили кулацкие пули,
Его засосали уральские степи.

И снова молчанье под белою крышей,
лишь кони проносятся ночью безвестной.
И что закричал он - никто не услышал,
и где похоронен он — неизвестно"...

Невозможно без боли читать эти строчки, в которых с такой остротой передано ощущение времени, предчувствие скорого конца.
Обстоятельства гибели поэта не выяснены до сих пор. Похоронили Чекмарева на окраине села Исянгулово, где в точности - неизвестно.  Позднее в районном центре Исянгулово был воздвигнут бронзовый бюст поэта. На его постаменте надпись: «Поэту-комсомольцу, отдавшему свою жизнь за победу колхозного строя в Башкирии».

Есть памятный обелиск и на месте смерти Сергея Чекмарева на берегу речки Сурень. Всего ему установлено четыре монумента. Мальчишке, прожившему только 23 года. Мужчине, который успел сделать так много...
В Уфе в 1961 году его именем была названа улица.

Рукописи не горят

В середине 1950-х годов крестьянская семья, жившая в Башкирской деревне, переезжала в новый дом. Разбирая вещи, хозяева обнаружили пожелтевшую от времени тетрадь с записями и стихами. Старые люди предположили, что эта тетрадь могла принадлежать молодому зоотехнику, приехавшему работать в деревню в начале 1930-х годов и погибшему в результате несчастного случая. Так оно и оказалось. Тетрадь была передана в районную газету. Стихи немедленно напечатали, а рукопись выслали в журнал «Новый мир».           
Редакцию «Нового мира» долгие годы возглавляли знаменитые поэты Твардовский и Симонов. И к стихам, публикуемым на страницах этого журнала, предъявлялись очень высокие требования. Однако присланная из Башкирии рукопись давно погибшего автора была немедленно опубликована . По заданию редакции предисловие к ней написал молодой, но начинающий тогда приобретать все большую известность поэт Евгений Евтушенко.
На первую публикацию стихов Чекмарёва в 1956 году откликнулся К. Федин:

«Как я рад за «Новый мир», - писал он, - что в № 1 нового года появляется имя действительно живого, горячего поэта Сергея Чекмарёва — поэта, каких немного сейчас, какие нужны нам до зарезу».
А затем тетрадь превратилась в книгу, которая была удостоена Премии Ленинского Комсомола.

Стихи, письма, дневники неведомого широкой публике поэта с середины 50-х до начала 80-х годов не один раз издавались в Москве, Уфе, Свердловске, Челябинске...
Сергей Чекмарёв стал одним из любимых поэтов поколения шестидесятников.  Человек из поколения "отцов" оказался близок и понятен тем, кто мечтал вернуться к Ленину, построить "социализм с человеческим лицом". Подкупали искренность и страстность навеки молодого поэта, его неподдельный деловой энтузиазм. Ну и, разумеется, ярко выраженная литературная одаренность.
В Южной Башкирии, в Хайбуллинском и Зианчуринском районах, на небольшом расстоянии друг от друга возвышаются четыре памятника поэту. 

обелиск Сергею Чекмарёву в Зианчуринском районе

К ним приходят выпускники школ, молодожёны в день свадьбы. Сергей Чекмарёв был награждён премией Ленинского комсомола посмертно. Его именем названы школы и школьные музеи.

Читатели посвящали ему стихи:

Он жил, как боец, погиб, как солдат,
борясь до последнего слова.
Сегодня — в строю — воюют, звучат
живые стихи Чекмарёва.

В Башкирии Сергей Чекмарев считается почти что национальным героем. Как в советское, так и в постсоветское время. Учреждена Республиканская литературная премия имени С. Чекмарева. Ее первым лауреатом стал драматург Азат Абдуллин, написавший о Сергее Чекмареве пьесу и повесть «Не забывай меня, солнце». Повесть начинается словами:

«Каждый год, как только наступала весна, мы, деревенские мальчишки, бежали на курган в полуверсте от нашего аула. Там цвели первые подснежники. Там мы встречались с весной.
Однажды на южном склоне кургана мое детское внимание привлек небольшой позеленевший камень. На нем чьей-то рукой были нацарапаны слова: «Здесь похоронен…». Дальше нельзя было разобрать – камень упал в Землю и его разъедала вода.
Помню, я спросил у матери: «Что это был за человек?» Она сказала, что это был русский джигит, работал у нас в совхозе и, говорили, будто писал стихи, а погиб он во время паводка, еще до войны.».

Так создаются легенды.
Пьеса Азата Абдуллина была поставлена во многих театрах СССР, дважды издавалась на башкирском языке в Уфе и дважды на русском в Москве.
Михаил Луконин писал о Сергее: «Как человек Чекмарёв кажется мне одним из самых ярких сыновей нашего времени, и как жалко, что его нет в живых!»

Мне тоже очень жалко. Это большая потеря и для нашего времени тоже, хотя сложно представить, как бы он в него вписался — такой чистый, бескорыстный, самоотверженный.  Скомпрометированы многие дорогие ему слова, устарели риторические рифмованные "агитки". Поняли бы сейчас в России этот энтузиазм, бескорыстие, искреннюю готовность терпеть лишения и тяжко работать для лучшего будущего? Оценили бы?
Он был всесторонне талантлив. Он мог бы стать не только толковым зоотехником, каковым уже являлся («вот счастье нашему совхозу!» - говорили о нём) или образцовым председателем колхоза, или учёным, математиком, но и большим поэтом, писателем, педагогом, критиком, редактором, журналистом.
Он мог бы любить и растить детей. В одном из стихотворений Сергей Чекмарёв, обращаясь к будущему сыну, которого ему страстно хотелось иметь, но не довелось, обращается к нему с таким напутствием, - и эти слова звучат сейчас как завещание поэта:

Чтоб шёл по планете не горбясь,
лишь песню призывно трубя,
чтоб был бы за всё он в ответе,
не рвал бы у жизни края.

И вот что, мой сын, запомни,
и постарайся понять:
вдыхать нужно каждый запах,
но только цветы не мять.

Возиться над каждою краской,
но только не пачкать лица.
В ракете прокалывать звёзды,
земные не ранить сердца.

А я уйду любоваться
на осени рыжую медь.
А я возьму колокольчик
и буду в него звенеть.

Всему — даже нам с тобою -
придёт черёд умереть.
И только красивой песне
дано без конца звенеть.

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/246111.html

Начало здесь

История любви

В 1930 году Сергей Чекмарев возвращается из Воронежа в Москву, продолжив учебу во вновь организованном мясомолочном институте. Там в его жизнь входит первая - и последняя — единственная в его жизни любовь. Самый яркий взлет поэтического мастерства Чекмарева
приходится именно на это время - в 22 года рождается его неповторимая лирика...
История этой любви трогает, волнует и потрясает. Долго не могли расшифровать три буквы П.К.С., которые были обозначены на обложке тетради Сергея с его заветными записями. Потом тайна шифра была раскрыта: «Писано кровью сердца» - вот что означали эти слова. И действительно, когда читаешь эти строки, чувствуешь, что в руках не просто книга, а живое трепетное сердце поэта, то наполненное радостью и ликованием, то безысходной тоской и отчаянием.

До 22 лет Сергей ни разу не испытывал сильного чувства к девушке. Его огорчает и пугает этот существенный пробел в его жизни. «Неужели я любить не способен? - спрашивает он себя. - Неужели так и буду всю жизнь встречаться и тут же разочаровываться?

Скучно, когда в сердце нет жильцов. Нет, не скучно, а страшно! Страшно, что вся жизнь пройдёт вот так, без горячего чувства, без той лихорадки ядовитой, которую я краешком захватывал, пройдёт, как эта холодная ночь проходит, как поезд проходит, и жизнь не вернёшь так же, как поезд».

И даже луне стало грустно,
плывущей в лиловом блеске,
что в небе ужасно пусто
и ей целоваться не с кем.

Но опасения были напрасны. Любовь пришла, и именно та, которую принято называть настоящей. Она захватила всё его существо, привела в смятение душу, лишила покоя и равновесия. Это была девушка Тоня, студентка, которую Сергей увидел в анатомическом кабинете на занятии и был очарован, сражён её улыбкой, смехом, голосом. Он не слышал, что говорил преподаватель, не видел, что тот показывал указкой, он видел только её одну.

Но из всех объяснений
я только одно лишь понял,
одно лишь мне стало яснее,
что лучшая девушка — Тоня,

что бродит по комнате мука,
что сердце стучит у Тони
таким серебристым звуком,
в таком мелодичном тоне...

И когда мы вышли на воздух
и ночь зацвела голубая,
это небо, рябое в звёздах,
так хорошо улыбалось!..

А Тоня не замечала Сергея. И тогда он в отчаянье пишет «Заявление»: «Тов. Тоне, члену райсовета, от С. Чекмарёва». Но, поскольку поэт, делает это в стихах:

Под мягким светом электрошаров
вы сидите в глубинах кресел,
чтоб каждый в республике был здоров,
и сыт, и румян, и весел.

Но дерзаю от срочных дел
вызвать тебя с заседания.
Тоня! Парень один заболел,
прошу обратить внимание!

Правда, парень не слишком умён
и с довольно посредственной рожей,
какая-то куртка надета на нём,
и кличут его Серёжей.

Он в стены впивает измученный взгляд.
Смотрите, какой он рассеянный!
Он и не слушает, что говорят
про шахты и про бассейны.

Он не листает учёных томов,
он не пишет конспекта.
Но в сердце его расцветает любовь
всеми цветами спектра.

И кроме тех дум, что жгут, как мороз,
что в душу стучатся, как в стёкла,
весь мир, ему кажется, скукой зарос,
вся жизнь отцвела и поблёкла.

Брести в столовую? Ради чего?
Питаться солёной рыбкою?
Ах, он погибнет, если его
не ободрить улыбкою!

Твоею улыбкою, Тоня, да,
прекрасною, милой такою.
И сразу бы муки не стало следа,
тоску бы сняло как рукою.

Фотографий Тони не уцелело. Как она выглядела? - пыталась я себе её представить, вызывая в памяти образы девушек конца 20-х — начала 30-х годов. Может быть, так?

Или так?

А может, вот так?

Теперь мы уже этого никогда не узнаем.
Сергей совершенно потерял голову от любви. Он не мог ни о чём больше думать, ничем заниматься, в мыслях была лишь она одна. А поскольку все его чувства и помыслы тут же выплёскивались в стихи и обретали уже как бы самостоятельную жизнь, то появилось вот такое непосредственное и совершенно неподражаемое стихотворение «Выходной день» с посвящением любимой девушке.

Стих написан
в лирическом тоне.
Кому посвящаю?
Конечно, Тоне!

(Не хватает духу цитировать, привожу целиком,  — так вкусно написано!)

Восьмого, в восемь часов утра,
проснулся я с мыслью одной:
«Сегодня горячим и нужным делам
отдам я свой выходной.

Первое: надо усвоить на «ВУ»
что-то о видах металла.
Второе: прочесть шестую главу
(третий том «Капитала»),

затем проработать часика три
над своей «Ильичёвкой»:
каждую фразу заострить,
сделать лёгкой и чёткой.

План замечательный — что и сказать!
Расчёт был довольно тонкий.
Но только одно не учёл я: глаза,
глаза и улыбку Тоньки.

Напрасно я в книгу глядел, как баран,
я в ней даже букв не заметил.
На сердце поднялся такой буран,
такой сумасшедший ветер!

Мечты маршируют, как роты солдат,
и мысли несутся, как конница.
Из всех событий, имён и дат
одно лишь на свете помнится:

как она засмеялась, вошла, ушла,
задумалась, руку пожала,
и как улыбкою сердце жгла
больнее и ярче пожара.

И ярок чувств распущенный спектр,
он мозгу командует: «Стой!»
И вот закрывается скучный конспект,
раскрывается Лев Толстой.

Плыви, как в тумане, волнующий шрифт,
горячие мысли, теките!
Вот Долли рыдает, измену открыв,
и в вальсе кружится Китти.

Оркестр, мелодию заиграв,
созвучия в уши бросает.
И тут появляется Вронский — граф,
богач, адъютант и красавец.

Он к Китти стремился лучистой мечтой,
любовался улыбкою, бровью
и думал наивно, что чувствует то,
что люди зовут любовью.

Но любовь — это перец, огонь и желчь,
это розой цветущая рана,
она обязана мучить и жечь,
она не выносит спокойную речь...
И в платье, открытом почти до плеч,
входит Каренина Анна.

И сердце графа даёт перебой,
и граф отдаётся смятенью.
Он становится не собой,
а её отражённой тенью.

Сердце Анны ужалено тоже,
но Анна — замужем, Анна — мать,
но боже, она ведь любить не может,
это ведь надо же понимать!

Анна с тоскою не в силах справиться.
Анна едет в Санкт-Петербург,
прижав холодные тонкие пальцы
к такому горячему, милому лбу.

Ах, скорее домой, и там бы
встретили Анну ребёнок, муж!
Анна встаёт и выходит в тамбур,
чтоб ветер сердце избавил от мук.

Тянется леса рисунок броский...
И сразу в ушах волнующий звон:
Боже, чьи это губы? Вронский!
Да, сомнения нету, он!..

Он стоит уже с нею рядом.
«Стоять? Повернуться? Уйти назад?»
Но Анна не может спрятать радость,
жгущую губы её и глаза.

Ведь это не нужно спрашивать даже,
ведь это же ясного ясней,
что он для того лишь стоит на страже,
чтоб быть тут, в поезде, рядом с ней,

Что он стоит среди урагана,
где вихри снега и стали гуд,
лишь потому, что ему дорога она,
что так волнующ изгиб её губ...

«Но не буду пересказывать дальше содержание «Анны Карениной, - спохватывается захваченный историей чужой любви Чекмарёв, - оно известно всем. Я читал до вечера, увлечённый шелестом страниц. Лишь вечером я отклеил глаза от книги, не как отклеивают муху от мёда, а как отклеивают бинт с присохшей кровью от раны. Затем я принялся за чтение учебников. Затем...»

Затем — железом звенит засов,
входят приятели — нет спасенья!
Затем начинается гул голосов
и долгое рук трясенье.

- Ага, Сергей, оторвался от масс?
- Молчишь, брат, и крыть, значит, нечем?
Слушай, Серёжка, идём сейчас
на литературный вечер.

- А кто читает? - Сельвинский сам.
- А где это? - В клубе ФОСПа.
И в сердце вспыхнула страсть к стихам,
как вспыхивает оспа.

Я чувствовал: надо всех выгнать вон
и засесть за том «Капитала»,
но вечер, но строчек волнующий звон,
отливающий звоном металла...

Я видел, пылая, горя от стыда,
что я поступаю по-свински,
но всё-таки взял и поехал туда,
где выступал Сельвинский.

В. Мейерхольд и И. Сельвинский. 1929 год.

Вжатый, втиснутый в номер «Б»,
с какою-то дамой напудренной
я стоял, покорный судьбе,
пока не доехал до Кудрина.

И вот, расставшись с последним рублём,
я думал, вбегая в сияющий клуб:
«Глуп ли я оттого, что влюблён?
Или влюблён оттого, что глуп?»

Соперник

Эта любовь принесла Сергею не только радость и надежды, но и боль, и отчаянье.

Есть огонь, который красен,
есть огонь, который жёлт.
Есть любовь, которая красит,
есть любовь, которая жжёт.

Есть любовь — подставляй только губы,
кидай поцелуи, как мячи.
А есть любовь — только стисни зубы,
и молчи.

Вот такое определение даёт он своему чувству. Это

не та любовь, с которою и смейся, и посвистывай,
ходи себе по лестницам и в сутолке туши, -
а та любовь, которая как жар, как бред неистовый,
как острое стремление измученной души.

Весь этот пыл мучительный не выражу стихами я.
Но ты не просишь этого, ты чувствуешь сама
мои ладони робкие, мой взгляд, моё дыхание,
биенье сердца мальчика, сведённого с ума.

Не понимаю, что со мной? Я рад сегодня облаку,
морозу, снегу, инею, сверканию луча...
Какое счастье это вот - идти с тобою об руку,
идти с тобой и чувствовать касание плеча.

Я был бы очень радостным, но только вот что думаю:
всё это настоящее иль это только бред?
И, может, на волнение, на эту всю тоску мою,
сурово отодвинувшись, ты мне ответишь: «Нет!»

И после ночью где-нибудь, рванув из-под Саратова,
я вспомню все мечтания и всю тоску свою,
что жизнь с мученьем прожита, что сердце расцарапано
и что цветут глаза твои совсем в ином краю...

Трагизм положения состоял в том, что Сергею довелось полюбить женщину, которая любила другого. Но пока он этого ещё не знал, и был счастлив уже оттого, что мог находиться рядом с любимой, «смотреть на неё, слушать её, с кем бы она ни говорила... Я был беспричинно и чудесно счастлив. Всё радовало. Всё казалось прекрасным. Ни на кого я не был в силах рассердиться. Мне даже самому было удивительно это моё радостное настроение».
Так было, пока Сергей не узнал горькой правды: Тоня любит другого. Она ждёт от него ребёнка. А Сергей для неё просто друг, приятель, однокашник.

Я знаю, наш союз непрочен.
Меня ты любишь между прочим. -

с горечью пишет он в тетради. А Тонин избранник не хочет жениться на ней, не хочет ребёнка.

Я был, как поражённый громом,
не мог дыханья перевесть.
Я покраснел, я стал багровым,
когда услышал эту весть.

Так беспокойно, так тревожно
по коридорам я бродил.
И, если б это было можно,
я сам бы за тебя родил.

Родился мальчик.

С какой нежностью пишет о нём Сергей!

Людёныш крохотный и жалкий,
как он беспомощен, как мил!
Как он глядит на этот яркий
и незнакомый ему мир!

Сергей дежурит в роддоме, не находит места от тревоги за любимую, носит ей передачи, пишет записки. «Тоня, как ты назовёшь сына? Тоня, правда, ведь не так, как звали отца, не так, Тоня, да?»

У русских по отчеству принято звать,
а я предлагаю Иначе:
и если Тонькою кличут мать,
то сыну быть - Антонинычем.

Из дневника Сергея Чекмарёва:

«Итак, она продолжает его любить! Вот и вся тайна. Просто и естественно: она продолжает его любить! Больше ничего. Я тут не при чём, и моя любовь не при чём. Они разошлись. Я думал: раз они разошлись, то и любовь кончилась. Это казалось мне само собой понятным, и я не спрашивал даже, иначе для чего же расходиться? А оказывается, нет.

Трудно описать, как поразило меня это открытие... Она не только не хотела забыть его, вырвать из сердца, но как будто бы даже берегла его в сердце. «Этот человек — загадка», - говорила она. Хотелось доказать, что вовсе не загадка. «Человек, расходящийся с женщиной только из-за того, что она хочет иметь ребёнка, пошляк и мелкий человек, а вовсе не загадка», - хотелось мне сказать. И я мучился властью его над Тоней и тем, что она сама не хочет эту власть с себя сбросить, а хочет сделать из него легенду. Я живой человек, я часто глупости говорю, и руки у меня грязные бывают, а он мечта, он легенда, он всегда умён, всегда чист. А знай его все по имени и по отчеству, и завтракай он у нас в буфете, может быть, Тоня давно бы в нём разочаровалась».

Он обучался в высшей школе,
он образован, он доцент.
Но в сердце — хоть бы искра боли,
тоски — хотя б один процент!

«Ты не криви так горько ротик
и к моему склонись плечу.
Ведь я любить тебя не против,
но я ребёнка не хочу».

Любовь не ищет своего

Из дневника С. Чекмарёва:

«Я был занят тем, что происходило в моём сердце, влюблён я был или не влюблён, следил за ростом этой любви, а о её сердце забывал».

За этим платьем, ярче меди,
за этой лентой голубой,
прости меня, я не заметил,
что у тебя на сердце боль.

Что ты измучена любовью,
что эта жизнь тебе узка,
что под твоею светлой бровью
такая чёрная тоска...

Из дневника С. Чекмарёва:

«Надо уметь растить любовь.  Любовь существует и бродит между нами, она прячется в складках платья и в уголках губ, она приковывает глаза к чьим-то окнам, она сжимает сердце тоской, как обручем, она радостно закручивает человека, как вьюгой… Но любовь не вспыхивает сразу, как огонь, нет, она растет, как вишня, как молодой зверек, у кого в душе этот зверек не рождался? Рождался у всех. Но кто сумел его вырастить? Ну-ка? Оглянись кругом, найдешь ли?.. Милый, жалкий зверек рождается в нашем сердце, он беспомощен еще, он барахтается и погибает через две недели. А многие даже берут его за шиворот и с наслаждением топят, как котёнка - «Что за сентиментальность!»

Когда я беру твою руку,
руки ты не отнимаешь,
но в глазах твоих видится мука,
такая печаль немая!

И в жилках руки капризных
я слышу тоски трепетанье.
Он здесь ещё, этот призрак,
над нами его дыханье!

И я своею рукою
коснуться тебя не смею,
я только смотрю с тоскою,
я только сижу и краснею.

***
Ты говоришь: «Всему конец.
Забудь, уйди, не надо злиться».
И взгляд твой, серый, как свинец,
в мои глаза не хочет влиться.

И я гляжу в твои глаза
и наклоняюсь ниже, ниже...
Тех дней уж не вернуть назад,
тех поцелуев с губ не выжечь.

Но этот лоб и прядь волос,
всё это — смех, и жест, и брови, -
оно с душой моей сжилось,
оно впиталось в плазму крови.

И каждый вечер, в поздний час,
любовь приходит как удушье.
Но у тебя в пещерах глаз
ложится тигром равнодушье.

В улыбке, в линии плеча,
как лунный свет, скользит усталость.
И мне теперь одна печаль,
одна тоска теперь осталась...

Что же делать? Самое простое — примириться с фактом и перестать встречаться с Тоней. Время вытравит любовь из его сердца. Так советуют друзья.

Мне часто враги твердили,
Да и приятели тоже:
«В этом хитро устроенном мире
Ты глуп, дорогой Серёжа.

Ты будешь всегда всех ниже
Да и умрешь без славы».
Увы мне. Теперь я вижу,
Что все они были правы.

Ах, был бы умён я, не стал бы
с тоскою бродить по аллее!
Ах, был бы умён я — не стал бы
так глупо вести себя с нею!

Не стал бы с бунтующей кровью
часами сидеть в отчаяньи,
следить за светлою бровью,
ловить головы качанье.

Я знаю, всё это напрасно,
но что же мне делать с собою?
И с платьем вот с этим красным,
и с лентой, вот той, голубою...

Из дневника С. Чекмарёва:

«Так, «всему конец»... Но я знаю, что всему не конец. Я знаю, что повесть будет продолжаться. Я знаю, что к Тоне по окончании отпуска приду. Приду и сяду напротив неё.
Повесть будет продолжаться, я так хочу. Не знаю, как она будет продолжаться, не знаю, чем она окончится, но продолжаться она будет».

Сергей принимает решение: надо помочь Тоне освободиться от любви к человеку, которого он считал недостойным этого чувства. Надо вернуть ей веру в будущее, надежду на счастье. Надо всячески облегчить её положение.
Такое решение и дальнейшее поведение Сергея кажутся окружающим смешными и нелепыми, но того это не смущает.

Дом, построенный на песке

Я от взгляда её краснею,
Любуясь жилкою на виске,
Но наша дружба сердечная с нею -
Дом, построенный на песке.

Она целует меня, балуясь,
Я уеду, она - в Москве.
Что все мечты мои, все поцелуи?
Дом, построенный на песке.

Но как-то я удивился очень,
Прочитав в календарном листке:
"Как раз бывает особенно прочен
Дом, построенный на песке".

И вспомнил: она так даёт свою руку,
со мною бродит, больше ни с кем...
Может, и правда прочная штука
дом, построенный на песке?

Снег колючий падает с веток...
Может, и правда, конец тоске?
И будет сиять таким чудным светом
Дом,
            построенный
                                      на песке?!

Неискушённый в сердечных делах, сам бесконечно влюблённый, Сергей взвалил на себя тяжёлую ношу — ответственность за другого человека. Как и в других трудных обстоятельствах, на помощь он призвал поэзию. Она была его союзницей и оружием в этой непосильной борьбе.
Знакомясь со стихами Чекмарёва этого периода, понимаешь, как самоотверженно и великодушно он любил. В этом чувстве проявились лучшие качества его натуры: душевная чистота, благородство, жертвенность, цельность и сила характера. Как ни тяжело ему придётся, он будет оберегать своё чувство и пронесёт его через насмешки товарищей, недовольство родителей, через всю жизнь.

Я буду здесь и буду злиться.
Я буду верен до конца.
Из сердца все на свете лица
Не выжгут твоего лица.

В это время Сергей заканчивает институт, его должны послать по распределению, в то время как Тоня учится на младшем курсе. Предстоящая разлука страшит его, но не останавливает в решении быть на переднем крае:

Я буду там, где должен быть,
Куда поставит класс,
Но мне нигде не позабыть
Сиянья серых глаз...

В одном библиотечном сборнике в 50-е годы две последние строки кем-то были зачеркнуты. Вероятно, сегодняшний молодой читатель зачеркнул бы две первые строки. Но все дело именно в единстве этих строк и в том, что за ними стояло...
Перед отъездом  в Башкирию Сергей дарит Тоне свою фотографию.

Это единственное фото, которое осталось от Чекмарёва. С фотоснимка смотрят на нас серьёзные внимательные глаза юноши. Благодаря его стихам, адресованным любимой, мы знаем, какого они были цвета: серые.

Зачем, зачем блестит слеза
И губы желчью полнятся?
Мои же серые глаза
Недолго будут помниться.

Ведь мой же профиль не прямой
И губы цвета камеди,
Они забудутся тобой,
Они уйдут из памяти...

Надпись на фотографии

Через четыре, через пять,
Через пятнадцать лет
Хочу, чтоб, Тоня, ты опять
Взглянула б на портрет.

И от моих бы серых глаз
Чтоб лёгкая тоска
Тебе бы на сердце легла
И встала у виска.

И ты б сказала: "Всё же он
Хороший мальчик был,
И так наивно был влюблён,
И так смешно любил!.."

Разлука

Ворвался ветер в форточку
с заоблачных высот,
и умывает мордочку
на крыше серый кот.

Но виснет сердце гирею,
лежит на сердце тень:
в далёкую Башкирию
я еду через день.

Средь гула, среди дыма я
забудусь ли в тоске?
Но ты, моя любимая,
останешься в Москве.

В Москве, где всё закружено,
где звон, где шум, где гуд,
в Москве, где шёлк, где кружево,
в Москве, где столько губ,

где всё огнями залито,
где окна жгут, манят,
ты позабудешь за лето
мой исподлобья взгляд.

В Москве, где зори молоды,
где столько лиц и встреч,
забудешь очень скоро ты
мою простую речь.

В Москве, где взгляды — омуты,
где жизнь кипит как кровь,
другому ты, другому ты
отдашь свою любовь.

Средь топота овечьего,
среди сосновых смол
однажды синим вечером
я получу письмо.

И строки жгут сильней огня:
«Серёженька, прощай!
Не мучь меня, забудь меня,
не плакать обещай».

Пускай тоской и пламенем
пахнёт от этих строк,
но с выраженьем каменным
я буду сух и строг.

Я высунусь на улицу
и погляжу вперёд.
Грустится мне, тоскуется ль, -
никто не разберёт.

Рукою не усталою
придвину микроскоп,
к холодному металлу я
прижму горячий лоб.

«Она была б жена твоя,
и вот её уж нет.
Так рвись же, сердце, надвое,
пылай, жестокий бред!».

Отъезд в Башкирию означал для Сергея разлуку с любимой, может быть, навсегда.

Как же он ждал её на перроне!

«Не приехала! Не проводила! Напрасно стоял я на платформе и ждал, ждал, глядел, глядел, и так, и через очки, напрасно вглядывался в туман сквозь моросящий дождик — тебя не было.
Пишу со станции Инза. Красивая фамилия у этой станции, правда? Поэтому и захотелось мне отсюда послать тебе открытку. Инза — красивая, и ты — красивая, как же не послать? Кроме того,ещё одно: на прошлой станции ходил брать кипяток и увидел синий курносый чайник, ну точь-в точь, как у тебя, и очень ему обрадовался. Разреши тебя поцеловать».
Чтобы как-то смягчить остроту разлуки, душевной боли, он пытается прибегнуть к юмору, к шутке, но это плохо ему удаётся.

Несись же поезд, несись же, поезд,
под вздохи поршня, под стук колёс.
Не надо, сердце, к боям готовясь,
не надо, не надо, не надо слёз.

Вот так, под шум, под грохот железа
стареет лицо и уходят года.
Но вот вдруг ни поля, ни луга, ни леса,
а только вода, и вода, и вода!

Да это Волга!  Тянет невольно -
прилечь бы устало на тот бережок...
Ах, что-то мне грустно и что-то мне больно.
Наверно, я сердце тоской пережёг.

«Тоня, Тоня, как я по тебе скучаю, скорей бы хоть весточка от тебя пришла! Я пока весел и здоров, на станции болел было и даже лежал, но сейчас здоров совершенно. А когда лежал, плохо было, жар у меня был сильный, так что мне казалось, я всю комнату нагреваю, и чуть ли не бредил, и в бреду всё ты была. А потом прошло. Не знаю, что за бацилла в меня забралась, но спасибо ей за то, что скоро оставила».

Окончание здесь