Господин Хань принадлежал к родовитой семье нашего уезда. Некий даос Дань умел ловко делать фокусы, и этот барин любил его за искусство, так что принимал его как гостя среди прочих.

Каждый день случалось так, что Дань, бывало, сидит или гуляет с другими людьми – и вдруг становится невидимым. Наш магнат все хотел, чтобы Дань передал ему эту тайну, но даос не соглашался. Хань настаивал, умолял, но Дань говорил ему на это следующее:

– Я не скуп на свое искусство. Боюсь только погубить путь моей правды. Если б тот, кому я вручу мою тайну, был благородный, достойный человек, то я не прочь. Иначе же некоторые возьмут да воспользуются этим средством для воровства… Вы, сударь, конечно, вне всяких на этот счет подозрений… А все же, может статься, что вы, выйдя из дому и увидев какую-нибудь красавицу, влюбитесь и, скрыв свое тело, проникнете в чужую спальню… Тогда, значит, я помог преступлению и сею разврат! Нет, я не смею исполнить ваше приказание.

Магнат не мог принудить Даня силой, но в душе затаил злобу и тайком подговорил своих слуг побить даоса и осрамить его. Однако, боясь, что он убежит и скроется, Хань велел по всему пшеничному полю посыпать мелкой золой. Он рассуждал так, что если, как говорится, «левые пути» (нечистая сила) и могут скрыть человеческое существо, то, во всяком случае, от его туфель непременно останутся отпечатавшиеся следы, по которым можно будет нагнать его и жестоко избить.

Затем он зазвал к себе Даня и велел своим слугам взять бычьи кнуты и выдрать его. Дань вдруг стал невидимым, но на золе действительно оказались следы туфель. Слева и справа набросились и стали бить, где попало, – но через минуту следы уже смешались… Хань вернулся домой. Пришел и Дань.

– Мне больше жить здесь нельзя, – сказал он, обращаясь к слугам. – Все это время я утруждал вас хлопотами… Теперь я пока расстанусь с вами, но думаю, что следует чем-нибудь вас отблагодарить.

С этими словами он вытащил из своего рукава полный кувшин чудесного вина. Полез опять и достал целую корзину закусок. Все это он расставил на столе, а затем опять стал искать в рукаве, и так искал там раз десять. На столе уже было полным-полно… Вслед за этим даос пригласил собравшихся выпить. Все напились допьяна. Дань брал теперь одну вещь за другой и совал их в тот же рукав.

Хань, услыша об этом необычайном фокусе, велел ему проделать еще что-нибудь. Дань нарисовал на стене город. Ткнул рукой – и городские ворота разом открылись. И вот он взял свой мешок с одеждами, сундук с вещами и бросил все это в ворота, а затем сделал прощальное приветствие, сказав:

– Я ушел!

С этими словами он впрыгнул в город, и городские ворота сейчас же захлопнулись. Даос сразу исчез.

После этого были слухи о том, что он в Цинчжоу на улице учил ребят рисовать тушью на ладони кружки и затем, шутя, бросать их в шедших навстречу. И вот эти кружки, куда бы их ни направляли – на лицо или на одежду, – сейчас же отделялись от ладони, падали там и отпечатывались.

Говорили также, что он был мастер на шутки по части супружеских спален. Мог, например, сделать так, что нижние части пили горячее вино, осушая целый кувшин. Хань как-то раз лично это испробовал.

В горах уезда Сышуй издавна уже существовал «двор погружения в созерцание» [71]. Вокруг, на все четыре стороны – ни деревеньки, и людские следы вели сюда редко. В храме, как в гнезде, жил какой-то даос. Поговаривали, что внутри храма много больших змей, и путники старались обходить это место как можно дальше.

Раз как-то молодой человек пришел в эти горы, чтобы расставить силки для соколов. Забрался он в горы очень глубоко и на ночь нигде не мог найти себе приюта. Но вот вдали он усмотрел ланьжо и сейчас же устремился туда, ища ночлега.

– Господин, послушайте, – вскричал в испуге даос, – зачем вы сюда пришли? Счастье ваше, что деточки вас [72]не заметили!

Затем сейчас же усадил гостя и сварил ему кашу. Гость еще не кончил есть, как вползла огромная змея толщиной обхватов в десять. Подняв голову, она уставилась на гостя, и гневные глаза ее метали молнии. Гость был в ужасе… Даос ударил змею ладонью по лбу и крикнул: «Вон!» И змея, опустив голову, поползла в восточную келью, причем долго вилась-извивалась, прежде чем все тело ее наконец убралось. В келье она свернулась блюдом, и все пространство было ею занято целиком.

Гость в сильном страхе трясся и трепетал.

– Эту я выкормил сам, – говорил даос. – Если я здесь, то не беда. Горе вам было бы, если бы вы один ее повстречали!

Только что гость уселся, как опять вползла змея, несколько меньше первой, обхватов так приблизительно на пять, на шесть. Увидя гостя, она сейчас же остановилась, засверкала, заметала глазами, высунула язык, – как и та, первая. Даос опять прикрикнул на нее, и она точно так же убралась в ту же комнату. Однако там ей не было места, чтоб улечься, и целая половина ее стала виться по балкам. Штукатурка стены так и шуршала, осыпаясь под ее движениями. Ужас все более и более охватывал гостя, и он не спал всю ночь, поднялся пораньше и собрался уходить.

Даос пошел его провожать. Выйдя за двери кельи, гость увидел змей на стенах, крыльцах, толщиной с чашку, чайную или винную, которые то ползли, то лежали в бесконечном количестве. Увидя незнакомого человека, они приняли вид готовых его сьесть.

В ужасе гость шел, прижавшись к локтю даоса, который проводил его к выходу из ущелья, и пошел обратно.

Помешанный даос – не знаю ни фамилии его, ни имени – пребывал в Мэншаньском храме. Он то пел, то плакал, не проявляя постоянства, и никто не мог его разгадать. Однажды кто-то видел, как он варил себе на обед камень.

Как-то на празднике «двойной девятки» [73]один из представителей местной знати, захватив с собой вина, поехал в горы, причем велел накрыть повозку зонтом [74]. После попойки он проезжал мимо этого храма. Лишь только он поравнялся с дверями, как даос, босой и в рваной хламиде, раскрыв над собой желтый зонт, выбежал из храма. Он кричал, чтобы все сторонились и дали ему дорогу, причем был недалек от задора и издевательства.

Магнат, сконфуженный и разгневанный, велел слугам прогнать его. Даос захохотал и пошел обратно. За ним быстро погнались… Он бросил свой зонт, и слуги смяли его и стали рвать… И вот клочок за клочком весь зонт превратился в ястребов, которые стаями разлетелись во все стороны.

Не успели преследовавшие оправиться от изумления, как палка от зонта превратилась в огромного змея с красной чешуей и сверкающими пламенем глазами. Все ахнули и в ужасе бросились было бежать, но один из соучастников остановил бегущих.

– Это не более как прием помрачения, – сказал он, – нам застилают глаза. Разве может такой змей есть людей?

С этими словами говоривший выхватил нож и прямо пошел вперед. Змей раскрыл губы и свирепо ринулся ему навстречу, схватил в рот и проглотил. Общий ужас усилился… Подхватили магната и бросились бежать.

Версты через две остановились отдохнуть. Магнат отрядил несколько человек, велел им осторожно пробраться и разузнать. Те потихоньку подобрались к храму, вошли – ни человека, ни змея уже не было. Собрались было идти назад, как вдруг слышат, кто-то задыхается внутри старой акации, порывисто дыша, как осел. Сильно перепугавшись, сначала не решались подойти, но затем, всячески стараясь заглушить свои шаги, стали пробираться поближе и увидели, что в прогнившем дереве образовалось дупло с отверстием величиной с блюдце. Попробовал дотянуться, заглянули – оказалось, что в дупло всунут ногами вверх человек, дравшийся со змеем.

Отверстие дупла величиной своей позволяло лишь просунуть две руки, и вытащить его оттуда не было ни малейшей возможности. Тогда быстро решили расщепить дерево ножом. Дерево раскрылось, но человек был уже мертв. Впрочем, через некоторое время он начал понемногу отходить. Его на руках понесли домой.

Даос же скрылся неизвестно куда.

Ло Цзу жил в Цзимо. Он с детства был беден, но любил показывать свою храбрость. Нужно было, чтобы из их семьи кто-либо отправился ратником на охрану северной границы. Семья послала Ло Цзу.

Прожив на границе несколько лет, он прижил сына. Местный начальник обороны в обращении с ним выказывал ему сугубое внимание. Затем случилось так, что этот воевода был перемещен помощником главнокомандующего в Шэньси, и он захотел увезти с собой и Ло. Тогда Ло передал жену и сына попечению своего приятеля, некоего Ли, а сам поехал на запад. Прошло с тех пор три года, а ему все еще не удавалось вернуться к жене.

Однажды помощнику воеводы понадобилось отправить письмо на северную границу. Ло вызвался это сделать, прося разрешения попутно навестить жену и сына. Помощник воеводы разрешил.

Ло прибыл домой. С женой и сыном его ничего худого не случилось, они были здоровы, и Ло был этим очень утешен. Под кроватью оказались оставленные мужчиной туфли. В Ло закралось по этому поводу подозрение.

Он зашел к Ли и выразил ему свою благодарность. Ли поставил вина и оказал ему усердное радушие. Жена же, в свою очередь, описала всю любезность и внимание, выказанные ей со стороны Ли. Ло не мог даже выразить всей глубины своей признательности. На следующий день оп сказал жене:

– Я поеду исполнять поручение начальства и к вечеру вернуться не успею. Не жди меня!

Вышел из дома, сел на коня и отьехал. На самом же деле он скрылся поблизости и с наступлением стражи вернулся обратно домой. Слышит: жена лежит с Ли и разговаривает. Рассвирепел, сорвал дверь. Оба лежавших испугались и поползли перед ним на коленях, прося о смерти. Ло вынул нож, но сейчас же вложил снова в ножны.

– Я, – сказал он, – сначала считал было тебя человеком. Теперь же и при таких обстоятельствах убить тебя – значило бы осквернить мое лезвие. Вот тебе мое решение: жену и сына возьмешь ты. В списки внесешь свое имя тоже ты. Лошадь и все, что нужно, имеется полностью. Я уезжаю!

И удалился. Жители села довели об этом до сведения правителя. Тот велел дать Ли бамбуков. Ли тогда показал все, как было, но проверить это дело не было возможности, да и свидетелей никаких не было. Стали искать Ло и поблизости, и вдалеке, но он окончательно скрылся вместе с именем своим и всеми своими следами. Правитель, заподозрив здесь убийство на почве прелюбодеяния, наложил на Ли и жену Ло еще более сильные оковы. Через год они оба умерли в ручных и ножных кандалах. Тогда отправили сына Ло по этапу на родину в Цзимо.

Впоследствии дровосеки из лагеря в Шися, забираясь в горы, увидели даоса, сидящего в гроте. Даос никогда не просил пищи. Это всем казалось необыкновенным и странным. Стали приносить ему крупу. Кое-кто признал его: это был Ло.

Грот был заполнен приношениями, а Ло и не думал кушать. Шум ему, по-видимому, надоедал. Люди видели это, и приходящих становилось все меньше и меньше.

Прошло несколько лет. За гротом бурьян и лопух разрослись в целый лес. Кто-то из жителей пробрался потихоньку, чтоб подсмотреть отшельника, и нашел, что он, не переменив места ни на малость, продолжает сидеть.

Затем протекло еще много времени. Люди видели, как он выходил гулять по горам. Только к нему подойдут – глядь, исчез! Пошли, заглянули в пещеру. Оказалось, что пыль покрывает его одежду по-прежнему. Дались диву еще больше.

Через несколько дней опять направились к нему. Смотрят, «яшмовый столбик» [75]свис к земле, а он в сидячем положении давно уже преставился.

Местные жители воздвигли ему храм, и каждый год в третьей луне люди шли друг за другом по дороге к нему с благовониями и бумажными вещами в руках [76].

Туда же направился и сын Ло, которого стали называть маленьким Ло Цзу. Весь доход от храмовых свечей отходил к нему. Его потомки еще до сих пор ходят туда раз в год, чтобы собирать деньги этого благочестивого оброка.

Лю Цзуньюй из Ишуя рассказывал мне все это в высшей степени подробно.

– Слушай-ка, – смеялся я, – благочестивые милостивцы нашего времени не ищут, чтобы стать совершенством или мудрою добродетелью. Все их упование в том, чтобы сделаться буддийским патриархом. Будь добр, скажи им, что, если им желательно устроить себе прудок и стать Буддой, пусть они всего-навсего опустят свой нож и удалятся, как Ло Цзу!

У досточтимого Ван Циньвзня [77]из Синьчэна жил в доме слуга, которого тоже звали Ван. Он еще в молодые годы ушел в горы Лао, чтобы изучать там Дао [78].

Прожив там долгое время, он не ел ничего, приготовленного на огне, а питался только сосновыми шишками и белыми каменьями. По всему телу у него стала расти шерсть.

Так прошло несколько лет. Затем он вспомнил, что у него мать уже старуха, и вернулся к себе в деревню, где стал понемногу снова есть с огня.

Тем не менее по-прежнему употреблял в пищу камни. Посмотрит, бывало, их на солнце и сейчас же знает, который из них сладкий, который горький, кислый или соленый, словно ел дикий картофель юй.

Когда мать умерла, он снова ушел в горы – вот уже лет семнадцать – восемнадцать тому назад.

Чаншаньский Сюй Юаньгун был студентом еще при прежней династии Мин. После того как треножники были от нее отрешены [79], он бросил конфуцианскую школу и обратился к даосизму. Мало помалу он выучился искусству заклинать нечистую силу и приказывать ей, так что его имя было в ушах и у ближних, и у дальних жителей.

Некий господин Цзюй из какого-то города прислал ему вместе с шелками, как подарком, очень искреннее и приветливое письмо, приглашая его приехать на верховом коне. Сюй спросил, с какою целью он приглашается. Слуга ответил, что не знает.

– Мне, маленькому человеку, велено всего-навсего передать, чтобы вы обязательно дали себе труд удостоить нас своим посещением.

И Сюй поехал. Когда он прибыл на место, то увидел, что среди двора был накрыт роскошный стол. Его встретили с большой церемонией и крайней почтительностью. Тем не менее так и не сказали, по какому случаю его так встречают. Сюй наконец не вытерпел и спросил:

– Чего, собственно, вы от меня хотите? Сделайте мне удовольствие – устраните из моей души сомнение!

Хозяин поспешил сказать ему, что ничего особенного нет, и сам взял чарку вина, заставил его пить – вот и все. При этом речь его была вся ярко пламенная… Сюй решительно ничего не понимал.

За беседой не заметил он, как уже завечерело. Хозяин пригласил Сюя пить в саду. В саду все было устроено чрезвычайно красиво. Но бамбуки нависли густой сетью, так что картина получалась мрачная, словно лес! Было много разных цветов, которые росли сплошными купами наполовину тонули в простой траве.

Сюй подошел к какому-то зданию, с дощатого настила которого свисали пауки, ткавшие всякие узоры, то поднимаясь, то опускаясь, – крупные и мелкие, в неисчислимом тожестве.

Вино обошло уже много раз, и день потемнел. Хозяин велел зажечь свечу, и они снова стали пить. Сюй отказался, уверяя, что не может больше справиться с вином. Хозяин сейчас же велел дать чай. Слуги торопились, метались с уборкой посуды, причем всю ее они сносили на тол, находившийся в левой комнате того же самого здания.

Еще не допили чай, как хозяин под предлогом какого-то дела неожиданно вышел, а слуга сейчас же со свечой в руке провел Сюя на ночлег в левой комнате, поставил свечу на стол, быстро повернулся и вышел. Все это он делал как-то слишком суетливо. Сюй думал, что, быть может, он захватит с собой постель и придет лечь с ним вместе, но прошло довольно много времени, а человеческие голоса совершенно замерли. Тогда Сюй поднялся, сам закрыл дверь и улегся.

За окном сияла светлая луна, входившая в комнату и падавшая на кровать. Разом закричали полные птицы, осенние жуки. Сюю стало так грустно на душе, что сон от него бежал.

Минута – и вдруг по настилу топ, топ, как будто послышались шаги, стучавшие как-то очень грозно. Вот они сходят по спасательной лестнице, вот подходят к двери спальни…

Сюй испугался. Волосы стали ежом. Он быстро натянул на себя одеяло и закрылся с головой. А дверь уже тррах – открылась настежь. Сюй отодвинул угол одеяла и стал слегка поглядывать. Оказалось, что то была какая-то тварь с головой животного и телом человека. Шерсть шла вокруг всего тела, длинная такая, словно конская грива, и глубокого черного цвета. Зубы сверкали горными вершинами, глаза пылали двумя факелами.

Дойдя до стола, тварь припала и стала слизывать с блюд остатки кушанья. Пройдет язык – и разом несколько блюд чисты, словно выметены.

Кончив лизать, тварь устремилась к постели и стала нюхать одеяло Сюя. Сюй сразу вскочил, повернул одеяло и накрыл им голову призрака, надавил и стал безумно вопить. Призрак, застигнутый врасплох, высвободился, открыл наружные двери и скрылся.

Сюй накинул одежду, встал и убежал. Двери сада оказались запертыми с наружной стороны, так что выйти он не мог. Он пошел вдоль забора, выбрал место пониже, перелез… Оказывается: хозяйские конюшни. Конюхи переполошились. Сюй рассказал им, в чем дело, и просил дать ему переночевать у них.

Перед утром хозяин послал подглядеть за Сюем. Сюя в комнате не было. Хозяин сильно перепугался. Наконец Сюя нашли в конюшне. Он вышел в сильном раздражении и сказал с сердцем:

– Я не привык заниматься изгнанием призраков. Вы, сударь, послали меня туда, держа дело в секрете и ни слова мне не сказав! А у меня в мешке был спрятан крюк, действующий по желанию! Мало этого, вы даже не проводили меня до спальни. Ведь это значило послать меня на смерть.

Хозяин принялся извиняться.

– Мне казалось, – бормотал он, – что если вам сказать, то как бы вы не затруднились… Да я и не знал вовсе, что у вас в мешке спрятан крюк! Дайте ж мне счастье и простите все десять смертных моих грехов!

Но Сюй все-таки был недоволен, угрюм, потребовал, чтобы ему дали лошадь, и поехал домой.

Однако с этих пор привидение исчезло, и когда хозяину приходилось собирать гостей на пир в своем саду, он неизменно улыбался и говорил гостям:

– Я не забуду трудов студента Сюя!

Студент Сунь, мой земляк, женился на девице Синь, происходившей из старого рода. Только что она вошла в ворота дома, как оказалось, что на ней надеты глухие штаны и много бинтов. Все тело было зашнуровано, обвязано в высшей степени плотно. Она сопротивлялась мужу и не ложилась с ним на общую постель; у своей же кровати, в изголовье, постоянно ставила ящик с шилом и длинной булавкой для самообороны. Сунь частенько бывал исколот и, вследствие этого, ушел спать на отдельную кровать.

Так прошло больше месяца. Сунь не решался уже, как говорится, спрашивать насчет треножных котлов [80], и даже, когда они встречались белым днем, жена ни разу, бывало, не обратит к нему ни лишнего слова, ни улыбки.

Все однооконники [81]Суня это знали, и один из них по секрету спросил Суня:

– Ну, а как твоя дама, умеет пить или нет?

– Пьет немного, – отвечал Сунь.

– Вот что, – сказал товарищ, – у меня есть средство примирить вас, остановить эти фокусы.

– Какое же?

– Всыпь в вино одуряющего снадобья, обманом дай ей выпить – и тогда делай с ней что только хочешь!

Сунь засмеялся, но в душе согласился, что это придумано отлично. Спросил у лекаря, достал, осторожно сварил в вине аконит и поставил на стол.

С наступлением ночи он процедил себе другого вина, выпил в одиночку несколько чарок и улегся спать. И так делал он три вечера, а жена не пила вовсе.

Однажды ночью Сунь лег спать. Через некоторое время он видит, что жена все еще спит молча. Сунь испустил притворное сопение. Тогда жена слезла с кровати, взяла вино и стала нагревать его на жаровне. Сунь в душе ликовал. Вслед за тем она потянула к себе полную чарку и опять налила, выпив более половины. Остальное же она опять влила обратно в чайник. Затем взялась за кровать и улеглась.

Прошло довольно долгое время, а никаких звуков не было. Между тем свеча пылала пламенем, все еще не погашенная. Думая, что она все еще не спит, Сунь громко крикнул ей:

– Олово тает на подсвечнике!

Жена не отвечала. Крикнул опять – не отвечает по-прежнему. Белым телом пошел посмотреть – оказывается: спит пьяная, как слякоть. Раскрыл одеяло, тихонечко забрался в него и оборвал все перевязи, слой за слоем. Жена это чувствовала, но не могла ни пошевельнуться, ни что-либо сказать. И предоставила ему вволю повесничать и затем уйти.

Очнувшись, она исполнилась отвращения, полезла в петлю и удавилась. Сунь слышит во сне какой-то рев. Вскочил, побежал взглянуть, а язык у нее уже вылез больше чем на дюйм. Перепугавшись донельзя, обрезал веревку, подтащил к кровати. Наконец через некоторое время она очнулась.

С этой поры Сунь стал ненавидеть и презирать ее изо всех сил. Муж и жена ходили, избегая путей друг друга. Когда ж встречались, то каждый опускал голову вниз. Так прошло года четыре, а то и лет пять. Они не перекинулись ни словечком. Бывало, жена сидит в комнате, шутит, смеется с другими, а как только завидит, что идет муж, сейчас же изменится в лице, которое станет ледяным, напоминая иней, снег.

Сунь стал жить в своем кабинете, и часто бывало, что целый год не возвращался домой. Даже когда его заставляли прийти, то упрется лицом в стену и через некоторое время, помолчав, идет к подушке – и больше ничего. Родители, видя это, чрезвычайно горевали.

Однажды к ним в дом зашла какая-то буддийская монахиня, которая, увидев жену Суня, стала расточать по ее адресу самые лучшие похвалы. Мать, не промолвив ни слова, ограничилась тяжелым и сильным вздохом. Монахиня стала спрашивать, в чем дело, и старуха сообщила ей все.

– Ну, знаете, – сказала она, – с этим справиться легко!

Мать повеселела.

– Если бы вы сумели повернуть как-нибудь в голове жены ее мысли, я бы не поскупилась на благодарность!

Оглядевшись и увидя, что в комнате никого нет, монахиня шепнула ей в ухо:

– Будь добра, купи одну штуку «весеннего дворца» [82], и дня через три я тебе устрою завал лиха [83]!

Когда ушла монахиня, мать исполнила то, что она сказала, купила и стала ждать. Через три дня монахиня и в самом деле явилась.

– С этим, – сказала она тоном наставления, – надо быть осторожным и держать в секрете, отнюдь не допуская, чтобы муж и жена это прознали!

И вот она взяла ножницы и вырезала из картины фигуры людей. Затем достала три иголки, пучок дикой астры и все это крепко-накрепко завернула в белую бумагу, на которой начертила несколько линий, напоминающих червяков. Затем она велела обманным путем вызвать куда-нибудь жену и незаметно для нее взять ее подушку. В подушке она распорола шов и вложила туда, что сделала, – вложив же, снова зашила и положила подушку на прежнее место. Затем монашка ушла.

Когда наступил вечер, мать принудила сына прийти спать домой. Работница в доме, зная про эти дела, пошла украдкой к спальне, приникла и стала слушать.

К концу второй стражи [84]она слышит, как жена окликнула Суня по его детскому имени [85]. Сунь не отвечал. Через небольшой промежуток жена снова заговорила. Сунь в отвращении произвел звук тошноты.

На рассвете мать вошла к ним в спальню. Видит – муж и жена лежат, повернувшись друг к другу спиной и отворотив лица. Поняла, что средство монахини – чепуха, вызвала сына в угол, где никого не было, и стала ласково его убеждать. Сунь, услыхав имя жены, сейчас же рассердился и заскрежетал зубами. Мать, тоже в сердцах, принялась его бранить. Сунь, даже не глядя на нее, ушел.

Через несколько дней пришла монахиня. Мать рассказала ей о том, как из этого ничего не вышло. Монахиня выразила свое крайнее в этом сомнение. Тогда служанка-работница сообщила ей то, что сама слышала. Монахиня засмеялась.

– Видите ли, – сказала она, – прошлый раз вы мне говорили, не правда ли, о том, что жена не терпит мужа. Я и устроила вам частичный завал. Теперь, как сами видите, расположение жены уже перевернулось в обратную сторону, так что тот, у кого оно еще не обернулось, это – мужчина! Пожалуйста, в таком случае, будьте добры, дайте проделать способ двойного действия. Поможет непременно!

Мать сделала, как было сказано. По-прежнему монахиня потребовала, чтобы ей дали подушку сына, вшила туда талисман, закрыла, зашила… Мать снова приказала сыну, чтоб шел домой ночевать.

Прошло так около стражи с тех пор, как они легли, а на кроватях все еще слышен был шум ворочающихся с боку на бок тел и по временам покашливаний. По-видимому, оба не могли уснуть. Через некоторое время слышно стало, что оба очутились на одной кровати и ворковали что-то, впрочем неразборчивое, ибо голоса были тихие, придушенные. Стало уже светать, а все еще доносился смех, слышались шутки… «Ха-ха-ха!» раздавалось беспрерывно.

Работница сообщила это матери. Та, воспылав симпатией к монахине, щедро ее одарила.

С этого дня Суни, муж и жена, стали жить в любовном ладу, словно цитра цинь с лютней сэ.

Теперь им каждому уже за тридцать. У них родились один мальчик и две девочки. Вот уже в течение десяти, а то и больше лет, как меж ними никогда не происходило никаких перебранок.

Приятели интересовались втихомолку, как это так вышло. Сунь усмехался и говорил:

– До этого самого – взгляну, бывало, на ее силуэт – и начинаю кипеть гневом. После ж этого – слышу ее голос – и уже рад… Сам, знаете, не пойму, что за настроение!

 

Серия сообщений "❖ ПУ СУНЛИН: РАССКАЗЫ ЛЯО ЧЖАЯ О НЕОБЫЧ":
Часть 1 - СОДЕРЖАНИЕ; ОГЛАВЛЕНИЕ
Часть 2 - ВАСИЛИЙ МИХАЙЛОВИЧ АЛЕКСЕЕВ И ЕГО ЛЯО ЧЖАЙ
...
Часть 14 - ДЕВИЦА ИЗ ЧАНЧЖИ; ДАОС УГОЩАЕТ; СЯН ГАО В ТИГРЕ; КОЛДОВСТВО ХЭШАНА
Часть 15 - МОНАХИ-ИНОЗЕМЦЫ; НИЩИЙ ХЭШАН; ПОКА ВАРИЛАСЬ КАША
Часть 16 - ФОКУСЫ ДАОСА ДАНЯ; ЗМЕИНЫЙ ПИТОМНИК; СУМАСШЕДШИЙ ДАОС; ЖИЗНЬ ЛО ЦЗУ; ГРЫЗЁТ КАМНИ; КАК ОН ВЫГНАЛ ПРИВИДЕНИЕ; СТУДЕНТ СУНЬ И ЕГО ЖЕНА
Часть 17 - МЕРТВЫЙ ХЭШАН; БЕСОВКА СЯОСЕ
Часть 18 - СТРАННЫЕ ИСТОРИИ: ПРЕДИСЛОВИЕ ПЕРЕВОДЧИКА
...
Часть 34 - ЦАРЕВНА ЗАОБЛАЧНЫХ ПЛЮЩЕЙ (ЧАСТЬ 2); НЕЖНЫЙ КРАСАВЕЦ ХУАН ДЕВЯТЫЙ
Часть 35 - ЕДИНСТВЕННЫЙ ЧИНОВНИК; ЧЕЛОВЕЧЕК; ГУБЕРНАТОР ЮЙ ЧЭНЛУН (Рассказ первый)..
Часть 36 - ПРИГОВОР НА ОСНОВАНИИ СТИХОВ; СИНЬЧЖЭНСКОЕ ДЕЛО