Получив указания, Ли Ляньинь поднялся с трудом, сотрясаясь своим огромным телом, а она посмеялась над ним, и это ему понравилось; он пробормотал, что Старому Будде не следовало беспокоиться, он сам все устроит, ей нужно появиться только в день свадьбы.

— Послушай! — отчитала его императрица, указывая на него вытянутым мизинцем, на котором красовался ногтевой щиток, украшенный рубинами. — Ты осмеливаешься называть меня Старым Буддой!

— Ваше величество! — сказал евнух, пыхтя и задыхаясь. — Так народ называет вас повсюду, поскольку прошлым летом вы вызвали дожди молитвами.

Действительно, той зимой не выпало снега, всю весну небо оставалось голубым подобно сапфиру, и даже летом дожди не пошли. Императрица объявила указ о молитвах и посте, и сама молилась и постилась и приказала всему двору делать то же. На третий день Будда уступил, небеса растаяли, и на землю ринулись дожди. Радостный народ выбежал на улицы и пил благословенную воду, обмывал руки и лица и воздавал хвалу своей императрице за ее власть наравне с богами. Повсюду кричали:

— Она — наш Старый Будда!

С тех пор главный евнух принялся звать императрицу Старым Буддой. Это была грубая лесть, и она знала это, однако ей это нравилось. Старый Будда! Это было высочайшее имя, которым народ мог удостоить правителя, ибо оно означало, что люди видели в нем бога. Теперь она забыла, что родилась женщиной. В возрасте пятидесяти пяти лет она ощущала себя существом, которое живет отдельно от мужчин и женщин и выше их всех, как Будда.

— Ладно, ладно, — говорила она, смеясь, — что ты там еще скажешь, чудовищный человек!

Когда евнух ушел, она отправилась бродить в одиночку по роскошным паркам, устроенным ею самой, и солнце светило на ее красивое стареющее лицо и на сверкающие одежды, какие она любила носить. На установленном ею самой расстоянии фрейлины следовали за ней подобно стайке пестрых бабочек. Наступил день свадьбы, недобрый день, не благословленный Небом. Знамения были плохими. Накануне ночью могучий ветер задул с севера и сорвал крышу из циновок, которую соорудили евнухи над огромным двором Запретного города, местом, которое императрица своим указом назначила для свадебной церемонии.

Рассвет был серым и темным, пошел частый дождь. Небеса были неумолимы. Красные свадебные свечи никак не удавалось зажечь, а цукаты и сладости размякли от влаги. Когда невеста вошла в огромный двор и заняла свое место возле жениха, тот отвернул голову, чтобы показать свою неприязнь. Императрица, видя такое неуважение к той, что была выбрана ею самой, едва смогла скрыть ярость. Ее гнев обратился внутрь, кипя прошел по венам, достиг сердца и застыл там злобной и бессмертной ненавистью к племяннику, потому что тот осмелился ей перечить. Он сидел, высокий, бледный юноша, хрупкий как тростник, слабовольный, с безбородым лицом, с тонкими, всегда дрожащими руками. Однако он был упрям! Это был наследник, которого она выбрала для трона! Его слабость была упреком ей самой, а его упрямая воля была ей врагом. Императрица втайне гневалась, а по желтоватым щекам невесты текли слезы.

Обряды шли своим чередом, императрица казалась безразличной, и когда день кончился, она покинула Запретный город и возвратилась в свой Летний дворец, который отныне должен был стать ее домом. Оттуда в первый месяц ее пятьдесят шестого года она объявила стране эдиктом, что еще раз удаляется от регентства и что император теперь один восседает на троне Дракона. Что же до нее, объявила она, то она удалялась из Запретного города. Так она и сделала, в тот же самый месяц перевезя свои сокровища в Летний дворец с намерением жить и умереть там, против воли многочисленных принцев и министров. Они умоляли ее не выпускать хотя бы из одной руки бразды правления империей, ибо император, заявляли они, был упрям и слабоволен, что являлось опасным сочетанием своенравия и уступчивости.

Он слишком подвержен влиянию своих наставников — Кан Ювэя и Лян Цичао, — говорили министры.

- И, ваше величество, он слишком любит иностранные игрушки, — подчеркивал главный цензор, — до сих пор молодой император, хотя он уже мужчина и муж, просиживает часами с игрушечными поездами, заводя их ключом или разжигая огонь, чтобы увидеть, как они едут по игрушечным путям. Мы сомневаемся, что это у него только забава. Мы опасаемся, что у него есть замысел построить иностранную железную дорогу на нашей древней земле.

Она посмеялась над ними, очень довольная тем, что стряхнула с себя заботы и обязанности.

— Теперь это ваше дело, — заявила императрица. — Делайте что хотите с вашим молодым повелителем, а мне позвольте отдыхать.

Все до единого были встревожены, тем более что принц Гун и Жун Лу уже были изгнаны со двора.

— Но сможем ли мы приходить к вам, если наш молодой император не будет прислушиваться к нашим советам? — спрашивали министры и принцы. — Помните, ваше высочество, что он боится только вас.

— Я не в другой стране, — отвечала императрица все еще озорно, — я всего лишь за девять миль. У меня есть евнухи, шпионы, придворные. Я не позволю императору лишить вас голов, пока вы верны мне.

Ее огромные глаза светились и искрились, когда она говорила, а губы, все еще красные, как сама молодость, изгибались в дразнящей улыбке. Видя ее прекрасное настроение, министры успокоились и удалились. Снова полетели года. Императрица тайно удерживала свою власть через евнухов и шпионов, которых имела в каждом дворце. Так она узнала, что молодой император не любит свою некрасивую супругу, что они ссорятся, а он обращается за советом к двум наложницам, Жемчужной и Блестящей.

— Но они глупые, — заметил Ли Ляньинь в своем ежедневном докладе. — Нам не следует их опасаться.

— Они развратят его, — сказала императрица безразлично. — У меня нет надежды на него.

Казалось, это ее не заботило, но на короткое время ее огромные глаза стали унылыми и тусклыми. Однако она могла быть не только беззаботной, но и твердой в своей власти, как и любой правитель. Когда принцы ее собственного клана попросили повысить титул принца Чуня, отца императора, и таким образом дать императору возможность показать сыновью почтительность, поставив отца выше, чем сам император в ряду поколений, то она не позволила это сделать. Нет, императорская линия по-прежнему должна была идти только через нее. Гуансюй был ее приемным сыном, и она была императорским Предком. Однако с присущим ей изяществом она сделала свой отказ тактично, чтобы не ранить принца Чуня, которого выбрала в мужья для своей сестры много лет назад. Она похвалила принца, сказала особо о его неизменной верности, а затем подчеркнула, что он сам не примет такую почесть, настолько он был скромен.

«Всякий раз, когда я хотела удостоить принца Чуня особой почести, — говорилось в императорском эдикте, — он отказывался со слезами на глазах. Я давно уже пожаловала ему Мое 1 разрешение ездить в паланкине с занавесями из абрикосово-желтого шелка императорского достоинства, но он ни разу не отважился сделать это. Так он доказывает свою бескорыстную скромность и свою верность Моему народу и Мне самой».

Увы, через пару лет после того, как был издан эдикт, достопочтенный принц заболел неизлечимой болезнью. Императрица так привыкла к покою, что не хотела волноваться и не посетила принца, хотя он доводился ей зятем. Цензоры напомнили ей о ее долге, что привело ее в такой гнев, что она велела им заниматься своими делами, так как знала сама, что ей следовало делать. Тем не менее, отрезвленная гневом, она посетила принца Чуня и потом делала это часто до тех пор, пока следующим летом он не умер. В «Указе на смерть принца Чуня» она хвалила его за безупречное исполнение своих обязанностей как камергера двора, Начальника военного флота и Командующего маньчжурскими полевыми войсками. Она ознакомилась с порядком похорон и пожаловала покойному священное покрывало, на котором приказала своей служанке вышить буддистские молитвы за упокой его души. Когда принц уже лежал в могиле, она издала еще одно приказание, касавшееся наследства покойного. Она приказала разделить дворец принца на две части: одну часть превратить в Зал Предков для его семейного клана, а другую, где родился молодой император и откуда она взяла его в тайной спешке много лет назад, она объявила императорской усыпальницей.

Неторопливые годы приблизили ее к почтенной заре, когда императрица должна была отпраздновать свой шестидесятый день рождения. С несравненной энергией она завершала Летний дворец, пристанище красоты и покоя в ее престарелом возрасте. По ее приказанию, которому даже молодой император не осмеливался перечить, средства брались от всех Правительственных советов, и в самом конце, когда строительство уже завершалось, у нее появился последний каприз — построить огромную лодку из белого мрамора, которая будет стоять посреди озера, соединенная с берегом мраморным мостом. Откуда взять на это деньги? Когда император получил сообщение об этом, он только вздохнул и покачал головой. На этот раз он осмелился отослать ей в ответ свои сомнения, выраженные самыми изящными и сыновьими словами. Но императрица впала в неописуемую ярость и разорвала листки шелковой бумаги. Бросив их в воздух над головой, она ждала, когда они опустятся на пол, чтобы приказать евнуху собрать их и сжечь.

- Мой ленивый племянник знает, где взять деньги, — кричала она. Чем становилась старше, тем чаще она давала волю своему гневу и ярости, когда ей перечили. Все удивлялись, видя ее в таком состоянии, и только Ли Ляньинь мог утихомирить ее.

— Скажите, где взять деньги, ваше величество, — сказал он, тяжело дыша от астмы. — Скажите где, и вы их получите.

— Эх ты, мешочище с ветром, — закричала она, — ведь есть еще неизрасходованные деньги в казне Казначейства военного флота.

Действительно, в Казначействе военного флота лежали на миллионы долларов серебряные слитки, и вот почему. В те годы китайским берегам угрожали также с островов в Восточных морях. Островитяне были людьми, привычными к кораблям и морям, в то время как Китай был страной сухопутной и имел мало кораблей, за исключением старых тяжелых джонок, на которых жили семьи рыбаков и водных торговцев. Джонки лишь медленно передвигались вдоль берега. Но «карликовые люди», как китайцы называли японцев, научились делать европейские пароходы из железа, на палубах которых устанавливали пушки, как это делали белые люди. В большой тревоге почтенные китайские граждане по всей стране собирали деньги и передавали их правителю, — сначала императрице, когда она регентствовала, а теперь императору, — говоря, что эти деньги предназначены на строительство нового военного флота, корабли которого будут все из железа, а на их палубах будут поставлены иностранные пушки, чтобы, когда японцы нападут, их нападение можно было отбить.

— А почему мы боимся этих «карликов»? — говорила императрица с презрением. — Они могут разве что досаждать нашим берегам, ибо наш народ никогда не позволит им двинуться внутрь страны. Безрассудно тратить дорогое золото на иностранные корабли, которые будут не лучше тех игрушек, которыми мой племянник любил играть в детстве и в которые играет до сих пор, насколько я слышала.

Когда она прочитала записку императора и разорвала ее на кусочки, она сказала:

— Полагаю, что мой племянник хочет иметь корабли в качестве игрушек, но на этот раз чтобы плавать по морям. Он хочет пустить на ветер императорские деньги.

Она была так настойчива, что наконец император уступил, пойдя в этом против совета своих наставников, так она получила мраморную лодку. На этой лодке она теперь замыслила провести церемонии своего шестидесятилетия. В десятый лунный месяц того года все было подготовлено: тридцать дней празднования, отдых для всей страны и многочисленные награды и почести для ее верных подданных. Чтобы оплатить такие обширные празднества, чиновникам предложили отдать императрице одну четвертую часть своего годового заработка, она также объявила, что готова принять подарки ко дню рождения деньгами, чтобы все могли насладиться пирами и представлениями.

А в сердце своем императрица задумала и личное удовольствие для себя. За все годы, что Жун Лу был изгнан со двора, поскольку принял любовь одинокой наложницы, она не видела его лица. Та наложница уже умерла, и императрица обнаружила, что и гнев ее умер и был похоронен вместе с той женщиной и больше не было причины наказывать себя, наказывая и того, кого она по-прежнему любила. Она уже пережила возраст любви, и они с Жун Лу могли снова быть друзьями, родичами. Она позволила чувству овладеть ее умом. Слабое эхо тепла шевельнулось в пепле ее сердца, и было сладко думать, что она увидит его лицо, что они смогут сесть, забыв о глупых поступках друг друга, и поговорить о том, чем они были теперь, ведь ей вскоре предстояло отметить свое шестидесятилетие, а он уже перешагнул этот порог. Она послала ему письмо, а не указ.

«Я не говорю, что это не указ, — писала она, изящным почерком нанося на страницу твердые, но изысканные мазки. — Пусть это будет приветствие и приглашение, надежда, что мы снова можем встретиться со спокойным сердцем и мудрым умом. Приходи же перед церемониями моего шестидесятилетия. Давай проведем час вместе, прежде чем мы смешаемся со всем двором».

Она назначила день накануне дня рождения, час — пополудни; место — ее библиотека. И поскольку она знала, что Жун Лу презирал евнухов, она отослала даже Ли Ляньиня с поручением в город, велев ему осмотреть нефриты, которые поступили из Туркестана. После обеда погода была отличной, теплый день без ветра. Солнце лилось вниз в дворцовые дворы и светило на тысячи хризантем в их позднем цветении. Был уже десятый месяц года, но придворные садовники придерживали бутоны, чтобы в императорский день рождения цветы распустились в наилучшем виде. В своей библиотеке императрица сидела непринужденно в одеждах из желтого атласа, расшитых голубыми фениксами, и ее руки были спокойно сложены у нее на коленях. В три часа она услышала звук шагов. Ее фрейлины широко раскрыли двери, и, глядя в коридор и еще дальше, она увидела высокую фигуру Жун Лу. К ужасу, ее старое сердце снова ожило.

— О, успокойся, сердце, — прошептала она, наблюдая, как он приближается. «Все еще самый красивый из всех мужчин», — кричало ее сердце! Но он был серьезен, она видела это, и он надел мрачные одежды: длинный синий халат из темного атласа и черную атласную шапочку. На груди у него было украшение из нефрита, а скипетр принца в его руках возводил невидимую стену между ними. Она сидела недвижимо, пока он не встал перед нею. Их глаза встретились, и он сделал попытку встать на колени, чтобы как раньше выразить свое почтение. Но она протянула вперед правую руку, чтобы остановить его, и, показав на два стула, стоявшие рядом, сошла с трона; легко держа его рукав между большим и указательным пальцами, провела его туда, и они сели.

— Положи свой скипетр, — сказала она. Он положил его на маленький столик между ними, как будто это был меч, и стал ждать, когда она заговорит снова.

— Как ты жил? — спросила она и поглядела на него ласково, ее блестящие глаза неожиданно стали мягкими и нежными.

— Ваше величество, — начал он.

— Не называй меня ваше величество, — сказала она. Он склонил голову и начал снова.

— Это я должен спрашивать тебя, как ты поживаешь, — сказал он. — Но я вижу это своими глазами. Ты не изменилась. Твое лицо — это то лицо, что я носил в своем сердце все эти годы.

Никто из них не вспоминал про годы. Теперь не было нужды говорить о том, что прошло. Ни одна душа не могла помешать любви между их двумя душами. Никого не существовало вокруг, когда они оставались вдвоем. Да, думала она, откровенно разглядывая его своими молодыми-старыми глазами, он все еще был ее, ее любимый, единственный человек, чья плоть принадлежала ее плоти, а ее плоть — его. Странно было любить его так сильно снова, но теперь уже без страстного желания, любить утешающей тихой любовью. Она вздохнула и почувствовала, как ее охватывает счастье.

— Почему ты вздыхаешь? — спросил он.

— Мне так много хотелось тебе рассказать, но сейчас, когда мы сидим лицом к лицу, я чувствую, что ты знаешь обо мне все.

— А ты знаешь все, что можно знать обо мне, — сказал он. — Я не изменился — с того самого первого дня, когда мы узнали, что значим друг для друга, — я не изменился.

Она ничего не ответила. Достаточно, сказано уже было достаточно. Годы, проведенные в подслушивающих стенах дворцов, наложили на их губы привычку к молчанию, и они некоторое время сидели безмолвно, не двигаясь, и чувствовали, как их сокровенные души обновляются таким общением. Когда она заговорила, чтобы задать вопрос, то ее голос был нежным и смиренным.

— Можешь ли ты дать мне какой-нибудь совет? Все эти долгие годы я не слушала ничьих советов, потому что мне не хватало твоих.

Он покачал головой.

— Ты действовала правильно.

Однако она почувствовала, что что-то он придержал, какие-то слова не захотел сказать.

— Говори, — сказала она, — ты и я — разве мы не говорили всегда искренне друг с другом? Что я сделала такого, что ты не одобряешь?

— Ничего, — сказал он, — ничего! Я не буду портить твой день рождения. Самый последний из твоих подданных имеет право на свой шестидесятый день рождения, так почему же ты не должна наслаждаться своим?

Она не прислушалась к этим словам. Ее день рождения?

— Говори, — призвала она, — правду, правду!

— Я верю в твою собственную мудрость, — ответил он неохотно. — Если случится, что наши силы будут разбиты японским врагом, который сейчас окопался в слабом государстве Корея после вторжения туда прошлым летом, то тогда, может быть, посреди этого горя для всей страны ты не захочешь дозволить празднования для себя.

Она какое-то время размышляла над его словами. Она вздохнула и сидела неподвижная и задумчивая, опустив глаза. Затем она медленно поднялась и медленно пошла по изразцовому полу к своему трону и села. Он тоже встал и ждал, пока она снова не сядет на трон, и тогда прошел к ней и опустился на колени, и на этот раз она не остановила его. Она посмотрела вниз на его широкую склоненную спину и сказала:

— Иногда я предвижу впереди такую беду, что я не знаю, куда обратиться за помощью. В темноте моих ночей я просыпаюсь и разглядываю будущее, и там, столь же близко от меня, как моя собственная рука, я вижу грозные тучи. Что выпадет моему царству? Я думала, что когда пройдет мой день рождения, то мне следует призвать предсказателей и узнать про зло, каким бы чудовищным оно ни было, но я чувствую, что оно приближается.

Он сказал твердым глубоким голосом:

— Лучше, чем гадать, ваше величество, было бы подготовиться.

— Тогда сам прими командование моими силами здесь в столице, — призвала она. — Будь рядом со мной и защищай меня, как ты это делал раньше. Я никогда не забуду ту ночь, когда ты пришел к моей палатке в диких горах у Жэхэ. Твой меч спас в ту ночь мою жизнь и моего сына тоже.

Холодное и горькое стремление захватило ее сердце, хотелось произнести вслух слова, которые подсказывало сердце: «Ты спас тогда нашего сына». Но она не могла произнести этих слов. Он был мертв, их сын, и похоронен как император и сын императора, и пусть он покоится с миром в своей императорской могиле.

— Я принимаю эту должность, — сказал Жун Лу и, поднявшись, взял скипетр принца обеими руками и покинул библиотеку. Увы, не суждено было ей отпраздновать день рождения. Народ пожертвовал много денег на то, чтобы построить триумфальные арки над дорогами от Императорского города к Летнему дворцу, были построены высокие алтари, на которых настоятели буддистских храмов должны были распевать сутры. Вся страна, жители всех провинций и внешних территорий готовились к празднованию самого почтенного дня их повелительницы. Но неожиданно враг с Японских островов напал на китайскую флотилию джонок и полностью уничтожил ее, а народ Кореи, находившийся в подчинении трону Дракона, громко взывал о помощи, так как японские войска захватили и их землю, и если им не помочь, то страна их погибнет.

Императрица, получая горестные сообщения ежечасно и накануне дня своего рождения, от расстройства впала в ярость. Она знала свою вину: она потратила на Летний дворец деньги из казны императорского военного флота, на которые можно было построить корабли, способные победить корабли врага. Но натура ее была такова, что, сознавая свою вину, она никому не позволяла предъявлять ей претензии, дабы не ослабить таким образом свою императорскую власть. Трон должен сохраняться неприкосновенным, недосягаемым. Она отказалась есть. Затем она отказалась спать и отдыхать. Она провела целый день в посте, шагая взад и вперед по залам своего дворца. Не позволяла она себе и развлекаться со своими любимцами: цветами и птицами. Она не открывала книг, не развертывала свитков, не занималась обычными делами. Она ходила взад и вперед, сперва по библиотеке, затем по коридорам, пока по Запретному городу как недобрый ветер не разнеслась весть, что императрица была в ярости, и никто не знал, где взорвется ее ярость, но взорваться она должна была непременно.

Отбросив беспорядочные мысли, крутившиеся смерчем вокруг трезвого холодного сознания того, кто главный виновник, она выбрала двоих, чтобы возложить ответственность. Прежде всего она призовет младшего из них — генерала, которому она более всего доверяла, Ли Хунчжана, и на него выльет свой гнев. Решив это, она послала главного евнуха за генералом. В назначенный час она пришла в Зал аудиенций и намеренно приказала оставить двери открытыми, чтобы любопытные уши могли слышать бурю ее гнева и разнести новость по дворцу, откуда она проникнет в город и в страну.

— Вы! — закричала она на полного рослого генерала, когда тот встал перед ней на колени. Она не снизошла до того, чтобы показывать на него указательными пальцами, она направила в его сторону два мизинца, вытянув вперед руки, — Вы осмелились потерять наши корабли, даже зафрахтованный транспорт «Коушин»! Он лежит на дне моря. Где мы найдем деньги, чтобы заплатить за него? Посмотрите, что ваша глупость принесла нашему государству!

Генерал был слишком умен, чтобы молвить слово. Он оставался стоять на коленях, его дорогие одежды стелились но полу. Она знала, что он не осмелится возразить, и устремилась в новый приступ гнева.

— Вы! — закричала она снова, бросив это слово ему как проклятье и направив в него два мизинца, словно намереваясь пронзить его насквозь. — Где была ваша голова все эти годы и о чем заботилось ваше сердце? Вы забыли о благосостоянии страны! Вы заботились только о тех торговых пароходах, которым вы разрешили ходить по нашим рекам, и о том, чтобы строили иностранные железные дороги, хотя вы знаете очень хорошо, как я ненавижу эти иностранные выдумки; я слышала, что вы даже построили иностранную ткацкую фабрику в Шанхае, доходы от которой вы кладете себе в карман! Разве ныне знаете, что должная преданность трону требует всего вашего времени и всех мыслей?

Он все еще не хотел отвечать, хотя императрица ждала, не опуская вытянутых рук. Тогда она начала снова, пронзая воздух над его головой своими мизинцами.

— В течение десяти лет сколько было потеряно из-за вашей алчности и себялюбия! Франция захватила Аннам и напала ни Тайвань, лишь с трудом мы смогли избежать войны с этой иностранной державой, и это в то самое время, когда нам пришлось столкнуться с таким несчастьем, как война Кореи и Японии. Как же это получается, что иностранные народы осмеливаются угрожать нам и нападать на нас? Это потому, что наша армия и флот слабы, но кто же виноват в этой слабости, как не вы? Вы останетесь на своей должности, отступник и предатель, и то, что вы не сделали, вы сделаете теперь, и вы будетe лишены всяких почестей. Подобно рабу вам не будет дано право отдыхать, и подобно рабу вы будете наказаны.

Она опустила руки, громко вздохнула и выдохнула несколько раз, а затем приказала ему уходить.

— Вставайте, — сказала она. — Исполняйте свой долг. Любым способом верните то, что вы потеряли. Мы должны добиться мира, боритесь за всякую почесть, которую вы можетe сохранить для вашей повелительницы.

Генерал поднялся, отряхнул пыль с колен и спиной попятился к выходу, кланяясь при этом, и на его полном лице она увидела выражение терпения, которое почему-то поразило ее до самого сердца. Этот человек уже спасал ее не один раз, он послушно выполнял ее приказания, и она знала, что он по-прежнему был верен ей. Когда-нибудь она снова будет снисходительна к нему, но не сегодня. Она не допустит, чтобы ее сердце жалело кого-то; ее самому большому гневу еще только предстояло выплеснуться. И она призвала императора, написав ему собственноручно и приложив к своему имени императорскую печать. В тот день, когда она отослала это приказание, странный случай привел в смятение Летний дворец. Ближе к вечеру, когда императрица отдыхала в павильоне орхидей, через круглые мраморные ворота вбежала одна из фрейлин, ее одежды развевались, а волосы были растрепаны. Служанка, которая стояла перед императрицей на коленях, отгоняя веером маленьких мошек, подняла руку, чтобы потребовать тишины, потому что императрица спала. Но дама была слишком испугана, не обращая на служанку внимания, она закричала высоким пронзительным голосом:

— Ваше величество, ваше величество… Я видела… Я видела…

Императрица проснулась сразу же, как она это делала всегда, и посмотрела на фрейлину пронизывающим взглядом.

— Что видела? — спросила она.

— Мужчина, бритый, как священник, — выдохнула фрейлина. Она обхватила себя руками и принялась плакать от страха.

— Хорошо, хорошо, — успокаивала императрица, — полагаю, это был священник…

— Нет, не священник, ваше величество, — настаивала девушка, — только лысый, как священник. Может, тибетский монах, ах, но на нем не было желтых одежд! Он был черным с головы до пят и у него были такие огромные руки! Однако, ваше величество, ворота заперты, и здесь нет никого, кроме евнухов!

Императрица обратила глаза к небу. Солнце село, и мягкий красный свет вечерней зари лился во двор павильона. — В самом деле, здесь не могло быть посторонних.

— Тебе привиделось, — сказала она испуганной фрейлине, — евнухи стоят на страже. Ни один мужчина не может войти.

— Я видела его, ваше величество, видела, — настаивала девушка.

— Тогда я сама найду его, — твердо заявила императрица и отослала служанку привести к ней главного евнуха. Когда он услышал этот рассказ, то вызвал двадцать младших евнухов, они зажгли фонари, взяли в руки мечи и, окружив отважную императрицу, искали долго, но не нашли никого.

— Мы глупцы, — вскричала наконец императрица, — моей фрейлине просто привиделся кошмар, и может быть, она пьяна. Ты, Ли Ляньинь, вели евнухам продолжить поиск, а сам свети фонарем мне.

Вдвоем они пошли обратно, — евнух впереди, освещая путь, — пока не вернулись в библиотеку. Едва переступив порог, императрица увидела на письменном столе лист красной бумаги, на котором отчетливыми мазками были написаны кисточкой такие слова: «Я держу твою жизнь у себя в ладони». Она схватила бумагу, прочитала ее дважды и бросила евнуху.

— Посмотри на это! — закричала она. — Он прячется здесь — убийца! Ищи его.

Вокруг императрицы столпились фрейлины. В то время как Ли Ляньинь поспешил прочь, они утешали ее словами и вздохами.

— Будьте уверены, ваше величество, евнухи найдут его, — говорили они, — теперь, поскольку все знают, что человек с бритой головой настоящий, а не привидевшийся, его найдут быстро.

Фрейлины зажгли свечи, два десятка или около того, и повели императрицу в спальные покои, говоря, что она может заболеть от измождения и что они останутся с ней на всю ночь. Но когда они вошли в спальню, то увидели листок красной бумаги, приколотый к желтой атласной подушке, на котором теми же твердыми мазками было написано: «Когда придет час, я возьму свой меч. Спящая или бодрствующая, ты должна умереть». Фрейлины завизжали, но императрица была лишь разгневана. Она схватила красный листок и, скомкав его в шарик, бросила на пол. Она засмеялась, и ее черные глаза заблестели.

— Хватит, — приказала она, — молчите, дети мои. Какой-то насмешник хочет нас подразнить. Идите спать.

— Нет, ваше величество, нет… нет, ваше величество, мы не оставим вас.

Все еще улыбаясь, она уступила и с обычным своим изяществом разрешила им раздеть себя и уложить в постель. Шесть фрейлин легли на матрасы, принесенные служанками и разложенные на полу в спальне императрицы, а остальные фрейлины ушли спать в свои комнаты, чтобы в полночь прийти на смену. Тем временем Ли Ляньинь вызвал евнухов, которые окружили спальный покой и стояли с обнаженными мечами, пока ночь не окончилась. На рассвете императрица проснулась и сладко зевнула, прикрываясь растопыренной рукой. Она улыбалась и говорила, что из-за этой суматохи с незнакомым мужчиной чувствует себя даже лучше.

— Я ожила, — заявила она, — а то мы слишком разленились, избалованные красотой нашего дворца.

В то утро она вышла из своей спальни, омытая и одетая, — ее волосы были украшены свежими цветами, — чтобы съесть ранний завтрак, и внимательно огляделась вокруг, чтобы убедиться, что все в порядке. Внезапно она увидела положенный на блюдо листок красной бумаги со знакомыми мазками черной туши.

«Пока ты спала, я ждал».

Фрейлины снова завопили, некоторые заплакали, а служанки прибежали и били себя ладонями по щекам: "Но мы же только что выставили блюда, мы не видели, чтобы сюда входил мужчина!"

- Его найдут, — беззаботно сказала императрица, вновь скомкав листок и бросив его на пол. Не позволила она и убрать блюда, хотя фрейлины умоляли ее, считая, что. еда может быть отравлена. Она ела как обычно и не чувствовала никаких болей. Весь день продолжался поиск. Никто не видел мужчину, но в разных местах были найдены четыре новые записки с угрозами.  Поиск продолжался целых два месяца, днем и ночью. Время от времени фрейлины и евнухи видели, что во дворце прячется мужчина в черном, но поймать его не могли. Одна из фрейлин даже заболела, ее ум ослаб; в страхе она повторяла, что однажды утром, открыв глаза ото сна, она увидела, что на нее смотрит незнакомый мужчина, как будто свисая вниз головой с крыши, когда же она закричала, его голова исчезла.

Тем не менее императрица не испытывала страха, но день и ночь евнухи стояли на страже. Никто за стенами дворца не знал об этой истории, ибо императрица строго-настрого запретила упоминать о ней, чтобы город не взволновался и какие-нибудь проходимцы не воспользовались этим предлогом и не спровоцировали волнений. Однажды ночью, когда императрица спала в своей спальне, а в залах дворца и во внутренних двориках, как обычно, стояли на страже бдительные евнухи, случилось следующее. В безмолвные часы между полуночью и рассветом евнухи услышали, как со скрипом открывается дверь и в слабом лунном свете в узкую щель просовывается черная нога. Евнухи бросились ловить таинственного врага. Он бежал, но повсюду его сторожили евнухи, и в саду за большой скалой, которую императрица приказала перевезти сюда из далекой провинции, они схватили черного человека.

Крики и вопли евнухов разбудили императрицу. Она быстро поднялась с постели, так как сама наказывала, чтобы злоумышленника привели к ней тотчас же, в любое время суток. Фрейлины одели ее, увенчали ей голову строгим головным убором, и вскоре императрица уже сидела на троне в Зале аудиенций. Сюда евнухи притащили человека, связанного веревками. Он стоял перед императрицей и отказывался кланяться, хотя евнухи схватили его за шею и попытались пригнуть к полу.

— Пусть стоит, — сказала императрица, и голос ее был тих и спокоен. Она разглядывала высокую самоуверенную фигуру молодого человека с бритой головой. Его странное тигриное лицо, покатый лоб, натянутый рот, раскосые глаза поразили ее. Черное одеяние, мастерски сшитое, прилегало к его телу словно кожа.

— Кто ты такой? — спросила она.

— Я никто, — сказал мужчина. — Я не имею имени и ничего не значу.

— Кто послал тебя сюда? — спросила она.

— Убейте меня, — сказал человек беззаботно, — все равно я не скажу вам ничего.

От такой дерзости евнухи разозлились и набросились бы на него, но императрица подняла руку.

— Посмотрите, что у него есть при себе, — велела она.

Они обыскали человека, он отнесся к этому безразлично. Евнухи ничего не нашли у него.

— Ваше величество, — сказал Ли Ляньинь, — умоляю вас отдать этого злодея мне. Под пыткой он заговорит. А я позабочусь, чтобы его отстегали бамбуковыми прутьями, расколотыми на тонкие острые полоски. Он не сможет двигаться, так как его уложат на землю, руки и ноги растянут в стороны и привяжут проволокой к кольям. Отдайте его мне, ваше величество.

Все знали, как жестоко пытал Ли Ляньинь, и одобрили его предложение стонами и криками.

— Возьми его и делай все, что хочешь, — сказала императрица. И тут она прямо встретилась с глазами пленника и увидела, что они были не черными, как глаза других людей, а желтыми и дерзкими, как глаза диких зверей, которые не боятся человека. Она не могла отвести свой взгляд, настолько вызывающими и в то же время необычайно красивыми были эти желтые глаза.

— Поработайте хорошо, — велела она евнухам.

Два дня спустя Ли Ляньинь пришел сделать доклад.

— Какие имена он назвал? — спросила императрица.

— Никаких, ваше величество, — ответил он.

— Тогда продолжайте пытку. Пусть удары будут в два раза медленнее.

Таким было ее приказание, но Ли Ляньинь покачал головой.

— Ваше величество, — сказал он, — слишком поздно. Он умер, словно по собственному желанию, он так и не заговорил.

В первый раз за свою жизнь императрица испугалась. Казалось, странные желтые глаза по-прежнему наблюдают за ней. Но разве она позволяла себе бояться? Она протянула правую руку и сорвала жасминовый цветок с цветущего дерева, стоявшего рядом в фарфоровом горшке, и полной грудью вдохнула его благоухание, ища утешения.

— Что ж, тогда забудем о нем, — сказала она.

Однако сама никак не могла забыть бритоголового мужчину. Он оставил после себя тень темноты и подозрительных сомнений. Красота ее дворца потускнела, и хотя каждый день она гуляла по паркам, восхищаясь и радуясь каждому цветку и плоду, и хотя ежедневно она приказывала придворным актерам давать веселое представление, ее непринужденная радость ушла. Она не боялась смерти, но тревога и грусть тяжелым грузом легли ей на сердце, поскольку где-то рядом были недруги, которые желали ее смерти. Имей она возможность найти своих врагов, она бы их казнила, но где их найти? Никто не знал, и все были обеспокоены. Однажды, в предвечерний час императрица сидела среди своих фрейлин в той самой мраморной лодке, на строительство которой ушло столько денег, и увидела, что к ним приближается Ли Ляньинь. Она весь день играла в азартные игры; вот и теперь, держа чашку с чаем в одной руке, другой она двигала фишки, приближаясь к выигрышу.

— Ваше величество, ваш чай остыл, — сказал евнух. Он взял ее чашку и позволил евнуху-прислужнику наполнить ее. Поставив чай на стол рядом с ней, он прошептал, что принес новости. Императрица, казалось, не слышала, она доиграла игру, а затем поднялась и взглядом велела ему следовать за ней. Когда они остались наедине в ее дворце, она махнула веером, давая понять, что ему не надо вставать на колени, и кивком головы велела ему изложить то, с чем он пришел.

— Ваше величество, — произнес евнух шипящим шепотом у ее уха. Она ударила его веером.

— Встань подальше, — властно вскричала она, — твое дыхание зловонно, словно гниющая падаль.

Он поднял тогда руку, чтобы прикрыть свое дыхание, и начал свой рассказ.

— Ваше величество, плетется заговор.

Она отвернула лицо в сторону и приложила веер к носу. О, проклятая изысканность, подумала она, что заставляет ее чувствовать в два раза тоньше других людей любые ароматы и любую вонь! Не служи ей этот евнух всей душой, она бы не держала его при себе.

Вот что поведал евнух о заговоре. Молодой император слушал теперь своего наставника Вэн Тунхэ, который убеждал его, что страна должна стать сильной, иначе она непременно падет и окажется во власти кровожадных врагов, которые давно истекли слюной в ожидании, когда же они смогут поглотить китайский народ. Когда император спросил, что следует делать, наставник ответил, что великий ученый по имени Кан Ювэй должен дать совет, поскольку этот ученый сведущ не только в истории, но и в новых западных манерах. Он один мог посоветовать, как строить корабли и железные дороги, и школы для молодых людей, чтобы обновить страну. Император послал за Кан Ювэем. Императрица повернула голову, но не убрала от лица веер.

— А этот Кан Ювэй уже в Запретном городе? — осведомилась она.

— Ваше величество, — сказал евнух, — он ежедневно бывает у императора. Они вместе проводят часы, я слышал, как он заявил, что в качестве первой реформы китайские мужчины должны остричь косички.

Тут императрица опустила веер.

— Но их косички — это знак их подчинения в течение двухсот лет нашей маньчжурской династии!

Ли Ляньинь трижды кивнул своей тяжелой головой.

— Ваше величество, Кан Ювэй — это китайский революционер, кантонец. Он плетет заговор против вашего высочества! Однако у меня есть более худшие новости. Он велел нашему императору послать за Юань Шикаем, генералом, что командует военным округом, как вы знаете, ваше высочество. Этот Юань теперь имеет императорский приказ схватить вас силой, ваше величество, и держать вас в заключении.

Евнух изверг могучий выдох, такой зловонный, что императрица поспешила снова поднять свой веер и защититься.

— Несомненно, мой племянник замыслил меня убить.

— Нет, нет, — сказал евнух. — Наш император не так зол. Возможно, это Кан Ювэй ему насоветовал, но мои шпионы доносят мне, что император запретил причинять вред вашей священной личности, ваше высочество. Нет, он говорил только, что вас следует заключить в Летнем дворце. Вам будут оставлены все ваши удовольствия, но власть будет у вас отнята.

— И в самом деле, — молвила она. Она почувствовала, как ее кровь наполняется странной сладостной силой. Сражение вселяло в нее уверенность и давало наслаждение — она снова будет победительницей.

— Хорошо, хорошо, — сказала она и засмеялась. Ли Ляньинь, поразившийся ее прекрасному настроению, засмеялся вместе с ней, и его безобразное лицо стало еще более отвратительным.

— Под Небесами никто не сравнится с вами, — сказал он нежно. — Вы выше мужчин и женщин, ваше величество, вы великая и единственная под Небесами.

Они обменялись взглядами, и она весело стукнула его по лицу своим сложенным веером.

— Закрой свой рот и не открывай его, — сказала она, — клянусь, что твое отвратительное дыхание окружает тебя, даже когда ты идешь.

— Да, ваше величество, — сказал евнух радостно и поднял руку, толстую, как медвежья лапа, к своему улыбающемуся рту, прикрывая его.

В ее императорские привычки не входило спешить в каком-бы то ни было деле. Она долго размышляла над тем, что ей рассказал главный евнух. Проводя дни в праздных наслаждениях, она не выказывала никакого страха. Лето шло, один прекрасный день сменял другой, а она жила согласно обыкновению, занимаясь своими делами и играя с огромным северным псом, чья шерсть была белой как снег и который рычал на всех, кроме нее, его хозяйки. Ей одной он выказывал преданность, и ночью он спал рядом с ее кроватью. Ее маленькие светло-коричневые собачонки проявляли ревность, и она много смеялась, наблюдая, как они кружат вокруг огромного пса словно разъяренные бесенята. Но гуляя по паркам или устраивая пикник на озере, или сидя в театре и наслаждаясь любимой пьесой, она всегда раздумывала над жизнью за стенами Летнего дворца и о том, какую цену ей придется заплатить, чтобы сохранить мир и красоту. Уже дважды удавалось откупиться от войны с врагами-островитянами из Японии — один раз золотом, а в другой раз уступив права на ее народ-данник, на Корею. Это, как она сейчас чувствовала, было слабостью ее верного генерала Ли Хунчжана, и если бы он дважды не уговорил ее уступить, то эти маленькие коричневые островные карлики сейчас бы не мечтали о том, чтобы проглотить ее государство целиком. Война, открытая война против врага, отважное нападение на суше, если не на море, должно наконец стать ее защитой. И Юань Шикай должен начать эту войну, не на китайской земле, а в Корее и оттуда выгнать японцев в море, к неприветливым скалам их островов. Пусть они там мрут с голоду!

В прекраснейший летний день пополудни императрица приводила в порядок свои мысли и в то же самое время слушала долгую песню, которую пел молодой евнух, переодетый девушкой, в старинной пьесе «Сказ о Западном павильоне». Императрица улыбалась, мурлыкая мелодию этой любовной песни, а в сердце своем замышляла войну. В тот вечер она вызвала Ли Хунчжана и изложила свои приказания и не стала обращать внимания на его стоны и вздохи, что его армии были слишком слабы, а кораблей было слишком мало.

— Вам и не требуется огромных армий или флотов, — сказала она, — даже если в самом худшем случае враги нападут на китайскую землю, что ж, тогда народ поднимется и сбросит их в море, и они утонут в волнах.

— Ах, ваше высочество, — простонал он, — вы не знаете, какие сейчас недобрые времена! Здесь во дворцах вы живете мечтами, обособленно от всех.

Генерал ушел в тревоге, громко вздыхая и грустно покачивая головой. Увы, не прошло и года, а война уже была проиграна. Враг явился быстро, за горсточку дней его корабли пересекли море. Генерал Юань Шикай был изгнан из Кореи, и враг ступил на китайскую землю. Императрица на этот раз ошиблась. Ее народ уступил врагу. Крестьяне молча стояли, когда небольшого роста японцы шагали по их улицам, направляясь к столице. Они несли ружья, а у жителей деревень не было ружей, и, будучи осмотрительными, они не доставали ножи и косы, которые казались не более чем игрушками. Когда враг требовал еды и питья, крестьяне также безропотно выставляли вино и чай и миски с кушаньями.

Услышав недобрую весть, императрица не стала терять времени. Она была хорошим игроком, который играл на выигрыш, однако знала, если проигрывала. Она направила приказ Ли Хунчжану сдаться врагу, пока государство еще не было потеряно, и принять условия врага. Тогда был составлен унизительный договор, условия которого потрясли даже надменное сердце императрицы, она три дня и три ночи отказывалась есть и спать, а Ли Хунчжан сам отправился в Летний дворец, чтобы утешить ее. Он сказал ей, что договор действительно был ужасен, но у Трона появился новый друг на севере, царь России, который ради своих интересов не хочет позволять Японии обретать силу. Императрица воспряла духом.

— Тогда давайте уберем этих желтых иностранцев с наших берегов, — сказала она. — Их надо выгнать любой ценой. Отныне я не успокоюсь, пока не найду средства избавить себя от иностранцев, белых или желтых; никому не будет позволено ступать ногой на нашу землю. Нет, нет, до скончания веков! Что же до китайцев, которыми правим мы, маньчжуры, то я снова завоюю их на свою сторону, кроме тех молодых людей, что вдохнули иностранных ветров и выпили иностранных вод. Мой Верховный советник Ган Ни сказал мне на днях, что нам не следовало позволять христианам устраивать школы и колледжи, поскольку там китайцам прививают самосознание и молодые китайцы растут теперь непокорными, напичканными ложными иностранными знаниями.

Она ударила в ладоши и топнула правой ногой.

— Клянусь, я не умру до тех пор, пока не уничтожу всех иностранцев на нашей земле и не верну стране ее собственную историю!

Генерал мог лишь восхищаться своей повелительницей. Императрица все еще была красива, все еще сильна, ее волосы были столь же черны, а удлиненные глаза столь же огромны и так же сверкали, как и в молодости. Ее воля не ослабла.

— Если кто-нибудь может сделать это, ваше величество, то только вы, — сказал генерал и поклялся служить ей вечно.

Так шло время. Снова императрица, казалось, проводила в праздности дни и месяцы, то рисуя пейзажи своих грез, то сочиняя стихотворения, то забавляясь своими драгоценностями и придумывая новые оправы для изумрудов и жемчужин и покупая бриллианты у арабских торговцев. Однако за беззаботным времяпрепровождением скрывались свои замыслы. Она казалась безразличной к императору и его наставникам. Ночью же, когда дворцы были темны и безмолвны, она слушала рассказы, что приносили в ее одинокую спальню ее шпионы, и знала день за днем козни императора и его советников. Она принимала свои меры против этого заговора. Прежде всего она снова возвысила Жун Лу, на этот раз до наместника провинции, это было легко сделать после смерти принца Гуна, который, хотя и не был ее врагом, все-таки давно уже перестал быть ее другом. В десятый день четвертого лунного месяца этого сурового года он умер от болезни сердца и легких. Императрица заняла выжидательную позицию. Узнав, что император призвал Юань Шикая быть его генералом, она погрузилась в раздумья. Следует ли ей подождать захватывать трон или выступать немедленно? Она решила подождать, так как предпочитала появляться на сцене подобно Будде, когда все расставлено по местам и требуется лишь вынести приговор. Тем временем ее шпионы сообщили ей, что Юань Шикай тайно оставил город, и никто не знал, куда он отправился.

«Я подожду, — думала она. — Моей мудростью всегда было ожидание. Я знаю свою судьбу, мой ум говорит мне, что час еще не пробил».

Время летело быстро. Летняя жара ослабла, пришла ранняя осень. Дни были теплые, но ночи уже прохладны. Осенние цветы распустились поздно, на озере расцветали последние цветы лотоса, и перелетные птицы садились на озеро отдохнуть, а затем отправлялись дальше на юг. Осенние сверчки наполняли своей забавной музыкой сосновый лес.

Однажды, уже после того, как принц Гун был похоронен с должными почестями, императрица сидела в своей библиотеке и сочиняла стихотворение. Воздух был прозрачен, и, смешивая чернила, она случайно бросила взгляд на двор, освещенный солнцем, и в светлом квадрате солнечного света увидела у открытых дверей синюю стрекозу, летящую с распростертыми крыльями. «Как странно, — подумала она, — никогда не видела, чтобы стрекоза была такой синей, и никогда не видела, чтобы ее крылья, похожие на паутину, были такими неподвижными». Несомненно, это было знамение, но что оно предвещало? Она пожалела, что синий цвет был такого яркого и чистого оттенка, который напоминал оттенок смерти. Она поспешно встала и пошла к двери, чтобы отогнать это существо, но стрекоза не испугалась. Ускользая от рук, она поднималась над ее головой. Когда фрейлины увидели, что императрица ловит стрекозу, то подбежали и старались помочь. Но насекомое парило высоко над ними. Императрица велела вызвать евнуха, чтобы тот принес длинный бамбуковый шест, но прежде чем они смогли выполнить ее приказание, у ворот неожиданно появился главный евнух, без вызова, который сказал, что прибыл вестник, объявивший о приезде наместника Жун Лу из Тяньцзиня.

Императрица велела евнухам-прислужникам приготовиться к встрече Жун Лу и вернулась к столу. Но она не могла закончить стихотворение, поскольку, когда взглянула вверх, чтобы отыскать стрекозу, той уже не было. Ее появление, таким образом, было знаком, знамением, которое она не могла разгласить даже придворным прорицателям, так как Жун Лу мог приехать только в связи с какой-нибудь серьезнейшей причиной, и ей не следовало беспокоить двор, пока она не узнает, что за причина привела во дворец Жун Лу. С яростным нетерпением, скрытым за спокойным внешним видом, она гуляла по парку, не желая ни отдохнуть, ни притронуться к еде, пока не узнает, зачем приехал Жун Лу.

Он прибыл к вечеру, и его паланкин поставили в огромном внешнем дворе, и евнухи принесли ей известие об этом. Императрица ждала его в срединном дворе, который в эти летние месяцы был превращен в обширный салон под открытым небом: на бамбуковых рамах укладывали циновки, и получалась крыша. В мягкой прохладной тени стояли столы и стулья, а вдоль многочисленных веранд, которые опоясывали двор, были расставлены горшки с цветущими деревьями. Императрица уселась на резном стуле, поставленном между двумя ее любимыми кипарисовыми деревьями, которые императорские садовники коротко обрезали, так, что они походили на двух старых мудрецов. Это делалось по желанию императрицы: она хотела, чтобы у нее перед глазами всегда было напоминание о праведных Предках, отличавшихся степенной красотой и простым достоинством.

В тот день вернулось летнее тепло, и южный ветер приносил с озера благоухание поздних цветков лотоса, которые медленно закрывались на ночь. Этот аромат пропитывал воздух, и императрица, вдыхая его, чувствовала старую резкую боль контраста между спокойствием вечной красоты и суетой человеческих борений. Ах, если бы Жун Лу пришел к ней сейчас как любимый муж и если бы она могла ждать его как любящая жена! Они уже немолоды, их страсть истрачена, однако память о любви оставалась вечной. Действительно, ее созревшее сердце было сейчас более нежным к нему, чем когда-либо, и не существовало ничего, что бы она не могла простить ему. Сквозь сумерки, освещенные мерцанием огромных свечей, установленных в подставках из бронзы, она увидела, как он идет. Он шел один, а она сидела в неподвижности и смотрела. Когда он приблизился к ней, то изготовился упасть на одно колено, но она протянула руку.

— Вот твой стул, — сказала она, указав на пустой стул, стоявший справа от нее.

Тогда он поднялся и сел рядом с ней в нежных сумерках, и сквозь открытые ворота они смотрели, как на ночном озере пылают факелы.

— Я хочу, — сказал он наконец, чтобы ты прожила свою жизнь здесь в покое. Твой дворец прекрасен, и здесь твое место. Однако я должен сказать тебе правду. Заговор против вас, ваше величество, близится к своей кульминации.

Он сжал руки на коленях, обтянутых халатом, отделанным золотом, и ее глаза невольно остановились на его руках, больших и сильных. Это все еще были руки молодого человека. Неужели он никогда не постареет?

— Невозможно поверить, — прошептала она, — однако я знаю, что должна поверить, потому что это ты говоришь мне.

Он продолжал говорить:

— Юань Шикай тайно пришел ко мне четыре дня назад, и я спешно оставил свой пост, чтобы все рассказать вам. Двенадцать дней назад его вызвал император. Они встретились в полночь в маленьком зале справа от императорского Зала аудиенций.

Серия сообщений "❖ ПЕРЛ БАК: ИМПЕРАТРИЦА":
Часть 1 - ОПИСАНИЕ; ОГЛАВЛЕНИЕ; ЧАСТЬ 1: ЁХОНАЛА (ЧАСТЬ 1)
Часть 2 - ЧАСТЬ 1: ЁХОНАЛА (ЧАСТЬ 2)
...
Часть 13 - ЧАСТЬ 2: ЦЫСИ (ЧАСТЬ 10)
Часть 14 - ЧАСТЬ 3: ИМПЕРАТРИЦА (ЧАСТЬ 1)
Часть 15 - ЧАСТЬ 3: ИМПЕРАТРИЦА (ЧАСТЬ 2)
Часть 16 - ЧАСТЬ 3: ИМПЕРАТРИЦА (ЧАСТЬ 3)
Часть 17 - ЧАСТЬ 3: ИМПЕРАТРИЦА (ЧАСТЬ 4)
...
Часть 19 - ЧАСТЬ 4. СТАРЫЙ БУДДА (ЧАСТЬ 2)
Часть 20 - ЧАСТЬ 4. СТАРЫЙ БУДДА (ЧАСТЬ 3)
Часть 21 - ОТ АВТОРА; ПРИМЕЧАНИЯ