О ДИСКУССИЯХ

  
Великая среда, 6 апреля 1977

<…> Мне чужд, невыносим, кажется фальшивым в первую очередь теперешний христианский «discours». Не то, что говорят, но как говорят и потому, пожалуй, чувствуют. И также — растворение Греха в мелочной сосредоточенности на мелочах, непонимание того, что мелочность — даже «нравственная» — и есть сам Грех, то «a-version de Dieu» (отвращение от Бога (фр.)), про которую говорит Клавель, не-хотение Бога, потому что «мелочность» — легче, «религия» — легче.

Все растущее убеждение, что ничего, абсолютно ничего не достигается и не разрешается путем «дискуссий», споров и обсуждений, что все это аберрация нашего времени. Невозможно представить себе Толстого, Рембрандта, Шекспира на каком-нибудь «коллоквиуме», посвященном «путям современного искусства». Все, что убеждает, обращает других, вырастает в одиночестве, в творческой тишине, никогда не в болтовне. Это не значит, что творец не должен «держать внутри себя собора», вернее — он не может не держать его. Страшная ошибка нашего времени — вера в слова, приводящая к их полной девальвации. Мне скажут: а диалоги Платона? Но они как раз подтверждают то, что я говорю. Это не запись реально имевшего место «обсуждения», а явление идеального, то есть такого как раз, в котором, во-первых, каждое слово имеет свой полный вес и, во-вторых, все построено на слышании того, что говорит другой. Ни того, ни другого нет в современных дискуссиях.

Настоящие дискуссии стали невозможны еще потому, что случайными, произвольными, ничем на глубине не оправданными стали их темы. Подлинный «разговор» предполагает оправданность, почти «необходимость» темы и только этой темой и оправдывается и определяется. Она объективна, и потому, что она объективна, — все вокруг нее организуется, так сказать, органически. Современные дискуссии прежде всего произвольны и потому искусственны и бесплодны. Они потому не о реальном, а о словах, и ничего из них не выходит, и ничего от них не остается, кроме отвратительного «вкуса во рту». И в конце концов все сводится к тому же самому: все в мире сем, что не «отнесено» и не «относится» постоянно к главному, к «единому на потребу», — пусто, ненужно, вредно. Христово «ищите прежде всего Царства Божия…» есть основной методологический принцип, единственная возможность…

Но остается, в сущности, неразрешенный (неразрешимый?) вопрос: к чему «звать», чему «учить»? Думал также сегодня, что начинать нужно было бы с тела: в нем все дано для общения, познания, причастия. Чувства: глаза — чтобы видеть (на что смотреть, что видеть?), уши — чтобы слушать и слышать (что?) и т.д. Ошибка в том, что все свелось либо к «разуму», либо к «эмоциям». Разум мешает видеть и слышать, ибо превращает «другое» — даруемое, видимое, говорящее — в «объект» размышления. «Эмоции» же все обращают на «себя», все превращают в нарциссизм. И тут и там — замена, одиночество, грех. И главное, конечно, в том, что слышать и видеть — это и есть hic et nunc, это то, что сейчас являет «вечность». Это реализация «Царство Божие внутрь вас есть…».

О ПСИХОТЕРАПИИ, ДУХОВНОМ РУКОВОДСТВЕ

  
Вторник, 10 февраля 1976

Разговор вчера с Л., а сегодня, втроем, с Томом [Хопко] о counseling» («Консультировании» (англ.) психотерапевтическом). С Л. в связи с [двумя молодыми людьми], с Томом — по поводу англиканского священника-психотерапевта, желающего перейти в Православие и «помочь» нам в «терапевтике». Надо было бы сесть и хорошенько продумать мое инстинктивное отвращение ко всей этой области, превращающейся постепенно в настоящую одержимость. Что стоит за всем этим? Что привлекает к этому? Tentatively (ориентировочно, в порядке рабочей гипотезы (англ.)) (но вдруг я не прав), мне кажется, что вся эта «терапевтика» несовместима с христианством, потому что она основана на чудовищном эгоцентризме, на занятости собою, есть предельное выражение и плод «яйности», то есть как раз того греха, от которого нужно быть спасенным. Тогда как «терапевтика» усиливает эту «яйность», исходит из нее как из своего основоположного принципа. Поэтому эта «психотерапия», проникая в религиозное сознание, изнутри извращает его. Плод этого извращения — современные поиски «духовности» как какой-то особой эссенции. Слова остаются те же, но «коэффициент» их и «контекст» радикально меняются. Отсюда — темнота, узость всех этих современных «духоносцев», отсюда смешение учительства, пастырства, «душепопечения» — с чудовищным «психологизмом». Принципу «спасает, возрождает, исцеляет Христос» здесь противопоставляется: спасает и исцеляет «самопонимание». «Увидеть себя в свете Божием и раскаяться» — заменено другим: «понять себя и исцелиться…».

                                                                                                                                    
Четверг, 27 сентября 1973

Иногда мне думается, что каждый человек призван сказать или сделать что-то одно, может быть, даже и маленькое — но подлинное и то, что только он призван сказать или сделать. Но жизнь так устроена, что его вмешивают во все, и тогда он теряет себя и свое и не исполняет своего призвания. Он должен все время делать вид, что он действительно все понимает, все может и обо всем имеет что сказать. И все становится поддельным, фальшивым, показным.

Суть христианства мне всегда, с детства, представлялась в том, что оно не разрешает проблемы, а снимает их, переводит человека в тот план, где их нет. В том же плане, в котором они есть, они потому и есть, что они неразрешимы. Поэтому христианство есть всегда проповедь — то есть явление того, другого, высшего плана, самой реальности, а не объяснение ее… Мне скажут: а старчество, которым так модно сегодня заниматься? Возможно, даже наверное, что старчество есть особое призвание в Церкви, не совпадающее со священством, с пасторством как таковым. Но ведь и это призвание, если всерьез принять все то, что мы о старчестве знаем, совсем не в этом вот интимном духовничестве, не в объяснениях и разрешениях проблем, а в том же явлении самой реальности. И потому так опасен псевдостарец, столь расплодившийся в наши дни и сущность которого в духовном властолюбии. На это псевдостарчество толкает сама система, делающая из каждого священника «духовника» и маленького «старца». В Православной Церкви почти уже нет монахов, которые бы не считали своим священным долгом через два года после пострига писать трактаты об Иисусовой молитве, о духовности и об аскетизме, учить «умному деланию» и т.д. Нет и священников, которые бы не считали себя способными в пять минут разрешить все проблемы и наставить на путь истинный…

Вторник, 15 марта 1977

<…> В воскресенье в «Нью-Йорк таймс» статья о резком падении посещаемости церквей и упадке «верований» в смысле принятия догматов, той или иной доктрины. Заявление молодого католика: «Я не вижу, что принятие того или иного догмата Церкви изменило бы в моем подходе к жизни». Думал об этом сегодня и «координировал» в мысли с успехом всяческой субъективной «религиозности». Убывает вера, усиливается религия. Боюсь, однако, что вера-то, в сущности, давно стала убывать, что «держались» Церкви в последние века не верой, а той же религией, и держались ею, пока она «социально» соответствовала чему-то в культуре, обществе и т.д., соответствовала, может быть, в ту меру, в какую «свобода» и «секуляризм» не проникали в толщу сознания и цивилизации. Но теперь это совершилось, и вот первой жертвой является Церковь. Протестантизм был «расцерковлением» христианства или, во всяком случае, началом такого расцерковления. И не случайно «постватиканская» Церковь протестантизируется (отказ от авторитета, от понятия «ереси», от тональности «объективности»). Потому и Православие держится только держанием за Церковь как за природное общество — этническое, национальное и т.д. Но в основе Церкви как уникально христианского явления лежит вера. Вера вечно рождает и исполняет Церковь, и только вере Церковь и нужна как «осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом». И нужна только в меру эсхатологизма христианской веры, то есть как таинство «будущего века». Религии, да и то далеко не всякой, нужна не Церковь, а нужен храм.  Храм — «религиозного» происхождения (отсюда евангельское: «разрушьте храм сей…»), а Церковь — христианского. Однако Церковь — наша, во всяком случае, — давно уже отождествила себя с «храмом», растворила себя в «храме», и это значит — вернулась к языческому храму как «фокусу» природной жизни, как к ее религиозной санкции. Протестантизм был попыткой спасти веру, очистить ее от ее религиозной редукции и метаморфозы. Но он это сделал ценой отказа от эсхатологии, замены ее «спасением» предельно личным, индивидуальным. И потому — в сущности — отказом от Церкви… В плане «природного» наибольшим анахронизмом было, пожалуй, католичество. Ибо оно «возможно» было только пока можно было отрицать или ограничивать свободу личности, то есть основной «догмат» Нового времени. Попытавшись переменить рельсы, соединить себя со свободой, оно просто рухнуло, и я не вижу, как возможно его возрождение (разве что при «фашизации» человечества, при новом отказе его — вполне возможном — от взрывчатого синтеза свободы и личности).  Что же касается Православия и протестантизма, то они гибче. На глубине Православие, мне кажется, давно уже «протестантизируется»: «верит» в нем каждый по-своему, но соединены все «религией», то есть храмом и обрядом. Отсюда двойное движение: если от религии к «вере», то к расцерковлению, к уходу в личную религию; если от «веры» к религии — то к православию, Типикону, кадилу и иконам. Оба движения «неполноценны»: в одном торжествует индивидуализм (отрицание Церкви), в другом — «религия» (редукция Церкви) и, в сущности, тоже индивидуализм.

Оля не просто не ест мясо, нет. Она с мясом за одним столом не сидит. Если уж приходится — держится подальше, отворачивается, корчит такое лицо, словно при ней вытаскивают пальцем из носа соплю и размазывают по скатерти.

Оля — девушка Димы. Дима, понятно, тоже веган (иначе — кастрация), но на курицу, допустим, смотрит с сожалением, есть у него в глазах скрытая печаль.

Тамуна совсем ничего не ест, только пьет кипяток, но спасибо ей за то, что она на настоящей диете — по состоянию здоровья.

У Сони воображаемая аллергия на глютен.

Мише нельзя молочное — это он сам себе прописал диету. Вычитал в интернете, что от молочного коллоидные шрамы и рак печени.

И вот сижу я и думаю: а так ли сильно я хочу видеть всех этих людей у себя в гостях? Надо мне метаться по рынку и собирать им органическое, диетическое, и чтобы у всякой петрушки была родословная, и чтобы непременно был этот хлеб со злаками, обязательно «правильный», и не забыть про кошерное, и сладкое чтобы было несладкое (никто ведь больше сладкое сладкое не ест), и мороженое без молока, и хлеб без глютена, мать его.                                                                   

Ищите во всем великого смысла. Все события вокруг вас имеют свой смысл. Ничего без причины не бывает. Иеромонах Нектарий Оптинский          

статья 1  -  http://www.liveinternet.ru/users/3266779/post399699662/

статья 2 - http://www.liveinternet.ru/users/3266779/post400089506/

статья  3 - http://www.liveinternet.ru/users/3266779/post400366948/

статья 4 -  http://www.liveinternet.ru/users/3266779/post400614785/

статья 5  -    http://www.liveinternet.ru/users/3266779/post400967209/

статья 6 - http://www.liveinternet.ru/users/3266779/post401219842/

статья 7 - http://www.liveinternet.ru/users/3266779/post401516894/

статья 8  -    http://www.liveinternet.ru/users/3266779/post402010548/

    

 

Блокадный Августин

«У книг есть своя судьба». Это одно из крылатых латинских выражений. Сам по себе похожий на конструктор, по-своему изящный, но все же более строгий и чеканный, латинский язык породил множество крылатых выражений. Крылатых скорее как самолеты, нежели как птицы. Фраза о собственной судьбе книжек одна из таких. За судьбами книг можно следить так же пристально и с таким же удивлением, как за судьбами людей.                     

Довелось мне наткнуться на религиозную тему на одном из форумов рунета, и в этой теме некий юный атеист хаял православие стандартными лозунгами о физической подготовке священников, стоимости их автомобилей, неоправданной дороговизне свечей в храмах и т.д.

На что он получил лаконичный и вполне себе дельный совет от старожилов форума: «Иди отсюда, богоборец прыщавый!» Если честно, думаю, что на этом в принципе можно бы и заканчивать все подобные разговоры. Кстати, на этом они дискуссию и закончили. Основываясь на обетовании Христа о непобедимости Его Церкви к вышесказанному совету можно вообще ничего не добавлять. В этом просто нет смысла.

А я хочу немного порассуждать вот над чем: в подобных дискуссиях иногда приходится слышать мнение, что люди верят в Бога, потому что верить – это очень легко. А неверие якобы заставляет человека мыслить и искать ответы, а не списывать всё происходящее на чью-то волю свыше.

Верить в то, что всё в жизни происходит не без промышления Всевышнего, действительно комфортнее, нежели осознавать, что реальность каждый миг имеет большое количество вариантов развития событий, на которые любой индивидуум оказывает непосредственное влияние. Комфортнее в том плане, что суеты и тревоги в голове меньше и лишних движений в жизни — тоже. Следует сразу сделать оговорку, что одно не противопоставляется другому: нашему уму невозможно постичь вездесущность Господа и Его попечение о каждом живом, почившем и даже ещё не рождённом на свет человеке.

Но наряду с этим вера в Бога совершенно не освобождает от умственных нагрузок. Осознанная вера в Бога у христианина как раз происходит от знания, а не от неосведомлённости. Уверенность в бытии Божием происходит от общения с Ним. Если человек решается-таки, вопреки общественным предрассудкам, искренне заговорить с Творцом, то получает от Него вполне конкретные и явные ответы. Оформляется же и укрепляется вера уже при последующем общении с верующими людьми и знакомстве с Преданием Православной Церкви. Почему именно православной? Потому что только она берёт своё начало непосредственно от апостолов Христа, в отличие от сотен различных прочих «церквей», появившихся в истории лишь спустя века после евангельских событий, а также только Православная Церковь хранит в неповреждённом виде всё то, что передали апостолы. И именно о ней говорит Господь в Евангелии.

Если же у человека «не варит котелок», то совершенно неважно, верит он в Бога или нет — мыслить он не будет ни в той, ни в другой парадигме. Поэтому утверждать, что атеизм стимулирует умственную деятельность, довольно тяжело. Есть множество очевидных примеров того, как неверие не только не стимулирует умственную работу, но и просто «держит» человека на уровне животного, на уровне инстинктов. Для того чтобы стать настоящим адептом атеизма, тоже необходим умственный труд.

Теперь немного ближе к делу: легко ли верить в Бога? Ответ прост: если этот «бог» ни к чему не побуждает и не призывает, а вера ни к чему не обязывает, то верить очень легко. Просто веришь так, как хочется – и всё. Это как «гражданский» брак: никаких обязательств, никаких претензий, пожили вместе, стало сложно – разбежались, и никаких проблем.                 

Когда угасает любовь, люди ищут справедливости. На развалинах справедливости люди пытаются выстроить равенство. Когда и это не удается, погибает все.

Святитель Николай Сербский

статья 1  -  http://www.liveinternet.ru/users/3266779/post399699662/

статья 2 - http://www.liveinternet.ru/users/3266779/post400089506/

статья  3 - http://www.liveinternet.ru/users/3266779/post400366948/

статья 4 -  http://www.liveinternet.ru/users/3266779/post400614785/

статья 5  -    http://www.liveinternet.ru/users/3266779/post400967209/

Русские газеты начала ХХ века

 

Кровь на газетных листах

Марию-Антуанетту убили памфлетами. Всю монархию французскую притащили на эшафот не иначе, как выстелив дорогу на казнь листовками, трактатами, прокламациями и прочими текстами. Хочешь убить человека и не сесть за это в тюрьму – пусти о нем слухи. Хочешь усилить слухи, дать сплетням как можно более широкий ход – включай печатный станок, оплачивай услуги типографии. Это подлинный вид духовного убийства, предшествующий часто убийству физическому. «Королева – иностранка! Королева презирает народ и сорит деньгами!» А вот уже вскоре: «Король – безвольный рогоносец!» И там уже рукой подать до следующего лозунга: «Монархия вообще не нужна! Долой Бурбонов! Дворян под нож!» Тут и Руссо с теорией общественного договора как нарочно явился – не запылился. И вскоре гильотина, эта «мебель правосудия», как ее называли, залязгала повсеместно «во имя народа Франции» по всем уголкам страны.

Нам трудно соединить воедино образ мальчишки-разносчика газет и отсеченную голову, упавшую в корзину. А между тем связь между ними нерушима. Вот он стучит деревянными башмаками по мостовой и кричит: «Свежие новости! Свежие новости! Королева сказала, что те, у кого нет хлеба, должны есть пирожные! Покупайте новости о бессовестной королеве!» А вот уже везут ее, оболганную и униженную, на площадь Согласия, чтобы под крики толпы, вечно жадной до зрелищ, помочь душе королевы быстрее добраться до Неба. Это звенья одной цепи. Причем не очень длинной.

Мы традиционно хвалим книги, ибо они и свет, и хлеб, и лекарство. Хвалим букварь, хвалим Евангелие, хвалим медицинский справочник и томик лирической поэзии. Но нужно сказать и то, что книги бывают ядом. Вообще яд и лекарство – это одно и то же вещество, употребляемое в разных пропорциях. «То, что не может отравить, не способно и вылечить», – говорили древние. Исключением может быть только эффект плацебо.

Причастие, к примеру, – это не символ, не воспоминание, а факт. Это – Тело Христово. Это Лекарство, если принимать его с верой и любовью. И это же – яд для тех, кто причащается и не верует. «Оттого многие из вас немощны и больны, и немало умирает» (1 Кор. 11: 30). Так же и книга. Она лечит, прогоняет тоску, знакомит с теми, кого нет рядом. «Хорошая книга сродни прекрасному путешествию», – говорил Декарт. «В книгах лучшие люди мира без зависти и жадности делятся с нами своими лучшими мыслями», – он же. Но если есть реальное лекарство, значит, может быть отравление. Либо сознательное, либо от неумелого пользования.

 

Первый номер газеты «Искра». Декабрь 1900 г.