– Вы уверяли меня, дядя, – вопил Людовик Сварливый, нервически меряя шагами один из покоев Венсеннского дворца, – вы уверяли меня, что на сей раз все делается вовсе не ради обвинения Мариньи, и, однако, вы нарушили свое слово! Уж слишком вы пренебрегаете моей волей!

Дойдя до стены, Людовик круто повернулся, и полы его плаща взлетели в воздух, описав дугу вокруг тощих икр короля.

– Поймите, племянник, что у меня недостало сил сдержать себя пред лицом такой низости! – прикрывая ладонью концы разорванного воротника, ответил Карл Валуа, все еще не отдышавшийся после рукопашной.

Говоря так, он почти верил собственным доводам и убеждал себя самого, что поддался неодолимой вспышке гнева, хотя вся эта комедия была задумана еще два месяца назад и тщательно прорепетирована.

– Вы же знаете, мне нужен папа, и вы знаете также, что один только Мариньи может мне помочь – ведь Бувилль об этом вполне определенно говорил! – огрызнулся Сварливый.

– Бувилль! Бувилль! Вы верите только словам Бувилля, хотя он ничего ровно не видел и еще меньше понял. Юный ломбардец, которого мы посылали в Неаполь за золотом, лучше осведомил меня об авиньонских делах, чем ваш Бувилль. Никогда, слышите, никогда Мариньи не допустит избрания такого папы, какой требуется вам. Напротив того, зная ваше желание, он чинит всяческие препятствия, надеясь таким образом удержать власть в своих руках. Как вы намереваетесь провести нынешний вечер?

– Намереваюсь остаться здесь, – отрезал Людовик.

– Чудесно, так, значит, еще до наступления вечера я сумею представить вам достаточно веские улики, под тяжестью которых падет Мариньи, и, надеюсь, после этого вы отдадите его в мои руки.

Выйдя из королевских апартаментов, Карл в сопровождении Робера Артуа и конюших – своей обычной свиты – направился в Париж. По дороге они столкнулись с целым обозом, доставлявшим в Венсенн кровати, лари, столы, посуду – словом, все, необходимое для устройства королевского ночлега, ибо в те времена королевские дворцы обычно стояли пустыми или же были скудно обставлены мебелью, и, когда государь выбирал такой дворец в качестве своей резиденции, из Парижа срочно посылался целый отряд обойщиков, которые за два часа приводили помещение в полный порядок.

Валуа вернулся домой, чтобы сменить порванные в бою одежды, а Робера отрядил к Толомеи.

– Дружище банкир, – заорал великан, входя к ломбардцу, – настало время вручить мне расписку, о которой вы упоминали, я имею в виду расписку архиепископа Мариньи, уличенного в расхищении имущества тамплиеров. Она срочно нужна его высочеству Валуа.

– Потише, потише, ваша светлость. Вы требуете, чтобы я выпустил из рук оружие, которое уже однажды спасло меня и моих друзей. Если оно может свалить Мариньи, буду от души рад. Но если, к великому нашему несчастью, Мариньи уцелеет, я погиб. И потом, и потом, ваша светлость, хорошенько поразмыслив, я...

Робер весь кипел, слушая разглагольствования банкира, ибо Валуа просил поторопиться, да и сам Артуа понимал, как дорога каждая минута; но он знал также, что натиск и грубый наскок бесполезны в делах с Толомеи и такими приемами от него ничего не добиться.

– Да, я хорошенько все взвесил, – мямлил банкир. – Добрые обычаи Людовика Святого, только что возрожденные к жизни, превосходны, что и говорить, особенно с точки зрения государственных интересов; но лично я предпочел бы, чтобы не был воскрешен ордонанс, изгоняющий из Парижа всех ломбардцев. Мои друзья указали мне на это обстоятельство, и я хочу быть полностью уверен, что нас не тронут.

– Но ведь его высочество Валуа прямо вам это обещал, он вас поддержит, защитит!

– Да, да, на словах все получается хорошо, но мы предпочли бы, чтобы эти заверения были закреплены на бумаге. Ломбардские компании, главным капитаном каковых я имею честь, как вы знаете, состоять, почтительнейше подготовили королю прошение, дабы подтвердить наши традиционные привилегии; и одновременно со всеми хартиями, которые будет подписывать король, нам хотелось бы, чтобы была подписана и наша. После чего, ваша светлость, я охотно вручу вам судьбу Мариньи: можете вешать, или четвертовать, или жечь Мариньи-младшего, или Мариньи-старшего, или их обоих вместе – это уж как вам будет угодно.

Артуа стукнул кулаком по столу, и все вокруг заходило ходуном.

– Хватит ломать комедию, Толомеи, на сей раз хватит, – загремел он. – Я вам уже говорил, что мы не можем ждать. Давайте мне ваше прошение, ручаюсь, что его подпишут, но одновременно дайте мне и тот пергамент. Мы с вами действуем заодно, так что можно хоть раз в жизни поверить мне на слово.

Толомеи сложил руки на брюшке и вздохнул.

– Что ж, – произнес он наконец, – бывают случаи, когда приходится идти на риск; но, откровенно говоря, ваша светлость, это не в моих обычаях.

И вместе с прошением ломбардцев банкир вручил графу Артуа свинцовый ларец, привезенный Гуччо из Крессэ. Но, совершив это деяние, он перепугался и, должно быть, именно с перепугу слег надолго в постель.

Час спустя граф Валуа и Робер с шумом и грохотом ввалились в епископский дворец, помещавшийся прямо напротив собора Парижской Богоматери, и потребовали свидания с архиепископом Жаном де Мариньи.

Молодой прелат встретил гостей в сводчатой аудиенц-зале, пропитанной запахом ладана, и протянул им для облобызания свой перстень. Карл Валуа сделал вид, что не заметил этого жеста, а Робер Артуа поднес руку к своим губам столь подчеркнуто дерзким и грубым жестом, что со стороны могло показаться, будто он хочет вырвать ее из суставов.

– Ваше высокопреосвященство, – начал без обиняков Карл Валуа, – вы обязаны сообщить нам, с помощью каких средств и махинаций вы и ваш брат препятствуете избранию на папский престол кардинала Дюэза и действуете столь круто, что авиньонский конклав на деле превратился в сборище призраков?

– Но я тут ни при чем, ваше высочество, совершенно ни при чем, – ответил Жан Мариньи заученно елейным тоном, хотя краска мгновенно сбежала с его лица. – Уверяю вас, брат мой действует к всеобщему благу, единственная его цель – это помочь королю, и я споспешествую ему из всех своих слабых сил, хотя решение конклава полностью зависит от кардиналов, а, увы, не от наших желаний.

– Что же, раз христианский мир может обходиться без папы, архиепископства Санское и Парижское тем более могут обойтись без архиепископа! – воскликнул Робер.

– Я не понимаю вас, ваша светлость, – ответил Жан де Мариньи, – но слова ваши звучат угрозой против служителя божия.

– Не господь ли бог посоветовал вам, мессир архиепископ, присвоить себе кое-какое имущество, принадлежавшее ордену тамплиеров и долженствующее быть направленным в казну, и неужели вы полагаете, что король, являющийся представителем господа бога на земле, потерпит, чтобы архиепископскую кафедру в его столице занимал недостойный священнослужитель? Узнаете или нет? – закричал Артуа, сунув под нос Жану де Мариньи добытую у Толомеи расписку.

– Подделка! – вскричал архиепископ.

– Если это подделка, давайте поспешим обратиться к правосудию, – подхватил Робер Артуа. – Возбудите перед королем дело против мошенника.

– Авторитет Святой церкви ничего от этого не выиграет...

– ...а вы потеряете все, ваше высокопреосвященство.

Архиепископ присел у высокой кафедры и тоскливым взглядом обвел стены залы, как бы ища лазейки. Он понял, что попался в западню, и чувствовал, что воля его слабнет. «Они ни перед чем не отступят, – думал он. – И самое обидное – пропадать за несчастные две тысячи ливров, которые мне тогда понадобились». Под тяжелым фиолетовым одеянием его прошиб холодный пот, в воображении он уже видел грозящую ему погибель, и все из-за одного неосторожного шага, совершенного к тому же год назад. Не говоря уже о том, что деньги эти давным-давно уплыли.

– Ваше высокопреосвященство, – вмешался в разговор Карл Валуа, – вы еще очень молоды, перед вами открывается широкое поле деятельности на поприще как церковной, так и государственной службы. То, что вы совершили, – Карл Валуа взял расписку из рук Робера, – безусловно, ошибка, но ошибка вполне простительная в наше время, когда моральные устои основательно расшатаны, и хочется думать, что вы действовали так лишь под влиянием дурных примеров. Было бы весьма и весьма огорчительно, если бы эта ошибка, касающаяся только денежного вопроса, омрачила блеск вашего имени или, не дай бог, сократила бы ваши дни. Ибо, ежели по несчастной случайности пергамент этот попадет на глаза королю, вы, к нашему всеобщему сожалению, будете заточены в монастырь или приговорены к сожжению на костре. Мое мнение, ваше высокопреосвященство, таково: вы совершаете куда более серьезный проступок в отношении всей Франции, слепо служа козням вашего брата, направленным против воли короля. Если вы согласитесь признаться в этой второй ошибке, мы в обмен за эту услугу забудем о первой.

– Чего же вы от меня требуете? – осведомился архиепископ.

– Покиньте лагерь вашего брата, ибо игра его уже проиграна, – продолжал Валуа, – откройте незамедлительно королю все, что вам известно о тех зловредных распоряжениях, которые были даны вам в связи с конклавом.

Прелат никогда не отличался особой твердостью духа. Всем своим положением был он обязан старшему брату: попечениями Мариньи ему дали митру, самую высокую епископскую должность во всей Франции, с тем чтобы он осудил тамплиеров, после того как большинство епископов отказались участвовать в процессе. Однако в день суда над Жаком де Молэ он, заседая в церковном трибунале на паперти собора Парижской Богоматери, совсем растерялся. Жан де Мариньи был храбр, когда все шло гладко, но перед лицом опасности он становился трусом. Именно повинуясь голосу страха, он в эту минуту даже не подумал о брате, которому был обязан всем; он думал только о себе и с поразительной легкостью взял на себя роль Каина, к каковой был предназначен со дня своего рождения. Это предательство обеспечило ему долгое беспечальное житье и почет при четырех королях, сменявших друг друга на французском престоле.

– Ваши доводы просветили мою совесть, – произнес он наконец, – и я готов, ваше высочество, искупить мою вину в соответствии с вашими советами. Однако я предпочел бы, чтобы мне предварительно вернули расписку.

– Весьма охотно, – отозвался Карл Валуа, протягивая епископу злополучный пергамент. – Достаточно и того, что мы с графом Артуа видели ее собственными глазами, а наше свидетельство что-нибудь да значит перед лицом короля. Сейчас вы отправитесь с нами в Венсенн, во дворе вас ждет добрый конь.

Архиепископ накинул плащ, надел вышитые перчатки и епископскую митру и медленным, торжественным шагом стал спускаться с лестницы впереди обоих баронов.

– Никогда не видел, чтобы человек умел пресмыкаться столь величественно, – шепнул Робер на ухо Карлу Валуа.

Каждый король, каждый простой смертный тяготеет к своим излюбленным удовольствиям, которые, пожалуй, более полно, чем любые поступки, открывают тайные стороны его натуры. Король Людовик Х не любил ни охоты, ни ратных забав, ни турниров. С детских лет он пристрастился к игре в мяч, причем мяч должен был быть непременно кожаный; но подлинной его страстью была стрельба по голубям. Стоило ему очутиться в деревенской местности, как он тут же с луком в руках забирался в небольшой сарай или амбар и бил влет голубей, которых одного за другим выпускал из корзины конюший.

Когда дядя и кузен ввели в амбар архиепископа, король как раз предавался этому жестокому развлечению. Земляной пол был засыпан перьями и закапан кровью. Голубка, пригвожденная к балке амбара стрелой, пробившей ей крыло, старалась освободиться и жалобно кричала; на земле валялись птицы, скрючив на брюшке судорожно сжатые лапки. Каждый раз, когда стрела настигала жертву, Людовик Сварливый восторженно вскрикивал.

– Следующую! – командовал он конюшему, и тот приподнимал крышку корзины.

Сделав два-три круга, птица набирала высоту; Людовик натягивал лук, и, если стрела, не попав в цель, вонзалась в стену, он обрушивался на неловкого конюшего за то, что тот неудачно выпустил голубку.

– Сегодня, Людовик, вы, по-моему, особенно искусны, – обратился к племяннику Карл Валуа, – но, если вы отложите на мгновение ваши охотничьи подвиги, я могу сообщить достаточно серьезные вещи, о которых уже имел честь вам докладывать.

– Ну, что там еще опять? – нетерпеливо огрызнулся Людовик.

Он был возбужден своей забавой, на лбу его выступили крупные капли пота. Вдруг он заметил архиепископа и махнул конюшему, чтобы тот вышел прочь.

– Стало быть, ваше высокопреосвященство, это правда, что вы препятствуете избранию папы?

– Увы, государь, – ответил Жан Мариньи. – Я прибыл сюда, дабы открыть вам правду относительно действий, каковые, я полагал, свершаются по вашему приказанию, но с великим сожалением узнал, что они противоречат вашей воле.

Тут с самым чистосердечным видом, елейно торжественным тоном архиепископ открыл королю все маневры Ангеррана де Мариньи, имеющие целью помешать единению конклава и задержать избрание на святой престол кардинала Жака Дюэза.

– Как ни тяжко мне, государь, – продолжал он, – разоблачать перед вами дурные поступки моего брата, поверьте, куда как тяжелее сознание того, что действовал он вопреки и наперекор интересам государства. Отныне я не числю его более среди членов моей семьи, ибо человек моего положения имеет лишь одну истинную семью – во Христе и в лице своего короля.

«Слушая этого молодца, недолго пустить слезу умиления, – думал Робер. – Здорово у мошенника язык подвешен».

Забытая за разговором голубка уселась на выступ оконца. Сварливый послал стрелу, и та, пронзив насквозь туловище птицы, разбила окно.

– В каком я теперь очутился положении? – завопил вдруг Людовик, оборачиваясь к Карлу Валуа.

Робер Артуа, не теряя зря времени, подхватил архиепископа и вытащил его из амбара. Король остался наедине с дядей.

– Да, да, в каком я теперь очутился положении? – повторил король. – Предали со всех сторон, надавали обещаний и ни одного не сдержали. Сейчас уже середина апреля, до лета осталось полтора месяца, а ведь помните, дядя, что сказала королева Венгерская: «До лета». Устроите вы мне папу через полтора месяца или нет?

– Говоря по совести, не думаю.

– Ну вот, ну вот видите! Что же со мной будет?

– Я советовал вам еще зимой развязаться с Мариньи.

– Но, поскольку я с ним не развязался, не лучше ли призвать Ангеррана, отчитать его хорошенько, пригрозить ему и приказать сделать решительный поворот. Ведь, если не ошибаюсь, он один может нам помочь?

Под влиянием растерянности, а вернее, повинуясь голосу прирожденного упрямства, Сварливый опять решил прибегнуть к помощи Мариньи как к единственному выходу из создавшегося положения. Он зашагал неровным тяжелым шагом по амбару; сапоги его были сплошь облеплены белыми голубиными перьями.

– Послушайте-ка, племянник, – вдруг произнес Карл Валуа, – мне дважды довелось оставаться вдовцом, схоронив двух превосходных жен. Велика несправедливость судьбы, коли она не может избавить вас от забывшей стыд супруги.

– Ну да! – воскликнул Сварливый. – Ах, если бы только Маргарита сдохла!

Внезапно он остановился посреди амбара и поднял взор на своего дядю; с минуту оба стояли неподвижно, пристально глядя в глаза друг другу.

– Зима нынче выдалась суровая, а пребывание в тюрьме не особенно благоприятствует здоровью женщины, – продолжал Карл Валуа. – Давно уже Мариньи ничего не сообщал нам о состоянии Маргариты. Просто удивительно, как это она еще переносит такой режим... Быть может, Мариньи скрывает от вас ее болезнь, не хочет говорить, что конец ее близок?

Вновь воцарилось молчание. Слова дяди пробудили самые заветные желания Людовика; однако никогда сам он не осмелился бы первым выразить их вслух. Но теперь перед ним стоял сообщник, который брал на себя все, освобождая Людовика даже от необходимости говорить, желать.

– Вы заверили меня, племянник, что отдадите мне Мариньи в тот самый день, когда у нас будет папа, – сказал Валуа.

– Равно как и в тот день, когда я овдовею.

Валуа провел рукой, унизанной перстнями, по своим пухлым щекам и произнес вполголоса:

– Придется отдать его раньше, ведь он командует всеми крепостями и помешает нам проникнуть в Шато-Гайар.

– Что ж, будь по-вашему, – согласился Людовик X. – Отнимаю от Мариньи руку мою. Можете сказать канцлеру де Морнэ, чтобы он представлял мне на подпись все приказы, каковые вы сочтете нужными.

В тот же вечер, когда Ангерран де Мариньи, отужинав, сидел один в своих покоях, готовя памятную записку, обращенную к королю и заключавшую в себе просьбу разрешить ему защитить свою честь оружием – другими словами, дать ему право вызвать на единоборство любого, кто осмелится обвинить его в измене или клятвопреступлении, перед ним вдруг предстал Юг де Бувилль. Бывшего камергера Филиппа Красивого раздирали самые противоречивые чувства – по-видимому, ему нелегко было прийти сюда.

– Ангерран, – начал он, – не спи этой ночью дома, за тобой придут и тебя арестуют, я знаю это из самых верных источников.

Юг де Бувилль снова стал обращаться к Мариньи на «ты», как в те давние времена, когда прославленный коадъютор начинал у него свою карьеру в качестве конюшего.

– Не посмеют! – отозвался Мариньи. – Да и кто за мной придет, скажи на милость? Алэн де Парейль? Ни за что на свете Алэн не согласится выполнить подобный приказ. Скорее уж он выставит вокруг дома лучников для моей защиты, чем тронет хоть один волос на моей голове.

– Напрасно ты не веришь мне, Ангерран, напрасно ты действовал так в последние месяцы. Когда люди занимают такое положение, как мы с тобой, действовать против короля, каков бы этот король ни был, – значит действовать против себя самого. И я тоже действую сейчас против короля из дружбы к тебе и потому, что хочу тебя спасти.

Толстяк Бувилль чувствовал себя по-настоящему несчастным. Он был даже трогателен в добром своем порыве. Верный слуга государя, преданный друг, неподкупный сановник – вот каков был Юг де Бувилль, но почему же так мало значил голос этого человека, воодушевленного столь добрыми чувствами, неукоснительно следовавшего законам бога и королевства?

– То, о чем я пришел известить тебя, Ангерран, – продолжал Бувилль, – стало мне известно через его высочество Филиппа Пуатье, ибо отныне он единственная твоя поддержка. Его высочество Пуатье желает удалить тебя с глаз разгневанных баронов. Он посоветовал брату послать тебя управлять какой-нибудь отдаленной провинцией, к примеру Кипром...

– Кипром? – загремел Мариньи. – Заточить меня на острове, где-то за морями, после того, как я управлял всем государством Французским? Стало быть, меня хотят изгнать? Нет! Или я по-прежнему буду как хозяин ходить по Парижу, или приму смерть в этом Париже.

Бувилль печально тряхнул черно-седыми прядями волос.

– Послушайся меня, – настойчиво произнес он, – не спи нынешней ночью дома. Что бы ни произошло, мне не в чем будет себя упрекнуть, я предупредил тебя вовремя.

Как только Бувилль ушел, Ангерран решил посоветоваться относительно дальнейших шагов со своей супругой и свояченицей мадам де Шантлу. Обе женщины придерживались мнения Бувилля, они тоже считали, что благоразумнее всего удалиться на время в одно из нормандских поместий, принадлежащих Мариньи, а там, если опасность усилится, добраться до ближайшего порта и отдать себя под покровительство короля Англии, весьма расположенного к Ангеррану.

Но Мариньи рассердился.

– Какое несчастье жить в окружении одних только женщин да трусов! – воскликнул он.

И он, как обычно, отправился в свою опочивальню. Погладил по дороге любимого пса, кликнул слугу, приказал раздеть себя и внимательно глядел, как тот подтягивает гири стенных часов – в ту пору еще новинку, приобретенную за огромные деньги. Он снова стал обдумывать заключительные фразы своей записки, которую порешил закончить утром, приблизился к окну, раздвинул тяжелые занавеси и несколько минут смотрел на крыши города, где уже потухли все огни. По улице Фоссе-Сен-Жермен проходила ночная стража, повторяя нараспев через каждые двадцать шагов заученными голосами одну и ту же фразу:

– Стража идет! Уже полночь!.. Почивайте с миром!

И, как всегда, стража запаздывала против часов на целых пятнадцать минут...

На заре Ангеррана разбудил громкий топот сапог во дворе и резкие удары во входную дверь. Конюший, не помня себя от страха, вбежал в опочивальню с криком, что внизу стоят лучники. Ангерран велел подать платье, быстро оделся и вышел на площадку лестницы одновременно с женой и сыном, выбежавшими из своих комнат.

– Вы были правы, Жанна, – обратился он к жене и поцеловал ее в лоб. – Я недостаточно слушался ваших советов. Сегодня же уезжайте из Парижа вместе с Луи.

– С вами, Ангерран, я бы уехала. Но теперь я не могу быть вдалеке от того места, где вам, возможно, предстоит страдать.

– Король Людовик – мой крестный отец, – воскликнул Луи де Мариньи, – я немедленно отправлюсь в Венсенн...

– Твой крестный отец слаб умом, и корона не слишком прочно сидит на его голове, – гневно отозвался Мариньи.

И так как на лестнице было темно, он зычно крикнул:

– Эй, слуги! Несите факелы! Посветите мне!

Когда слуги сбежались, он медленно, как король, спустился вниз по лестнице между двумя рядами горящих факелов.

Во дворе, точно морской прибой, волновались вооруженные люди. В рамке открытых дверей на фоне сероватого предрассветного неба нечетко вырисовывался силуэт высокого мужчины в стальной кольчуге.

– Как мог ты согласиться, Парейль... Как осмелился? – произнес Мариньи, простирая руки.

– Я не Алэн де Парейль, – ответил человек в кольчуге. – Мессир де Парейль отныне отстранен от командования лучниками.

Говоривший посторонился и пропустил вперед худощавого мужчину в темном плаще – это был канцлер Этьен де Морнэ. Подобно тому как восемь лет назад Ногарэ собственнолично явился за Великим магистром ордена тамплиеров, так и Морнэ собственнолично явился сейчас за правителем государства.

– Мессир Ангерран, – произнес он, – прошу вас следовать за мной в Лувр, где мне приказано держать вас под стражей.

В тот же час большинство выдающихся легистов предыдущего царствования из числа горожан – Рауль де Прель, Мишель де Бурдене, Гийом Дюбуа, Жоффруа де Бриансон, Николь ле Локетье, Пьер д'Оржемон – были арестованы у себя дома и препровождены в различные тюрьмы, где некоторых из них ожидали пытки; в то же время специальный отряд был направлен в Шалон с целью задержать епископа Пьера де Латилля, друга юности Филиппа Красивого, которого покойный король так настойчиво требовал к себе в последние минуты жизни.

Вместе с этими людьми было брошено в узилище все царствование Железного короля.

(продолжение следует)

Серия сообщений "КНИГА 2: УЗНИЦА ШАТО-ГАЙАРА":
Часть 1 - ОГЛАВЛЕНИЕ; ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА; ПРОЛОГ
Часть 2 - ЧАСТЬ ПЕРВАЯ: НА ЗАРЕ ЦАРСТВОВАНИЯ; ГЛАВА I: УЗНИЦЫ ШАТО-ГАЙАРА
...
Часть 16 - ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ: ДОРОГА НА МОНФОКОН; ГЛАВА I: ГОЛОД
Часть 17 - ГЛАВА II: В ВЕНСЕННЕ
Часть 18 - ГЛАВА III: ОХОТА НА ГОЛУБЕЙ
Часть 19 - ГЛАВА IV: НОЧЬ БЕЗ РАССВЕТА
Часть 20 - ГЛАВА V: УТРО КАЗНИ
Часть 21 - ГЛАВА VI: ПОВЕРЖЕННАЯ СТАТУЯ