Прежде, чем знакомить меня с родителями, Маркиш решил рассказать мне об их жизни в местечке Полоное, где он родился в 1895 году.

Семья его была бедна – мать Хая торговала селедкой покусочно, отец Давид был мудр и учен, но денег ему за это не платили. Отец Хаи был портным, относительно обеспеченным человеком. Давида взяли в семью за ученость, в качестве «зятя на хлебах». Целый день красивый библейской красотой Давид сидел над Талмудом, предоставив заботу о хлебе насущном для семерых детей оборотистой Хае с ее селедочным бизнесом. Доход, сказать откровенно, был невысок: купив целую селедку, Хая разрезала ее на куски, приправляла луком и подсолнечным маслом и продавала каждый кусочек отдельно. Семья, наверно, пошла бы по миру, если б не помощь портного Шимшон-Бера. Помощь, однако, была не столь существенна, чтобы обеспечить всех детей одеждой и обувью. Когда, трех лет отроду, Маркиша определили в хедер, самостоятельно отправиться он не смог: на дворе стояла зима, а ботинок и пальто у маленького Переца не было. Давид, однако, настаивал, чтобы не по возрасту смышленный мальчик начал учиться. Тогда 7-летний Меир, старший брат Переца и обладатель сапог, завернул младшего в одеяло и понес на спине в хедер, где учился и сам.

Судьба судила так, что все ее дары пришлись на долю одного из семерых детей Давида и Хаи – Переца. Пять его сестер и один брат выросли обыкновенными, средними людьми – в меру умными, в меру удачливыми, в меру красивыми. А маленький Перец стал Перецем Маркишем.

Слава об умном и красивом Давидовом младшем сыне разносилась по окрестным местечкам, и евреи приходили в дом Давида, чтобы поглядеть на удачного мальчика. Годам к семи у него прорезался замечательный голос, и он стал петь в синагоге. Он делал это нехотя – ему было тесно в ветхом отцовском доме, тесно в местечке с его сгорбленными, фантазирующими о лучшей жизни евреями, с его непременными белыми козами, беспрепятственно разгуливающими по кривой Бакуновской улице, мимо разваливающегося дома с подслеповатыми окошками, в котором он рос. В десять лет он убегает из местечка в город Бердичев, где поет в синагоге, ведя вольное полуголодное существование. Как-то в Бердичев заехал «столичный» кантор – Киевская знаменитость, и согласился послушать мальчика, на которого Бердичевский раввин возлагал большие надежды. Перецу выдали несколько грошей для подкрепления сил перед решающим испытанием. На эти деньги он чуть ли не впервые в жизни накупил жирных котлет с жареной в масле картошкой, жадно съел и… потерял голос от обильной и непривычной пищи.

На этом закончилась музыкальная карьера Маркиша – синагогальный певец из него не получился. Он был рожден, чтобы обращаться к Богу иными средствами. Пятнадцать лет спустя он писал в поэме «Сорокалетний»:

После конфликта с Бердичевским раввином за Маркишем приехала его старшая сестра Лея и увезла мальчика домой. Вирус независимости, однако уже навсегда, на всю жизнь овладел им. Два года спустя он позволяет себе то, о чем даже подумать боятся его сверстники-полончане и что вызывает их восхищение и зависть: он, местечковый еврейский мальчик, ходит среди бела дня в галошах и в картузе! Давид сквозь пальцы смотрит на своевольные проделки «сбившегося с пути» мезунека. «Ах, если бы он стал счетоводом! – вздыхает Хая. – С его-то головой!»

И его устраивают на службу в «Полонское ссудо-сберегательное сообщество».

Примерно в это же время – в возрасте около пятнадцати лет – он начинает писать стихи. Это религиозно-мистические стихи, он пишет их по-русски.

Он пишет, захлебываясь чувствами, желаниями, впечатлениями о распахнутом перед ним мире. Он пишет много, скорописью, где попало, когда попало, на чем попало. Одно из ранних стихотворений он набрасывает на работе, на банковском чеке. Чек попадает к клиенту, клиент не может использовать его. Клиент возмущен, он жалуется начальнику Маркиша. Тот вначале ничего не может понять, подозревает подлог, злоумышление, готовящееся ограбление. Наконец, расследование приводит к Маркишу. «Виновнику» делают строгое предупреждение, ему грозят увольнением с работы. Давид вздыхает обреченно, Хая плачет: ее Перец занимается совсем не еврейским делом.

Скандал разразился несколькими месяцами позднее. В Полоное в кои-то веки заехала бродячая трупа еврейских эстрадных артистов. Не от хорошей жизни заехала она в такое захолустье, и не ожидала там ни особо теплого, ни, тем более, денежного приема. И, действительно, один только Перец Маркиш явился к артистам на постоялый двор в первый же вечер их приезда.

Постоялый двор, битком набитый храпящими людьми, не был идеальным местом для разговоров об искусстве. Поэтому пятнадцатилетний Маркиш извлек из кармана ключи от Ссудо-сберегательного сообщества и пригласил туда артистических бродяг.

И через десять минут здание Сообщества светилось всеми окнами – словно в день коронации Николая. На темную улицу выплескивался потом шум хохота, пенья. Из окна кабинета директора валил густой дым: туда вывели самоварную трубу и кипятили воду для чая.

Сторож, прибежавший на необычайный шум, долго смотрел на обезумевший дом, но подойти близко не решался. Он прямехонько отправился к директору Сообщества и доложил ему, что на его контору напали бандиты, грабят и бесчинствуют. Вскоре целая толпа «поднятых по тревоге» местечковых евреев обложила светящийся дом. Ворвавшись внутрь с кольями и топорами, они увидели Маркиша, читавшего свои стихи. Артисты, усевшись на полу вокруг пыхтящего самовара, слушали его.

Назавтра Перец Маркиш был уволен из Ссудо-сберегательного сообщества. Не помогли ни слезы Хаи, ни вздохи Давида, ни «подмазки» деда – портного Берко.

Финансист, равно как и кантор, не получился из Переца Маркиша.

Давид, человек мудрый и привыкший к ударам судьбы, не знал, что делать дальше – и смирился: маленький Перец, на которого он возлагал такие надежды, никогда не добьется высокого положения в жизни. Счетовод из него не получится…

И вот теперь старый Давид должен был приехать к нам в Ворзель.

С самого утра Маркиш отправился в Киев встречать отца. Старик плыл на пароходе из Днепропетровска – бывшего Екатеринослава, где вся семья Маркишей осела еще до 1917 года. В ожидании нашего гостя я испытывала такое волнение, что не знала, куда и ткнуться: Маркиш сказал, что его отец не знает ни слова по-русски, и, если я хочу, то могу с ним ни в какие разговоры не вступать – молчать, и все.

– Но как мне с ним хотя бы поздороваться? – спросила я. – Хотя бы несколько слов на идиш…

– Ну, ладно, – сказал Маркиш. – Скажи ему: «Вос, вер, веймен». Старик будет доволен.

Записав слова, я выучила их наизусть.

Поздним вечером приехал Маркиш с отцом. Старик был удивительно красив: статный, с окладистой белой бородой и голубыми глазами. Одет он был в длинный люстриновый лапсердак, а на голове его красовался картуз. Несколько плетеных корзин, тюки и тючки с книгами загромождали телегу, привезшую гостя.

– Вос, вер, веймен! – выпалила я, подойдя к старику,

Тот вздрогнул и уставился на меня с великим изумлением.

– А что, дочка, – сказал старик с сильнейшим еврейско-украинским акцентом, – по-русскому ты не умеешь?

Я оглянулась, поглядела на Маркиша – что все это могло означать? Но Маркиш никак не реагировал на странный диалог между мною и стариком – его рука была перевязана намокшим кровью платком, и я в темноте только сейчас заметила это.

– Что с тобой, Маркуша?

– Идем искать врача! – нетерпеливо сказал Маркиш. – С этими вещами… – Маркиш досадливо кивнул в сторону стариковского багажа. – Я здесь, на вокзале, прищемил палец дверью купе. Кажется, сошел ноготь…

Врача мы подняли с постели. Он снял вывернутый напрочь ноготь и наложил повязку. Операция была болезненной, но после ее окончания нетерпеливо, но молча перенеся сильнейшую боль, Маркиш сразу повеселел.

– Что это такое: «Вос, вер, веймен»? – спросила я по дороге домой. – Старик сильно удивился…

– «Что, кто, кому», – сказал Маркиш. – Ты же просила, чтобы я сказал тебе несколько слов по-еврейски.

Вернувшись, мы застали старика на террасе. Сидя за столом, он читал при свете керосиновой лампы Тору. Маркиш сказал ему что-то по-еврейски, но старик отрицательно покачал головой. Тогда Маркиш темпераментно стал что-то доказывать ему, жестикулируя и бегая по комнате. Старик оставался немногословен, но тверд как камень.

– Это не старик, а одержимый какой-то! – сказал наконец Маркиш по-русски. – Он не хочет ночевать в нашей комнате.

– Почему? – спросила я.

– Тебе в этом трудно разобраться… По законам религии он не может спать в одной комнате вместе с супругами.

– Но на террасе очень холодно! – сказала я. – Он здесь простудится!

Давид сам разрешил эту внезапную проблему. Он решительно вытащил приготовленную для него раскладушку из комнаты в тесный коридор и улегся там.

Наутро Маркиш, как всегда, сел работать, а старик пришел ко мне – поговорить, познакомиться поближе.

– У тебя есть родители, дочка? – спросил старик. – Папа, мама?

– Есть, в Москве. И брат есть.

– Родители – кеменисты? – пристально поинтересовался старик.

– Нет.

– Хорошо! – облегченно молвил Давид, но вдруг озаботился вновь: – А брат – он кеменист?

– Тоже беспартийный, – сообщила я.

– Хорошо! – окончательно успокоился Давид. – А что тебе дали в приданое твои родители?

Не было у меня никакого приданого, поэтому я ответила старику вопросом на вопрос:

– А что вы дали вашему сыну? Тогда старик поманил меня к окну.

– Смотри! – сказал Давид, широко обводя рукой поле, реку, лес за рекой, небо с солнцем посередине. – Это все я отдаю тебе за моим сыном Перецом!

Вопрос кошерной пищи волновал старика больше всех других. Он ни о чем меня не спрашивал – он видел сам, что кухня наша далеко не кошерная. И он сказал:

– Зачем тебе возиться на кухне, дочка? Я так готовлю! И вкусно, и правильно, и денег уйдет меньше. Иди погуляй, дочка, а я пока сварю такой борщ, какой тебе даже твоя мама никогда не давала.

Гулять я не пошла, а смотрела, учась, за тем, как старик готовит бульон, нарезает помидоры, стрижет свеклу. Все это выглядело очень красиво. Несколько раз Маркиш заглядывал в кухню, ронял:

– Учись, Фирка! Ты только погляди, как он готовит! Имей в виду – это будет не какой-нибудь там борщ, а – кошерный!

Когда сели к столу, старик снял крышку с урчащей, остро благоухающей кастрюли и первую тарелку налил сыну.

– Теперь попробуй, Перец! – с тихим торжеством сказал отец. Он был уверен в своих кулинарных способностях, он знал, что сын оценит по достоинству его стряпню.

Едва поднеся ложку ко рту, Маркиш вскочил из-за стола с громовым криком:

– Сам! Сам!

Старик был испуган, я не понимала, в чем дело. То, что «сам» означает в переводе с еврейского на русский «яд» – этого я тоже тогда не знала.

Минуту спустя выяснилось, что старик, перепутав, заправил борщ не уксусом, а уксусной эссенцией. После этого инцидента Маркиш решительно отстранил отца от приготовления пищи. Старик был подавлен и смущен.

Тогда я отправилась в поселок, в еврейскую кухмистерскую. Старик, сокрушенно покачивая головой, пошел со мной. Убедившись, что кухмистерская отвечает всем правилам кашрута, он немного успокоился. Мы купили молочный – по выбору старика – обед и вернулись домой с судками.

Назавтра я отправилась за обедом сама. Мясной суп был налит в тот же судок, в котором вчера я принесла молочное. Понюхав суп, старик решительно поставил судок на стол.

– Зачем ты носишь в одной посуде мясное и молочное? – спросил старик печально. – Ты хочешь поссорить меня с Богом, дочка?!

С тех пор старик ходил обедать в кухмистерскую: запасных судков у нас не было, а достать новые в то время было непросто.

В пятницу вечером дело тоже не обошлось без осложнений. Мы с Маркишем вернулись довольно поздно, и хозяйка встретила нас на пороге со словами:

– Дед ваш не ложится, свет не хочет гасить. Маркиш, посмеиваясь даже с какой-то гордостью, объяснил мне, что в пятницу, после первой звезды, верующий еврей не может работать, а ведь погасить свечу – это тоже работа.

– Так я погашу! – вызвалась я.

– Иди, попробуй! – усмехнулся Маркиш.

– Давайте, я погашу, папаша! – сказала я, входя к старику и набирая воздух, чтобы подуть на свечу.

– Оставь! Оставь! – замахал руками Давид. – Ты же еврейка! Нужен шабес-гой! I

Хозяйка наша тоже не подходила для роли шабес-гоя – она, как загодя выяснил старик, была еврейкой. Пришлось идти к соседям и звать гоя на помощь.

Наутро, рассуждая о субботних религиозных постановлениях, старик рассказал нам о том, что произошло с ним на пароходе.

В одной из корзин, сданных стариком в багаж, оказался Сидур – молитвенник. Никто из пароходной команды, разумеется, не соглашался копаться в багажном отделении в поисках дедовой корзины. Тогда старик пошел на хитрость: приметив в толпе пассажиров инициативного молодого человека с еврейским лицом, отец Маркиша подошел к нему.

– Простите, молодой человек, – сказал старик, – но вы, мне кажется, еврей.

– Да, – сказал молодой человек, – совершенно верно.

– И я видел, как вы ходили к начальнику этого парохода… – сказал старик, задумчиво глядя на собеседника.

– Верно, – подтвердил тот. – Я журналист.

– Видите ли, в чем дело, – сказал тогда Давид, – у меня в багаже есть одна корзинка. Там, в корзинке, лекарство, и я должен принимать его два раза в день. Но никто не хочет пойти за моей корзинкой… Попросите начальника, молодой человек, и вы совершите святой поступок!

Молодой человек так и сделал, и старик получил свою корзинку с Сидуром.

– И я его не обманул, того молодого человека, – заключил старик свой рассказ. – Сидур – лекарство для души, и я дважды в день должен принимать его, утром и вечером.

В тот же день нежданно, негаданно появился в Ворзеле мой брат Шура. Он приехал поглядеть, как живет его сестренка с «вертопрахом, грозой женщин» Перецом Маркишем.

Первым человеком, с которым столкнулся Шура на пороге нашего дома, был Давид.

– Ой! – сказал Давид, увидев Шуру. Больше он ничего не сказал.

Шура оказался тем самым молодым еврейским человеком, что помог старику добыть Сидур из багажа.

В Ворзеле Маркиш закончил работу над первой своей пьесой «Нит гедайгет». Пьеса рассказывала о событиях в одном из первых еврейских коммунальных поселений «на земле» – в Крыму, близ Джанкоя. Маркиша волновала тема еврейства «на земле», он много размышлял над ней. Так, немногим ранее, была написана Маркишем поэма «Нит гедайгет!» – «Не тужи!». Теперь эта тема нашла решение в драматургии.

Заканчивая пьесу, Маркиш был сосредоточен, замкнут. Особенно это проявилось у него по утрам.

Он вставал рано, будил меня – словно бы меня и не видя. Пока я на скорую руку готовила завтрак – уходил, бродил в одиночестве по дачному участку. Если я обращалась к нему с каким-нибудь вопросом – отвечал быстро, коротко, а то и вовсе не отвечал, уходил. Был нервен, взвинчен. Любые мои слова, обращенные к нему, сердили его, злили. По утрам – до того, как он садился за рабочий стол – он не желал ни с кем разговаривать.

Завтрак проходил молча, сопровождаемый лишь время от времени отрывочными междометиями. Это меня расстраивало, огорчало. Я по-своему, по-женски расценивала упрямое утреннее молчание Маркиша. Лишь потом, много времени спустя, Маркиш объяснил мне, что оно означало.

По ночам Маркишу грезилось продолжение того, над чем он работал днем. Не успевал он опустить голову на подушку – его образы приходили к нему. Утром они ненадолго оставляли его – пока он не садился за стол. В этот короткий промежуток времени – между пробуждением и рабочим столом – он продолжал общаться с ними, но уже не во сне, а словно бы наяву. Это было трудней, чем во сне – следовало не упустить их, продлить их жизнь до того мига, когда они окажутся намертво привязанными к бумаге. И все, что мешало Маркишу, отвлекало его в эти вынужденные полчаса утренней передышки – подавлялось им в более или менее вежливой форме.

Он заканчивал работу к обеду – и тогда наступал для него отдых. Он насвистывал что-то, обыкновенно мелодию «Я в Соренто вернусь», и по тональности его насвистывания я определяла, доволен ли он сегодняшней своей работой. После обеда он ложился вздремнуть на полчаса, вставал свежим и избегал говорить о своей работе. Послеобеденное время – до самой ночи – отведено было отдыху.

А утром он просто не мог, не желал выбрасывать на ветер, разбазаривать слова, нужные ему для другого дела и ценимые им за это.

Закончив пьесу «Нит гедайгет!», он отправил ее в Москву – Михоэлсу и в русский театр Корша. Я думала, он отдохнет несколько дней – но уже наутро после отправки он был, как всегда, молчалив и после завтрака сел к столу: работая над пьесой, он одновременно набрасывал заготовки стихов, и теперь занялся разработкой этих заготовок. Неиспользованное для работы утро он считал утром, убитым собственноручно. Сохранилось в моей памяти несколько таких утр – и до самой ночи Маркиш был тогда сумрачен, замкнут.

Зато после работы, вслед за послеобеденным сном, Маркиша нельзя было узнать. Мы шли с ним бродить по лесу, купаться, в гости. Там же, в Ворзеле, жила в то лето семья Исаака Нусинова – одного из самых блестящих еврейских литературных критиков. Нусинов, несмотря на свою молодость – он был лишь на несколько лет старше Маркиша – был уже профессором Московского университета и заведовал кафедрой литературы в педагогическом институте имени Бубнова, где читал на идиш курс «История западной литературы» для будущих преподавателей еврейских школ и техникумов. Многие из его учеников стали впоследствии литераторами – например, поэт Шлоймо Ройтман, критик Герш Ременник. Факультет, естественно, был закрыт в 1937 году – с началом официального разгрома еврейской культуры в СССР.

Тонкое, с малой бородкой, с влажными восточными глазами лицо Исаака Марковича удивительно напоминало лицо Иисуса Христа. Кто-то из знакомых друзей-художников даже подарил Нусинову рисунок-шарж: Нусинов в венце, где тернии переплетались с розами. Шарж был подписан Блоковской строчкой: «В белом венчике из роз – Впереди Иисус Христос».

В разговорах, в спорах с Нусиновым Маркиш просиживал у него в доме до поздней ночи. Разговоры велись то на идиш, то по-русски – чаще на идиш. Помню реакцию Маркиша и Нусинова на самоубийство Маяковского. Ни тот, ни другой не приняли официальной версии – Маяковский, якобы, застрелился по причине неудачной любви. Что-то более глубинное, более смутное видели они в этой смерти.

Я позволила себе вставить слово в их разговор – слово самого Маяковского:

«— Прохожий! Это улица Чайковского?

– Нет!

Она Маяковского 1000 лет!

Он здесь застрелился у двери любимой…»

– Э, нет! – сказал Маркиш после моей реплики. – Это неважно, что он писал о своей смерти. Важно другое: редко настоящий поэт спокойно умирает в своей постели… Да, неудачно ты выбрала себе мужа, Фирка!

Я тогда крепко запомнила эту его фразу.

Нусиновский дом в Ворзеле был открытым, хлебосольным домом. Маленький Эля, сын Исаака Марковича, был любимцем гостей: мальчик был остроумен, находчив, начитан. Однажды он написал какую-то маленькую пьеску и сам поставил ее, пригласив в качестве актеров мальчиков и девочек из соседних дач. Я не помню, о чем была та пьеса – но талант Эли не выветрился, как часто бывает, с возрастом: спустя тридцать лет он стал известным писателем, драматургом и киносценаристом. Страшная, нелепая судьба выпала на его долю: собирая материал для сценария о военных моряках, он вышел в море на крейсере, принимавшем участие в военно-морских маневрах. Там он умер от сердечного приступа – молодым еще мужчиной, тело его было зашито в мешок, и командир отдал приказ выбросить его в море с чугунной болванкой, привязанной к ногам. Соавтор Эли – Семен Лунгин, на руках которого он и умер в тесной каюте крейсера, умолял командира не выбрасывать бедного Эли за борт – какими глазами он, Семен, посмотрит на вдову Эли, когда вернется в Москву?.. Потребовалось специальное распоряжение высокого военно-морского начальства, чтобы, наконец, труп Эли Нусинова оставили в покое.

В первых числах июля пришел из Москвы ответ: пьеса была принята театром Корша, Маркиша вызывали на авторскую читку. Маркиш был доволен: в труппе театра работали отличные актеры – старуха Блюменталь-Тамарина, блестящий Межинский. Поручив меня заботам своего отца, Маркиш уехал в Москву. Это была наша первая разлука с Маркишем – недолгая, но для меня весьма чувствительная.

Старик отнесся к инструкциям Маркиша с высокой ответственностью. Он считал своим долгом ежедневно ходить на базар и по нескольку раз в день вести со мной беседы. О еврейской истории рассказывал мне старик, о еврейской религии. И еще – косвенно, без нажима – о том, что наиболее удачным из своих детей считает он Меира, «вышедшего в бухгалтеры». Занятия Маркиша старый Давид всерьез не принимал, хотя и осуждать открыто не решался. Он не понимал стихов сына, а, быть может, и вовсе не читал их. Вот работа Меира – это настоящее дело для еврейского молодого человека! Меир был прочной гордостью отца, Перец – непонятностью, несколько даже пугающей.

Дней через десять вернулся из Москвы Маркиш – стремительный, возбужденный, с неизменным портфелем в руке.

– Авратинер прислал подарок Соне, – сказал Маркиш, извлекая из портфеля пакет (семья Авратинера, в чьем доме я познакомилась с Маркишем, жила тем летом в Ворзеле). – Отнеси ей!.. А тебе я ничего не привез.

– Мне ничего не надо, Маркуша! – сказала я совершенно чистосердечно. – Ты ведь сам приехал…

Неожиданно для меня «железный» Маркиш растрогался, отвернул от меня лицо с повлажневшими вдруг глазами.

– Я пошутил, Фирка, – сказал Маркиш, протягивая мне коробочку с коралловым ожерельем, первым в моей жизни.

А я тоже приготовила Маркишу подарок: у нас должен был родиться ребенок.

Маркиш, узнав об этом, бурно обрадовался, сказал:

– Заказываю мальчика. Смотри – девочку не возьму!

Я не поняла – шутит Маркиш или говорит серьезно, и страшно боялась вплоть до самых родов. Родился мальчик – как хотел Маркиш.

В середине августа приехала в Ворзель моя мама – мы должны были вместе с ней вернуться в Москву, где ждал меня Университет. Маркиш же собирался остаться в Ворзеле – поработать. Ему нравилось в Ворзеле.

Здесь-то, на нашей ворзельской террасе, и состоялось знакомство моей красивой, статной мамы с облаченным в черный лапсердак библейским Давидом. К величайшему удивлению Маркиша, старик, знакомясь, протянул маме руку – закон религии запрещал ему здороваться за руку с женщиной. За столом, однако, старый Давид заметно потускнел и упорно не глядел на маму. Огорчившись, я обратила на это внимание Маркиша.

– Сейчас я это улажу, – сказал Маркиш и поманил маму из-за стола в комнату.

– Вы носите платье с короткими рукавами, – сказал Маркиш моей маме, – и правильно делаете, Вера Марковна: у вас красивые руки. Но поглядите на моего старика – он сам не свой, ему нельзя смотреть на открытые руки женщины, даже такие, как ваши… Набросьте платок!

Мама накинула шаль, и старик успокоился. Пришло время моего отъезда, но Маркиш не хотел отпускать меня.

– Что тебе эта учеба? – говорил Маркиш. – Я тоже Университет не кончал – и ничего, обхожусь… Оставайся! В крайнем случае, пойдешь учиться на следующий год.

Я хотела ехать, настаивала на своем.

– Оставь ты это! – убеждал Маркиш. – Я хочу, чтоб ты родила мне шестерых детей – а на это нужно время. Зачем тебе учиться, когда на работу у тебя все равно не хватит времени?

– А как же равенство между мужчиной и женщиной? – возражала я с жаром молодости. – Я за полную эмансипацию! Женщина сама должна обеспечивать себя!

– А! – досадливо отмахивался Маркиш. – Твоя обязанность – делать жизнь, моя обязанность – зарабатывать на жизнь. Если хочешь называть такое положение эмансипацией – называй на здоровье!

Маркиш, однако, не препятствовал всерьез ни моей учебе, ни последующей работе. Наоборот, он гордился моими маленькими успехами и, словно бы удивляясь им, всячески превозносил их перед своими товарищами-писателями. Мой успехи немного развлекали его.

В самом конце августа мы с мамой уехали в Москву. Я снова поселилась в своей пятиметровой комнатке в Цыганском уголке. К приезду Маркиша я с трудом втиснула туда крохотный столик: у знаменитого Переца Маркиша не было в то время в мире ни кола, ни двора – и он никогда не задумывался над тем, под чьей крышей придется провести ему ночь. Он был абсолютно искренен, когда писал:

Серия сообщений "ЭСТЕР МАРКИШ: СТОЛЬ ДОЛГОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ":
Часть 1 - СОДЕРЖАНИЕ; ПРЕДИСЛОВИЕ
Часть 2 - ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. 1. ПОГРОМ В ЕКАТЕРИНОСЛАВЕ
...
Часть 4 - 3. ЦЫГАНСКИЙ УГОЛОК
Часть 5 - 4. ПЕРЕЦ МАРКИШ
Часть 6 - 5. ПРАВЕДНИК ДАВИД
Часть 7 - 6. "ЗОЛОТО" МОЕГО ОТЦА
Часть 8 - 7. ДОМ ПИСАТЕЛЕЙ
...
Часть 24 - 23. ИЮНЬ 1967: "ГОЛОС ИЗРАИЛЯ"
Часть 25 - 24. ПОСЛЕДНЕЕ СРАЖЕНИЕ
Часть 26 - ФОТОГРАФИИ ИЗ КНИГИ ЭСТЕР МАРКИШ: СТОЛЬ ДОЛГОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ