РЕКВИЕМ
     Узникам психиатрических тюрем посвящается

     Свидетели и судьи,
     Ухмылки и гримасы...
     Наверно, это люди,
     А может, только массы.

     Что вам светило прежде
     На этом небе черном?
     Наверное, надежда,
     А может, обреченность.

     Теперь в железном склепе
     Вождь без знамен и войска.
     Наверное, нелепость,
     А может быть, геройство.

     Что там, в небесной сини,
     Над ранкою рассвета?
     Наверное, Россия,
     А не Союз Советов.

     Кто смеет лишь подумать,
     Да так, чтоб не узналось?
     Наверно, это юность,
     Умеренней, чем старость.

     За чаем, за печеньем
     Яд отрицанья сладок...
     Наверно, возрожденье,
     А может быть, упадок.

     Безвременье затихло.
     Кричать в его бесплодность --
     Наверно, это выход,
     А может, безысходность.

     Сойти живым в могилу,
     Исчезнуть в липкой гнили,
     Наверно, это сила,
     А может быть, бессилье.

     Тебя за бастионом
     Увидит мрак кромешный,
     Наверно, умудренным,
     А может, отупевшим.

     Последний отблеск бреда,
     Последнее движенье...
     Наверное, победа,
     А может, пораженье.

        1970 г., Лефортово.

     Теперь  я знала все. Но что мне было делать с этим  знанием? У меня  не
было надежды ни на жизнь, ни на смерть.

"НАШ ПОЕЗД ОТХОДИТ В ОСВЕНЦИМ"
     В этапе до перманентной газовой камеры есть своя прелесть -- последняя,
оставшаяся тебе  до  прибытия  в  пункт  конечного назначения,  где "времени
больше не  будет". Нормальный  столыпинский вагон (70-я  статья обеспечивает
отдельное "купе" с голыми полками, без окна, но через решетчатую дверь видно
окно  в коридоре, и можно в последний  раз посмотреть на  реки, леса,  поля,
"вольных"  людей). 70-я  статья дает еще одну привилегию: лефортовский сухой
паек -- это не селедка, а огромный кус холодного вареного мяса.
     Политические  "котируются":  вор в законе,  выяснив,  за  что  я  сижу,
немедленно  передал по вагону приказ: не ругаться матом, не  сквернословить,
не ерничать, не отпускать скоромные шутки, пока я не "сойду", иначе он потом
будет  "разбираться".  Мелкие  уголовники   (бытовики)  вели  себя,   как  в
Английском  клубе, а вор рассказал,  как он три года назад  схватил 5 лет по
политической статье (плюс  6 за грабеж). Взяли они  сберкассу в провинции  и
приехали в Москву покутить.  После ресторана, сильно  навеселе, стал наш вор
кричать в троллейбусе: "Надо кидать коммунистов в Байкал!" Дали ему 15 суток
за хулиганство. А  когда срок кончился, у ворот его уже ждали... Привезли на
Лубянку  и спрашивают:  "Ну  почему  в Байкал? Почему  не в  Волгу -- она же
ближе?" А  он возьми  и ответь: "А я слышал по радио,  что Байкал  --  самое
глубокое озеро в мире". Прибавили 70-ю.
     Конвой очень учтив: не избивает, не насилует, просто вежливо приглашает
на чай в свое купе ("у  нас там постель, белье, удобно").  Может быть, они и
не имели  в  виду ничего  дурного  (я  же  не  Софи Лорен), а просто  хотели
поговорить о политике и дать мне хоть сутки поспать в человеческих условиях,
но проверять было неохота. Конвой, овчарки (я с тех пор их видеть  не могу),
решетки обнадеживали: в  таких условиях больных никто не  возит -- автоматов
многовато  --  государство не считает тебя больной, оно тебя просто  карает.
Просто такая пытка. Просто такая казнь.
     Этап до Казани на скором поезде длится сутки с небольшим, без остановок
в  этапных тюрьмах других городов. Идет июль. 17 мая мне исполнилось 20 лет.
В одиночке  Лефортовской  тюрьмы.  Вот когда  поймешь  "Штрафные  батальоны" Высоцкого. Когда  останутся  одни  сутки до конца. "Всего  лишь час  дают на артобстрел..."  Но ни  ордена,  ни "вышки" не будет. Нет у  Высоцкого такого варианта: комната 101. Я надеялась, что, когда меня будут выводить в туалет, я сумею открыть  дверь в тамбур  и  выпрыгнуть  на полном  ходу.  Или  сразу попасть под колеса, или разбиться (если повезет).
     Если  не повезет, успеть  добраться до  реки и утопиться. Или броситься
под  машину.  Бежать  мне даже  не приходило  в  голову.  На  этом  диагнозе
кончается жизнь -- это  было  ясно. Выбраться из  поезда -- самое главное. А
дальше успеешь  умереть,  пока  не настигли.  Но  двери  были  заперты.  Все
предусматривалось. Надеяться было больше не на что. Поезд доехал до Казани.

ОСТРОВ ДОКТОРА МОРО
     У   каждой  СПБ  --  спецпсихбольницы  или   спецтюрьмы  --  была  своя
специализация.  В  Днепропетровске   пытали  нейролептиками  (Леонида  Плюща
замучили до полусмерти; когда его выслали в  Париж, то из самолета  мученика
вынесли  на  носилках;  и  французских  коммунистов  это  проняло: "Юманите"
напечатала  заметочку, что даже  с врагами социализма так жестоко обращаться
нельзя!). В  СПБ  под  Калининградом,  где  был  заключен  Петр  Григорьевич
Григоренко, было то же самое. В Казани применяли и физические пытки,  однако
нейролептиками  не пренебрегали. Самый сносный вариант был  в Ленинградской СПБ: и Буковский, и Володя Борисов, и  Виктор Файнберг вышли оттуда живыми и невредимыми;  Витя даже сагитировал своего  врача, женился на ней и увез  во Францию. С одной стороны, Казань --  это здоровый тюремный элемент. Это даже не зона. Это "крытка", последний градус наказания -- тюрьма. Овчарки, заборы с колючкой,  вышки, охрана. Бытовики-уголовники из хозобслуги, они тоже твое начальство.  В "палатах"  кровати,  но на  окнах  решетки,  и  эти  "палаты" заперты, а в дверях -- глазок.  Двери открываются на умывание,  на  оправку, для  того что бы раздать еду, перед работой  и прогулкой.  Работа несложная, 3-4 часа  в  день: переплетная  мастерская, швейная,  стегание одеял,  шитье медицинских перчаток.  Кормят тоже  лучше, чем в  тюрьме:  утром дают  кусок масла, два раза в неделю -- немного творогу, к обеду  в  супе  будет плавать маленький кусочек (граммов 30-40) очень жирной свинины.
     Все остальное, кроме  сахара и утреннего  серого  хлеба, -- несъедобно.
Есть  и  развлечения:  три раза в месяц  --  кино (это как в зоне).  Фильмы,
которое я смотрела  там, потом вызывали неизменное чувство  ужаса, даже если
это были комедии. Посылки можно получать любые, свидание -- раз в два месяца
на час в присутствии охраны  и медицинского персонала,  через стол. При этом
можно  передать любые продукты в любом  количестве.  Для уголовников -- рай,
для  политзаключенных  -- геенна  огненная.  Есть,  кроме  обычных  тюремных
стандартов,  еще кое-что "кроме". Военные  медсестры. Военные врачи.  Других
нет. У  них  одна задача  --  заставить тебя полюбить Большого  Брата.  Есть
"контингент" --  патологические  убийцы, маньяки. Обычные уголовники сюда не
попадают, разве что  "закосят" со  взяткой  в придачу (СПБ вместо "вышки" --
для убийцы просто находка). В моей  камере сидели пятеро. Галя убила топором
мужа, Вера отравила золовку, Оксана  застрелила из ружья мужа и шестилетнего
сына. Одна милая особа за стеной посадила в ванну двух своих маленьких детей
и пустила ток... У меня еще отличная камера, а у Наташи Горбаневской соседей
-- 11 человек.
     Верхний  коридор -- рабочий.  Здесь членораздельно разговаривают, здесь
тупые, примитивные люди, но эти звери все-таки ходят на двух ногах. Они, как
в "Острове доктора Моро", чтут  Закон и делают вид, что живут, как люди. А в
нижнем  коридоре  в   собственных  нечистотах  лежат  и  заживо  разлагаются
полутрупы,  утратившие человеческий облик, окончательно потерявшие рассудок. И ты  знаешь,  что за малейшую провинность ты попадешь  к ним, сюда.  Одежда вполне тюремная,  свое платье здесь отбирают. Унизительно ходить в каторжном халате,  в тюремном платье, в  уродливых башмаках.  И здесь  нет срока:  три года, тридцать лет  --  это  как  захочется  КГБ.  Не сломав,  не  уничтожив личность, не выпустят.
     Какие же политзаключенные сидят в СПБ? Приедет и сразу уедет Оля Иоффе,
но ее успеют поистязать  аминазином. Мы с ней  не увидимся, разве  что из-за
забора -- другое отделение.  (Общая  прогулка в общем  дворе весной  и летом
длится 2-3 часа,  но умалишенные гуляют  тут же, и в бане  с ними  моешься.)
Нина Ж.  пробудет в Казани год. Она из Грузинского  Хельсинкского  Союза, из
Сухуми, хотя сама русская. У нее отняли семилетнего сына, оторвали и увели в
спецприемник. Потом его забрала сестра. Инквизиторам  она говорит, что будет
впредь думать только о сыне, и они ей верят, это правдоподобно. Она филолог,
русист. Преподавала в университете. Замкнута, осторожна (здесь нельзя верить
никому), очень истощена. Она уже  была  в  Казани в начале 50-х годов. Тогда
здесь просто гуляли, не было никаких пыток, спасались от сталинских лагерей.
Шурочка Лакшина со своим другом подожгли дымовые шашки на трибуне 7 ноября у себя в Сыктывкаре.  Оба  учились в Питере. Шашки погасили, акция протеста на этом кончилась, и  началась расплата. По газете с номером квартиры и дома, в которую  завернули  шашки,  их нашли. Мальчик попал  в Ленинградскую  СПБ и выжил, а Шурочку в Казани уничтожали инсулиновым шоком. Доведя до слабоумия, выпустили. Это случилось за полгода до меня. Инсулин ей назначил сам Лунц. Я не знаю, сколько  процентов  психиатров приняли  участие в этих гитлеровских штучках, но  даже  если  это 50  процентов,  все равно они  подлежат лишению диплома. После  этого им людей доверять нельзя. У Лизы Морохиной стаж борьбы был  еще больше. Ее  отец был  расстрелян в 1937 году.  Еще  в  16  лет  она подожгла сельсовет. Попала на  три года  в  лагерь,  окончила  школу.  Стала распространять   антикоммунистические   листовки.   В   Казани   ее   пытали электрошоком, снизили интеллект,  лишили  возможности  учиться.  Сохраняется душа,  но гаснет ум. Это самое страшное. Ее продержали два года и выпустили.
Родиной  Лизы  был  тот же  Сыктывкар. Политзэки из  провинции,  неизвестные
Западу и  Москве, за  которых некому  было  заступиться, подвергались  самым
страшным пыткам и были обречены  на стирание личности. Сейчас,  когда я пишу
эти строки, в глухих углах страны в ПБ и СПБ досиживают  свои двадцатилетние
сроки  несчастные узники, давно  сведенные с ума, вроде  Игоря  Антипова. За
одну забастовку или демонстрацию  в  Благовещенской  СПБ сидели  по 20  лет.
Здесь в  Казани есть памятник произволу "застоя" и равнодушию перестройки --
учительница Ольга Н. Она еще помнит кое-что из французского языка. Сидит она
с  1962 года.  У нее чистенькое  платьице, но  ее сослали в  нижний страшный
коридор. Она наполовину лишилась рассудка, поет длинные баллады о "палачах в белых халатах", всюду ищет агентов НКВД. И сюда привезут маленькую худенькую Наталью  Горбаневскую, которой Анна Ахматова оставила  лиру. "Воробышек"  -- называли ее друзья. В ней 1 м  50 см, а килограммов и вовсе нет.  Ей было 34 года, мне --  20 лет.  Ее стихи казались мне гениальными (и сейчас кажутся). На воле остались двое  ее  детей, Осик (грудной)  и Ясик  (9 лет).  Она тоже будет обещать  впредь  заботиться только о  детях, но ей не поверят и начнут пытать галоперидолом.  Наташа  много  рассказывала  мне  о диссидентах, и  я сначала была в  восторге, но потом услышала ее мнение о моих листовках: "Это глупость. Незачем обращаться к народу. Он не поймет, а власти рассвирепеют и начнут репрессии.  Пострадают  и  все  диссиденты". Становилось  ясно,  что товарищей по борьбе мне не найти и в среде Наташиных друзей.
     Слава Богу,  за  Наташу было кому заступиться. Через 4 месяца ее увезли
обратно  в  Москву:  скандал  по  поводу  ее участи  был  хороший,  громкий,
международный. Хотя  бы одного поэта спасли, против всех российских обычаев. Наташа вскоре уехала,  но ее  я  не виню.  Сидевший в  СПБ неподсуден. После этого  ужаса и позора человек не может оставаться в подвергнувшей его такому стране.  Он  имеет право уехать  туда,  где его  хотя бы  не  будут  считать
сумасшедшим.   Были   в   Казани   и   чистенькие  старушки-баптистки.   Они
проповедовали  Слово Божье  по деревням. В СПБ они  сидели пожизненно, но не роптали. Уж не знаю, о каком способе мгновенной смерти пишет Буковский, но я его не знала, и никто даже впоследствии мне не смог его назвать. Мне ни разу
не  посчастливилось  найти на  прогулке  кусок стекла.  Покончить с  собой в
Казани так же невозможно, как и в Лефортове. О свободе в Казани не  мечтают:
будущего нет. В  него  перестаешь верить  через 3-4  месяца. Перестаешь даже
надеяться  и  мечтать.  Ничего нет  и  не  будет, кроме этого  острова, этой
Преисподней. Как там у Булгакова? "И обвиснешь на цепях, и ноги погрузишь  в
костер...  И  так  будет всегда...  Слово  "всегда" понимаешь ли?"  Мечтаешь
попасть в Лефортово хотя бы  на  месяц,  вдруг  КГБ понадобится опять тщетно
задать какой-нибудь вопрос.  Но это тоже несбыточно: я одиночка, группы нет,
невменяемого даже гипотетически не  могут привлечь как  свидетеля.  И  зачем
возить взад-вперед того, кто не дает никаких показаний?
     Весь год, ложась спать,  я мечтала об одном: чтобы утром не  проснуться
(инфаркт, инсульт,  тромб).  Человек, который после  этой  вечерней  молитвы
целый  год  неизменно  просыпался в  казанской камере, не должен,  не  может
дальше жить. Это нехорошо и для него, и для человечества.
     Какими же средствами располагают современные о'брайены? Да теми же, что
были  у  оруэлловского, плюс  химические  препараты, уничтожающие  личность,
чего, согласитесь, у  О'Брайена не  было. Итак, казанский  арсенал  "средств
устрашения".

     I. То, что было в у О'Брайена (по нарастающей)

     1. Избиение  (уголовников охрана  может забить сапогами  до  смерти,  я
такие случаи помню;  политических --  нет, их надо  сломать, но  представить
живыми).
     2.  Привязывание жесткое  (до  онемения конечностей,  до  пролежней;  в
особенных случаях привязывают  так, чтобы веревки впивались в тело до крови.
В таком состоянии могут продержать неделю).
     3.  Сульфазин,  или  "сера"  (везде был  запрещен,  кроме  СССР).  Одна
инъекция, или сразу две  -- в разные  точки, или даже четыре (в руку, ногу и
под  лопатки).  Дикая  боль  в  течение  2-3  дней,  рука  или  нога  просто
отнимаются, жар до 40 градусов, жажда (и еще могут воды не дать). Проводится
как "лечение" от алкоголизма или наркомании.
     4. Бормашина.  Привязывают к креслу и сверлят здоровый зуб, пока сверло
не вонзается в  челюсть. Потом зуб  пломбируют, чтобы  не оставалось следов.
Любят удалять неубитый  нерв. Все это делается профессиональным дантистом  в зубоврачебном кабинете.  "Санация  полости  рта".  СПБ  не  имеют  надзорной
инстанции -- жалобы не перешлют,  а  если переслать тайно -- их все равно не
примут  ни  в  прокуратуре,  ни  в Верховном суде. Узник  СПБ бесправен даже
больше, чем зэк.  С  ним можно  сделать все. Насколько  мне  удалось узнать,
бормашина применяется редко и только в Казани (испробовано лично).
     5.  Газообразный кислород подкожно.  Вводят  его толстой иглой под кожу
ноги или  под лопатку. Ощущение такое, как будто сдирают  кожу (газ отделяет
ее от мышечной ткани). Возникает огромная опухоль, боль ослабевает в течение
2-3  дней.  Потом опухоль рассасывается,  и начинают сызнова. Применяют  как
лечение  от  "депрессии".  Сейчас  применяется  к  наркоманам  как  средство
устрашения  (чтобы боялись  попасть в клинику). Вводят кислород  2-3 минуты,
больше не выдерживают обе стороны (палачи глохнут от криков, жертва падает в обморок).  Политзаключенным  вводят кислород по  10-15  минут.  (Испробовано
лично, 10 сеансов.)

     II. То, чего у О'Брайена не было

     1.  Аминазин  (очень  болезненные инъекции, при  этом  вызывают  цирроз
печени, непреодолимое желание заснуть --  а спать  не дают -- и губят память
вплоть до амнезии).
     2. Галоперидол  (аналоги трифтазин и стелазин,  но они слабее). Создают
дикое   внутреннее   напряжение,   вызывают   депрессию   (черное  излучение
Стругацких), человек не может заснуть, но постоянно хочет спать, не может ни
сидеть,  ни лежать,  ни ходить, ни писать (судороги  рук изменяют  почерк до
неузнаваемости, не дают вывести букву), ни читать, ни думать. Неделя ударных
доз  -- и  нейролептический  шок.  Несколько  месяцев --  и потеря  рассудка
гарантирована.
     3. Инсулиновый  шок с потерей сознания (уничтожает целые участки мозга,
снижает интеллект, память тоже пропадает).
     4. Электрошок. Убивает сразу двух зайцев: во-первых, это пытка током, а
во-вторых, разрушается непоправимо мозг. Одного пребывания  в этих стенах --
без  книг,  без научных  занятий (библиотеки фактически нет), без нормальных
собеседников  (политические сидят в разных камерах) -- хватило бы на  скорую
потерю рассудка. Я провела там год и  была уже на пределе: еще бы полгода --
и все.  Могу только позавидовать стойкости Владимира Гершуни, который в  два
приема провел  в таких застенках по  3-5 лет. Моих запасов прочности хватило
бы на лагерь. Но на это я не была рассчитана (в этом  как  раз эффективность
комнаты 101). Я знаю, что  многие переносили это легче, но  ведь комнату 101
каждому  подбирают  индивидуально.  Боюсь,  что меня подвела  здесь  гордыня
эгоиста-интеллигента  (разум  превыше  всего!  Моя личность  не  может  быть
принесена в жертву).  Готовность  к смерти и  повышенная  адаптация  к любой
физической боли не сочетались у меня  с готовностью к отказу от  разума  при
жизни.  Тем  более  что  знакомство с  Наташей  Горбаневской  показало,  что
диссиденты  считают необязательным сопротивление в  таких условиях.  Здешние отречения нельзя использовать  для газет и TV: сумасшествие не дает должного назидания;  чего  стоит  раскаяние  сумасшедшего?  Потом,  в  1978  году,  я убедилась,  что  попытка  держаться  достойно  в  психиатрических застенках рассматривается  диссидентами  (да  и  инквизиторами  тоже)  как  величайшая глупость чуть ли не на уровне инкриминируемого заболевания.
     Я  не  пытаюсь  оправдаться.  В  свете моих личных вкусов  и  убеждений
оправданий отречению нет  --  даже в  СПБ.  Со второй попытки, уже зная, что
меня ждет, я смогу взять эту высоту. Но в  20 лет я сбила планку. Интересно,
что казанские  врачи не требовали даже признания  болезни. Они  вели беседы,
как  в институте марксизма-ленинизма, требуя от патентованного  умалишенного
признания ошибочности его  теоретических воззрений, как на партийных чистках
20-х годов (разоружиться перед партией). Однако раскрыть обман в моем случае
не представлялось затруднительным, да я  и  не очень  старалась,  даже  хуже
Галилея,  в силу юношеского  легкомыслия. Одни наши  беседы  с  Ниной  Ж.  и
Наташей Горбаневской на прогулках чего стоили! А письма домой?
     А моя  манера  с  утра  до  вечера заниматься  по навезенным  книгам  в
учебникам  французским (там  я  его доучила),  латынью, греческим (научилась
неплохо переводить),  лингвистикой,  английским; переводить  Камю, Овидия  и
читать Томаса Манна!  Получала я полтаблетки галоперидола на ночь, да еще  с
большим количеством корректора.  Может быть,  я понравилась врачам? Ведь они же, эти же нелюди, стерли в порошок и  Лизу и Шуру, хотя те тоже заверяли их в   своем  "исправлении".   Может  быть,  КГБ  желал  сохранить  на  будущее
антисоветчика  с организаторской жилкой и стремлением  свергать строй -- для
оправдания  существования V  отдела?  Может быть,  казанских  провинциальных инквизиторов впечатляли мои богатые московские  передачи (рябчиков не  было, но  ананасы  попадались,  торты,  икра,  шоколадные  наборы)  и  импозантные родители  (сравнительно с  другими  визитерами)?  Может  быть,  сыграли роль московские  гостинцы, мясо, масло, щедро  ими привозимые  (этого в  Казани в начале 70-х уже не было)?
     Не  могли же  они  меня просто пожалеть...  Других  же  (кроме  Натальи
Горбаневской -- отчасти) не жалели... Но  самой криминальной была моя манера
делить  роскошные  передачи  и  посылки  на  всех  политических  заключенных
отделения. Там это совсем не было принято, Нина Ж. даже вначале отказывалась
брать. Я вносила в Казань этику  политических! Все остальное вранье летело к
чертям.  В  раскаяние  после  этого  поверить  было   невозможно.  А  дальше
начинается  крупное  везение.  Были  применены  не химические,  а физические
пытки. Это просто милость судьбы: два сеанса с бормашиной и десять сеансов с
кислородом подкожно.
     Не  знаю  почему, но  у  меня  сложилось  впечатление,  что  пытки  без
нейролептиков в Казани -- это  блат. Здесь легко отбиться:  надо уметь молча
терять  сознание,  желательно  с  улыбкой  (конечно,  с  бормашиной  это  не
проходит, здесь улыбка не получается -- с открытым-то ртом! Но можно хотя бы
не кричать  и не стонать, а кислород улыбаться не  мешает). Такое  поведение
ошеломляет,  и  на  тебя  рано  или поздно  махнут рукой.  Я даже думаю, что
поседела я в 20 лет не из-за этого, а из-за отречения и обстановки.
     Делается все это  без ненависти к объекту  воздействия:  просто нудная,
советская работа. Отпуская вентиль на баллоне с кислородом, обсуждают вопрос о  том, кому  дадут следующее звание  и прибавку к  жалованью и за что,  где достать карпов и т.д.
     Непосредственные исполнители  --  рядовые палачи -- не  любят криков  и
проклятий, это осложняет работу и  не  дает обсуждать свои  дела. Поэтому ко
мне  они  питали  самые теплые  чувства. К тому же  простых  людей  ученость
интригует. Даже  главврач-полковник  любил  поговорить со  мной  о Таците  и
Гиппократе. Я в рубашке родилась: передачи  делить я продолжала, а пытки они
прекратили. Видимо, сработал советский  стереотип: для  статистики применено
достаточно, а там чего надрываться-то? Пусть у ГБ голова болит. Без совка  в
"Совке" совсем  можно  было бы пропасть. Из  передач  доставалось мне совсем
немного, казанскую еду я  не употребляла. Скоро я вообще уже не могла  есть:
не  осталось  желудочного сока.  Дикие  приступы  боли отбивали охоту что-то
пробовать. Моим кураторам  тоже  было  ясно, что  конец не  за горами. Может
быть,  при  международной  огласке  (Юлий  Ким,  много  сделавший для  моего
спасения Владимир  Буковский), при том, что французы -- преподаватели  ИНЯЗа
подняли шум там у себя, при передачах по "Свободе"  каждую неделю моя смерть
в  казанских стенах в 21  год не была  рентабельной? Диссиденты, безусловно,
меня спасли, хотя я и не принадлежала  к их корпорации. Может быть, они и не
могли спасать  всех,  всеми Запад не  интересовался? Даже наверное  так. Мои
нестандартные листовки (это не был типичный уровень постижения ситуации 60-х годов)  попали в первые "Хроники текущих событий". Та же Наташа Горбаневская их и  делала.  Мою фотографию  я  потом нашла  в диссидентской квартире  Иры Каплун за стеклом  книжного  шкафа... Диссиденты были единственными  людьми, кто  с 1959  до 1986 года что-то делал для страны.  Мало что хорошего вышло? Это не их вина, а страны. У меня вышло не больше...
     Комиссия, приезжающая в СПБ два раза в год, для  политических не  имеет
значения. Без санкции КГБ не "выписывают". Но если и выписывают, то радости,
как говорится, мало. Освобождение здесь ни при чем. Снимается принудительное
лечение (судом)  в СПБ, меняется на такое же  в ПБ по месту  жительства (для
московских  диссидентов -- на Столбовой). Тем  же этапом, под тем же конвоем
везут в тюрьму по месту жительства, а там  -- в ПБ, где  могут продержать до
полугода (что  и проделали с Олей Иоффе, да еще и продолжали пытать). Тогда,
опять-таки с санкции КГБ, суд снимает принудительное лечение. То, что от вас
осталось,  может  идти домой. Местные живодеры  подчас  более  свирепы,  чем
лощеные палачи из  СПБ; у последних, как правило, выше уровень развития, они
и помиловать могут.  На  мою комиссию  приехал  лично Лунц -- посмотреть  на
результаты. Я думаю, мой вполне дистрофический внешний вид его удовлетворил, а может  быть, и испугал (учитывая международную огласку). Я  была похожа на тень из Аида, ходила уже с трудом. Впечатляли и полуседые волосы (в 21 год). Поэтому Лунц довольно скоро отпустил меня с миром, задав только два вопроса: "Изменились  ли ваши  убеждения?" и  "Изменились ли они сами по себе  или  в результате  лечения?". Ненавидя себя и понимая, что  простить себе  это я не смогу никогда, я ответила на первый вопрос "да" и на второй -- "в результате лечения".  Умиротворенный Лунц  благожелательно сказал:  "Вы должны из всего случившегося сделать для себя выводы", -- сообщая тем самым решение комиссии и разоблачая всю эту муру с шизофренией: какие выводы может сделать для себя псих?  Он же за себя не отвечает!  Я  глубоко убеждена, что  из  СПБ  своего противника нельзя выпускать живым: он  делается  вервольфом,  и его  никакая пуля, кроме серебряной, не возьмет. Он  обречен на мщение  обществу, и он не успокоится,  пока не разрушит  то государство, которое пропустило его  через эту  мясорубку. Я не хотела жить. Я  не хотела свободы. Как бороться, имея в перспективе Казань?  Как не бороться, зная, что ЭТО существует? Я не мечтала даже дойти до  реки и  утопиться: смерть не смыла бы мой позор, поражение не стало бы победой. Я должна  была  сразиться с ними на их  поле  --  и  их же оружием.  Я  должна была выиграть  именно  в  этой игре.  Но  пока  я просто умирала, и физически, и морально. Решения суда обычно ждут 2-3 месяца. Потом ждут этап.  Из этапа запомнился жуткий  холод. В Бутырской  тюрьме я пробыла одну ночь и оказалась в санаторном отделении  привилегированной Соловьевской
больницы. Здесь моя мать, не последний человек в медицинском мире, могла мне
помочь.   Столбовая  меня  миновала.  Вывез  советский   блат.  Видимо,  КГБ
предпочитал, чтобы я умерла дома,  а Столбовая  была  верная  смерть  в моем
состоянии. Поэтому московским психиатрам, не участвовавшим в психиатрическом терроре, предоставили меня спасать, как им вздумается.  Мне еще раз повезло.
Те, кому не  повезло, уже  ничего  не скажут и не напишут. Если  бы я прошла
полный, полнометражный конвейер карательной медицины, меня бы не было.  Я бы не  сохранила рассудок. Соловьевские врачи все понимали. Они делали вид, что не  знают о том, что меня поместил к  ним суд, дабы санаторные пациенты ни о чем  не  догадались.  Лечить они пытались  мое  физическое состояние  и даже
предложили инсулин  в  терапевтических дозах. Со  мной,  конечно,  случилась
истерика.  Послушав про инсулиновый шок  и другие прелести СПБ,  они уже  не
предлагали ничего.  Был  один бестактный  профессор,  который все  стремился
показывать меня студентам, но здесь я уже могла огрызаться и доказывать, что
здорова  как стеклышко. Соловьевские врачи пытались даже  снять  диагноз, но
это зависело от КГБ, и никакие академики здесь помочь не могли.
     Человек, прошедший  через  СПБ и  ПБ, никогда не будет прежним.  Он  не
сможет создать семью, иметь детей. Он никогда не будет посещать даже обычные ПБ, носить туда гостинцы и  входить в комиссии,  курирующие  соблюдение прав человека в этих "богоугодных" заведениях:  душевнобольные навсегда останутся для него орудием пытки, и он не сможет увидеть в них страдающих людей. Он до конца  своих дней будет бледнеть,  видя машину с красным крестом, и не будет сближаться с  психиатрами. Он  никогда не  обратится к  невропатологу  и  не примет  даже  таблетку  снотворного.  Он  не  сможет  смотреть  фильмы  типа "Френсис"  или  "Полета  над  гнездом  кукушки".  То,  что  с  ним  сделали, непоправимо. Он или возненавидит людей, или  не сможет никогда  причинять им зло --  даже  последним  подонкам.  (Слава Богу,  со  мной  произошло именно последнее. Отсюда, наверное, пункт о  всеобщей амнистии в  программе ДС.)  И держать   его   будут   на   коротком поводке.   Есть   такая   штука   -- психоневрологический диспансер. Политический после  СПБ  обязан посещать его каждый  месяц.  Возьмется за  прежнее  -- без суда  и следствия попадет в ПБ (достаточно одного звонка из КГБ), а там и  в СПБ.  "Тот, кто нарушит Закон, возвращается в Дом Страдания". Все по Уэллсу.
     Я не  ходила в диспансер. Доктор Житловская все  поняла и автоматически
записывала, годы подряд, меня не видя, в журнал про мое "хорошее состояние",
обманывая свое начальство и КГБ. Если  50 процентов психиатров участвовали в пытках,  то 50 процентов сочувствующих  спасали от 50 процентов первых и ГБ. Без  них ни  один диссидент, бращенный в комнату 101, не выжил бы. В Империи зла  тихой  сапой саботировало и подрывало устои Добро. Система не  работала безупречно, винтики иногда отказывались выполнять команды даже в карательных структурах.   России   не   дано   было   стать   тысячелетним рейхом,   в действительности она  слишком противоречива и слишком сложна  для  идеальной деспотии. Эмоции, первый порыв (самый благородный), милосердие и самоедство, проявляющиеся  в перманентном  диссидентстве,  опрокинут в очередной раз все планы национал-патриотов, все чаяния государственников. Третий Рим интересен тем, что  постоянно разрушает сам себя силой рефлексии, без всяких варваров. Но вернемся к моим останкам.
     Оказавшись дома, я должна была умереть: пища не усваивалась совершенно,
не  было желудочной флоры. Но достали югославские  ферменты, и я выжила. Еще раз повезло!

"ПУСТЬ МЕРТВЫЕ ХОРОНЯТ СВОИХ МЕРТВЕЦОВ"
     Мало  того,  что из  спецтюрьмы  выходит зомби, лишь  внешняя  оболочка
бывшего  человека,  выжженная изнутри  беспредельной  ненавистью, предельным унижением и непозволительными  для мыслящего  существа страданиями. Но  этот зомби  еще  и вынужден  вести  загробное существование.  Возвращение  в Лоно Церкви спасало от  костра,  но  не  избавляло  от  пожизненного  заточения в монастырь на  хлеб  и  воду  (вариант, предложенный Жанне  д'Арк). По-моему, Советы сильно  прогадали, не давая своим жертвам мирно  одуматься  и отойти, вернее, уползти в сторону. Выживший  в  СПБ был  навечно неблагонадежен,  то есть он был  "невыездной", нелояльный, подозрительный, состоящий под гласным надзором КГБ. Но  он  же был  и ненормальный, и состоял под гласным надзором психиатров  нужного  образца,  и  считался  недочеловеком  (гитлеровцы  были гуманнее: они таких сразу отправляли в газовую камеру). Нормальная работа по специальности,  учеба,  брак для  него исключались. Кто  взял  бы  на работу вчерашнего узника КГБ  и СПБ?  И если бы не бунт "винтиков"... Воля к смерти после выхода из СПБ настолько превышает волю к жизни, что конец был бы один, и  очень быстрый. Мария Никифоровна Ольховская  взяла  меня  воспитателем  в детский санаторий, зная  про меня  все. Не все дорожили устоями СССР, многие радовались  возможности хотя бы тайно, под землей, их подрыть.  Кротов  было
гораздо больше, чем Буревестников. Этих кротов не хватало на то, чтобы режим
рухнул, но формулу его дряхления и эрозии они обеспечивали. Режим и жить был не в силах, и  умереть не мог. Я люблю детей, но не  люблю с  ними работать:
они  чувствуют,  что здесь  можно сесть на голову. Корчаковское воспитание в
советских  условиях себя  не оправдывало.  Дневной сон  я своему контингенту
оплачивала леденцами: логическими доводами я заставить  их спать не могла, а
насилие  я применять не хотела и не  умела. Дети были счастливы, родители --
тоже, а я обливалась холодным потом, пытаясь удержать свою группу от полного разбегания  за Можай и от выцарапывания друг  другу глаз. В ИНЯЗе мне выдали академическую справку со всеми моими пятерками ("отл.") и с отметкой,  что я была  исключена  за  поведение,  недостойное  советского студента.  С  такой справкой  нечего  было и  думать куда-нибудь  идти.  Но я  решила  закончить институт --  или  не  жить, потому что доказать, что это  понижение  статуса проистекает не  от  моей неспособности,  а от  политических  репрессий, всем советским  обывателям я бы  не  смогла.  Тщеславие?  Возможно,  но,  скорее, оскорбленное  человеческое  достоинство.  Та же М.  Н.  Ольховская дала  мне нелегально  характеристику.  Но   где   было  взять   еще  две  подписи   на
треугольнике? Какой  профорг, какой парторг мне  это  подписали  бы?  Кто бы
поставил  печать? Можно написать отдельный детектив о том, как я ухитрилась,
подобно Джеймсу Бонду, поставить обманом печать в нашем головном учреждении, а   за  профорга   и   парторга   попросту  расписалась   сама.   Документы, следовательно, были подложные. КГБ действовал нерасторопно (они узнали,  что я учусь, только когда  я  была уже на IV курсе),  и советская безалаберность обеспечила  мне  студенческий  билет  МОПИ  --   областного  педагогического института  им.  Крупской.   Москвичи  учились  там  на  вечернем  (хотя  для конспирации  я поступила на  заочное),  там  была  отличная  лингвистическая школа, библиотека,  унаследованная от Высших  женских курсов,  а  заодно там подрабатывали преподаватели из  ИНЯЗа. Учиться на  вечернем вообще трудно, в полудохлом состоянии -- еще сложнее, а при необходимости знать раз в  десять больше нормы (я  понимала,  что  рано или поздно  все откроется  и  начнутся попытки  убрать за "академическую неуспеваемость") -- и вовсе тяжело. Но это был вопрос  чести  и  выживания,  без диплома я  не  смогла  бы вернуть себе самоуважение. Когда  все встало на свои места, не все преподаватели захотели участвовать в  травле "белого  зверя", да  и при  вечерней системе это  было сложно. Все должно было решиться на  госэкзаменах. Со щитом --  иль на щите!
Это был  мой личный бой,  и никто  не мог понять,  как высока была ставка. И
Сахаров, и Юрий Орлов  успели получить свои степени до начала конфликта. Они были кем-то. Им было с  чего начинать. Я не могла допустить,  чтобы меня всю оставшуюся жизнь  считали человеком, поссорившимся с  системой из-за  личной неудачи, а недоучка без  диплома, если он не художник и не поэт, никем иным, кроме неудачника  и люмпена, считаться не будет. Обычно госэкзамен  проходит гладко, спрашивают по 10-15 минут; "заваливать" свою же продукцию  никому не выгодно.  Но меня  по  специальности  и научному коммунизму  допрашивали  по часу-полтора, а если еще  учесть идеологический спор  и  здесь, и там, то  к краю  было  близко.  Однако  мои десятикратные  запасы  сделали  свое  дело: единственное, чем комиссия могла утешить КГБ, -- это поставить мне "хор.", а не "отл." и лишить честно заслуженного красного диплома,  а на педагогике  и этого не вышло, там не участвовали в заговоре и поставили "отл.".
     Шел 1972 год... На восстановление физического здоровья ушли два года. Я
была  в  норме только в  1974 году.  Моральное  состояние  восстановить было
нельзя.  Но к  1977 году  я поняла,  что  первый  шок прошел (восстановление
длилось 5 лет)  и я могу снова идти на  тот  же кошмар и выбрать перспективу
медленной смерти личности в комнате 101, зачеркнув таким образом свое первое
отречение (пытки  не  имели  значения; я  уже знала,  что могу их выдержать;
впрочем,  это  я  знала  всегда).  Но  нужны   были  свидетели,  которые  бы
зафиксировали  мою   безукоризненную  нормальность   до  того,  как   начнет
исполняться очередной смертный приговор; нужны были свидетели компетентные и с возможностями засвидетельствовать это перед всем миром. То есть дальнейшая деятельность была  просто невозможна без диссидентов и контакта с Западом. К тому же нужны  были товарищи, а где еще их  взять?  КГБ не  оставлял  жертве выхода, кроме  продолжения  борьбы.  Человек из подполья вообще  опасен,  но зомби  из СПБ опасен вдвойне. Если уж Буковский, выбравшись из Ленинградской СПБ, счел, что "нет в этой войне больше запрещенных приемов"... Именно тогда у меня сложилось решение: это государство  должно  лежать во прахе и руинах, этот Карфаген  нужно  стереть  с лица земли,  и провести  борозду, и засеять солью.
     Выпустить  живым  из СПБ --  это хуже,  чем  не  добить тигра-подранка.
Сегодня государство  треснуло, покосилось, часть  его обрушилась.  Кончились
две Пунические войны,  но  впереди  последняя,  третья,  которая восстановит
справедливость ценою гибели советского мира с его ценностями...
     А во  всем  виноват КГБ,  который перестал расстреливать своих врагов и
дал нам возможность посеять  и пожать нашу ненависть. Сказано же в  Писании:
пусть мертвые хоронят своих  мертвецов. Зачем  меня выпустили с того  света?
Безумны пастыри, унижающие волков. Мы им не овцы. Нас надо отстреливать.

(продолжение следует)