ГЛАВА 3: В ЛОДКЕ

Ира, дочь Валтасара, посылает меня передать тебе привет и поручение, — произнес служитель, обращаясь к Бен-Гуру, расположившемуся было отдохнуть в палатке.

— Говори, в чем состоит поручение.

— Не угодно ли тебе сопровождать ее в прогулке по озеру?

— Я сам явлюсь с ответом. Так и скажи ей.

Ему принесли обувь, и через несколько минут Бен-Гур вышел из палатки, направляясь к прекрасной египтянке. Тень от гор, вестница приближающейся ночи, сползала на пальмовую рощу. Где-то далеко за деревьями слышалось позванивание колокольчиков, мычание скота и голоса пастухов, гнавших домой стада.

Шейх Ильдерим присутствовал и на послеобеденных упражнениях, вполне подобных утренним. По окончании их в ответ на приглашение Симонида он отправился в город. Вернуться он мог не ранее ночи, но и это было сомнительно, если принять во внимание значительность темы, на которую ему предстояло вести со своим другом разговор. Оставшись, таким образом, один, Бен-Гур присмотрел за тем, чтобы позаботились о конях, освежился и вымылся в озере, переменил денную одежду на свое обычное платье — белое, придававшее ему вид истового саддукея, рано поужинал и, благодаря силе молодости, вскоре совершенно оправился от усталости.

Неумно и нечестно отнимать от красоты то, что свойственно ей. Ни одна душа, одаренная тонкой чувствительностью, не может не поддаться ее обаянию. История Пигмалиона и его статуи так же правдива, как и поэтична. Красота сама по себе сила, и эта сила влекла теперь к себе Бен-Гура.

Египтянка казалась ему чудной красавицей, пленительной и лицом… и формами тела. В его воспоминаниях о ней она всегда представлялась ему такой, какой он встретил ее у фонтана. Он чувствовал обаяние ее голоса, имевшего для него особенную прелесть еще и от дрожавших в нем слез благодарности. Он чувствовал очарование ее глаз, больших, нежных, черных, своей формой напоминавших миндалину, говоривших о ее происхождении и смотревших с таким выражением, передать которое не в силах самый богатый язык. Всякий раз, думая о ней, он представлял себе и ее фигуру — высокую, стройную, грациозную, изящную, закутанную в богатое широкое платье, обладавшую всеми данными, чтобы известно настроенный ум мог олицетворить в ней Суламифь… Волнуемый этими чувствами, он шел проверить, оправдывает ли она их на самом деле. Его влекла не любовь, но удивление и любопытство, чувства, могущие служить предвестниками любви.

Пристань не представляла собой ничего особенного. Она состояла из небольшого количества ступеней и платформы с несколькими фонарными столбами. Дойдя до ее верхней ступеньки, Иуда остановился, пригвожденный к месту увиденным.

На прозрачной воде легко, как яичная скорлупа, колыхалась шлюпка. Эфиоп, погонщик верблюдов с Кастальского ключа, занимал место гребца. Чернота его кожи усиливалась блестящим белым цветом его одежды. Вся задняя часть лодки была обита и устлана коврами ярко-красного цвета. На месте рулевого сидела сама египтянка, потонувшая в индийских шалях и как бы в облаке нежнейших вуалей и шарфов. Руки ее были обнажены до плеч. Мало сказать про них, что они были безукоризненны по форме — в них все приковывало к себе внимание. Кисти ее рук, даже пальцы, казалось, были одарены грацией, служа образцом красоты. Плечи и шея защищались от вечернего воздуха большим шарфом, не вполне, однако, укрывавшим их.

Смотря на нее, Бен-Гур не замечал этих подробностей. Он получал только общее впечатление, как от сильного света, который мы можем чувствовать, но не в силах ни рассматривать, ни тем более анализировать. «…Как лента алая губы твои, и уста твои любезны; как половинки гранатового яблока — ланиты твои под кудрями твоими… Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди! Вот, зима уже прошла; дождь миновал, перестал; цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей…» (Книга Песни Песней Соломона 2:10–12, 4:3) — вот каково, если передать его словами, было впечатление, произведенное Ирой на Бен-Гура.

— Иди, — проговорила она, замечая, что он остановился, — иди, или я подумаю, что ты плохой моряк.

Румянец сгустился на его щеках. Не знает ли она чего-нибудь о его жизни на море? Он быстро сбежал на платформу.

— Я боялся, — сказал он, заняв свободное место против нее.

— Чего?

— Затопить лодку, — ответил он, улыбаясь.

— Подожди, пока выйдем на глубину, — сказала она, подавая знак гребцу.

Последний ударил веслами, и они отчалили.

Если любовь и Бен-Гур были врагами, то последний никогда не находился в ее власти больше, чем теперь. Египтянка сидела так, что он мог видеть только ее одну, ее, которую в своем воображении он уже возвел в свой идеал Суламифи. При свете ее глаз, светившихся прямо перед ним, могли взойти звезды, и он не заметил бы этого. Так оно и случилось. Могла надвинуться ночь, и мрак ее для всех других мог бы казаться непроницаемым, для него ее взгляд ярко освещал все окружающее. К тому же, — и это хорошо известно каждому, — в юности нет более удобного места для фантазии, как на спокойных водах, в тишине теплого летнего неба. Так легко, так незаметно можно тогда перейти от общих мест в область идеалов.

— Дай мне руль, — сказал он.

— Нет, — возразила она, — это значило бы поменяться ролями. Разве не я просила тебя ехать со мной? Я в долгу у тебя и желала бы начать возвращать долг. Ты можешь говорить, я буду тебя слушать, или я буду говорить, а ты слушать, — это как тебе угодно. Выбрать же место, которое было бы целью нашей прогулки, и дорогу туда предоставь мне.

— Куда же мы плывем?

— Вот ты опять встревожился.

— О прекрасная египтянка, я задал тебе тот вопрос, с которым прежде всего обращается пленник.

— Зови меня Египтом.

— Мне больше нравится звать тебя Ирой.

— Ты можешь думать обо мне под этим именем. Зови же меня Египтом.

— Египет — страна и заключает в себе понятие о множестве людей.

— Да, да. И какая страна!

— Понимаю, мы едем в Египет.

— Ах, если бы туда! Как бы я была довольна!

Говоря это, она вздохнула.

— Стало быть, тебе совсем нет дела до меня? — сказал он.

— Ах, по этим словам я вижу, что ты там никогда не был.

— Ни разу.

— О, Египет — такая страна, в которой нет несчастных, самая желанная из всех стран, мать всех богов и потому благословенная свыше. Там, о сын Аррия, счастливые преумножают свое счастье, несчастные же, придя и вкусив сладкой воды священной реки, смеются и поют, радуясь жизни, как дети.

— Но ведь и у вас, как и в других странах, есть бедняки?

— Бедняки в Египте имеют самые ограниченные потребности и ведут самый простой образ жизни, — ответила она. — Они довольствуются только необходимым, а как для этого мало нужно, ни грек, ни римлянин не в состоянии и представить себе.

— Но я и не грек, и не римлянин.

Она рассмеялась.

— У меня есть маленький сад из роз, в самой середине его растет дерево, и цветы этого дерева превосходят цветы всех остальных деревьев. Как ты думаешь, откуда оно мне досталось?

— Из Персии, родины роз.

— Нет.

— Ну так из Индии.

— Нет.

— Ага! С какого-нибудь греческого острова.

— Я скажу тебе: путешественник нашел его погибавшим при дороге, в долине Рефаим.

— О, из Иудеи!

— Я посадила его в землю, обнаженную отступившими волнами Нила, и нежный южный ветер, вея по пустыне, лелеял его, и солнце, сострадая о нем, ласкало его. Что же оставалось ему, как не расти и цвести? И теперь я укрываюсь в его тени, и оно в благодарность обильно изливает на меня свое благоухание. Что можно сказать про розы, то подавно можно сказать и про людей Израиля. В какой другой стране, кроме Египта, могли бы они достичь совершенства?

— Моисей был только один из миллионов.

— О нет, был еще толкователь снов. Тебе угодно забыть его?

— Милостивые фараоны уже в могиле.

— Ах да: река, на которой они жили, напевает над их гробницами свои песни, но разве не то же солнце согревает тот же воздух и для того же народа?

— Александрия ведь римский город.

— Она переменила только властителей. Цезарь взял у нее меч и взамен оставил науки. Пойдем со мной в Брухейон, и я покажу тебе известнейшее училище, в Серапейоне — образцы архитектуры, в библиотеке — творения бессмертных писателей. В театре ты услышишь героические поэмы Греции и Индии, на набережной увидишь процветающую торговлю. Спустимся на улицы, о сын Аррия, и там, когда удалятся философы, а вместе с ними и учителя всевозможных искусств, когда все почитающие богов вознесут им молитвы в своих домах, когда от дневной жизни не останется ничего, кроме ее удовольствия, тогда ты услышишь истории, занимавшие людей с самого сотворения миpa, и песни, которые никогда не умрут.

Слушая ее, Бен-Гур мысленно перенесся в ту ночь, когда в летнем домике в Иерусалиме его мать почти с той же поэзией патриотизма воспевала утраченную славу Израиля.

— Теперь мне ясно, почему ты хочешь, чтобы тебя называли Египтом. Споешь ли ты мне песню, если я назову тебя этим именем? Я слышал, как ты пела прошлой ночью.

— То был гимн Нилу, — ответила она. — Это жалоба, которая всегда вырывается у меня, когда мне хочется представить себе, что я обоняю дыхание пустыни, слышу говор волн милой старой реки. Лучше я тебе спою песню — произведение индусского ума. Когда мы будем в Александрии, я свожу тебя на ту улицу, где ты можешь услышать эту песню от самой дочери Ганга, от которой и я научилась ей. Капила, ты должен знать, был одним из наиболее почитаемых индусских мудрецов.

После этого она начала петь «Капилу».

Прежде чем Бен-Гур успел выразить свою благодарность за песню, под килем лодки послышался хруст, и в следующий момент лодка носом врезалась в мель.

— Скоро же пришел конец нашему плаванию! — воскликнул Иуда.

— А стоянка еще короче! — ответила девушка, в то время как негр с силой столкнул лодку с мели.

— Теперь ты дашь мне руль.

— О нет! — сказала она, смеясь. — Тебе колесницу, а мне челн. Мы еще только на краю озера, а это был мне урок, что я не должна больше петь. Побывав в Египте, побываем теперь в роще Дафны.

— И без песни в дороге? — проговорил он с мольбой в голосе.

— Расскажи мне лучше что-нибудь о римлянине, от которого ты нас избавил, — попросила она.

Просьба неприятно поразила Бен-Гура.

— Я бы желал, чтобы это был Нил, — сказал он уклончиво, — цари и царицы, проспав так долго, могли бы сойти к нам из своих гробниц и покататься вместе с нами.

— Они были колоссы и затопили бы нашу лодку. Я бы предпочла пигмеев. Но расскажи же мне о римлянине. Он очень дурной человек, не правда ли?

— Не могу сказать.

— Благородной ли он фамилии? Богат ли он?

— О его богатстве я не могу ничего сказать.

— Как прекрасны его кони, и золотая колесница, и колеса из слоновой кости! А как он смел! Все зрители хохотали, когда он уезжал прочь, все те, кто едва не попал под его колеса.

При этом воспоминании она рассмеялась.

— То была чернь, — с горечью сказал Бен-Гур.

— Он, должно быть, одно из тех чудовищ, которых, говорят, плодит Рим, — Апполон, хищный, как Цербер. Он живет в Антиохии?

— Он откуда-нибудь с Востока.

— Ему больше пошел бы Египет, нежели Сирия.

— Вряд ли, — ответил Бен-Гур. — Клеопатра умерла.

В эту минуту показались огни, зажженные у входа в палатку.

— Вот мы и вернулись! — воскликнула она.

— А, стало быть, мы не были в Египте. Я что-то не видел ни Карнака, ни Филии, ни Абидоса. Это не Нил. Я слышал только песнь Индии и видел во сне, что еду в лодке.

— Филия, Карнак! Пожалей лучше о том, что ты не видел Рамзеса в Абу-Симбеле, при виде которого так легко думается о Боге, Творце неба и земли. Да и о чем тебе горевать? Проедемся по реке, и если я не могу петь, — она засмеялась, — так как я сказала, что не хочу, то я расскажу тебе египетскую историю.

— Давай, хоть до утра… до вечера… хоть целые сутки будем кататься, — с жаром произнес он.

— О ком же рассказать тебе? О математиках?

— О, нет!

— О философах?

— Нет, нет.

— О магах и привидениях?

— Если хочешь.

— О войне?

— Да.

— О любви?

— Да.

— Я расскажу тебе историю о том, как нужно лечиться от любви. Это история царицы. Слушай ее с должным почтением. Папирус, на котором она изложена, жрецы Филии вырвали из рук самой героини. Она совершенна по форме и должна быть справедлива по содержанию.

Не-не-гофра

I

Нет такой жизни, что текла бы по прямой линии. Совершеннейшая жизнь описывает круг, начало которого сливается с концом, вот почему невозможно сказать: здесь ее начало, там конец.

Совершеннейшие жизни — драгоценности Бога: по торжественным дням Он носит их на указательном пальце той руки, что ближе к сердцу.

II

Не-не-гофра жила невдалеке от Асуана, ближе первого водопада. Она, действительно, так близко жила от него, что шум вечной битвы реки со скалами был характерной чертой того местечка, где она жила.

День ото дня она все более и более хорошела, так что о ней говорили, как о маке в саду ее отца: что сравнится с ней, когда наступит время ее полного расцвета?

Каждый новый год ее жизни был началом новой песни, песни восхитительной, превосходившей все песни, пропетые ранее.

Она была дитя Севера, граничащего с морем, и Юга, граничащего с пустынями, лежащими за Лунными горами. Один из родителей наделил ее своей страстностью, другой — своим гением, вот почему, когда они видели свое дитя, то оба весело смеялись и произносили не черствые слова «она моя», но великодушно говорили: «Она наша».

Вся природа содействовала ее совершенству, и все приходило в восторг от ее присутствия. Когда она гуляла, птицы раскрывали свои крылья в знак приветствия, буйный ветер превращался в прохладный зефир, белый лотос поднимался из речной глубины, чтобы взглянуть на нее, величавая река замедляла свое течение на ее пути, пальмы, кивая, трепетали своей перистой листвой и как будто говорили — одна: «Я уступила ей свою грацию», другая: «Я дала ей яркость моих цветов», третья: «Я передала ей свою чистоту», и так все, как будто они могли одарить ее добродетелью.

Когда ей было двенадцать лет, все в Асуане восхищались ею, в шестнадцать — слава о ее красоте распространилась по всему свету, в двадцать — каждый день к ее двери являлись князья пустыни на быстрых верблюдах и властители Египта в золоченых ладьях. Они возвращались от нее безутешными, повсюду разнося славу о ней: «Мы видели ее: это не женщина, это — сама Аврора».

III

Из 330 царей, последовательно царствовавших после доброго царя Менеса, восемнадцать были эфиопы. Одному из них, Орату, было 110 лет. Царствовал же он 76 лет. Все это время народ благоденствовал, а земля ликовала от изобилия. Он на деле был мудр, ибо, много повидав на своем веку, знал, в чем состоит мудрость. Он жил в Мемфисе, имея там свой главный двор, арсеналы и казнохранилище. Он часто переезжал в Бутос побеседовать с Латоной.

Умерла жена у доброго царя. Она была слишком стара, чтобы можно было бальзамировать ее. Он же любил ее и оплакивал безутешно. Видя это, слуга дерзнул как-то сказать ему:

— Орат! Я удивлен, что человек мудрый и великий, как ты, не знает лекарства от горя.

— Укажи мне его, — сказал царь.

Три раза слуга коснулся устами пола и затем ответил, зная, что мертвые не могут слышать:

— В Асуане живет Не-не-гофра, красивая, как Аврора. Пошли за ней. Она отказала бесчисленным князьям и царям, но кто же откажет Орату?

IV

Не-не-гофра плыла вниз по Нилу в такой богатой ладье, какой до сих пор не видел еще никто, и ее сопровождала целая армия лодок, лишь немного уступавших по красоте ее собственной.

Вся Нубия, весь Египет, множество народу из Ливии, толпы троглодитов (первобытные люди), немало и макробов (мифические макросущества, «я» (сознание) которых пребывает в «параллельном» мире) из-за Лунных гор покрыли своими шатрами берега, желая взглянуть на плывущий мимо кортеж, движимый благоуханными ветрами и золотыми веслами.

Она пронеслась мимо сфинксов, мимо лежащих со сложенными крыльями львов и высадилась перед Оратом, сидевшим на троне, воздвигнутом на украшенном скульптурной работой портале дворца. Он провел ее наверх, посадил рядом с собой, положил свою руку на ее руку и поцеловал ее: Не-не-гофра сделалась царицей всех цариц. Этого было недостаточно для мудрого Ората: он жаждал ее любви, он желал, чтобы она была счастлива его любовью. Вот почему он был так нежен с ней, показывая ей свои владения. Водя ее по своей сокровищнице, он говорил: «О Не-не-гофра, поцелуй меня с любовью, и все это будет твое».

Думая, что она, может быть, от этого будет счастлива, она поцеловала его раз, и два, и три — поцеловала его трижды, несмотря на то, что ему было 110 лет.

Первый год они были счастливы, и год этот показался ей очень коротким. На третий же год она почувствовала себя несчастной, и он показался ей очень длинен. Тогда она прозрела: то, что она принимала за любовь к Орату, было только ослеплением от его могущества.

Было бы хорошо для нее, если бы это ослепление длилось подольше. Веселость покинула ее: она постоянно заливалась слезами, и женщины-прислужницы уже позабыли то время, когда они слышали ее смех. Розы поблекли на ее щеках. Она увядала медленно, но верно. Одни говорили, что ее преследует Ириней за жестокость к любовнику, другие, что ее поразило одно божество из зависти к Орату. Но какова бы ни была причина ее увядания, чары магов казались бессильными излечить ее и предписания врачей имели не больший успех: Не-не-гофра была обречена на смерть. Орат выбрал для нее пещеру в гробницах цариц и, вызвав в Мемфис известных скульпторов и живописцев, заставил их работать по рисункам изысканнее тех, по которым построены гробницы почивших цариц.

— О ты, царица моя, прекрасная, как сама Аврора! — сказал царь, который, несмотря на свои 113 лет, был в страсти своей молод, как юный любовник. — Скажи мне, прошу тебя, какой недуг на моих глазах сводит тебя в могилу?

— Ты перестанешь любить меня, если я скажу, какой, — произнесла она, страшась.

— Тебя не любить?! Я буду еще больше любить тебя. Клянусь в этом духом Амеите, глазом Озириса клянусь тебе! Говори! — вскричал он страстно, как любовник, и повелительно, как царь.

— Ну, в таком случае слушай, — сказала она. — В пещере близ Асуана живет анахорет (отшельник), самый старый и самый святой из всех анахоретов. Зовут его Менофа. Он был моим учителем и опекуном. Пошли за ним, Орат, и он скажет тебе то, что тебе так хочется знать. Он поможет тебе найти лекарство от моей болезни.

Он вышел от нее, помолодев духом по крайней мере на сто лет сравнительно с тем Оратом, каким он вошел к ней.

V

— Говори! — сказал Орат Менофе в своем дворце в Мемфисе.

И Менофа отвечал:

— Могущественный царь, если бы ты был молод, я не стал бы отвечать, потому что жизнь мне еще не надоела, но сейчас я скажу тебе, что царица, как и обыкновенная смертная, должна претерпеть наказание за преступление.

— За преступление?! — гневно воскликнул Орат.

Менофа низко поклонился.

— Да, по отношение к самой себе.

— Я не расположен разгадывать загадки, — произнес царь.

— То, что я говорю, вовсе не загадка. Не-не-гофра выросла на моих глазах и привыкла доверять мне все, что с ней случается в жизни. Между прочим, она сообщила мне, что любила сына садовника ее отца по имени Барбек.

Морщины на лбу Ората, к удивлению, начали разглаживаться.

— С этой любовью в сердце, о царь, она вышла за тебя, от этой любви она и умирает.

— Где теперь сын садовника? — спросил Орат.

— В Асуане.

Царь отдал два приказа. Одному слуге он сказал: «Ступай в Асуан и приведи сюда молодого человека, которого зовут Барбеком. Ты найдешь его в саду отца царицы». Другому он сказал: «Собери рабочих, скот и орудия и устрой мне на озере остров, который мог бы плавать по поверхности воды от дуновения ветра, несмотря на то, что на нем будут находиться храм и дворец, фруктовые деревья всех сортов и всякого рода виноградные лозы. Устрой такой остров и снабди его всем необходимым к тому времени, как луна пойдет на ущерб».

Потом он сказал царице:

— Развеселись. Я знаю все и уже послал за Барбеком.

Не-не-гофра поцеловала его руку.

— Ты будешь принадлежать ему, а он — тебе. Никто в продолжении целого года не будет мешать вашей любви.

Она припала к его ногам, осыпая их поцелуями, но он поднял ее и в свою очередь поцеловал ее. И снова розами заалели ее щеки, багрянец заиграл на ее устах и радость поселилась в ее сердце.

VI

В продолжение года Не-не-гофра и Барбек носились по воле ветра на острове озера Киммис, ставшем одним из чудес света: более красивого дома никогда не строилось для любви. В продолжение года они никого не видели и существовали только друг для друга. Потом она возвратилась во дворец Мемфиса.

— Ну, кого ты теперь больше всех любишь? — спросил царь.

Она поцеловала его в щеку и сказала:

— Возьми меня назад, о добрый царь, я исцелилась.

Орат так засмеялся, как будто ему было не 114 лет.

— Так, значит, Менофа прав, говоря, что любовь излечивается любовью?

— Да, вполне, — ответила она.

Внезапно он изменился, и взор его стал страшен.

— Я не нахожу этого.

Она затрепетала от испуга.

— Ты виновна, — продолжал он. — То оскорбление, что ты нанесла Орату как мужчине, он забудет, но то, которое ты нанесла Орату как царю, должно быть наказано.

Она бросилась к его ногам.

— Прочь! — вскричал он. — Ты мертва!

Он хлопнул в ладоши, и страшная процессия явилась на этот клич — процессия бальзамировщиков, из которых каждый нес в руке что-нибудь из орудий или материалов своего отвратительного ремесла.

Царь указал на Не-не-гофру:

— Она умерла. Исполняйте свое дело.

VII

По истечении семидесяти двух дней красавица Не-не-гофра была отнесена в пещеру, выбранную для нее год назад, и положена рядом с ее царственными предшественницами. В ее честь не было погребальной процессии вокруг священного озера.

К концу рассказа Бен-Гур сидел у ног египтянки, и на ее руку, лежавшую на румпеле, он положил свою.

— Менофа был не прав, — сказал он.

— Как так?

— Любовь живет любовью.

— Значит, против нее нет лекарства?

— Орат нашел лекарство.

— Какое?

— Смерть.

— Ты хороший слушатель, о сын Аррия.

В разговорах и рассказах время летело для них незаметно. Когда они причалили к берегу, Иуда спросил:

— Завтра мы пойдем в город?

— Но ты ведь будешь на играх?

— О да.

— Я пришлю тебе мои цвета.

На этом они расстались.

ГЛАВА 4: НЕЗНАКОМЕЦ

На следующий день, около трех часов, Ильдерим возвратился на стоянку. В то время как он слезал с лошади, к нему подошел человек, в котором он узнал одного из своих соотечественников, и обратился к нему со словами: «О шейх, мне приказано передать тебе это письмо и просить прочесть его сейчас же». Если будет ответ, я к твоим услугам.

Ильдерим немедленно подверг письмо внимательному осмотру. Печать была уже сломана. Адрес стоял следующий: «Валерию Грату в Кесарию».

— Да возьмет его ангел тьмы! — проворчал шейх, заметив, что письмо написано по-латыни.

Если бы оно было написано по-гречески или по-арабски, он прочел бы его, но на этом языке самое большее, что он мог сделать, — это разобрать четко написанную подпись «Мессала». Когда он прочел ее, глаза его засверкали.

— Где Иуда? — спросил он.

— В полe с лошадьми, — отвечал служитель.

Шейх вложил папирус в обертку и, сунув сверток за пояс, опять сел на лошадь. В этот самый момент появился незнакомец, по-видимому, прибывший из города.

— Мне нужен шейх Ильдерим по прозвищу Щедрый, — сказал незнакомец.

Его язык и одежда обнаруживали в нем римлянина. Хотя араб и не умел читать, но говорить на латыне он умел и с достоинством ответил:

— Шейх Ильдерим — это я.

Глаза незнакомца опустились. Подняв их опять, он сказал с напускным хладнокровием:

— Я слышал, тебе нужен наездник для игр.

Губы Ильдерима под белыми усами искривились в презрительную гримасу:

— Иди своей дорогой, — сказал он. — У меня уже есть наездник.

Шейх повернулся, намереваясь уехать, но человек продолжал стоять на том же месте и снова заговорил:

— Шейх, я люблю лошадей, а говорят, что у тебя самые лучшие лошади в мире.

Старик был задет за живое. Он уже потянул было поводья, готовый поддаться лести, но все же ответил:

— Не сегодня, не сегодня, когда-нибудь в другое время я покажу их тебе. Теперь я очень занят.

Ильдерим поехал в поле к своему Иуде, тогда как незнакомец отправился, посмеиваясь, обратно в город. Он исполнил данное ему поручение.

С тех пор каждый день, вплоть до великого дня игр, то один, то два, а иногда и три человека являлись в пальмовую рощу к шейху Ильдериму, и всем им хотелось занять место наездника.

Так Мессала следил за Бен-Гуром.

(продолжение следует)