ГЛАВА 3: НОМЕР ШЕСТИДЕСЯТЫЙ

По прошествии четырех дней «Астрея» — так называлась галера — плыла по Ионийскому морю. Небо было ясно, и дул попутный ветер, как бы неся с собой покровительство всех богов.

Восточная бухта острова Цитера была назначена местом сбора всего флота, и Аррий, сгорая от нетерпения, проводил много времени на палубе. Он внимательно изучил свой корабль и остался им очень доволен. В каюте, когда он мечтал в своем кресле, мысль его беспрестанно возвращалась к молодому гребцу.

— Знаешь ли ты человека, встающего с той скамьи? — спросил он наконец у гортатора.

В эту минуту происходила смена.

— Номер шестидесятый? — спросил начальник.

— Да.

Начальник внимательно глядел на уходящего юношу.

— Как тебе известно, — ответил он, — кораблю всего месяц, и людей я знаю мало.

— Он еврей, — заметил задумчиво Аррий.

— Благородный Квинт дальнозорок.

— Он очень молод, — продолжал Аррий.

— Но наш лучший гребец. Я видел, как гнулись его весла, почти готовые сломаться.

— Какого он нрава?

— Он очень послушен. Близко я его не знаю. Только однажды он обратился ко мне с просьбой.

— С какой?

— Он желал, чтобы я поочередно помещал его то на правую, то на левую сторону корабля. Он заметил, что люди, вечно правящие только правым или только левым веслом, становятся кривобокими, и добавил, что если во время бури или сражения ему придется пересесть на другую сторону, он может оказаться непригодным.

— Клянусь Поллуксом! Новая идея. Что ты еще заметил в нем?

— Он чище своих товарищей.

— В этом он римлянин, — одобрительно сказал Appий. — Не знаешь ли ты его прошлое?

— Ничего не знаю.

Трибун немного подумал и направился к своему креслу.

— Если я буду на палубе во время его смены, — он сделал паузу, — то пошли его ко мне. Но пусть он придет один.

Часа через два после этого разговора Аррий стоял над фигурой, украшающей нос галеры. Человеку, чувствующему, что судьба неодолимо влечет его к событию громадной важности, ничего не остается, как выжидать; и в этом настроении философия оказывает громадную услугу, придавая человеку с твердым характером величайшее спокойствие духа. Отведя свои глаза от солариума, для того чтобы следить за направлением корабля, Аррий увидел направляющегося к нему гребца.

— Начальник сказал, что такова твоя воля, благородный Аррий, чтобы я явился к тебе.

Аррий смотрел на эту фигуру — высокую, мускулистую, блестевшую на солнце румянцем здоровой и обильной крови, просвечивавшей сквозь кожу, — смотрел и любовался, думая об арене. Манеры этого человека тоже производили на него благоприятное впечатление: в голосе отражалось облагораживающее влияние жизни, проведенной, по крайней мере частью, в лучшей среде, глаза, ясные и широко раскрытые, глядели скорее с любопытством, чем с недоверием. В ответ на острый начальственный взгляд трибуна лицо юноши не выразило ничего омрачающего его юношеской прелести — ни упрека, ни злобы, ни мести, только глубоко затаенное горе наложило на него свою печать, как время смягчает поверхность картины. Под влиянием всех этих впечатлений римлянин обратился к нему не как к рабу, а скорее как старший к младшему.

— Гортатор сказал мне, что ты лучший гребец.

— Гортатор очень добр, — отвечал тот.

— Давно ли ты служишь?

— Около трех лет.

— На веслах?

— Я не могу припомнить ни одного дня, когда бы я оставлял их.

— Работа эта трудна, редко кто может выносить ее и год, а ты — еще мальчик.

— Благородный Аррий забывает, что дух способствует преодолению. Слабый при его помощи выносит иногда то, от чего погибает сильный.

— Судя по твоей речи, ты еврей. Упорная гордость твоей нации не исчезла в тебе, — сказал Аррий, заметив румянец, покрывший лицо юноши.

— Гордость никогда так не сильна, как у человека в цепях.

— Чем же ты гордишься?

— Тем, что я еврей.

Аррий улыбнулся.

— Я не был в Иерусалиме, — сказал он, — но слышал о его князьях. Я даже знал одного из них. Он был купцом и имел корабли. Он достоин был быть царем. Ты кто?

— Я должен отвечать со скамьи галерника. Я раб. Но отец мой был иерусалимским князем и, как купец, имел свои корабли. Его знали и чтили в приемных великого Августа.

— Его имя?

— Итамар из дома Гуров.

Трибун от удивления всплеснул руками.

— Ты — сын Гура?

Помолчав, он спросил:

— Что привело тебя сюда?

Иуда склонил голову, ему трудно было дышать. Совладав со своими чувствами, он взглянул в лицо трибуна и отвечал:

— Меня обвинили в покушении на жизнь прокуратора Валерия Грата. Три года прошло с того страшного дня, — продолжал он, — три года, о трибун, ежечасных страданий — в этой могильной бездне, с единственным отдохновением в труде, и за все это время ни единого словечка о ком-нибудь из моих родных. О если бы, забытые, мы могли и сами забыть! Если бы я мог изгладить из своей памяти сцену разлуки с сестрой, последний взгляд матери! Я ощущал дыхание чумы и столкновение кораблей в битве, я слышал рев бурь на море и смеялся в то время, когда другие молились: смерть для меня была бы избавлением. Весло прогибается — да, от усилия отогнать от себя воспоминания о том дне. Подумай, как мало нужно, чтобы помочь мне. Скажи мне об их судьбе! Я слышал их призыв в ночной тиши, я видел их идущими по воде. О, ничто в мире не истинно, лишь любовь моей матери, а Тирса — ее дыхание было подобно дыханию белых лилий. Она была младшей ветвью пальмы — такая свежая, нежная, полная грации и красоты. С ней день был ясным утром. Она входила и уходила, как звуки прелестной музыки. И я своей рукой погубил их! Я…

— Признаешь ли ты свою вину? — спросил сурово Appий.

Перемена, произошедшая в Бен-Гуре, была поразительна по своей внезапности и резкости. Голос окреп, он сжал руки, каждая мышца дрожала, глаза блистали.

— Ты слышал о Боге моих отцов, — сказал он, — о беспредельном Иегове. Его правдой, и всемогуществом, и любовью, с какой Он руководил Израилем, клянусь, что я невинен!

Трибун был сильно тронут.

— О благородный римлянин, — продолжал Бен-Гур, — дай мне каплю надежды и пролей луч света во мраке, изо дня в день все сильнее сгущающемся надо мной.

Аррий повернулся и пошел по палубе.

— Разве над тобой не было суда? — спросил он, внезапно остановившись.

— Нет!

Римлянин удивленно приподнял голову.

— Ни суда, ни следствия? Кто же тебя приговорил?

Римляне, как известно, во времена упадка империи питали наисильнейшее пристрастие к закону и его формальной стороне.

— Они связали меня веревками и оттащили в подвал башни. Никто не сказал мне ни единого слова. На следующий день солдаты отвели меня на берег моря, и с тех пор я стал галерником.

— Что ты мог бы привести в свое оправдание?

— Я был слишком юным, чтобы быть заговорщиком. Грата я совсем не знал. Для покушения время и место были самые неудобные. Он ехал среди белого дня, окруженный целым легионом. Скрыться для меня было невозможно. Я принадлежал к классу людей, наиболее дружелюбно относившихся к Риму. Мой отец оказывал услуги императору. Разорение было неизбежно как для меня, так и для матери с сестрой. У меня не было повода ненавидеть, а если бы и сильно было во мне это злостное намерение, то множество других обстоятельств — состояние, семья, жизнь, то есть закон, который для сына Израиля дороже дыхания, — остановили бы мою руку. Я не был безумным. Поверь мне: теперь, как и тогда, смерть отраднее для меня, чем позор.

— Кто был с тобой, когда был нанесен роковой удар?

— Я был на кровле отцовского дома. Рядом со мной стояла Тирса, этот ангел кротости. Оба мы перевесились через парапет, чтобы лучше рассмотреть проходивший легион. Черепица под нажимом моей руки оторвалась и упала на Грата. Я думал, не убил ли я его, и почувствовал страшный ужас.

— Где была твоя мать?

— Внизу, в своей комнате.

— Что стало с ней?

Бен-Гур стиснул руки, и стон вырвался из его груди.

— Я не знаю. Я видел, как они тащили ее, и больше ничего не знаю. Из дома было выведено все живое, даже скот, ворота были заложены. Это значило, что никто и никогда не вернется в наш дом. Я молю тебя, скажи мне хоть что-нибудь о ней! Она-то уж, конечно, невинна. Молю тебя о прощении, благородный трибун, хотя прощать следовало бы мне. Но рабу ли говорить о прощении или о мести! Я на всю жизнь прикован к веслу.

Аррий слушал его с интересом, применяя всю свою опытность в отношениях с невольниками. Если чувства юноши были притворны, то притворялся он артистично, если они были искренни, то невинность его была вне всякого сомнения. В последнем случае с какой слепой злобой обрушились на него власти! Смести с лица земли целую семью за простую случайность! Он содрогнулся при этой мысли.

Мудрое Провидение не дает нравственному чувству заглохнуть в нас, как бы грубо и кроваво ни было наше ремесло. Справедливость и сострадание, если только они были свойственны нам, таятся в нас и на войне. Трибун мог быть неумолим, иначе он не был бы пригоден для занимаемого им поста, но он мог быть и справедлив. Команда кораблей, на которых он служил, ознакомившись с ним, называла его добрым трибуном. Умному читателю лучшей характеристики и не требуется.

В данном случае многие обстоятельства прямо говорили в пользу юноши, но помимо них могли существовать и другие. Может быть, Аррий знал Валерия Грата и не любил его. Может быть, он был знаком и с отцом Бен-Гура. Во время разговора Иуда спросил его об этом, и он, заметим, не дал ему никакого ответа. Словом, трибун был в нерешительности. Его власть была обширна. На корабле он был неограниченным властителем. Все в данном случае склоняло его к милосердию, и он был вполне расположен к юноше. «Однако же нечего спешить, — подумал он, — или, вернее, нужно спешить к Цитере. Нельзя обойтись без лучшего гребца, стоит подождать, узнать его поближе, убедиться, что он действительно князь Бен-Гур и невиновен. Рабы обыкновенно лгут». И он сказал громко:

— Довольно. Иди на свое место.

Бен-Гур поклонился, взглянул еще раз в лицо начальника, но не прочел на нем и следа надежды для себя. Он тихо повернулся и сказал:

— Если ты, о трибун, еще раз вспомнишь обо мне, то пусть не изгладится из твоей памяти, что я молил тебя сказать мне что-нибудь об участи моей матери и сестры.

С этими словами он удалился. Аррий, любуясь, провожал его взором.

— Клянусь Поллуксом! — думал он. — При подготовке что бы вышло из него для арены! Какой скороход! Клянусь богами! Что за руки для меча или для борца! Стой! — крикнул он.

Бен-Гур остановился, и трибун подошел к нему.

— Если бы ты был свободен, что бы ты стал делать?

— Благородный Аррий издевается надо мной, — проговорил дрожащими устами Иуда.

— Нет, клянусь богами, нет!

— В таком случае я радостно отвечу тебе. Я бы всецело отдался первейшей своей обязанности. Я бы не знал покоя до тех пор, пока моя мать и Тирса не вернулись бы в отцовский дом. Я бы служил им, как преданный раб. Они многого лишились, но я, клянусь Богом моих отцов, я приобрел бы им больше.

Этот ответ поразил римлянина. На минуту он растерялся, но, придя в себя, сказал:

— Я взывал к твоему самолюбию. Если бы в живых не было ни матери, ни сестры или ты не мог их найти, что бы ты стал делать?

Лицо Бен-Гура стало бледным, и он отвернулся к морю. В нем происходила сильная внутренняя борьба. Наконец, обратившись к трибуну, он сказал:

— Какую я избрал бы карьеру?

— Да.

— Трибун, я скажу тебе правду. В ночь того страшного дня, о котором я тебе говорил, я получил разрешение быть солдатом. Я остаюсь и теперь при том же желании, а так как во всем мире есть только одна военная школа, то я бы и поступил туда.

— В палестру?! (гимнастическая школа для мальчиков в Древней Греции) — воскликнул Аррий.

— Нет, в римский лагерь.

Начальнику не подобало так говорить с невольником. Appий заметил это и быстро изменил и тон, и голос.

— Иди, — сказал он, — и не воображай себе ничего. Я, может, шутил с тобой. Впрочем, — задумчиво глядя, добавил он, — если ты будешь вспоминать о нашем разговоре с некоторой надеждой, то выбирай или славу гладиатора, или службу солдата. Первая может расположить к тебе императора, вторая не даст тебе ничего. Ты ведь не римлянин. Иди.

Немного спустя Бен-Гур снова сидел на своей скамье. Труд легок, когда на сердце ясно. Весло не казалось Иуде столь тяжелым. Подобно сладкозвучной птичке, в его душу слетела надежда. Он не мог осознать, в чем она состояла, но чувствовал всем существом, что она живет в нем. Замечание трибуна: «Я, может, и шутил» он отгонял, когда оно приходило ему на ум. То, что могущественный человек призвал его и расспрашивал, было хлебом насущным, которым питалась его алчущая душа. И он был уверен, что это сулит нечто хорошее. Свет над его скамьей был ясен и не без надежд, и он молился: «О Боже! Я верный сын Израиля, который Ты так возлюбил. Помоги мне, молю Тебя!»

ГЛАВА 4: ПИРАТЫ БЛИЗКО

В Антемонской бухте, на востоке от острова Цитера, собралось сто галер. Трибун посвятил их осмотру один день. Затем он поплыл к Наксосу, самому большому из Цикладских островов, лежащему между берегами Греции и Азии, с которого было удобно следить за всем происходившим и немедленно пуститься в погоню за пиратами, где бы они ни находились — в Эгейском или Средиземном море.

Когда флот в полном порядке направлялся вдоль гористых берегов острова, с севера появилась галера. Appий направился ей навстречу. Она оказалась транспортным судном, идущим из Византии, и от его капитана Appий узнал тe подробности, в которых он сильно нуждался.

Пираты собрались со всех дальних берегов Понта Эвксинского, даже из Танаиды, устье реки которой, как предполагали, вскормило Меотия. Все приготовления делались в величайшей тайне. Их первое появление в устье Босфора Фракийского сопровождалось уничтожением флота, находившегося там на стоянке, а затем они промышляли легкой добычей у входа в Геллеспонт. Их эскадра едва ли состояла из шестидесяти галер, хорошо снабженных людьми и всем необходимым. Немногие из них были с двойным рядом весел, большинство же с тройным. Начальник и лоцманы были греками, хорошо изучившими все восточные моря. Разрушения, произведенные ими, было неисчислимы, и паника царила не только на море, но и города замыкали свои ворота и высылали жителей сторожить городские стены. Торговля почти совсем прекратилась.

Где находились пираты в настоящее время? На этот вопрос Аррий получил следующий ответ:

— Разграбив Гефестию на острове Лемнос, неприятель направился к Фессаллоникам и, по последним сведениям, скрылся в заливах между Эвбеей и Элладой.

Таково было положение дел.

Затем население острова, собравшееся на вершинах холмов, любуясь редким зрелищем ста кораблей, собранных в одну сплоченную эскадру, увидело, как передовая дивизия быстро повернула на север, а за ней стройными колоннами последовали и остальные. Слух о высадке пиратов уже дошел до островитян, и теперь, следя за удалявшимися парусами, пока они не скрылись за Сиросом, даже наиболее обеспокоенные почувствовали полное успокоение и слали им душевную благодарность. То, что Рим захватывал суровой рукой, он всегда защищал и взамен дани предоставлял безопасность.

Трибун был очень доволен направлением неприятеля и благодарил судьбу. Она давала ему верные сведения и завлекала его в те моря, где уничтожение противника было наиболее легко. Он знал, какой вред могла причинять даже одна галера в таком широком море, как Средиземное, и как там трудно отыскать и перехватить ее. С другой стороны, ему было известно, как много содействовало бы его славе то обстоятельство, если бы ему удалось одним ударом уничтожить пиратов.

Если читатель бросит взгляд на карту Греции и Эгейского моря, он увидит, что остров Эвбея служит берегу как бы валом. Пролив с севера вмещал флот Ксеркса, а в настоящее время отважных пловцов Понта Эвксинского. Города вдоль Пелазгийского и Мелиакского заливов были богаты и могли служить соблазнительной добычей. Аррий, взвесив все эти обстоятельства, пришел к заключению, что пираты должны находиться где-нибудь ниже Фермопил. Чтобы воспользоваться благоприятными условиями, он решился запереть их с севера и с юга, а для этого следовало пользоваться каждым часом, оставив без внимания плоды, вино и женщин Наксоса. Так плыли они без малейших остановок, пока перед наступлением ночи не появилась на горизонте вершина горы и лоцман не возвестил об Эвбейском береге.

По сигналу флот остановился на веслах. Аррий отрядил дивизию в пятьдесят галер следовать с ним в пролив, а другой дивизии той же силы велел обогнуть остров со стороны моря и, дойдя до северной его границы, быстро спуститься навстречу его дивизии.

Конечно, каждая дивизия в отдельности уступала количеством силы флоту пиратов, но имела на своей стороне одно немалое преимущество, а именно дисциплину, немыслимую для орды, не признающей никаких законов, как бы храбра она ни была. Помимо того, трибун остроумно рассчитал, что если бы даже одна из дивизий и была случайно разбита, то другая легко справилась бы с неприятельскими силами, опьяненными первой победой.

Тем временем Бен-Гур продолжал занимать свое место на скамье, отдыхая через каждые шесть часов. Остановка в Антемонской бухте несколько освежила его, и весло не казалось ему тяжелым, так что начальник, следя с платформы, не замечал за ним ни малейшей погрешности.

Люди обыкновенно не ценят, насколько им легко от знания того, где они находятся и куда идут. Понимать, что заблудился, очень мучительно, но еще мучительнее идти и идти, не зная куда. Час за часом двигая галеру, и днем и ночью сознавать, что она скользит по одному из бесчисленных путей в широком море, и не знать, где находишься и куда плывешь, — вот что всегда болезненно сказывалось на Бен-Гуре, а теперь тем более, когда после свидания с трибуном луч надежды скользнул в его измученную грудь. Чем более мы сосредотачиваем на нем свое внимание, тем сильнее жаждем его, и именно это и ощущал в настоящее время Бен-Гур. Он прислушивался к каждому звуку и шороху корабля, как бы к живым голосам, ожидая от них ответа на мучивший его вопрос; он смотрел на слабый свет, падавший сквозь решетчатый люк, ожидая от него невесть чего, и не раз ловил себя на намерении заговорить с начальником на платформе, что удивило бы последнего, конечно, более, чем величайшая неожиданность любого сражения.

Следя за переменами направления скудных лучей солнца, падавших на пол каюты, когда корабль был на ходу, Иуда приучился в общих чертах узнавать, куда он плывет. Своим навыком он воспользовался и при отплытии от Цитеры. Полагая, что корабль направляется к Иудее, он внимательно следил за малейшими изменениями пути и потому мучительно заметил внезапный поворот к северу, что, как мы уже сказали, произошло у острова Наксос. О причине этой перемены курса он не мог иметь ни малейшего понятия, потому что ни он, ни его товарищи невольники, как известно, не знали ничего ни о цели путешествия, ни о положении дел. Его место было у весла, и он немилосердно оставался при нем как во время стоянок, так и при плавании. Он не имел и понятия о том, что к кораблю, движению которого он помогал своим веслом, примыкала в стройном порядке громадная эскадра, и не знал, конечно, какую цель она преследует.

Когда из каюты исчез последний луч заходящего солнца, галера все еще держала путь на север. Наступила ночь, и Бен-Гур не мог заметить перемены направления. В это время запах фимиама проник к нему с палубы. «Трибун у алтаря, — подумал он. — Может быть, нам предстоит битва».

Он стал наблюдать.

Участвовав уже во многих битвах, он не видел ни одной. Со своей скамьи он слышал, как бой кипел и над ним, и вокруг него, и ознакомился со всеми звуками битвы, как певец с песнью. Так, он знал многие приготовления к битве, из коих жертвоприношение богам неизменно производилось и римлянами, и греками. Обряды были те же, что и при выступлении в путь, и всегда служили для него предзнаменованием.

Битва, нужно заметить, имела для него, как и для его сидевших у весел товарищей, совсем другой интерес, чем для свободных матросов и солдат. Дело было не в предстоящей опасности, а в том, что поражение, если бы они остались живы, могло изменить их статус и даровать им или свободу, или же других, лучших, властителей их судьбы.

В положенное время фонари были зажжены и повешены у лестниц, и с палубы сошел трибун. По данному им приказу матросы надели на себя военные доспехи, все машины были осмотрены, а копья, дротики и стрелы в больших колчанах принесены и уложены на полу рядом с сосудами, наполненными горючим маслом, и корзинами с бумажными шарами, свернутыми наподобие светилен. И когда Бен-Гур увидел, что трибун взошел на свою платформу, надел свои доспехи и вынул свой шлем и щит, то у него уже не могло оставаться ни малейшего сомнения относительно значения этих приготовлений, и он должен был ожидать последнего унижения, применяемого в подобных случаях к невольникам.

К каждой скамье прикреплена была цепь с тяжелыми кандалами. Гортатор, переходя от гребца к гребцу, заставлял каждого заковать себя в них, не оставляя им ничего, кроме безмолвного повиновения, и лишая их в случае несчастья возможности спастись.

Затем в каюте водворилась немая тишина, прерываемая звуками весел при их трении в кожаных гнездах. Каждый человек на своей скамье чувствовал стыд, а Бен-Гур сильнее, чем кто-либо. Он готов был любой ценой избавиться от него, но бряцание оков раздавалось все ближе и ближе, что означало приближение гортатора. Не вступится ли за него трибун?

Читатель может отнести эту последнюю надежду к самомнению или тщеславию Бен-Гура, но в эту минуту оно существовало в нем. Он верил, что римлянин вступится за него и данный случай обнаружит его чувства. Если, готовясь к битве, он вспомнит о нем, это будет явным доказательством, что у него сложилось мнение, в силу которого он выделяет его среди других невольников, и тем сильно оправдает дальнейшие надежды Бен-Гура.

Юноша ожидал решения с трепетом. Этот краткий промежуток времени казался ему целым столетием. При каждом ударе весла он бросал взгляд на трибуна, который, сделав все надлежащие приготовления, лег и готовился отдохнуть: глубокое негодование на себя овладело Бен-Гуром, он горько улыбнулся и решил никогда более не возвращаться к этим безумным мечтам.

Гортатор приближался. Он уже стоял над номером первым, и звук железа слева мучительно раздражал слух юноши. Наконец наступила и его очередь. Полный отчаяния, Бен-Гур положил весло и подставил свои ноги под оковы. Но трибун привстал, сел и подозвал гортатора.

Страшное волнение охватило Иуду. Говоря с гортатором, трибун взглянул на него, и когда он снова погрузил свое весло, ему показалось, что вся часть корабля с его стороны просияла. Он не слышал ни слова из того, что было произнесено между ними, но довольно того, что цепь продолжала лениво болтаться у его скамьи и что гортатор, возвратившись к своему месту, начал отбивать такт. Звуки молотка звучали теперь, как самая приятная музыка. Навалившись грудью на ручку весла, он двигал им с такой силой, что оно гнулось, ежеминутно готовясь переломиться.

Гортатор направился к трибуну и, улыбаясь, указал на шестидесятый номер.

— Какая сила! — сказал он.

— И какая энергия! — ответил трибун. — Клянусь Поллуксом! Он лучше без цепей. Не надевай их на него никогда.

С этими словами он снова улегся на свое ложе.

Корабль плыл, ветерок едва рябил поверхность вод, и все бывшие не у дел спали: Аррий на своем месте, матросы на полу.

И раз, и два сменяли Бен-Гура, но заснуть он не мог. Среди могильного мрака трехлетней ночи наконец забрезжила заря. Смерть, такая долгая смерть, и вдруг трепет и первый проблеск воскресения! В такие минуты сон бежит прочь. Надежда рисует картины будущего, а настоящее и прошлое забываются или, как послушные слуги, только помогают этим фантазиям обрисовываться ярче. Иуда все далее уносился в безбрежное море грез. Удивительно не то, что такие мечты могут погружать нас в состояние счастья, а то, что мы можем принимать их за нечто вполне реальное. Они действуют подобно чарующему маку, при виде фантастических цветов которого смолкает ум. Все горести забыты: дом и богатство возвращены Гурам, мать и сестра снова в его объятиях. Что он как на крыльях летел в страшную битву, об этом он не думал. Мечты были для него действительностью, и к ним не примешивались ни малейшие сомнения. Сердце его переполнялось радостью и торжеством, и в нем не было места для мести. Мессала, Грат, Рим, все горькие воспоминания, сопряженные с этими именами, как бы исходили из земли и не касались его, витающего над ней высоко, прислушивающегося к напеву звезд.

«Астрея» благополучно плыла, но перед рассветом человек с палубы быстро направился к платформе, на которой спал трибун, и разбудил его. Аррий встал, надел свой шлем, взял щит и меч и отправился к командиру матросов.

— Пираты близко! Вставайте и будьте готовы, — произнес он и начал подниматься по лестнице, спокойный и уверенный в себе настолько, что при виде его можно было подумать: «Счастливец! Апиций приготовил ему пир».

(продолжение следует)