ГЛАВА 12: АНТИОХСКИЙ ЦИРК

Антиохийский цирк был устроен на правом берегу реки, почти напротив острова, и ничем не отличался от цирков того времени.

Собственно увеселения давались для публики, а стало быть, каждый мог наслаждаться ими; но как ни велики были размеры цирка, в данном случае народ так опасался не найти себе места, что накануне зрелища занял все свободные места вокруг цирка, где его временные палатки напоминали военный лагерь.

В полночь входы в цирк широко растворились, и чернь ворвалась, чтобы занять отведенные ей места, удалить с которых ее смогло бы только землетрясение или вооруженная сила. Люди провели ночь на лавках и даже утром закусывали там же. Они просидели до конца зрелища, столь же жадно упиваясь им, как и ожиданием его.

Избранная публика, имевшая заранее обеспеченные места, направилась в цирк в первом часу утра. Во втором часу эта публика, направлявшаяся из города к цирку, представляла собой непрерывный и бесчисленный поток.

Как только стрелка общественных солнечных часов в цитадели указала половину второго, легион в полном вооружении и с развернутыми знаменами стал спускаться с горы Сульпиус, а когда арьергард последней когорты исчез на мосту, Антиохия окончательно опустела и, невзирая на то, что цирк не мог вместить всех, в городе не осталось никого.

Значительная толпа на берегу реки смотрела на то, как с острова на правительственном катере переправлялся консул. Когда он высадился на берег, его встретил легион. Военный парад на момент отвлек внимание публики от цирка.

В третьем часу вся аудитория, если только это слово уместно здесь, была в сборе. Наконец, раздался звук труб, и моментально взоры более ста тысяч зрителей устремились к восточной части здания.

Стена в этом месте была прорезана широким сводообразным проходом, называемым Помпейскими воротами, над которым на возвышенной трибуне, убранной знаменами легиона, на почетном месте восседал консул. По обеим бокам прохода стена была разделена на стойла, защищенные с фронта массивными воротами, крепившимися к пилястрам и украшенными статуями. Над стойлами находился карниз с небольшой балюстрадой, по сторонам возвышались места, занятые пышно одетыми сановниками. Стена тянулась во всю ширину цирка и по обеим сторонам заканчивалась башнями, которые не только придавали грацию этому архитектурному произведению, но и служили опорой веларию — пурпурному навесу, протянутому между ними и защищавшему от солнца, что было донельзя приятно при все более и более усиливающейся жаре. Прямо внизу расстилалась арена — совершенно ровная, обширных размеров площадь, покрытая мелким белым песком. На ней и будут происходить все зрелища.

По ту сторону Помпейских ворот раздаются стройные звуки музыкальных инструментов и голосов, и выступает хоровая процессия, которой и открывается празднество. За хором следуют распорядитель и гражданские власти города, организовавшие это торжество. Все они в пышных одеждах и венках, за ними появляются роскошно украшенные изображения богов — одних несут на носилках, других везут на колесницах, и наконец шествуют участники состязаний, каждый в том костюме, в котором он будет или бежать, или бороться, или скакать, или же управлять лошадьми.

Медленно выступая, процессия обходит вокруг арены, представляя собой красивое и внушительное зрелище. Звуки одобрения раздаются навстречу ей, разливаясь все сильнее, подобно волне, вздымающейся и разрастающейся от движения лодки. Если статуи, изображающие богов, ничем не выражают одобрения этому приему, то этого нельзя сказать о распорядителе и всех остальных участниках процессии.

Состязающихся встречают особенно горячо, потому что во всем собрании вряд ли найдется хоть один человек, не держащий за кого-нибудь из них пари. Любимцы выделяются по мере того, как по их прохождении особенно шумно выкликаются их имена или же с балконов на них падает больше венков и гирлянд. Если и могло быть сомнение относительно того, участники каких состязаний пользуются наибольшей популярностью, то теперь оно решалось само собой.

К великолепию колесниц, к необыкновенной красоте лошадей, к довершению очарования присоединялась и наружность возничих. Их безрукавные короткие туники были из тончайшей шерстяной материи известных цветов. Верховой сопровождал каждого из них, за исключением Бен-Гура, который в силу каких-либо причин — может, по недоверию — предпочел выступить без провожатого, как и без шлема, украшавшего каждого из остальных возничих.

При их приближении зрители становятся на скамьи, и крик, в котором человек с тонким слухом легко может различить пронзительные ноты женских и детских голосов, заметно усиливается, падение с балкона букетов роз превращается в настоящую бурю: ударяясь о наездников, цветы падают в колесницы, угрожая наполнить их доверху. Даже лошади служат предметом оваций, и нельзя сказать, чтобы они безучастнее своих хозяев относились к воздаваемым почестям.

Весьма скоро становится ясно, что, как и прочие состязающиеся, одни из наездников пользуются большим вниманием публики, чем другие. Потом следует еще одно открытие: почти все из сидящих на скамьях носят особые цвета, чаще всего в виде ленты на груди или в волосах: тут видна зеленая лента, там желтая, а там голубая, но при внимательном осмотре всей толпы в ней замечается преобладание белого и алого с золотым.

Во всяком современном сборище, подобном этому, и в особенности в таком, где за состязающихся держат пари, предпочтение одних лошадей перед другими определяется их качествами, тут же — национальностью ездока. Если кони византийца или сидонянина находили незначительную поддержку, то только потому, что эти города имели на скамьях очень немногочисленных представителей. Греки, со своей стороны, хотя их было и очень много, делили свое сочувствие между коринфским и афинским наездниками, вот почему зеленый и желтый цвета виднелись нечасто. Алый с золотым — цвет Мессалы — был бы заметен разве немногим более, если бы не жители Антиохии, это вошедшее в поговорку племя льстецов, которые, приняв сторону римлян, избрали цвет их фаворита. Затем оставались туземцы, или сирийцы, иудеи и арабы. Эти, твердо веруя в кровь четверки Ильдерима и примешивая к своей вере ненависть к римлянам, которых больше всего им хотелось видеть побежденными и посрамленными, носили белый цвет и составляли самую шумную и самую многочисленную часть собрания.

По мере поступательного движения колесниц по кругу возбуждение возрастает. Раздаются крики: «Мессала, Мессала!», «Бен-Гур, Бен-Гур!»

После парада участников все эти люди, разделенные на партии, вновь усаживаются на свои места, и возобновляется прерванный разговор.

— Ах! Клянусь Бахусом, ну не красавец ли он? — восклицает женщина, сочувствие которой к римлянам выдают цвет лент, развевающиеся в ее волосах.

— А какая великолепная у него колесница! — отвечает ее сосед, сочувствующий тому же, кому и она. — Вся из золота и слоновой кости. О Юпитер, помоги ему выиграть!

Замечания на скамье, позади них, совсем другого рода.

— Сто шекелей за Бен-Гура!

Голос кричащего пронзителен и громок.

— Погоди, не спеши, — шепчет ему его более спокойный друг. — Дети Иакова не очень-то преданы благородному спорту, который их Господь сильно недолюбливает.

— Совершенно справедливо. Но приходилось ли тебе когда-нибудь видеть кого-либо хладнокровнее и самоувереннее этого еврея? А какова у него рука!

— А кони какие! — говорит третий.

— И к тому же, — прибавляет четвертый, — говорят, что он всему обучен по-римски.

Женщина дополняет похвалы.

— Да, и он красивее римлянина.

Ободренный этими речами энтузиаст кричит снова:

— Сто шекелей за Бен-Гура!

— Эх ты, дурак! — отвечает ему антиохиец. — Разве тебе не известно, что против него поставлено пятьдесят талантов, шесть против одного за Мессалу? Убери твои шекели, не то, смотри, встанет Авраам и задаст тебе…

— Ха, ха! Антиохийский осел! Перестань реветь. Ты разве не знаешь, что Мессала сам за себя побился об заклад?

Повсюду раздавались подобные не совсем добродушные прения.

Когда Помпейские ворота приняли всю процессию обратно, Бен-Гур знал, что у него есть сочувствующие. Более того, глаза всего Востока будут устремлены на его состязание с Мессалой.

ГЛАВА 13: ВЫСТУПЛЕНИЕ

Около трех часов вся программа состязаний была выполнена, оставалось только состязание на колесницах. Распорядитель, заботясь о публике, благоразумно выбрал это время для перерыва. Двери главного выхода разом распахнулись, и все, кто мог, поспешили к наружному портику, где помещались рестораторы. Оставшиеся зевали, разговаривали, сплетничали, справлялись со своими дощечками и, позабыв все другие отличия, составляли теперь только два класса: выигравших — эти были веселы, и проигравших — угрюмых и придирчивых.

Тем временем появился еще третий класс зрителей. Это были граждане, желающие присутствовать только при состязании на колесницах. Пользуясь перерывом, чтобы как можно меньше привлечь к себе внимание и нарушить спокойствие собрания, они заняли свои места. Между ними был Симонид и его знакомые. Их места находились рядом с главным входом, напротив консула.

Когда четверо сильных служителей внесли купца, сидевшего в своем кресле, любопытство публики было сильно возбуждено. Тотчас же кто-то назвал его по имени. Сидевшие рядом подхватили его, и оно пошло переходить со скамьи на скамью. Люди засуетились, желая взглянуть на человека, о котором молва составила целый роман, в котором счастье и несчастье так переплетались и были так необыкновенны, что ничего подобного не только никто не испытал, но даже и не слыхал.

Ильдерима также узнали и радостно приветствовали. Но никто не знал ни Валтасара, ни двух женщин под густыми вуалями, следовавших за ним. Народ почтительно расступился перед ними, и прислуга цирка разместила их внизу, у балюстрады, шедшей вокруг арены, на таком расстоянии друг от друга, чтобы им удобно было разговаривать между собой. Сиденьем им служили подушки, а в ногах для удобства помещались скамейки. Женщины были Ира и Эсфирь.

Последняя, усевшись, испуганным взором обвела цирк и еще больше закрылась вуалью. Египтянка же, спустив покрывало на плечи, открыла свое лицо и смотрела на сцену с таким видом, как будто совсем не замечала устремленных на нее взглядов, что в женщинах обыкновенно бывает результатом привычки к обществу.

Новоприбывшие продолжали знакомиться с величественным зрелищем начиная с консула и его свиты, когда вбежали несколько рабочих, начавших натягивать поперек арены покрытую мелом веревку.

Почти одновременно с ними также через Помпейские ворота вошли шесть человек и встали по одному возле каждого из занятых стойл. Появление их было встречено приглушенными переговорами:

— Смотри, смотри: зеленый идет к четвертому номеру, направо, там — афинянин.

— А Мессала — да, он во втором номере.

— Смотри на белого!.. Смотри, он переходит на ту сторону, он останавливается. Это первый номер.

— Первый номер на левой стороне.

— Нет, там останавливается черный, а белый у второго номера.

— Видела ли ты когда-нибудь Мессалу? — спросила египтянка Эсфирь.

Та, вздрогнув, отвечала отрицательно: если римлянин и не был врагом ее отца, то был врагом Бен-Гура.

— Он красив, как Аполлон.

Говоря это, Ира сверкала своими большими глазами и махала осыпанным бриллиантами опахалом. Эсфирь смотрела на нее и думала: «Неужели же он красивее Бен-Гура?» В следующий момент она услышала, как Ильдерим говорит ее отцу: «Да, его стойло номер два, налево от Помпейских ворот», и, думая, что они говорят о Бен-Гуре, стала смотреть в ту сторону, затем снова закрылась вуалью и прошептала коротенькую молитву.

В это время к обществу подошел Санбаллат.

— Я только что из конюшни, шейх, — сказал он, почтительно поклонившись Ильдериму, который начал уже поглаживать бороду, тогда как глаза его заблестели жадным вопросом. — Лошади в самом лучшем состоянии.

Ильдерим просто ответил:

— Если им придется быть побежденными, я молю только об одном: пусть победителем будет кто угодно, но не Мессала.

Обратившись затем к Симониду, Санбаллат вынул дощечку со словами:

— И для тебя у меня есть кое-что интересное. Я рассказывал, как ты помнишь, о пари, заключенном прошлой ночью с Мессалой, и говорил еще, что отказался от другого, которое принял бы только в том случае, если бы оно было подтверждено письменно сегодня же, до начала состязания. Вот оно.

Симонид взял дощечку и внимательно прочел заметку.

— Да, — сказал он, — ко мне приходил посланный от них справиться, действительно ли у меня так много твоих денег. Не потеряй же дощечку. Если ты проиграешь, ты знаешь, к кому тебе следует обратиться; если выиграешь, — лицо его сильно нахмурилось, — если ты выиграешь… Ах, друг мой, тогда запомни это: смотри, чтобы подписавшиеся не ускользнули, возьми с них все, до последнего шекеля. Так они поступили бы с нами.

— Положись на меня, — ответил Санбаллат.

— Не сядешь ли ты тут, с нами? — спросил Симонид.

— Благодарю, — возразил Санбаллат, — если я не буду с консулом, то вон та римская молодежь совсем выйдет из границ. — Мир тебе, мир всем!

Наконец перерыв закончился.

Трубачи протрубили призыв, и по этому звуку все отсутствовавшие бросились обратно на свои места. В то же время на арене появилось несколько служителей: взобравшись на стену, служившую барьером, они прошли ко второй цели, находившейся на западном конце, и тут положили семь деревянных шаров. Затем, вернувшись к первой цели, на карниз ее поместили семь других деревянных кусков, обтесанных в форме дельфинов.

— Что будут делать с этими шарами и рыбами, шейх? — спросил Валтасар.

— Ты разве никогда не бывал на состязаниях?

— До сих пор ни разу, да и сейчас не совсем понимаю, зачем я здесь.

— С их помощью будут вести счет. В конце каждого пройденного круга, как ты увидишь, снимается по одному шару и по одной рыбе.

Когда все приготовления были окончены, рядом с распорядителем появился трубач в пышном мундире, готовый по первому знаку подать сигнал к началу состязания. Немедленно замер шум от движения толпы и гула голосов. Лица всех сидевших и близко к арене, и в самых удаленных частях цирка обратились к воротам шести стойл, скрывавшим за собой состязавшихся.

Необычный румянец на лице Симонида свидетельствовал, что даже он поддался общему возбуждению. Ильдерим яростно теребил свою бороду.

— Теперь ищи римлянина, — сказала Эсфири прекрасная египтянка, но та не слышала ее, а с бьющимся сердцем сидела в ожидании Бен-Гура.

Коротко и резко прозвучала труба. На этот звук из-за столбов выскочили шесть человек по числу колесниц — их назначение состояло в том, чтобы прийти на помощь в случае, если какая-нибудь четверка заупрямится в самом начале состязания.

Снова протрубила труба, и привратники разом распахнули все стойла.

Первыми появились верховые слуги наездников. Их было пятеро: Бен-Гур отказался от услуг слуги. Этих великолепных всадников едва заметили — в то время как они проезжали, из стойл доносился топот ретивых коней и слышались голоса не менее ретивых наездников, и потому никто ни на минуту не мог оторвать взоров от зияющих отверстий ворот. Привратники провозгласили каждый своего возничего, и в то же мгновение распорядители на балконе замахали руками и закричали изо всей силы: «Опустите! Опустите!»

Но разве свистом можно заглушить бурю?

Из стойл, подобно метательным снарядам, вылетело шесть четверок. И все громадное собрание, вскочив на скамьи, огласило цирк и пространство вокруг него криками и возгласами. Наконец-то вот оно, то мгновение, которого они так долго ожидали! Вот он, этот высокий момент, который они, как мечту, лелеяли в беседах с того самого дня, как последовало объявление об играх!

— Он появился… Вот он… Смотри! — кричала Ира, указывая на Мессалу.

— Я вижу его, — отвечала Эсфирь, смотря на Бен-Гура.

Вуаль была удалена. На минуту маленькая Эсфирь оказалась смелой. В первый раз ей стало ясно наслаждение, испытываемое совершающими подвиги на глазах толпы, и отныне она перестала удивляться, почему в подобные минуты люди, охваченные страстным стремлением к деятельности, смеются над смертью или вовсе забывают о ней.

Состязание все не начиналось: его участникам еще предстояло выстроиться вдоль веревки, покрытой мелом. Веревка эта была протянута с целью выровнять для всех линию старта. Быстро устремиться к ней было опасно из-за возможности разбиться. С другой стороны, приближаться к ней робко значило подвергнуть себя случайности остаться позади всех при самом начале бега, а главное, это почти наверняка лишало возможности, к которой стремились все, занять положение возле стены, разделявшей ипподром. Опасность этого момента и связанные с ним последствия зрители отлично понимали, и если верно мнение старика Нестора, высказанное им в тот момент, когда он вручал поводья своему сыну, что:

Приз получает не сильный, но искусный,
И тот, кто только быстр, не может сравняться с тем,
Кто к тому же мудр —

то все, сидевшие на скамьях, с полным основанием могли ожидать, что настоящий момент испытания уже укажет того, кто будет победителем. Этим объяснялся интерес, с которым они, затаив дыхание, следили за происходящим.

Арена была затоплена ослепительным светом, однако каждый из наездников прежде всего искал глазами веревку, а затем желанную внутреннюю линию. Ввиду того, что все шестеро имели целью один и тот же пункт, к которому должны были ринуться со всей быстротой, столкновение казалось неизбежным. Да и не только поэтому: что если эдитор (распорядитель на скачках), будучи недоволен отправкой, в самый последний момент не дал бы сигнала опустить веревку? Или дал бы его не вовремя?

Предстоящий забег составлял примерно двести пятьдесят футов. Требовалось иметь верный глаз, сильную руку и безошибочность суждения. Но согласись, читатель: последний божественный штрих, завершающий все прекрасное, есть одушевление. В наше время, с его вялыми удовольствиями и скучным спортом, едва ли есть зрелища, могущие сравниться с тем, которое обещали продемонстрировать эти шестеро состязавшихся. Пусть читатель попробует его себе вообразить. Пусть он взглянет прежде всего вниз, на арену, пусть затем обратит свое внимание на колесницы, на их сияющие колеса, изящные и богато украшенные, — колесница Мессалы, например, отделана золотом и слоновой костью. Пусть он посмотрит на наездников, держащихся прямо, подобно статуям, не шевелящихся и при движении колесниц. В правых руках у них бичи, внушающие мысль о пытке, страшной для ума: в левых — вожжи, тщательно разобранные и поднятые высоко, чтобы не мешать смотреть за лошадьми. Пусть он взглянет на отборные по красоте и по резвости четверки: на их вскинутые головы; шевелящиеся ноздри — то раздувающиеся, то сжимающиеся; на их ноги, слишком нежные для песка, на эти гибкие ноги, которые, однако, своим прикосновением, как молоты, сокрушают все; каждый мускул округленного тела, дышащий богатством жизни, то напрягаясь, то опять сокращаясь и служа оправданием для тех, кто избрал их образцом для выражения своего понятия о наивысшей силе. Наконец, пусть читатель взглянет на тени, сопровождающие колесницы, наездников и лошадей, и он будет в состоянии понять наслаждение и глубокое удовольствие тех, для кого она была животрепещущим фактом, а не слабым созданием воображения. У каждого века есть много печалей. Да поможет небо тому, у которого нет удовольствий!

Все состязавшиеся устремились по кратчайшей линии к месту у стены: уступить его без боя значило бы отказаться от выгод состязания. Да и кто бы отважился на это? Людям не свойственно менять свои решения на полпути к цели. Трудно описать крики одобрения, раздававшиеся с балкона, как и разобрать что-либо в них: это был скорее рев, произведший на всех наездников одинаковое действие.

Четверки все вместе приближались к веревке. Тогда трубач, стоявший рядом с эдитором, громко протрубил сигнал, но его нельзя было расслышать и в двадцати шагах. Тем не менее судьи, заметив движение трубача, спустили веревку как раз в последний момент: копыто одной из лошадей Мессалы стукнуло об нее в то время, как она еще падала. Нисколько не устрашенный этим, римлянин щелкнул своим длинным бичом, ослабил поводья, нагнулся вперед и с победным криком занял место у стены.

— С нами Юпитер! С нами Юпитер! — выла вся римская партия, неистовствуя от восторга.

При повороте Мессалы головка бронзового льва, венчавшая ось, задела за переднюю ногу пристяжной афинянина, заставив животное броситься в сторону ближайшей лошади. Обе вздрогнули и сбились с дороги. Желания судей хоть отчасти исполнились: вся громадная толпа притихла, затаив дыхание от ужаса. Только с той стороны, где сидел консул, неслись восклицания:

— С нами Юпитер! — кричал бешено Друз.

— Он выиграет! С нами Юпитер! — отвечали его товарищи, видя, как быстро Мессала движется вперед.

После того как проехал Мессала, с правой стороны афинянина оставался единственный соперник — коринфянин. В эту-то сторону Клеант и пытался повернуть свою разбитую четверку, но точно злая судьба преследовала его: колесо византийца, бывшего его соседом слева, ударило в нижнюю часть его колесницы и выбило из-под него подножье. Послышался треск, крик ярости и ужаса, и несчастный Клеант упал под копыта собственных скакунов. Страшное зрелище! Эсфирь закрыла глаза. И коринфянин, и византиец, и сидонянин промчались вперед.

Санбаллат отыскал Бен-Гура и снова обратился к Друзу и его компании.

— Сто сестерций за иудея! — вскричал он.

— Принимаю, — отвечал Друз.

— Еще сотню за иyдeя! — воскликнул Санбаллат.

Никто не подал виду, что слышал его. Он еще раз крикнул, но то, что происходило внизу, слишком занимало внимание, да и слова его заглушались криками «Мессала, Мессала! С нами Юпитер!»

Когда Эсфирь решилась снова взглянуть вниз, несколько рабочих были заняты удалением коней и разбитой колесницы, несколько других уносили их хозяина. Все скамьи, где располагались греки, огласились проклятиями и возгласами о мщении. Вдруг ее взор остановился на Бен-Гуре: он был невредим, смело ехал впереди других, рядом с римлянином! За ними следовали в ряд сидонянин, коринфянин и византиец. Состязание началось. Участники вложили в него всю душу.

(продолжение следует)