Мой друг  a_lex_7   в своем блоге выложил отрывок из книги классика французской литературы Жоржа Бернаноса. Писатель он был неоднозначный. Я до сих пор не люблю его некоторые произведения. Мне кажется, его друг и соратник католик Франсуа Мориак был намного последовательнее в своих взглядах. Хотя я очень ценю его "Дневник сельского священника".

Он поздно сформировался как художник. Свой первый роман («Под солнцем Сатаны») Бернанос опубликовал, когда ему уже было тридцать восемь лет. Принеся автору известность, книга эта не избавила его от материальной необеспеченности. Последние пятнадцать лет жизни он провел в скитаниях: Майорка (Балеарские острова), Бразилия, Тунис — вот места, где пришлось побывать Бернаносу и где он создавал свои романы: «Преступление» (1935), «Дурной сон» (опубликован в 1950 г.), «Дневник деревенского священника» (1936), «Новая история Мушетты» (1937), «Господин Уин» (1943).

Идейные позиции Бернаноса сложны и на первый взгляд непоследовательны: выступая против Республики с позиций монархизма, он в то же время способен обрушиться на монархическую организацию «Аксьон франсэз»; истовый католик, он не раз подвергается осуждению со стороны официальной церкви; поклонник националиста Шарля Морраса, он, однако, осуждает национализм франкистов. Он поддерживает французское Сопротивление в тот момент, когда «Аксьон франсэз» выступает за политику коллаборационизма.

Читали ли Вы Бернаноса и какое у вас о его творчестве сложилось мнение?

И еще об экранизациях и о сериале Хотиненко "Бесы. Татьяна Александровна Касаткина, по-моему, очень точно и лаконично сформулировала основной тезис и моего личного подхода к "экранизациям":

Цитирую: " У экранизации и интерпретации не просто разные задачи – они и обращаются к разной аудитории. Экранизация предлагается в каком-то смысле «вместо» книги, представляет собой облегченный вариант книги для тех, кто, возможно, ее никогда не прочтет; режиссер здесь выполняет просветительскую роль, обращается как знающий к незнающим, как высший к низшим. Интерпретация есть истолкование – и потому обращена в первую очередь к собеседнику, к равному, читавшему текст и имеющему опыт его самостоятельного восприятия.

Гениальная статья о сериале Хотиненко "Бесы" по Достоевскому замечательного достоевиста и доктора филологических наук Татьяны Александровны Касаткиной. Как всегда, подписываюсь под всем, что написала Татьяна Александровна!

У экранизации и интерпретации не просто разные задачи – они и обращаются к разной аудитории. Экранизация предлагается в каком-то смысле «вместо» книги, представляет собой облегченный вариант книги для тех, кто, возможно, ее никогда не прочтет; режиссер здесь выполняет просветительскую роль, обращается как знающий к незнающим, как высший к низшим. Интерпретация есть истолкование – и потому обращена в первую очередь к собеседнику, к равному, читавшему текст и имеющему опыт его самостоятельного восприятия.

Экранизация в случае Достоевского – вещь бессмысленная (а, в общем, и беспощадная по отношению к автору), поскольку смысл его текстов заключен как раз в тех деталях, вещах, оборачивающихся символами, которые при экранизации, как правило, либо исчезают, либо воспроизводятся так, что перестают быть проводниками к смыслу (и тут надо заметить, что иногда именно «точное следование тексту», которым хвалятся постановщики, совершенно уничтожает текст). Достоевский вообще, вопреки расхожему мнению, работает не с дискурсом, а с образом, почему и в слове ему важно не абстрактное «значение», а вся полнота его образного восприятия.

«Бытовые детали» у Достоевского никогда не вводятся для описания «бытовой стороны жизни». Бытовая сторона жизни – то, что дает возможность писателю ввести бытовые детали – не есть целевая причина их появления, отнюдь не то, зачем они вводятся. Земная действительность, вовсе не «погашаясь» Достоевским (как тоже иногда принято считать), не теряя своей плотности, реальности, расцветает под его пером метафизическими смыслами, не возвышающимися над ней, не стоящими рядом с ней, а именно в ней и обретающими, и декларирующими свое присутствие. У Достоевского о любой вещи можно спросить «зачем» - имея в виду его величественный метафизический замысел. Приближение к такой степени «метафизической плотности», сплошной осмысленности вещей может быть критерием адекватности художественной интерпретации его текстов.

Леонид Аронзон для меня поэт-загадка. Я его считаю великим русским, именно русским, поэтом XX века, к сожалению находившимся в тени своих более известных коллег. Годы войны он провел в эвакуации на Урале. Закончил Ленинградский педагогический институт. Преподавал в вечерней школе, для заработка писал сценарии научно-популярных фильмов. В начале 1960-х общался с И. Бродским, в 1965 сблизился с Вл. Эрлем и другими поэтами Малой Садовой, дружил с Е. Михновым-Войтенко. По официальной версии, застрелился из охотничьего ружья во время поездки по Средней Азии. Однако характер ранения, по результатам патологоанатомической экспертизы, свидетельствует о несчастном случае при неосторожном обращении с ружьём.

Как многие его сверстники, вобрал элементы поэтики Пастернака, Ахматовой, Мандельштама, но с особенным вниманием развивал традиции Хлебникова, Заболоцкого (творчеству последнего Аронзон посвятил свой институтский диплом), других обериутов. В центре поэзии Аронзона — мотив Рая, при этом его лирика, в особенности последних лет, глубоко трагична, в ней все настойчивее появляются темы смерти и пустоты. В середине 1960-х начал писать прозу.

При жизни практически не публиковался в открытой печати. Воспринимался одним из лидеров ленинградской неподцензурной словесности, некоторые видели в нём альтернативу Бродскому. Оказал заметное воздействие на современников и младшее поколение русских поэтов. В 1979 сборник его стихов, составленный Е. Шварц, был издан приложением к самиздатовскому журналу «Часы», позднее с дополнениями перепечатан в Иерусалиме (издательство «Малер», подготовка текста — Ирэна Орлов,1985) и Санкт-Петербурге (Камера хранения, 1994). В 1990 вышла книга «Стихотворения», составленная Вл. Эрлем. В 1998 издана двуязычная книга стихотворений Леонида Аронзона «Смерть бабочки»: параллельный перевод на английский язык Ричарда Маккейна, предисловие Виктории Андреевой, составители Виктория Андреева и Аркадий Ровнер (М: Изд-ва Gnosis Press & Diamond Press). Наиболее полно творчество Аронзона представлено сегодня в комментированном двухтомном «Собрании произведений» (СПб: Издательство Ивана Лимбаха, 2006).

***

Спотыкаясь в уродство корней
(если сыпятся в осень), скитаясь
по волшебной тоске деревень,
проглядеться под сумрак на залесь

и рассыпаться в солнцах росы,
так смертельно искать — и забыться,
на луне, на пустыне остыть
и глаза опалить об зарницы.

Знать, что тучи, как сказки, ползут,
задевая себя друг под другом,
всё гадать на косую грозу
и стремиться в рискованный угол.

1958

***

Вымершим миром, немым отпечатком
тучи стынут на вогнутом небе,
слово — как тупость, и ветер из кадки
плещет ливень в оглохшую невидаль.

Памяти нет, ни мечты и не времени,
выпали мысли, остались глаза,
сплошной можжевельник сжимается в темень,
сосны и тени по жутким лесам.

Нет ни тебя, ни его, и в корзине
листьев <и> сучьев, свалившись на дно,
светит луна — ни отнять, ни унизить,
ни потерять, ни понять не дано.

1958

Должно быть, фонограф был изобретен незадолго до того времени, когда я был школьником. Во всяком случае, он был в центре всеобщего внимания и изумления, и так, наверное, объясняется то, что наш учитель физики, любитель мастерить разнообразные хитрости, поручил нам собрать такой прибор из подручного материала. Для этого понадобилось немногое: лист гнущегося картона, свернутый в воронку; лист непроницаемой бумаги наподобие той, которой закрывают банки с вареньем; этим листом заклеили узкое горло воронки и, таким образом, смастерили мембрану для уловления колебаний, а в ее центр, наконец, вставили вертикальный шип, сделанный из жесткой щетины со щетки для платья.

Из этого нехитрого набора соорудили одну из половин загадочной машины, ее приемный и передаточный механизмы; оставалось изготовить записывающую часть — валик, вращаемый кривошипом и вплотную придвинутый к пишущей игле. Я не помню, из чего мы сделали валик, но нашелся подходящий цилиндр, и мы в меру способности покрыли его тонким слоем свечного воска. Едва воск успел немного остыть и затвердеть, как мы с нетерпением, разгоревшимся за работой, поспешили, расталкивая друг друга, убедиться в успехе нашего предприятия. Можно без долгих объяснений представить себе, в чем оно заключалось. Тот или иной из нас говорил или пел в воронку, а игла, торчавшая в мембране из пергамента, записывала звуковую волну на податливой поверхности медленно вращавшегося валика. Когда же потом мы проигрывали валик, позволяя игле повторять свой же путь (уже закрепленный лаком), из бумажного раструба доносился дрожащий, нетвердый, но наш, узнаваемый тон, пусть и не слишком отчетливый, обрывающийся, неописуемо тихий, с запинками. Каждый раз это действовало на нас безотказно. Наш класс не принадлежал к самым спокойным, и, должно быть, не много случалось мгновений, когда в нем воцарялась такая полная тишина. Но ведь и само явление из раза в раз не становилось менее удивительным, оно действительно поражало до трепета. Люди оказались перед лицом в некотором смысле совсем новой реальности, точнее, самого нежного ее зачатка, и к нам, детям, обращалось — пусть пока еще несказанно неловко и словно моля о помощи — нечто, превосходящее всякое воображение. В тогдашний момент и потом еще долгие годы спустя я думал, что мне навсегда запомнится именно звук, который мы записали и сохранили. Но оказалось иначе — это и есть причина, по которой я сейчас пишу эти заметки. Не звук из раструба оказался решающим, как показала память, а следы, оставленные иглой на валике. Именно они оказались для меня единственными в своем роде.

В блоге Яна Шенкмана, заместителя шеф-редактора в Russia Beyond the Headlines, прочитал шикарную сцену из жизни "великого" русского писателя Виктора Ерофеева. Не могу удержаться, чтобы не процитировать:

"Как-то я брал интервью у Виктора Ерофеева. Году в 1997-м. Говорили о том о сем часа два. Много пустой болтовни, но в принципе из этого можно было настричь статью.
Выйдя от великого русского писателя, я сел на скамейку около подъезда и на всякий случай проверил запись. Выяснилось, что диктофон не сработал.
Первая реакция - паника. Вторая - очень хочется водки. Но сдавать текст-то надо, деваться некуда.
Я выпил и понял, что от меня всего-то требуется написать пьесу с участием Ерофеева. Что, я не могу, что ли? А это ведь и есть интервью. Все равно все его глупые мысли о литературе и жизни я распишу гораздо лучше, чем он.
Когда в бутылке показалось дно, я заканчивал двенадцатую тысячу знаков. Теперь надо было завизировать текст. Посмотрев интервью, Ерофеев произнес фразу, которую я помню до сих пор слово в слово: "Никогда еще я не формулировал свои идеи так полно, точно и бескомпромиссно!"

No comments!

Интервью с директором Государственного литературного музея Москвы

«Простите, а вы роман читали?» — «Да, конечно». — «До конца?» — «Да, в кратком содержании читал до конца»… Студент, с которым беседовал педагог (дело было на занятии по литературе в очень хорошем гуманитарном вузе), даже не понял, что он сказал не так и почему лицо преподавателя сквозь смех выразило изумление. …Наверное, проблема не столько в том, что романы сегодня читают в кратком содержании. Проблема в том, что это кажется нормой. Почему так происходит, чем полезны и опасны новые технологии, зачем слушать классику, понимать стихи и искать в себе Обломова — об этом и многом другом мы говорим с директором Государственного литературного музея Москвы Дмитрием Баком.

Распадающийся человек

— Вы много работаете с современной литературой, изучаете новых авторов… Во все времена художники реагировали на болевые точки своей эпохи. Есть ли что-то подобное в литературном процессе сегодня? Или он настолько разнонаправлен, что сложно говорить об общих тенденциях?
— Я бы согласился с режиссером и драматургом Иваном Вырыпаевым, который говорит: наша главная проблема в том, что мы разучились чувствовать. То есть мы утратили какие-то важные рецепторы, которые в человеческой душе отвечают за сочувствие. Если в ленте новостей мы читаем, что в катастрофе погибло двадцать человек — нам от этого ни горячо, ни холодно. Мы как будто раздерганы, разбиты на проекции социальных ролей и не можем себя «сложить», вернуть цельность. Причем это характерно не только для России, но и для любой развитой страны.

Еще одна болевая точка, которую я бы отметил, — кризис ответственности, совпадения себя с собой, «кризис Достоевского». Для меня очень важен диалог из романа «Бесы», где Шатов недоуменно спрашивает Ставрогина, мол, не вы ли мне говорили, что русский человек не может не быть православным, а сейчас говорите, что в Бога не веруете, так когда же вы лжете? Ставрогин спокойно отвечает, что он и тогда не лгал, и сейчас не лжет. Это ситуации сегодняшнего дня. Как я думаю на самом деле, кто я? Так легко говорить то, что «принято», что кто-то придумал за меня — совсем как в социальных сетях, где можно писать под разными именами совершено разные вещи. С одной стороны, все попытки говорить о подлинных убеждениях дискредитированы — заводить об этом речь неудобно, почти стыдно. С другой стороны, тебя тут же, по нескольким фразам могут подверстать под какую-то чужую систему воззрений, соотнести с идеологией, которой ты не принадлежишь. В этой ситуации постоянного несовпадения с собой все становится имитируемо: добродетель, подвиг, демократия, свобода... Человек может говорить об этих категориях и, главное, — верить в свои слова, но в жизни ими не руководствоваться.

Третья серьезнейшая проблема, о которой сегодня пишут, — кризис мультикультурности. Мы живем в то время, когда идет процесс своеобразной деколонизации, очень болезненный. Империи оказались поглощены своими бывшими колониями. И любая идентичность теперь ставится под угрозу — европейская, например, или российская. В моем высказывании нет ничего ксенофобского, я просто констатирую факт. Точка зрения, что мы как-нибудь уживемся вместе, как сказочные звери в тесном домике, что нет никакой принимающей и приходящей культуры, что есть только условные территории — Россия, Франция, Америка, и мы все «понаедем» друг к другу и будем мирно сосуществовать, — постепенно, мне кажется, уходит в прошлое. И переживается это очень тяжело…

Решил выставить на всеобщее обозрение и комментирование свой старый рассказ, написанный через 15 лет после демобилизации из армии. Рассказ основан на реальном событии, но все события, имена и подробности мною изменены. Буду благодарен всем моим читателям за критику и отзывы.

Ну что ж, начнем...

Принцип последнего листа

- Он умирает, и я ничего с этим поделать не могу, - сказал майор Краснов, в который уже раз перекладывая историю болезни с места на место.
- Но вы сказали, майор…- начал капитан Степанов.
- Да, вы не ослышались, капитан, у него не опасное ранение, - не дав закончить, сказал Краснов, - пуля прошла навылет. Максимум, что ему грозит – будет ныть предплечье в непогоду.
- Но он умирает… Как вы это объясните?
- А вы сами, капитан, все можете объяснить? Я не зря вас спросил об этом бойце. Я хочу знать, что с ним произошло, иначе не смогу помочь.
- В каком смысле? – капитан выжидающе смотрел на майора медицинского службы.
- Капитан, есть вещи, которые мы с вами не в силах объяснить. Хотя… с точки зрения медицины в этом феномене нет ничего необычного. Скажите, капитан, вы материалист?
- Я – православный. Но при чем тут…
- Понимаете, наш организм – это отлаженный механизм. Физику хорошо помните? Когда система наиболее стабильна?
- В момент ее зарождения…
- Вот именно. Так вот. Наш организм – сложнейший механизм, в котором все процессы взаимосвязаны. И подчинены эти процессы высшей нервной деятельности. Проще говоря, психика – это командный пункт нашего организма. Если есть борьба за жизнь и внутренняя мотивация, то человек может выкарабкаться из ситуаций, совершенно безнадежных с точки зрения медицины. А у нашего с вами пациента такой мотивации нет. Он просто не хочет жить.
- Я понял вас, майор…
- Так вот, - проговорил Краснов, - я хочу знать почему. Моя профессия – спасать людей, и сейчас я хочу знать от чего я должен спасти своего пациента.

15 июня 2014 года скончался знаменитый американский писатель Дэниел Киз. Ему было 86 лет. Если вы не читали его "Цветы для Элджернона", то немедленно исправьте эту досадную оплошность. Причем рассказ, на мой скромный взгляд, гораздо сильнее написанного потом по нему романа.

Киз родился 9 августа 1927 года в Нью-Йорке, окончил местный Бруклинский колледж, где после службы в ВМС США работал в редакции журнала «Научная фантастика» и учителем в школе. Защитил диссертацию по филологии, после чего преподавал английский язык и литературу, вёл курсы писательского мастерства в различных университетах. С 1966 года был профессором литературы в Университете штата Огайо (в Афинах), где и проживал. В 1952 Киз женился на Ори Вакес (умерла в 2013 году); от этого брака у них родились две дочери.

Первая его публикация — рассказ «Прецедент» в майском номере журнала Marvel Science Fiction за 1952 год. Известность Дэниелу Кизу принёс рассказ «Цветы для Элджернона» (1959, «Хьюго»-60) и одноимённый роман на его основе (1966, «Небьюла»-67).

Дэниел Киз — единственный автор, который сумел получить две самых престижных в англоязычной научной фантастике награды за два произведения с одним и тем же названием. В 1960 году премии «Хьюго» был удостоен рассказ «Цветы для Элджернона», а в 1966-м премию «Небьюла» получил одноимённый роман, написанный на его основе.

Первая публикация Дэниела Киза на русском языке состоялась в 1967 году. В десятый том «Библиотеки современной фантастики», выпускавшейся издательством «Молодая гвардия» в СССР с 1965 по 1973 год, вошёл рассказ Киза «Цветы для Элджернона».

В 1968 году режиссер Ральф Нелсон снял по роману «Цветы для Элджернона» довольно успешный фильм «Чарли». За роль Чарли Гордона актер Клифф Робертсон получил премию «Оскар».

Часто можно услышать, что созависимость придумали психологи, чтобы деньги качать с бедных пациентов и все в этом роде. Мы вообще очень умеем отрицать проблемы, чтобы не решать их и ничего с этим не делать. Нам с ними комфортно, всегда есть кого обвинить в своих проблемах. Сейчас перечитываю роман Ф.М. Достоевского "Бесы". И вот какое шикарное описание, я бы сказал, диагноз ставит Федор Михайлович созависимым отношениям. По-моему, гениально!

Ф.М. Достоевский "Бесы"

Есть дружбы странные: оба друга один другого почти съесть хотят, всю жизнь так живут, а между тем расстаться не могут. Расстаться даже никак нельзя: раскапризившийся и разорвавший связь друг первый же заболеет и, пожалуй, умрет, если это случится. Я положительно знаю, что Степан Трофимович несколько раз, и иногда после самых интимных излияний глаз на глаз с Варварой Петровной, по уходе ее вдруг вскакивал с дивана и начинал колотить кулаками в стену.

Происходило это без малейшей аллегории, так даже, что однажды отбил от стены штукатурку. Может быть, спросят: как мог я узнать такую тонкую подробность? А что, если я сам бывал свидетелем? Что, если сам Степан Трофимович неоднократно рыдал на моем плече, в ярких красках рисуя предо мной всю свою подноготную? (И уж чего-чего при этом не говорил!) Но вот что случалось почти всегда после этих рыданий: назавтра он уже готов был распять самого себя за неблагодарность; поспешно призывал меня к себе или прибегал ко мне сам, единственно чтобы возвестить мне, что Варвара Петровна «ангел чести и деликатности, а он совершенно противоположное». Он не только ко мне прибегал, но неоднократно описывал всё это ей самой в красноречивейших письмах и признавался ей, за своею полною подписью, что не далее как, например, вчера он рассказывал постороннему лицу, что она держит его из тщеславия, завидует его учености и талантам; ненавидит его и боится только выказать свою ненависть явно, в страхе, чтоб он не ушел от нее и тем не повредил ее литературной репутации; что вследствие этого он себя презирает и решился погибнуть насильственною смертью, а от нее ждет последнего слова, которое всё решит, и пр., и пр., всё в этом роде. Можно представить после этого, до какой истерики доходили иногда нервные взрывы этого невиннейшего из всех пятидесятилетних младенцев! Я сам однажды читал одно из таковых его писем, после какой-то между ними ссоры, из-за ничтожной причины, но ядовитой по выполнению. Я ужаснулся и умолял не посылать письма.

– Нельзя… честнее… долг… я умру, если не признаюсь ей во всем, во всем! – отвечал он чуть не в горячке и послал-таки письмо.

В том-то и была разница между ними, что Варвара Петровна никогда бы не послала такого письма. Правда, он писать любил без памяти, писал к ней, даже живя в одном с нею доме, а в истерических случаях и по два письма в день. Я знаю наверное, что она всегда внимательнейшим образом эти письма прочитывала, даже в случае и двух писем в день, и, прочитав, складывала в особый ящичек, помеченные и рассортированные; кроме того, слагала их в сердце своем. Затем, выдержав своего друга весь день без ответа, встречалась с ним как ни в чем не бывало, будто ровно ничего вчера особенного не случилось. Мало-помалу она так его вымуштровала, что он уже и сам не смел напоминать о вчерашнем, а только заглядывал ей некоторое время в глаза. Но она ничего не забывала, а он забывал иногда слишком уж скоро и, ободренный ее же спокойствием, нередко в тот же день смеялся и школьничал за шампанским, если приходили приятели. С каким, должно быть, ядом она смотрела на него в те минуты, а он ничего-то не примечал! Разве через неделю, через месяц, или даже через полгода, в какую-нибудь особую минуту, нечаянно вспомнив какое-нибудь выражение из такого письма, а затем и всё письмо, со всеми обстоятельствами, он вдруг сгорал от стыда и до того, бывало, мучился, что заболевал своими припадками холерины. Эти особенные с ним припадки, вроде холерины, бывали в некоторых случаях обыкновенным исходом его нервных потрясений и представляли собою некоторый любопытный в своем роде курьез в его телосложении.

Действительно, Варвара Петровна наверно и весьма часто его ненавидела; но он одного только в ней не приметил до самого конца, того, что стал наконец для нее ее сыном, ее созданием, даже, можно сказать, ее изобретением, стал плотью от плоти ее, и что она держит и содержит его вовсе не из одной только «зависти к его талантам». И как, должно быть, она была оскорбляема такими предположениями! В ней таилась какая-то нестерпимая любовь к нему, среди беспрерывной ненависти, ревности и презрения. Она охраняла его от каждой пылинки, нянчилась с ним двадцать два года, не спала бы целых ночей от заботы, если бы дело коснулось до его репутации поэта, ученого, гражданского деятеля. Она его выдумала и в свою выдумку сама же первая и уверовала. Он был нечто вроде какой-то ее мечты… Но она требовала от него за это действительно многого, иногда даже рабства. Злопамятна же была до невероятности.

Когда читаешь прозу Юрия Казакова, поражаешься насколько важно быть честным. Применив неуклюжий термин "литературная честность", я бы хотел написать именно о честности писателя, как автора текста. Там, где нет приторности, излишнего морализаторства и чрезмерной манипуляции эмоциями читателей, но при  этом текст наполнен своими собственными чувствами, жизненным опытом, ты ассоциируешь себя с рассказчиком, будто наблюдаешь эту историю в реальной жизни.

У Казакова есть пронзительный рассказ про слепую собаку "Арктур - гончий пес".  В нем нет античного трагизма книги Троепольского, но с первых страниц рассказ цепляет тебя и не отпускает, ты сопереживаешь псу и пропускаешь все через себя. Для примера приведу небольшой кусочек из этого рассказа или небольшой повести.

Все-таки есть в Александре Гаврилове (agavr) что-то декадентское, в самом хорошем смысле этого слова :-)

Фото: (с) Премия "ПолитПросвет"

Моя статья памяти Габриэля Маркеса.

Замечательный русский новеллист Юрий Павлович Казаков в одном из интервью как-то сказал: «Я стал писателем, потому что был заикой. Заикался я очень сильно и еще больше этого стеснялся, дико страдал. И потому особенно хотел высказать на бумаге все, что накопилось».  Есть писатели, для которых само творчество стало возможностью высказать то, что накопилось, выговориться. Но оказалось, что в их творчестве многие и многие люди увидели свои истории, свои драмы, свои жизни. И из этих историй и сложилось время.

Таким писателем был великий колумбийский писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе Габриэль Гарсиа Маркес.  Он скончался 17 апреля 2014 года, на Страстную Седмицу. Ушел последний великий писатель XX века, католик, романы которого прославили его родину и рассказали всю правду об одиночестве.

Согласно традиции, мальчик унаследовал  фамилии обоих своих родителей. Ведь «Гарсиа» - фамилия отца, а «Маркес» - матери. Так он и жил, сочетая в себе две традиции и два взгляда на этот мирю.  Родился в колумбийском городке Аракатака (департамент Магдалена) в семье Элихио Гарсиа и Луизы Сантьяго Маркес. Вскоре после рождения Габриэля его отец стал фармацевтом. В январе 1929 года его родители переехали в город Сукре. Маркес остался в Аракатаке, где его воспитывали бабушка и дед по материнской линии. Именно эти родственники познакомили будущего писателя с народными преданиями и языковыми особенностями, ставшими впоследствии важным элементом его творчества. Когда Маркесу было девять лет, его дед умер, и Габриэль переехал к родителям в Сукре, где его отец владел аптекой.

Очень интересные рассуждения замечательного филолога, очень мною любимого и уважаемого Владимира Ивановича Новикова.

"Говорить и писать «Гарсиа Маркес» - один из простых способов блеснуть речевой интеллигентностью. Хотя простое «Маркес», пожалуй, ошибкой не является.

Стоит, наверное, учитывать, что «Гарсиа» - фамилия отца, а «Маркес» - матери. Для испанского «полуоднофамильца» - поэта Гарсиа Лорки материнская фамилия была ближе и дороже. «Лоркой» именовали его и советские читатели, не ведавшие о специфических пристрастиях своего кумира. (Книга в ЖЗЛ, впрочем, называется строго - «Гарсиа Лорка».)

Габриэль Гарсиа Маркес – несомненный художественный новатор, но «по жизни» - традиционалист. Поэтому я его именую традиционно – двойной фамилией".

Уникальная все-таки способность есть у наших критиков и журналистов паразитировать на именах знаменитостях. "Афиша" сотворила свой рейтинг "100 лучших романов XXI века". Рановато, на мой взгляд, они дернулись в эту сторону, ну да Бог им судья, как говориться.  В экспертном совете, в общем-то, люди мною очень уважаемые и даже любимые. Но не о списке речь, список, кстати, весьма недурственный. А интересны небольшие обзоры к этому списку.

Анализируя романы начала нашего века, конечно, невозможно обойти вниманием такую фигуру как Стивен Кинг.  Вот и попросила "Афиша" именитого товарища Антона Долина, кинокритика и филолога, написать обзор по Кингу. Не знаю уж, читал ли сам автор Кинга, наверняка, что-то попадалось ему под руки, но у меня сильное сомнение есть, что он и правда читал, скорее воспользовался для обзора всеведущим интернетом, что и не удивительно. Но мне кажется, что и интернетом нужно уметь пользоваться, когда пишешь такие обзоры.

В принципе, что автор не читал Кинга понятно по самому тексту.  Чего стоят его чудные пассажи: "Ричарда Бахмана Стивен Кинг придумал в 1977 году, когда сам уже прогремел с «Кэрри». Зачем нужен был псевдоним — сейчас уже не очень понятно. То ли чтобы в начале карьеры справляться с предполагаемыми фрустрациями от провалов книг, подписанных собственным именем, то ли чтобы проверить, удастся ли выстрелить второй раз". Как говорится, интернет вам в руки уважаемый автор. О том, зачем Стивен Кинг взял псевдоним Бахман и о том, как он относится к романам, написанным под этим псевдонимом сам Кинг ответил в замечательной статье-предисловии "Как я был Ричардом Бахманом".

Или еще один чудесный пассаж автора: "Почти полное отсутствие чувства юмора, психоло­гической точности и фантазии в сюжетосложении (все эти качества присущи Кингу) — Лавкрафт был мастером в непростом деле создания неведомых миров". Чудесная возможность убедиться в том, что Кинга сам автор обзора если и читал, то по диагонали. Уж в чем в чем, а в отсутствии фантазии и сюжета Кинга не могут обвинить даже его ярые враги. Вот так у нас и бывает всегда. Да здравствует его величество Интернет!

Откуда взялась идея: "Мизери" вдохновил рассказ Эвелин Вауг под названием "Человек, который любил Диккенса": "Это пришло ко мне, когда я клевал носом во время перелета Нью-Йорк - Лондон на Конкорде. Рассказ Вауг был про мужчину в Южной Африке, который был пленником вождя, влюбленного в истории Чарльза Диккенса и заставлял мужчину читать их ему. Я подумал о том, что было бы, если бы этим пленником был сам Диккенс."

Время: Начало восьмидесятых годов, во время поездки в Лондон.
Источник: официальный сайт

"В начале восьмидесятых годов мы с женой ездили в Лондон - комбинация деловой и развлекательной поездки. В самолете я заснул, и мне приснился сон о популярном писателе (может, это был я, а может, и нет, но уж точно это не был Джеймс Каан), попавшем в когти психически больной поклонницы, живущей на ферме где-то у черта на куличках. Это была женщина, одинокая из-за развивающейся мании преследования. В сарае она держала кое-какую живность, в том числе любимую хрюшку Мизери. Ее назвали в честь сквозной главной героини дамских романов-бестселлеров автора. Из этого сна мне яснее всего запомнились слова, сказанные женщиной писателю - у него была сломана нога, и он был заперт в задней спальне, как пленник. Я записал это на солфетке от коктейля компании "Америкен Эйрлайнз", чтобы не забыть, и засунул в карман. Потом где-то я салфетку потерял, но почти все записанное помню.
    Говорит серьезно, но никогда не смотрит прямо в глаза. Крупная женщина, вся плотная, полное отсутствие брешей. (Что бы это ни значило; я ведь только что проснулся). "Нет, сэр, это не была злая шутка, когда я назвала мою свинью Мизери. Прошу вас так не думать, сэр. Нет, я так назвала ее в духе почитания своего кумира, что есть самая чистая на свете любовь. Вам должно быть приятно".

Время: Начало восьмидесятых годов, во время поездки в Лондон.
Источник: Стивен Кинг. "Как писать книги".

"Король ужасов" Стивен Кинг пишет продолжение сериала "Под куполом", рассказывает о своих фобиях и дает интервью "Огоньку"

Однажды утром на небольшой город опустился прозрачный купол, который прервал контакты жителей с внешним миром. С этого начинается роман Стивена Кинга "Под куполом", а также сериал, успех которого превзошел все ожидания. Сериал был показан и в России на "Первом канале". И вот теперь работа над вторым сезоном, который начнется 30 июня, идет полным ходом. Телесеть CBS решила превратить мини-сериал в полноценную серийную теледраму. Фантастический случай (а может, и не очень, в нашей жизни всякое бывает) стал для Кинга поводом не столько для научной фантастики, сколько для очередного анализа природы человека и отношений между людьми в чрезвычайной ситуации.

В блоге у писателя Александра Иличевского  прочитал сначала очень рассмешившую меня фразу: "Вчера Давид Маркиш рассказывал, как ему в 1950-х годах довелось пить водку из майонезной баночки с самим кучером Льва Толстого". Вот ведь как получается. Пил водку не просто так, а с самим кучером Льва Толстого. Видно, что сей кучер был источником неисчерпаемых знаний о Толстом. И то верно! Кто, как не кучер, близко знал великого русского писателя и мог о нем, после нескольких майонезных баночек с водкой, авторитетно рассуждать.

Мне кажется в этом весь характер русского человека. Все время вспоминаю фразу одного деятеля культуры, с которым сталкивался в юности: "Но ведь Пушкин был не дурак..." Далее следовало, что мы должны учиться у Пушкина, и ему подражать. А что, своей головы уже нет у меня? Мне обязательны непререкаемые авторитеты, чтобы на них оглядываться и делать как они? Понимаю, что здесь есть большое пространство для толкования и споров. Но еще одна фраза стала для меня афоризмом: "Как говаривал сам кучер Толстого..." Но все же предпочитаю пользоваться своим мыслительным аппаратом....

Сегодня утром в электричке читал интервью Т. Бек с Юрием Казаковым. На вопрос Бек почему он решил стать писателем Юрий Павлович ответил: "Я стал писателем, потому что был заикой. Заикался я очень сильно и еще больше этого стеснялся, дико страдал. И потому особенно хотел высказать на бумаге все, что накопилось".  И у Казакова получилось это сделать. Его голос в прозе стал сильным, отчетливым, ясным и понятным всем, кто читал его прозу.

В этой связи мне сразу вспомнился эпизод из фильма Андрея Тарковского "Зеркало", когда заикающийся мальчик начинает повторять фразу: "Я могу говорить! Я могу говорить". Сам фильм Тарковского был воплем к его родителям и окружающим его людям: "Я могу говорить! Я имею на это право!" Мне кажется, писательство - это та самая возможность исцелиться от нашего заикания - часто нравственного и душевного. Мы имеем право говорить, мы имеем право на свой голос, чтобы не говорили окружающие,а часто и близкие нам люди. Со временем голос крепнет, он продирается сквозь условности и сопротивление, обретает свою тональность и очень понятно и ясно становится о чем говорит сам пишущий. Это его коммуникация с этим миром, иначе он уже не может.

У Яна Парандовского в "Алхимии слова" в первой главе "Призвание" есть размышление о том, как становятся писателями. Вот что он пишет: "Есть разница между писателем, которого вдохновила идея, и писателем, призванным самим писательским инстинктом. Первый выбирает перо среди нескольких возможных орудий деятельности и, если оно было для него единственной возможностью, откладывает его, как только выполнит свою миссию. Для второго же творчество чаще всего прекращается вместе с жизнью". 

Именно писательство становится не столько самоцелью, сколько единственно возможной коммуникацией, общением с миром, с людьми, когда мы там обретаем способность говорить, преодолевая свое внутреннее заикание, робость, страхи.