собирать вещей не больше, чем входит к тебе в рюкзак,
не заводить собак и детей.
не толстей, не привязывайся, не богатей,
уходи в такую ночь: серебристый зигзаг
молнии, оборванные линии электропередач,
дождь в лицо и немного град.
позади лежат восемь жизней твоих удач
и горят.

в детстве казалось: самое страшное - обрасти жирком,
врасти в свой чрезмерно уютный дом.
помнишь, как читал "Цитадель",
как боялся, что герой так и останется капиталистом и мудаком,
и как радовался, когда он сбежал, прорвался,
не растворился в мире густом,
утек, просочился в щель.

в детстве думал: самое верное - рвать узлы,
перекусывать зубами или перерезать ножом.
дети все, как волчата, голодны, крепки, злы,
не отягощены воспоминаниями и багажом.

в детстве думал: самое страшное - 
город один навсегда,
человек один навсегда, 
дом один навсегда.
думал: надо менять квартиры и города,
телефонные номера,
пейзажи двора -
именно в тот момент, когда ты понял: пора.

а теперь в двадцать три считают тридцатилетним,
а теперь стоишь на камушке предпоследнем,
если дальше прыгать - то в темноту, от которой болят глаза,
из которой ни голосов, ни вестей.
и стоишь, повторяя все громче и все сильней:

"собирать вещей не больше, чем входит к тебе в рюкзак,
не заводить собак и детей".

ходишь, готовишь еду, стираешь пелёнки,
работаешь, чистишь зубы и моешь руки, -
а у тебя в голове проявляются киноплёнки,
бешеные вращаются шестерёнки,
огненные колёса, звенящие мясорубки.

ты перед выходом чистишь себе ботинки,
а у тебя в голове - мерцающие реторты,
сверкающие кинжалы в ожидании поединков;
там на стенки прибиты такие картинки,
такие портреты, такие лютые натюрморты.

ты говоришь, ты шепчешь какие-то мантры -
надо же общаться как-нибудь и с людьми-то,
пока у тебя в голове кувыркаются саламандры
с энтузиазмом котов в середине марта,
пока сквозь тебя прорастают побеги мирта.

над землёй спят моря
подо мной спит земля
на чужих языках
видят сны
семь десятков солдат моей армии

я прикажу им крепко спать и быть готовыми к войне

я прикажу им ждать утра
когда огонь зальет поля
когда взорвется горизонт
и защищаться станет зря
я прикажу поцеловать того
кто от любви погиб

вертикалью штыка
там где жгут корабли
семь десятков солдат моей армии

[целый год говорить на языке арбениной]

всё что хочется делать хочется делать сидя
что не хочется делать - лёжа
ты это помнишь всей изопревшей кожей
ты просыпаешься неотдохнувший взмокший
и целый день гонят одно и то же
только опять чего-нибудь не хватает
фокуса на прохожих
чувства что ты всесилен
льда что на лбу растает

далее: все звонят и хотят чего-то
люди тебе звонят обличают лечат
люди которым явно дышится легче
а ты сидишь запыленным сухим атлантом
и хочешь только стаканчик из автомата
с газом и без сиропа
скоро зарплата

и все это давит давит как оно давит
попеременно расстраивает и бесит
и ты забываешь зачем тебе это дали
и где была кнопка еxit
завтра суббота
чего захотеть в субботу?

если не спать лежа не есть сидя
разве что сделать что-нибудь для кого-то
просто а не потому что тебя просили
что-нибудь для кого-то с кем ты не связан
или не должен не призван и не обязан
может тогда и вспомнишь что сам всесилен
где-то между чисткой ковра и походом по магазинам
солнце терзает спину, потом стихает
в небе цветет лиловыми петухами
день будет ветреным но до чего красиво
смотришь как все это движется полыхает
думаешь все-таки жизнь она неплохая
правда же неплохая
а если ты думал другое о ней с утра
ты был неправ

ни провинция, ни столица. один на другом Акела,
мал меньше мала.
встречают заутренне каждый гудящий поезд по старой памяти,
машут, хрустят подножным брезентом, шершавой рапицей,
да всё промахиваются -
одна другому язвитель в наивном платьице.
какой-то плацкартный её подхватит, конечно, сжалится,
она будет потом месяцами в голубенькой форме плавиться,
всё сердце - щенячье счастье, лоснящаяся, натянутая струна.
через месяц она возвращается.
слушает звонкий джаз, заедает стресс.
Он советует ей молодых отчаянных поэтесс:
в середине ночи, когда накатит, потом наутро.
это держит честь.
чтоб, не дай того, Боже, какая грусть, бытовой эксцесс,
оставляет на полке книг: там тебе "процесс"..
а она говорит: "прочитаю, когда вернусь".

пора признать: я несу отнюдь не тяжёлый крест,
я не вправе испытывать боль и грусть.
а в общем и целом я, словно Брест,
умираю, но не сдаюсь.

(с) ксения желудова

я не знаю, как я этого не видела, и почему

кормить бы небом берлинским стаи своих родных приземлённых чаек, крошить с рейхстага большие клочья: где с облаками, а где - не очень. постричься утром, да вдруг под юношу, ну, чуть длинее - тогда под гея. курить ванильное тягуче-горькое, пить с пузырьками и вкусом грушевым, конечно, лучше, чтоб алкогольное. спать на ничьих и гладких простынях, у них ведь, знаешь, нейтральный запах. смеяться вычурно, чтоб видно зубы (их утром тщательно с зубною нитью я каждый день стабильно чищу). есть только пиццу и профитроли. пускай не рим, но очень хочется. читать поэтов и слушать рок, сидеть, закинув повыше ноги, смотреть сквозь стёкла больших очков. ну и бесстыдно не знать, куда идти.

(с) сестринское

у весны в этот раз рыбья кровь, но наступит май:
неизбежно, как наступает любой рассвет.
ты давно играешь в слова - так и дальше играй,
потом скажут, был недурной поэт.
до чесотки в горле хочется написать, что звенит трамвай,
но трамваев в округе нет.

где-то небу не по размеру солнце, взятое напрокат;
как в индейской бане, жар усыпляет боль.
горизонт краснеет медленно, как гортань: закат
окунает свежие раны в морскую соль.
алиса давным-давно вернулась назад
и превратилась в ассоль.

(с) кс. желудова

искусствоведов группа тихо
восторженно глядит на холст
и вдруг один седой и строгий
отчетливо сказал говно

в конце ни одна игра не достойна свеч. и что у тебя за плечом? какие мечи, плавящие сургуч? какие сны ты облекаешь в речь, какой набираешь ритм? месяца будто и не бывало, если о нём не осталось рифм.

счастье пахнет густым яичным ликёром,
рождественским снегом, ландышем, имбирём.
заядлые паникёры и хроникёры -
мы никогда не состаримся и не умрём.

бесстрашно вдыхай горячий солёный воздух,
у тишины учись искусству давать ответы.
нам известно, что никогда не поздно
стать генератором света.

построй причал и жди кого-нибудь у причала,
плети бесконечно длинную красную нить.
бог смотрит нас, как любимые фильмы, с начала,
но с перерывом на выйти и покурить.

пока мы стоим на паузе, есть чем заняться:
выращивать новое сердце, возделывать скалы,
тихо играть на рояле, ломая пальцы,
довольствоваться малым.

главное, не прикасайся к острым предметам,
легко и красиво носи любую одежду,
обычные вещи, проверенные приметы.
не трать подкожный запас надежды.

когда он вернётся, мы снова станем простыми,
игрушечным батальоном усядемся на кровать.
главное, чтобы он вспомнил твоё имя,
когда вдруг захочет позвать.

(c) ксения желудова

говори со мной о своей навсикае, уюте, поставленном под удар,
говори о том, как румата эсторский воюет за киру и арканар,
говори, как в макондо идут дожди, оседая водой в руках,
как стирается с тыльной верёвка слов, прописанных на загар,
как послушно ложится полоской свет из открытой стальным ключом,
о степи, о песке, о снеге - ну правда, мне всё равно, о чём.

*

на тридцатое я всё ещё верю в острые сигареты и в то, что садиться на угол - дурная примета, что циферблат из пластмассы в дешёвых серьгах ведёт счёт личному времени и в то, что завтра ночью автобус всё таки придёт.

[в моей голове между явью и снами мог бы жить растафари с голубыми глазами] (с) слушайте [встреча_рыбы] тоже

самое расталантливое и распрекрасное стихотворение-пирожок, скажу я вам

егору зоя не губами,
не горлом и не языком,
а прямо сердцем отсосала:
такая сильная любовь!
 

под двадцатое в ноябре я всегда остаюсь ни с чем.
непременно вдали от дома и в ночь. затем
выпадает иссиний снег ударом под дых глухим,
чтоб к утру уже вроде совсем примириться с ним,
говорить, мол, что так уж теперь наречён:
на двадцатый ноябрь небрежно вести плечом.
 

у памяти есть в пальто потайной карман:
там хранятся дождливые дни и простуды.
когда ты тоже окажешься там,
не пиши мне оттуда.
 (с) ксения желудова

а дцатого с хвостом ноября - только отпираться всеми болезными красными [испанскими сапожками], выпускать всех красных петухов, смотреть на вытянутой руке этим новым взглядом рваного одесситского мальчика [подайте, дяденька, пятак, а то я вам в морду плюну, а у меня сифилис].

[ничего не помню, не понимаю, о чём вы спрашиваете.(с)]

*
говорю себе: мне не больно, не больно, не больно - почти что верю.
замираю под алкоголем, живу неделю,
набираю газиков в лёгкие - вот бы на пару недель хватило:
плыть бы тогда без топлива, без тротила,
плыть бы как мама меня когда-то давно учила - 
ногами от бортика, и в ледяную стыть - плыть и плыть. 

говорю себе: мне не надо, не надо, хватит,
одеваю себя, дарю себя новым платьям,
наибираю побольше слов в подрёберный выпад 
и на этом мечтаю выплыть, 
но тут-то вы под рукой моей горячей опять возникли
как у александры рипли.

я подумаю об этом завтра.
я подумаю об этом завтра.
я не буду думать об этом вовсе.
а пока мне не больно, не больно, не больно.

я борюсь с сентябрём как боролся за мир маклауд,
оттираю себя от царапин, чтоб выйти первой,
чтобы быть наготове всегда, как стальной бойскаут,
оловянный солдатик со скидкой на горе-нервы:

полагаюсь на "чёрт!", пересыпав в пирог корицы,
кардамона, гвоздики и будто бы даже перца.
мне бы впору забиться в щели и тихо злиться
за какой-нибудь слюдяной подкомодной дверцей.

я отбилась от сотен рук, чтоб с твоих кормиться,
благосклонней смотрю на отечески-правых старших,
сыплю руганью, волосы снова крашу:
мне же нужно, светлый, за что-то чужое биться,
мне же нужно, взъерошив нервы, за что-то драться -

за твоё непрочтение книг, ширину запястий,
за враньё по субботам и поиски лимонада
в воскресенье ночью, глухое собачье счастье,
что хоть кто-то пришёл, что меня хоть кому-то надо,

за свистящий на кухне чайник, грудную клетку,
на которую хочется выглянуть с сигаретой
и чураться соседей, за маленький кончик лета,
за расслабленность тёплых пальцев в дешёвой меди.

ну да, господи, светлый, мне же нужно держать осанку,
мне же нужно казаться взрослее, наглее, строже,
мне же нужно молчать в кулак, если (как же жалко...)
кто не любит тебя - становится всех дороже.
 

хочу быть деревом. крепким, незаметным, медленным. не замечать ни дождя, ни солнца, ни снега. из моего деревянного тела когда-нибудь сделают лошадь, или оленя, или полено. хочу быть деревом прочным для сиденья, 
мягким для шеи чьей нибудь, считать время кольцами,  тянуться бесполезно к звёздам.
 (с)

да мне не жалко, слушай: такое было у нас плацебо -
сыпать песок сквозь солому шляпы как в чудо-сито,
пускать в бороздки морскую воду, глядеть на небо.
а, чем болели? - да чуть не "танцем святого Вита".
топтали босыми ногами глину - чертили карты,
глотали, зажмурясь, наживку из звонкой меди
и пёстрых сари, твердя про себя как мантру,
что каждый, кто это видит, потом уедет.
мы с липкой спины собирали в заколку солнце
и пили микстурой степь и слоистый камень,
носили шифон по ночи, а ситец в полдень,
и если не пели громко - хоть намекали.
ты слушай: там можно ласкаться к драчливым кошкам
и брать молоко (дешевле восьми за литр),
пролив мимо кружки, тянуть его понемножку,
зарывшись в осенней вязки вечерний свитер.
не жалко: слушай, что ветер свистел, что травили тали,
что когда уходишь, то море в момент мельчает,
что вернувшись, можно стать стеблем, холодной сталью,
табаком (шоколад нельзя) подлечив печали.

 

с кем бы побегать 

пристрели меня, брат, пристрели, ты же дружишь с ружьём,
потому что отсюда никто не уходит вдвоём,
ни линя, ни язя. в одиночку уходят, скользя.
и подолгу молчат. потому что об этом нельзя.
(с) аля ку

вот же, думаю, кавай. кажется, Бог немножко получил все мои письма. и, кажется, немножко решил ответить. 

[правда в том, что действует безотказно добродушное "не судьба ведь". прав ты в том, что давно всё сказано, но всегда находится, что добавить. в том, что не был в серьёзных битвах, что никто не будет тебя любить так, как хочешь - так режут бритвой, каждый сам по своим орбитам.
потому и привыкнешь прощаться в спешке, никому не позволишь себя утешить, до тех пор, как боязнь субботы перейдет в синдром выходного дня. знай: порой, чтоб спасти кого-то, нужно просто его обнять.
так, прижав к себе напоследок, исчезают самые дорогие. правда в том, что ты в их числе. что давно не угнаться следом - память тянет назад как гиря, заставляя замедлить бег.
почему я пишу и пишу тебе, если снова прочтут другие?]
 

раскалённый июль, обезболь меня в прорубь.

зачем тебе знать, как обстоит всё на самом деле?
как я сбиваюсь в комок у каждой закрытой двери,
играю в подкидыша как самый последний трус?

зачем тебе вспыхивать с полпинка на такую жалость -
вспоминать обо мне кому-то, раз мне осталось
только пробовать имя твоё языком на вкус?

в этом нет никакого толку за сотни миль.
ежедневно я падаю маслом вниз,
и на влажное липнет пыль.
 

невыпетых голосом, неспитых глоткой, непройденных слабой хромой походкой, непростроченных нитью, непросроченных писем, непрочитанных важных, непросчитанных чисел, неразменянных звонких и небьющихся тонких.  много.