вдруг обнаруживаешь себя снова по уши втянутым в чью-то жизнь, обнаруживаешь себя сгустком энергии в невозможности застыть на месте: в невозможности стоять на эскалаторах в метро - только бежать вверх или вниз и как можно быстрее, в невозможности вышагивать по тротуару прямо - только вертеться вокруг своей оси как юла. ты обнаруживаешь себя бегущим во всю мочь, подпрыгивающим, кричащим что-то в голос на ночных пешеходных переходах почти пустых улиц, обнаруживаешь себя искренне смеющимся, читающим книги кш.занусси в наземном транспорте, пьющим кефир в общественных парках с дурацкой улыбкой на лице, смотрящим /топГеар/ по ночам в комнате с выключенным светом, покупающим кофе на сотой заправочной станции вечером, обнаруживаешь себя пишущим научные статьи под рахманинова и баха, обнаруживаешь себя читающим новый завет, пекущим пироги с яблоками.

во всё остальное время обнаруживаешь бездонную слоновью скуку. пока супертанго не начинается снова.

в весну мы вылетаем как в трубу, и всё, что уходит - очень осязаемо. мы смотрим на хаматову и миронова в "рассказах шукшина" - легких, смешных и талантливых, узнаем, что происходит с бумажными дневниками умерших (мы говорим, конечно, ушедших) людей - их выбрасывают (мы говорим, конечно, выносят), потому что читать очень больно, невозможно и не хочется, и тогда мы сами перестаем писать в бумагу, потому что и фотографии, и текст делается тобой с этих самых лет с большой серьезностью, чтобы потом не исчезло, а тогда зачем. 

я помогаю Н. разбирать грустные вещи и упаковывать в бумагу старые безвкусные картины, нахожу у себя купленную в ноябре в "республике" пыльную биографию патти смит - из того, что ты хватаешь, чтобы узнать о музыке, священной для многих, которая тебе совершенно точно не нравится, но каждая страница оказывается уютной, слова собраны бережно и мягко - вот тебе дневники, которые не пропали. например, там есть про меня, если поставить меня вместо Роберта:

а еще там много фотографий вроде таких. музыку я слушаю еще специально, но музыка мне не нравится все равно. 

я тоже прошу себе фотографий у Ольги П. - чтобы они не были сладкими. говорю, что дожна выглядеть как настоящий айрон мэн, как солдат, который собирается идти воевать. этой весной закончилось сразу несколько войн, но каждому, кто спросит, остается отвечать только, что пока ты не смог представить себя спокойным.

всему последнему стоило бы происходить как-то по-другому, но каждому, кто спросит о сигаретах и о словах, теперь есть ответ: это как каждый раз переживать маленькие пожары и выбираться из них, спускаясь по лестнице с верхних этажей собственных рёбер.

в новый год нужно принимать постриг, и я надеюсь, что это происходит раз и навсегда.

под конец ноября мы впитываем удивительный тектонически-звуковой драйв ребят из jukebox, всё равно упорно не воспринимаемых мной в чистых аудио, но дивно прекрасных в живой громкости, и глазеем на веруполозкову, которая кажется мне очень миниатюрной, но все говорят, что я дура и плохо вижу. подспудно храня верность единственному давнишнему разу, когда меня унесло от музыки как от первосортной ганджи, весь концерт я сохраняю невозмутимую неподвижность, переминаясь с ноги на ногу  на одном месте, и мне начинает казаться, что если бы м. увидел меня тогда, то немножко разлюбил бы, а я тут же принялась бы танцевать так как там было бы можно и оправдываться: "смотри, я же умею двигаться, ты же знаешь". оправдываться хочется постоянно: оправдываться и обещать - я научусь бить в боевые барабаны, я научусь покупать хорошую обувь, я научусь лепить живые мраморные скульптуры, я научусь. ну а пока здесь я поднимаюсь и победно выпиваю за ноль в свою пользу.

ежеосенние, сколько помнится, порции ремарка в мягких, быстро истрёпывающихся обложках кажутся похожими на спокойных житейских мудрецов где-то за сорок с жилистыми руками, надёжной, простой жизнью, усталостью по вечерам, тяжёлым сном без сновидений и своей тихой наукой - не тошнотворно поучительной, а вызывающей понимающее подёргивание уголков губ - ну как если бы каждый сезон у меня вдруг появлялся дедушка. сестра выстреливает из италии вкусными короткими записками - [падуя. меренги и монорельс.], я пью, по ощущениям - за всю планету - горячее молоко, чтобы уснуть, борюсь с непонятной дислексией мелкого письменного, как-то титанически въезжаю в [игру в бисер] и под холода начинаю особенно верить в то, что утончённость хороша лишь в спокойные времена.

'11 октябрь, пожалуй, первый за несколько лет, сидит не как суконная колючая бурка с чужого плеча, а вроде хорошо подогнанной вещи. я дважды хожу на дали в пушку, после чего мне снится, что я на спор трогаю краешек холстины "анжелюса милле", ношу светлые жокейские сапоги, читаю хэма, постоянно и почти наркотически  поедаю тыкву и полемизирую обо всём в радиусе протянутой руки. за положительное развлекалово лидируют декоративная виноградная улитка по имени охренелло, аквариумная рыбка семён и разбитные голосные поездки на старых машинах.

а вообще тут только читать и всё.

каждое выжатое начало осени имеет характер ватной беспомощности: без исключения все бумажные (и, дай, Боже, словесные) идеи должны непременно проходить некий образный "ценз одобрения" у пары конкретных человек, а в случае затишья происходит как на тех милых картинках с мальчиками и надписями "неудачно получился на фото - впал в депрессию": маленькие трагедии в стихах и кружках с заваренным барбарисом.

соль с перцем августа - бесконечные перематывания "тельмы и луизы" и нытьё над ухом сестры за конвеером кофейных вёдер.

он сказал мне, что построит мост через реку,

и мы сможем уйти отсюда.

я спросила его: "мой дорогой, когда мы пойдём?"

а он лишь отвернулся молча.

 

до карелии с её ветром воды, до претенциозных чёрных августовских "футляров" залпом успевается всё, так что жаркая усталость отдаётся на тыльной стороне ног до самых коленей, [будто там есть ещё один рот, в который горстями закидывают сладкую карамель (с)]. кажется, что почти весь июнь проходит на площадке за маленьким зданием во дворах общежития на бульваре, напоминающим не то советский чистенький санаторий, единственно без шиповниковых аллей, не то заброшенный непокалеченный детсад, где можно сидеть на бордюре до десяти и, поджав ноги, утопающие в жёлтых ягодах-"серёжках", покрывающих асфальт, пить красное из бутылок и провоцировать всё вокруг. за отсутствием дождя можно по капле выпивать семиутреннее солнце, фееричные исполнения во весь голос [марсельезы] на маленькой кухне, шахматные партии на парапете набережной напротив похожего на арбатский длинного "вернисажа" одинаковых пейзажей и тарелочек на стену, первые заседания в "стрелке" и упорные поиски апельсинового сока во всех без разбору заведениях. всёвсёвсё, только до осени перебросить какой-нибудь мост в то, о чём совершенно непозволительно думать и очень небраво грустить.

через подвешенный на оконной раме витраж июнь выглядит болезненно худым. я зову всё это чистейше вылепленным [нежным авангардом] - прошлое лежит навзничь с открытыми глазами как мертвец - чего уж лучше - только поддержание утренних ритуалов ловли пуха в клетку ладоней, подталкивание муравьиных машин с прищуром сквозь стекло ползущим пальцем, задумчивое разглядывание пришпиленного к стене на булавку чёрно-белого портрета гоши острецова в приспущенной с плеч клетчатой рубашке, с анбеливбл-руками и чёткой картой вен. до конца лета было бы вполне разумным выучиться гаданию по спинным позвонкам и человечьему разговорному английскому. без всяких.

холмы, на которых мы поджигаем в тоненький дым сухую траву, похожую на мочалку, стоит назвать Свободными. чтобы потом можно было [уйти-размышлять-на-Свободные-холмы] и разлечься на собственном старом пожарище под палящим солнцем, думая о мокрых ногах, дрожащем огоньке, уходящей вдаль палево-болотной глади, наблюдаемой с продуваемой вершины, полевой грозе и ползущем вдоль дороги дыме. там ведь только и пить, скрестив ноги, из чашек без дна.

на кончике мая висит духовный демарш. мне хочется спросить громко и с вызовом, чеканным слогом, выращенным за весну, сваливая в одну кучу разные понятия как понтевен кундеры из [неспешности]: так ли ценятся туман и провокация, как раньше, когда мне доводилось быть причастной? а ведь давно никто не грезил об отплытии к чёртовым матерям на зонтике, перевёрнутом ковшом.

и вот, год спустя я - на другой стороне реки, перешла её вброд и словно бы открыта всем сокровищам мира сразу как вполне себе солидная роза ветров на продуваемом перекрёстке. здесь безмятежный, сочно-бирюзовый мистический фраксос фаулза, не выпускаемого из рук до последнего печатного, переплетается со свободными, чуть позабытыми текстами зои ященко - глубоко прекрасной с этими морщинками возле губ в накидке восточного узора, поющей об индии, говорящей об индии. [любого, кто заговорит со мной об индии, я готова крепко взять за руку]. за последним столиком в каминном зале с зеркальными колоннами, цветами в фарфоровой на тонких ножках вазе и изящным гнутым чугуном часов, мы все [пьём из одного ручья] - случайные прелестные как-пить-дать-причастные-к-"белой гвардии"- лесбиянки с широким серебром на больших пальцах и кокетливыми завитками волос на висках, на пару с концертным директором ященко, больше похожей на энергичную поклонницу с лёгким налётом безумства. тёплые улицы заставляют размякать от счастья, продолжаясь завтраками у воды, копиями милле на чудесном 23 этаже новой эпохи, горячим хлебом из маленькой пекарни и каждым из моментов, о которых - ни слова.

вечером ветреного вторника, непривычно степенно одетая, потягивая крепкий алкоголь и щурясь на фактурных гитаристов, я сижу в нижнем ярусе зала-бара и слушаю для себя новую колоритную сурину с этими цепляющими "песнями для взрослых девочек "- копна пышных светлых волос, красная лаковая кожа и крупные перстни - и ведь пробивающая нежность, а на пару со стихами елены исаевой даже сглаживает усталостный озноб. над головой у нас высокий сводчатый потолок с проекцией "звёздного неба" - полный комплект планет , млечного пути и ощущения волшебства, такого, что даже не очень хочется посмеиваться над импозантным соседом по столу - что-то вроде смеси БГ и заядлого вора-рецидивиста.

после этих девочек начинает казаться, что ты пережил всё, о чём они говорят, пусть им далеко за твои собственные "дцать", начинает казаться, что ты такой же степенный и умудрённый новым спокойствием, и уже не просто сторонне пробуешь на вкус их слова, а участвуешь и можешь бесконечно восклицать [да! дааа!] - и энергично кивать головой.

историй теперь наберётся, пожалуй, на добрую сотню звёздных вёдер. можно больше не ждать подвоха, верить в прекрасное далёко и хранить в виде верёвочных узелков начало - как здесь ещё сыпет последний пенопластовый снег, как мы скрываемся ото всего на свете в [старбаксе], как по ночам из центра живота разливается тепло, как что-то вытесняется вдруг и растворяется во мне как акварель снегом, как я не умею не терять и теряю, как мне хочется скучать о прошлом мае, завёрнутом в кулёк французских свободных мелодий и как я учусь себе это запрещать.

здесь и сейчас всё красочно и хрустко - как песни джейн биркин, как твёрдые красно-зелёные с боков сочные яблоки, как сложенные в сотни раз шершавые листы. нет ничего лучше, чем неуверенно впадать в нон-стоп, пока становится теплее.

[письма у плеча N]

восьмого праздника немного сырого пошиба, отлынивая от сотен тысяч самых-важных-на-свете-дел, я околачиваюсь возле красносельской - помнишь, то грязное расхристанное местечко - мост над депо поездов, где пахнет жжёными по рельсам колёсами и подрагивает асфальт. целый день меня спасает катушкин, словно бы всем вокруг за меня передавая, что я под арестом. мне хочется закричать вслед выбегающему из вагона юго "какого чёрта", хочется дёрнуть его по-детски настойчиво и надуто за рукав и капризно растолковать, что никто ведь ни к кому не нанимался, что я не робот, не легенда и никакой не невъебенный менеджер, не коробочка для канцелярства и не прайс-разметка. восьмой праздник похож на [непонятное порно (с)]: непонятно где, непонятно с кем, непонятно как - и трахают душу. после того, что, обычно уже ничего не говорят, не прощаются второпях - да вообще на словах, потому что стоило ведь просто остановиться на солнечной стороне улицы. от красносельской до дома катушкин готов вырываться изо рта вместе с дымом и желанием тихо нашептать ещё-одному-юго о том, как долго я привязываюсь и пускаю корни. и с восьмым тебя, сестра. уедем на валаам с губной гармоникой весны.

девятнадцатый март на параде гуашевых клоунов. я - острое ощущение отчуждённости джека, ты - второй, у кого есть свой запах, ощутимый даже на бумаге для чертежей. только посмотри на меня: вот же зрелище, когда мы скрипим плотным снегом в темноте парка на партизанской по краям протоптанных узких, и, наконец, выходим в предбанник недавно залитого катка - здесь нет вообще никого, и хочется захлебнуться накрывающим по уши, как вода внутри волн, в которые ныряешь, [северным чувством]. в этой аллее жёлтых фонарей, будто висящих, потому что не виден чёрный железный остов, всё сразу: город, оставшийся далеко за правым плечом, центральный бульвар, ведущий к самой окраине, картины ковальского, на которого и не взглянешь теперь - так колется, прошлая весна на болотницкой набережной и цветы в волосах. с катка мы слышим музыку. мы стоим неподвижно, и мне так жаль, что рядом нет зимнего завета, и даже нельзя показать на это всё пальцем (смотри!). я говорю сестре, что мне кажется, мы скоро и говорить-то не сможем, только будем мычать, глядя друг на друга: "ыыыыы".
когда мы оставляем свои непроявленные негативы в [венецианских зеркалах], я - разбитое сердце джека. и чёрт возьми, где тебя носит. послушай со мной чичерину, ещё тогда певшую о поездах, и положи холодных монеток мне на веки.

проглатывать окончания слов здесь входит в привычку, как у тех молоденьких иностранных певиц, что словно набрали в рот мелкой гальки и перекатывают камешки за щекой вместо леденцов, перепевая убаюкивающие русские утешения. то, за что есть шанс ухватиться, мой добрый мюнхаузен, - шифоновые подвески на проволоке, выходящие из-под рук каждый вечер, и, разве что, правило открещиваться от неизбежной деловитости, по возможности укрываясь в [джагганате] на кузнецком, тренируя пытливый взгляд на скользящих девушках в сари, или падая в сонный угол той дешёвой кофейни на углу, мелькавшей года три назад в самом начале погружения в москву - до "бегущего города", до полосатых труб, золотых непропускных конвертов, убежищ, босых ног.

здесь теперь все друг друга знают.

ну, с такой каштановой копной до плеч, в длинном тонком пальто и состаренном драповом берете, купленном по холоду на распродаже какой-нибудь "выставки-умелые-руки" - это настоящая золотая лихорадка прожёванных маршей.
маастерски, мастерски, моя милая шарлотта миллер, мой дорогой ковальский.

[утро, одетое в крепдешин, пропахшее мокрым снегом. солнце ползёт в кувшин. с тобой на один не выдержал бы и Один, терпеливый, как слон. но я не танцую канкан и не готовлю аркан (c) кс. желудова из истории поиска за трое суток "шахтные печи-кс.желудова-переводчик с литовского онлайн"]

здесь верёвочный воздух тычет в меня пальцем, толкая на первый план ещё дымящуюся соплежуйскую чувственность речи и восторженность всему вокруг, доводящую язык не то что до киева, а до какого-нибудь никарагуа, покрытого чёрным льдом, толстым, как горлышки пивных бутылок. [хотя кто-то успел съездить в непал и улыбнуться (с)].

по пути был мелькающий мелкий дождь полутёмными переулками с вокзала. кому как не тебе знать, что когда снег - фонари желтеют, отбрасывая искорёженные тени на стены зданий. они тогда растут, растут, достигают невиданных размеров, накрывают асфальт и крыши и обрываются. иногда мне кажется, что меня затянет в экран.
это вроде ватности в ногах - говорить "ты", имея в виду самого себя.

я не буду спрашивать напрямик, потому что здесь этому не учили.

кто-то пролил красную гуашь на внутренней стороне внешнего века. почти млечный путь - молоко с земляникой. это и есть белый свет. знакомьтесь.

и когда, как в давнишнем синематографе,  я приподнимаю на груди слева чешую как тот дракон, и ты дотрагиваешься - прижигаешь, узнаёшь, тащишь из прежнего болота, вот тогда я говорю тебе о своём слоновьем сердце, о врубелевском одиночестве, я говорю о том, как через десять я стою где-то посреди пустыни в касабланке, фесе, марракеше,  в вишнёвом свободном чём-то с колпаком и песчинками между пальцев ног, стою где-то возле самого входа в бирюзовую вот мечеть в самарканде с заплатанной льняной сумкой наперевес и первыми морщинками, я, наконец, знаю все созвездия с карты, висящей в изголовье. я говорю о том, как через пятнадцать я больше не расчёсываюсь от колючей шерсти как от колючего cold_morning, а выхожу с той самой дедушкиной медной, от которой идёт чайный пар, я вполне уже сносно играю на губной гармонике и не болею нутром от мыслей о севере и бесконечности чёрных деревьев на сером небе. я говорю о том, как через двадцать я спокойна, овладела пинхолом и не выдаю имена друзей, как список погибших кораблей. и если бы вроде беды случилось солёное море, я бросилась бы спасать фотокарточки. и я говорю тебе, как через тридцать я больше за них не держусь.

поговорим.

здесь за всех вчерашних встаю и говорю, за позавчерашних - пою, снимаю с передней стены молочной присохшей пенкой фотографическую плёнку. кутузовский ли пешеходный проспект на морозе, фетровые ли [митци дюпри], снег здесь впечатывается в междурукавье как тавро ночными возвращениями под [late night alumni], ноющими от покорных каблуков ступнями, первобытным страхом перед книжными вот зимними поэтами - [здраствуйте, дмитрий, так дымно здесь, и свет, и свет такой невыносимый]. я здесь за всех вчерашних встаю и говорю, охлопываю пустые свои карманы. научите меня, пожалуста, сделать коробку с прахом моих мужей. извините меня, пожалуста, извините. от брошенных женщин пахнет умершими цветами. мы все здесь очень устали. читайте маркеса, слушайте [moremoney] и, пожалуста, извините.

с кем бы побегать 

пристрели меня, брат, пристрели, ты же дружишь с ружьём,
потому что отсюда никто не уходит вдвоём,
ни линя, ни язя. в одиночку уходят, скользя.
и подолгу молчат. потому что об этом нельзя.
(с) аля ку

 

наконец, травянистое душное лето добирается и ко мне - сухой колючкой, щекочущей босые ступни, сандалиями с тонкими ремешками и цветастыми рыжими шароварами, холодным пивом на пустом вокзале и феньками на запястьях, пустой электричкой и душистыми яблоками в корзине, мыльными пузырями на заросшей дороге и прищуренными глазами, худыми кошками и танцами востока, билетами к солёной воде. из чехии приезжает ира - подражательно мне хочется звать её сестрой - я участвую в заговоре, и наутро первого дня у двери её дома на асфальте выписано приветствие возвращения от всей цепочки салютующих дорогих. за её отсутствие я отвыкаю от быстрых движений и немного обалдело пыхчу самокрутками на разложенном на полу одеяле. те же чашки, красная черешня на ушах и те же полоски на трубах напротив. по шипящему радио передают землянику, малину, чернику и стыд. и бумажных журавлей. вахмурка?

похудеть до острых бёдерных косточек резко очерченных скул забить крупный чёрный стилизованный иероглиф "дао" пробить ухо загореть до оттенка трюфельного масла спилить ногти красить чёрным / бесцветным говорить мало слать далеко заламывать баснословно щуриться по-солдатски курить хохотать раскатисто с хрипотцой как йовович носить майки-борцовки сумки-планшеты толстовки с капюшонами короткие клёпаные байкерские куртки узкие дизелевские джинсы дорогие расшнурованные сапоги крупное серебро держать спину уметь драться и отвечать за то что обещаешь тех кого приручаешь то где налажаешь быть суверенной автономной только своей не вестись уметь разводить щелчком пальцев никогда никого не ждать не увещевать не тщиться исправить блюсти границы доказывать только себе достойно проигрывать не бросать на полдороге не врать не иметь равных стоять горой спать с теми кто не предаст осаживать наглецов стыдить пустых пиздоболов строго дозировать людей во избежание острых интоксикаций помириться с Богом найти с ним наиболее простой и прямой способ взаимодействия маме сделаться надеждой и опорой - по причине гулкого отсутствия альтернатив быть герметичнее реветь строго без свидетелей быть сильной а сейчас прекратить швыряться инфинитивами сесть и закончить работу прямо сейчас
 

у меня взрослеет тело, но не голос 

мне снится, что в жизни

чёрных полос - как на тельняжке.

иду отрезать рукава. 

у меня очень узкий круг,

обет молчания и рисую тигров.

 

уже довольно долгое время я ищу себе оправданий. о-правда-ний. правды. на книжной полке у меня самым крайним "карманный справочник мессии" - дадада, я обращаюсь к нему, и даже чаще, чем приличествует - кажется, я прошерстила его весь, открывая каждый день, по нескольку раз, разбивая к чертям все правила гадания тычком пальца и задавая книжке один неизменный вопрос. там, кажется, сплошные оправдания, да всё не те. а сегодня как будто всё ясно и просто: ты, наверное, кицунэ-китайская-лисица (знаешь, та, что не умеет сказать "нет" в самую человечью мякоть). мы всегда были лисицы и о лисицах.  хотя теперь, если у меня есть хоть капля совести, на привычное обращение к тебе аки [знаешь, бла бла бла...] я больше не имею никакого права: я слишком много знаю и меня пора убить. китайской лисой быть ведь как - встретишься с человеком, а он и спросит:

- хочешь со мной жить-быть? 

[сидишь на попе в жирной апрельской земле и отвечаешь: "нет". но человек не слышит "нет" - такая уж его человечья доля. человек всегда слышит "да". 

- значит, будешь со мной? - опять говорит. 

- значит, буду, - отвечаешь уже, как смирился.

и вот лежит человек с тобой, живой, горячий. лежит, как в могиле, и плачет. а любой плачущий человек как ребёнок. как его отпустить? как его ударить? как ему сказать "я не люблю тебя"? в самую мякоть сказать "ничего у нас не выйдет". лис не умеет в таких случаях сказать "нет". это же только человек может рубануть по пальчикам из любовной могилы, которые царапаются, лезут, уцепиться пытаются, жить хотят. лис рубануть не может - жалко ему. "ну что ты, не плачь, я ещё с тобой поживу", - говорит. и вот перестаёт плакать, встаёт с постели взрослый человек, а в глазах - степь. тёмная, тысячелетняя. глядит пристально-жалобно, наблюдает, стережёт.

- но и это ещё не всё, - продолжает настаивать человек (степь же, она, оказывается, разговорчивая). - мне нужна только правда. никогда не лги мне, ложь разлагает.

ну, вообще, бабах-приехали. извернулся лис, вырвался.

- правду хочешь? так ты же знаешь её, правду-то. лучше меня знаешь. оттого и плакал. или, может, ты плакал, что тебя блохи замучали?

молчит. опять начинает плакать.

- хорошо, - говорит лис с закипающим раздраженьем. - хочешь свою поганую правду? возьми её: не люблю я тебя.

- нет, - отвечает, плача. - любишь. потому что я знаю, что у тебя любовь ко мне - есть. я её чуствую. когда её не станет, я уйду. или тебя прогоню.

- окэй, - говорит лис, - есть.

ложится обратно в постель, сворачивается в крендель и вылизывает себе четвёртый хвост. а пёс человека заливается за дверью злобным лаем. даром что трахнутый на голову кобель, но чует. давно его усыпить надо.]

наискось (с) "исповедь китайского лиса-оборотня", дмитрий даёт, во что верить, мерси ему гран.

однажды, когда я сделаюсь безупречной, я перестану оставлять следы. (с) марта кетро 

а мы ничего такого.

ничего такого сидим в смоляной темноте на хвойной земле, выдыхая в ночной звёздный ковш - он по цвету чуть синее, ничего такого у нас струны и голос до утра, ничего такого что грубости, а потом вдруг напоследок [я ещё одну песню знаю. только она такая. про любовь.], ничего такого что потом опять, опять грубости, а потом вдруг, сложив руки [мы посадили розы], ничего такого свитера пахнут костром, ничего такого ночной поезд, ничего такого утром солнце на деревянные чердачные стены, жарко и рядом.

правда, ничего. зареклась же. 

это чтобы вернуться в москву, а из окна за зелёным не видно дороги, с балкона можно привычно достать до каштановых свечек, пару дней после промотаться [тупо, cнуло, башкой собирая углы] как завещала вера, потирая венки на шее вроде в поддержку. [он немедленно пустился в рассуждения о любви, которые сводились к тому, что любовь суть похоть и истерия, но в этом весь кайф. было много слов из трёх и пяти букв, а также их многобуквенных производных.] 

ничего такого.

а ведут. а ведут меня недавно вот куда.

ведут сначала на большой конкурс красоты - сидеть на балконе с подслеповатыми глазами без очков, что-то скромно выкрикивать и смеяться с кем-то вроде случайного попутчика. а потом, когда приходит иван-демьян, то ему подпевать со своим попутчиком - этому его "лето, солнце, жара, кайф" с "жжжжараа" как у лагутенко в былые времена, а ещё потом, когда приходит маша-и-медведи в составе только маши, то и ей тоже громко подпевать.

а ещё немного погодя ведут смотреть на хелавису в дом музыки. она тоненькая,  вся очень гибкая, в тельняжке, поёт песни, которых я до сих пор не знаю наизусть, но все они очень красивые, а ещё она играет на арфе. арфа электрическая и  шатается, но арфа. это поди ж сумей. ещё хелависины музыканты. они сидят на высоких стульях довольно далеко друг от друга, друг другу же улыбаются и кивают, закрывают глаза - и вперёд. я перевожу взгляд с одного на другого, по отдельности: на отдельно-флейту, отдельно-виолончель, отдельно-гитару и эту звенящую штуковину, похожую на перечницу, которую надо трясти и выходит звук как [шкшкшкшк].  потом, если закрыть глаза, то всё звучит вместе, как по волшебству. впрочем, тогда как хелавису я слушаю, то смотрю всё время (нелюдски) на гитариста.  вот он по мне, так он совершенно бесповоротно чудесен и его руки тоже чудесны.
 

несколько дней напевая в пустой квартире вольту  - [мой мир взлетел как солнечный мяч, сгорел билетами в тир. прощай, москва. теперь ты можешь выключать светофор: мы не полезем под колёса любви, мы полюбили уют. не врут, а просто делают своё города. они работают быстрей, чем вода, когда меняют маршрут. лети. не рвись, не бойся, не плачь], и особливо жалостно выводя про солнечный мяч, одновременно громко читаю стихотворение али кудряшевой. вот
 

слишком много, ненужно, натужно рисую. и имею проблемы.

ночью я решаю разыскать каких-нибудь плакатов, чтобы повесить на стену. я ищу почти до утра и ужасно мучаюсь между ленноном в очках, репродукцией густава климта, чаплиным, стариной бобом марли, леоном-матильдой и сергеем африка бугаевым (где он ещё молодой). за бугаева я бы вышла замуж, если бы он меня взял. на первомайское моральное разложение к берегу оки меня и мои эмалированные кастрюльки берёт с собой студенческая чета и примкнувший к ним ловелас-легенда. гоу.

всё как обещано: стаявшая некрасивая весна, я вышагиваю по тверской и представляю, каким будет посоветованный "залихватский рок-н-ролл" - [kings of leon], кажется. под еле слышный стук чужих каблуков мне грезится крохотное личное пространство - квартирка без советско-турецкого ковра в огурцах на стене, но с виниловыми пластинками, чаплиным, монро и ленноном в сепии, бессменной картой звёздного неба и (совсем из разряда фантастики) - письмом владимира м. из музея владимира же м. лиличке брик с подписью "щен" в конце. во мне усыпляющая доза разбавленного дешевого пива. я люблю пиво и люблю этот дымный бар, и собираюсь наутро довести до ума курта воннегута и приступить к стейнбеку, ещё чему-нибудь кена кизи или даже впасть в сэлинджера. жизнь будет как чудо, если я хоть ненадолго засну, и мне не приснятся отрезанные кончики собственных пальцев. полтора часа [марикен из ньюмейхен] в художественном кинотеатре - пятьдесят рублей за спазматические прикрывания глаз и шепотное [господи, господи, господи, спасибо тебе, что мы родились в наш милый век]. всё это мелкий бисер. всё мелкий бисер. я ребёнок арбата, намереваюсь носить цветастые али-баба штаны, конопляную сумку на длинном ремешке и раскуривать трубку на крыше под закат. я первоклассно держусь, не стервенею и не строю недотрогу.

аминь.

 бель-постель пятидневно вражески незастелена и похожа на пиратское судёнышко.

на кафельном небе, в вафельном хлебе с махровым флагом тепла я даже следую этому модному направлению фотоснимания своего обиталища. потом можно будет тоже подписать как-нибудь вроде "экзистенциальный кризис в 18. я была на грани". но это хотя бы не как в том журнале, где один замусоленный тип каждый день фотографировал еду в своей тарелке.

ещё этот фильм про дали "little ashes". мои маленькие останки. галя седа как престарелая графиня, сальвадор напоминает молодую натали портман с наклеенными чаплинскими усиками и, кажется, до последней минуты влюблён в гарсия лорку. ой ли?

 

365 от 2009 завершаются в двуспальной пародии на кровать по правую сторону от разбитой радикулитом мамы с компрессом из водки на спине. положительного: если прийти с запахом водки, никто не возмутится.

мама говорит, что однажды я вернусь домой и застану её съеденной нашими собаками. 

она говорит, размазывая по тарелкам завтраки:

милая вера, разреши, я пришлю тебе пятнадцать сочетаний корявых? о том, что ногти сгрызаю на тутошнем неморозе, что ночью рисуют на стенах огни машин, что руганью сплёвываю табак. ты это всё распакуй по пять, пожалуста - так, как только ты это умеешь. и обязательно чтобы с этим твоим надрывом.

она говорит, пропуская обеды в курилках:

милый шарль, разреши, я пришлю тебе дробью резких по паре? о том, что на стенах висят негативы прозрачные, что пальцы доктора вчера изуродовали, что кошка черна, а кот бел, что торчат ключицы ключами, торчат лопатки как лопаты. ты это всё разложи сверху вниз, пожалуста - так, как только ты это умеешь. и обязательно чтобы без запятых, да без точек. можешь даже на марсианском (как ей) - я умею это прочесть.

она говорит ввечеру, заменяя фонарями жёлтыми ужины:

милая аля, разреши, я пришлю тебе сплетёнок тройку? расскажешь им всем, как нас мнили жителями звёздного неба, как мы духи выжимали из чьих-то добрых стихов, бусы сплетали из толстых воротников, а дальние города на завтрак пекли вместо хлеба. ты это всё пусти виться лентами алыми - так, как только ты это умеешь.

по двадцать три из двадцати четырёх в моих днях - вас.

знаешь, здесь у нас тоже очень холодно. двадцать там с чем-то морозовольт. а я бы сморозила, что двести двадцать.

я, кажется, снова француз? 

и если с утра не закурить, то зачем просыпаться?
а бродский не стал бы так делать, детка. он бы писал стихи.
это как знать всё о геноме, но не сложить в умишке, сколько будет рублей, если есть сорок тысяч копеек.
это как знать, кто такой Хаббл и что вселенная расширяется, но так и не смочь к концу четырнадцатой подряд утренней сигареты понять, каким же привкусом теперь будут отдавать все сказанные тебе мной слова.
и всё ещё нет ничего важнее, чем петь регги, сидя на газетном полу, но отчего-то синяки под кожей. отчего же?
и всё ещё нет ничего паршивей и солонее, чем солёные, которых кроме матери и девочки-сказочника никто и не видел раньше.
это как быть беременной и есть земляничное мыло, это как блевать в ванной от голубого экрана, как посреди
вагона поезда красная стрела кричать суки и сдёргивать шарф. /никто не умеет так драматично затягиваться, как ты/
 

когда я вырасту, у меня будет собачий питомник и завод по производству карандашей.
поверь мне, как хорошо, когда есть много лохматых безгранично благодарных тебе собак. это их газетный пол в их
комнате, и они окружают тебя сидящую поющую регги. и я прошу Ману, развей мою печаль, и я прошу Бобби, спой мне ещё одну.
это как когда во время секса вены уходять вовнутрь.
это как жители больших каменных улиц, радые твоей улыбке. тоесть, моей хуеватой улыбке.
не в меру хорош блокнот с кучей чистых страниц, ожидающий тебя. хорош тайком рыжий ходжа насреддин.
 

 сегодня кто-то обозвал новые поезда поездами с гармошкой. может быть.

твёрдое под головой, устало прислонившись. метро вынесет к дому, а у пальто воротник пахнет всяким. пахнет этими старыми московскими улицами с цветными акварельными домами, этой огромной пречашкой карамельного кофе с рисунком на пенке, тёмным залом кино. и кислый запах чужого пива и какой-то бумажно-вокзальный запах печеной картошки. и чужой запах. который даже на руках, которым ты уже давно не позволял впитывать чей-нибудь запах.

hello stranger!

идёшь отмывать запахи, оттирать этот чужой. только карамельный тягучий кофе остается.

ты уезжаешь. ты уезжаешь к красным черепичным крышам, к старым дорогам, вымощенным брусчаткой, и мне радостно, что ты будешь по ним ходить. а там есть чёрный хлеб? бывает, знаешь, что у людей нет чёрного хлеба, только серый. ну, фонари там точно есть, я помню. фонари, дожди и мох! зёлёный мох на каменном всём. и тумана прилично. вобщем, хорошо там, да.

я хожу протестно в тёплых вещах в теплынь. резкий запах старых духов - спиртовой, неприятно-алкогольный.

это просто итоги. мы много вместе успели. мы слушали машу бадда бу. мы выпили столько чая из стольких кружек. мы спали на полу. мы прошли столько дорог в этом городе! у нас есть понтик-пилатики, мы завтракали самой вредной на свете едой, мы смотрели про фродо в дождливую тельняжечью ночь.. я пряталась на твоём балконе, мы читали друг другу вслух, мы курили сигареты под песни о сигаретах, мы ели суп из хлебной буханки! 

зато теперь у нас будут письма.

я знаю, где достать красных конвертов. много, на много писем.

у тебя чертовски длинные волосы. совсем наоборот, потому что когда мы сидели в Огах, у тебя был смешной крошечный хвостик, а у меня кудравились по лопатки. ты не смеялась над моими валенками-лампочками. а сказка про капитана!

я смогла полюбить зиму, мы загадали бумажки на ветке дерева желаний. у нас в ушах были аскорбинки. мы были бегущими_в_этом_городе_целый_день!

кто-то из нас должен был стать фредриксоном. на самом деле им была ты (тсс)

 

оно исполнилось совсем. прямо совсем-совсем точно, то желание, которое я наколола на дерево на зимней ярмарке. слово в слово.

сна совершенно нет. завтра наступает лето.

чай. чай ночь напролёт. чай третий день подряд. чай с хорошими.

эхом в полупустых комнатах чужих квартир.

 

засыпать будем на полу, закутавшись в одеяла, по очереди вслух - любимую старую книгу. взрослые тоже любят, когда им читают вслух. только не все признаются.. и вот я аккуратно перейду на шёпот - ты уже засыпаешь под тёплым клетчатым пледом. устало, и за балконным прозрачным окном, за отражением комнатного огонька в нём капает и гулко ударяется дождик. отложу книгу и погашу лампу, чтобы во сне подушка уползла в ноги, чтобы проснуться щекой на прохладном полу. чертежи и схемы.

утро быстрое, немного смятое. мы не увидели, как оно наступило. и мы не видели ночь, но вот уже утреннее серое небо, сладкий кофе. в тельняжке, плюшевых носках - на балкон, выпустить дым в раннюю прохладу. и снова в дорогу цветными пятнами.

 

я придумала. это будет, когда я приеду, надо ведь с этого начинать - с приезда, хотя я никогда не начинаю сначала, а только из середины. я только не знаю, туда самолёты ходят или поезда летают? я поездом хочу приехать, чтобы мы встретились на вокзале. я ещё когда уезжать буду на своём зеленом поезде - как всегда из окна высунусь и руки на опущенное стекло положу. мне так нравится очень. это наверное будет вечером и будет вечернее солнце выглядывать сквозь вокзальную стеклянную крышу. или крыши там не будет, а будет просто улица.

и вот я приеду (конечно, у меня будет БАГАЖ). про багаж я ничего не придумала, но у меня даже нет своего чемодана.. и никогда не было. я буду в пальто, потому что.. я буду класть руки в карманы, ну, чтобы не курить в ожидании. вообще, оказывается, я совсем не всё придумала.. я ещё не знаю - день или вечер или утро. ты подойдёшь ко мне со спины. это конечно будешь ты, потому что я же тебя буду ждать, и ты закроешь мне глаза руками. раньше я думала, на мне ещё будет платок: белый в красный горошек, а зонта, конечно, не будет. сейчас не знаю. может, в горошек будет пальто - синее в белый, значит. и мои любимые ботинки с цветными шнурками. если соберусь, найду такое.

нет, я нескладно придумала. наверное, должен быть ещё рюкзак с походно-полевыми штуками. чтобы потом была та самая походно-полевая история. но при чем тут тогда пальто?..

ну и вот, руки. я накрою их сверху ещё своими и проведу от кончиков пальцев до кистей, а там наверное тоже будет пальто.

 

очень устала от болтовни (чужой, собственной).

смотрю по списку джима джармуша, где люди преимущественно молчат.

может быть, они много говорят за кадром.

теперь весна официальна, а значит, надо закончить свою зиму.

трава до двадцатого декабря включительно. смешно. светло-серые заснеженные дни на красной площади. никаких шапок, никаких условностей. литры кофе на улицах. англичане у нас и мы у англичан, спонтанный рывок в аэропорт и почти что в питер, но потом резкая трезвость, оборвавшая путешествие. песни маши бадда бу в кармане. иркус, вечно недовольный, но милый женя, фред, джекки. гитара. в общем-то, недолгая, вполне уютная зима.

первый день весны выпал на воробьёвы горы и бесконечные заснеженные набережные с чертовским количеством уток и талого льда. обход вокруг случайно не-своего МГУ, понравившиеся жёлтые фонари, гранит, перчатки без пальчиков. много чужого настроения. те, с кем каждый день раньше было так легко, не то чтобы в восторге тебя видеть, но вроде бы не против. это временно, конечно, и у меня взаимно.

друзья ревнуют друзей к друзьям. давайте жить дружно?

утро началось с пачки сигарет. почему человек, тысячу раз выходящий из метро в одну и ту же сторону много дней подряд, на тысячу первый раз случайно сворачивает в другую? наверное, чтобы обнаружить с другой стороны красивое утро. кажется, я курила возле терновых кустов. разве в москве может расти терновник? чуть поодаль оказался пушкин на косом щитке, торчащем из земли. как забавно. и это просто с другой стороны.

начистоту,  безумный день. мне вдруг пришло в голову подумать о том, как можно нарисовать ошибку. не ошибку в задаче там, а глупую человеческую ошибку, оплошность, что вместо скребущихся кошек. кажется, это должен быть такой волнистый замкнутый контур, бесформенный. а сбоку внутри - неровная чёрная клякса, или штрихи. они должны быть раздражающими. например, как то, что я не умею держать язык за зубами.

когда я нервничаю, рука перестаёт быть твёрдой. я начинаю забывать ставить трёму над буквой *ё* , начинаю писать с обратным наклоном. вчера было глупо. вчера у меня дрожали руки от глупой оплошности. мне было так страшно тебя потерять. теперь, кажется, в норме. а может и нет, мне ведь не узнать этого. я не умею читать мысли.

идея *табло 0:0* воплощена в жизнь.

 

мёд немного хмурым утром, уютная потрёпанная книга. и когда нос совсем утыкается в неё - вдруг телефонный звонок. моё утро уже придумано кем-то, и мне это нравится.  скорее завернуться в шарф и поспешить: проведать инопланетный магнитофон, маленький балкон с тюлем в ромашку, из окна - полосатые трубы вылезают  из серого утреннего тумана. выпьем какао, выберем пиццу с маленькими невыносимо острыми котлетками.

её ведь и на обед хватит, да? давай раскроем секрет под ковром. устроимся на полу, выпьем фруктового чая и посмеёмся над фильмом.

красивые принцессы всегда влюбляются в  лохматых, пыльных, местами окровавленных дядек, размахивающих мечом и факелом.  невероятно, но факт. и настоящие мужчины никогда не плачут! умирая, он всё равно твердит про свой народ... герой, что тут скажешь!
 

 бабушки считают, что длинноволосые герои сказок должны собирать свои патлы в хвостик, чтобы они не мешали им курить длинные трубки, выпуская колечки дыма и кораблики,  и биться на смерть… а на входе в опасные пещеры должна висеть табличка «осторожно! самый жёсткий демон!»..

ну, сэм, я же предупреждал — ТЫ НЕ УМЕЕШЬ ПЛАВАТЬ!…

давай кататься в метро. в жёлто-красном поезде мы будем фотографировать чьи-то ботинки и заразительно смеяться.

выйдем на ещё не опробованной улице, название которой когда-то мелькало в хрониках, и пойдём вдоль по тротуару, по линии капели. неся за спиной штатив, можно почувствовать себя человеком, несущим штатив, и это замечательно! боже, почему я всё время называю его планшетом? зайдём в зелёный макдональдс. ну и что, что он зелёный, и что никто не верит, что он есть, и что пасхальных зайцев внутри всё таки нет. мы купим там совершенно обычный кофе, и выйдем с ним на улицу. и будем гулять.

пустая скребущаяся шуршащая квартира и никаких хороших идей. эй. буду в пятьдесятый раз соскребать двухгодичные чернильные надписи с бумаги лезвием от дедушкиной бритвы, потому что нужна бумага и потому что нет этой белой замазывающей гадости.

а ещё буду мусолить разные штуки в голове.

например, про старый магнитофон, на крышке которого я врезала имя своей первой влюбленности, и что *он был самым лучшим*. теперь вся помойка узнает о моём секрете, а магнитофон был неплохой. однажды вечером много лет назад я случайно обнаружила, что в нём есть радио. и после вечерами я переводила рукой рычажок с одной волны на другую, вживаясь в новый музыкальный мир. потом мне рассказали, что если в магнитофоне есть радио, а ещё к тому же есть кассетник, то песни можно записать. и в окрылении от этого открытия мной были потрачены все кассеты английского языка. кассетник прятал первые сигареты и скомканные школьные двойки. скучать буду.

можно и про "соколёнок", пионерские корпуса и шатание без причисленности к отрядам в сарафане в цветочек. там были вовка и серёжа, и мама серёжи, и игры в шпионов, и заброшенное шоссе с тупиком, и костры по вечерам, и земляника в ладошке. а, ещё аля была, ей было 45 лет и она нанизывала землянику на нитку, чтобы у меня были вкусные бусы. и ещё у нее была овчарка - первая в череде овчарок, прошедших через мою жизнь.

штуки разные. глупые. мне грустно.

дует из форточки, шерсть на коже колючее обычного, ёрзаю в пальто как медвежонок - ну да и ладно, ведь за окном мягкие кусочки снега, ветер где-то спрятался и выпита кружка чая. ура, ведь теперь легко и свободно рукам, когда тонкий кожаный ремешок почтальонской сумки через плечо, и этими свободными руками можно всё время поправлять шапку, и вообще очень приятно шагать по новому скрипучему снегу таким вот свободным бирюзово-коричневым пятном.

весь город выпускает клубочки пара как если бы все вдруг закурили трубку мира.

место встречи изменить нельзя, по переходу к беднягам на морозе "иваново, дооо иваново, иваново, финишная доо иваново, иваново, ивановооо" - и так без конца, сосчитать некогда, да и зачем считать. иваново - это откуда невесты? наверное.. липкие взгляды сидят по домам, и у метро можно топтаться с двойным спокойным удовольствием, вдыхая навеянный почему-то вокзальный запах.

наконец прибегает, но я замечаю издалека, ведь не стоит отмечать сердитость моего лица - это просто нос замёрз. в метро - как в берлогу для укутанных горожан-медвежат и в комнату-поезд. громко говорить - ну и пусть, ведь интересно, и нечего киснуть, мужчина в меховой шапке напротив.

направо, вверх по чудесенке на скользкий булыжник. ярмарка ещё не проснулась до конца, ещё немного рано для неё, да?

на манежной - фонари тонко чернеют на сером небе, а на них белеют снежинки. нам ведь, кажется, в дом, где живут магазины?.. ой, какое глупое желание - мешок из ограбленного банка, и еще один большой мешок для.. например, вон для тех вязаных куколок на пальцы. или вон те красные аскорбинки в уши? хождение кругами не уменьшает забавности, а вон тому манекену не идёт шляпа, а что за ботинки!

снова на улице, потеплевшей после дома. что-нибудь придумать, да?.. я не хочу уходить сразу. ведь чай оставил место для кофе, и у нас есть перчатки. вдоль пустых фонтанов (они как бассейны) с голубой плиткой, летом - брызгаться сверху, воон с того парапета, а вон там подальше - бежать босиком. окошко свободно, но немного постоять посреди улицы. мужчина просит закурить. грубый, а глаза добрые. "спасибо" - уходит. а ведь не прикурил, да у него сигарета толще нашей зажигалки. ну прости.

сегодня кормлю я. поговорим о периодах - о фиолетовом периоде, о коричневом, о чёрном, о полосатом, о периоде в горошек. "да, у меня тоже горошек бывает" - смеяться холодно, но хорошо. мы будем горошек и его друг крапинка. кофе в ячейке из-под яиц, всё на парапет. эй, у тебя же замёрзнут руки, давай быстрее. два сахара, открывай, теперь крышку, да, вот так, мешай, только не халтурить. теперь палку-ложку, ой, твои руки.. ну хватит. пойдём, держи свой кофе, грейся. долго вдоль манежной, остыл но вкусный, за ворота - и вот громко, шумно, людно. вот и ярмарка.

видишь вон там - это дерево желаний. у меня есть ручка и бумага, давай. что? "счастья всем, даром, и пусть никто не уйдёт обиженный". а я? а можно я локальное своё, маленькое желание? вывожу его холодными пальцами, накалываю на ветку, чуть-чуть подглядев чужие. как хорошо..

пойдём в метро. уже там, вон и липкие взгляды проснулись, пора. ещё увидимся, да? я буду ждать.