доброй ночи, подлунный мир

приходит время иллюстрировать собственные сны

старое доброе ультрауныние, братцы мои

вздрогнешь и очнёшься от вечерних сновидений наяву - стекло звёздчато трескается, но держится: хорошая работа, знали, чего ждать, к чему готовиться. между точкой А и точкой Б снега, звери, далекие дали, дым, восемь сторон вечности, часы без стрелок. (с)

тогда, конечно, падают ледяные отрезвляющие дни - давно ожидаемые для всех, кроме меня, пока я стою недвижимым столпом с тугими пружинами в мышцах и венами на шее, побаливающими от Укусов правды. целый месяц я радуюсь простым словам, перепадающим мне от тебя - это всё равно как мама иногда пишет "хлеб" или "молоко", это всё равно что знать, как пахнет север и как - восток - само по себе воздух, в июле цикл замыкается снова, на той же узкой тропе к дому в густой темноте: небо обмётано крупными созвездиями - это бесконечное путешествие на край ночи, это ограбление души ранним туманным утром, когда я ложусь под наклонным деревянным уютным сводом потолка на чердаке, накрываюсь лоскутным одеялом и желаю остаться здесь навсегда. [тех, кто уже умеет любить, рассвет укладывает спать]. 

мне хочется смотреть и обидно спрашивать "знаешь, когда пошёл развал?", глухо жаловаться, завывать от непонятных чувств, бросать камнем в озаренные окна Четырех Старых Дней, на которых - вот ведь удивительно - всё ещё можно выплыть, под которые с давних пор подводится всё прочитанное и услышанное: [вот тогда это было бы кстати].

весь март мне снятся громкие огненные сны. спустя ровно год атмосфера прошлой весны становится своеобразным запаянным капсюлем, содержимое которого можно время от времени высыпать на ладонь и рассматривать, аккуратно перекатывая между пальцами и близоруко поднося ближе к глазам - повседневный ритуал за отсутствием нового сезона, который можно было бы наслоить сверху. тогда мне начинает сниться, что я хожу в военной форме с уютной тёплой подкладкой - это всё в каких-то далёких выделенных каменных комнатах с кричащими людьми, которые нависают надо мной, будто перед ударом, пока я лежу, съежившись и улыбаясь, и думаю, что наверняка увижу М., что бы ни случилось.

все эти книги страшно нравятся мне тем, что похожи одна на другую как капли воды: тем, как Они почти всегда не набожны (то самое, чего мы с тобой так бунтарски никогда не признавали) и почти всегда полагают, что к старости их вера укрепится, но этого не происходит, тем, как Они язвят друг над другом по этой и другим причинам, какими простыми словами Они говорят и как всегда сбегают от Нехорошего в маленькие шале в горах с озёрами, наполненными серой стальной водой, похожей на старое натёртое зеркало, и тогда всякие разлуки кажутся далёкими как футбольный матч в чужом колледже.

и это вот тоже нравится:

мы жили в деревянном домике среди сосен на склоне горы, и по ночам бывали заморозки, так что вода в двух кувшинах на умывальнике покрывалась к утру тонкой корочкой льда. сосновые дрова трещали и разгорались, и огонь в печке начинал гудеть, и когда комната нагревалась, мы завтракали в постели и видели озеро и горы по ту сторону озера. на вершинах гор лежал снег, и озеро было темное, с гладкой холодной синевой. снаружи проходила дорога. от мороза колеи и борозды были твёрдые, как камень, и дорога упорно лезла вверх через рощу и потом, опоясав гору, выбиралась туда, где были луга, и сараи, и хижины в лугах на опушке леса, над самой долиной. долина была глубокая, и на дне её протекала речка, впадавшая в озеро, и когда ветер дул из долины, слышно было, как речка шумит по камням.

на озере был островок с двумя деревьями, и деревья были похожи на двойной парус рыбачьей лодки. горы по ту сторону озера были крутые и остроконечные, и у южного края озера длинной впадиной между двумя кряжами лежала долина, а в дальнем конце долину срезала вершина. это была высокая снежная вершина, и она господствовала там, но она была так далеко, что не отбрасывала тени.

когда было солнечно, мы завтракали на веранде, но остальное время мы ели наверху, в маленькой комнатке с дощатыми стенами и большой печкой в углу. мы накупили в городе журналов и книг и выучились многим карточным играм на двоих. спать мы ложились, не зажигая огня, и, раздевшись, я открывал окна, и смотрел в ночь, и на холодные звёзды, и на сосны под окнами, и потом как можно быстрее ложился в постель. хорошо в постели, когда воздух такой холодный и чистый, а за окном ночь. (с)

сегодня мне приснилось, что был пожар

сталкеры

мир смерзается в ледяную корку, обнимает дом - небольшую норку, в этой норке - койку, на койке - тело, тело спит, не зная другого дела. застывает дым, оседает иней. тело смотрит сны, тела нет в помине, и звенит трамвай, набирая скорость, у него высокий весенний голос, он летит без рельсов, он самый спорый, он насквозь продуваем, он сам - как город, легковесный, полый и тонкокостный. где-то там луна озаряет космос, выдыхает синий вселенский холод, слабо ноет, как место после укола. но живое спит без забот, без срока, и трамвай летит, не касаясь тока, в нем чуть-чуть романтики и гротеска, в нем любви разомкнутые объятья, в нем трепещет легким подолом платье, в нем сидят писатель и поэтеска, в нем сидит король с королевской свитой, персонажи самых различных видов, небольшой жираф в аккуратных пятнах и мальчишка дворничий на запятках. над трамваем светится полдень лета, над трамваем кто-то бубнит «послушай», пассажир сжимается неодетый и лицо вжимает в стекло подушки, досмотреть, как трамвай прилетит на рынок, и поэт приставит к забору спину - продавать прибор для леченья почек, и к нему инструкцию в сорок строчек. ну, вставай, вставай, повторяют в ухо, продышав сквозь иней тропу для слуха, и трамвай, доехав до поворота, рассыпается на три счета. (с) новая для меня говорит о снах

где-нибудь в несуществующем будущем мае или ноябре единственным выходом станет взять себе новые имена и разыграть такое плавание, где роса возле утренней воды - наша личная принадлежность, где лучшим пожеланием до сих пор остаётся то карандашное [только не потеряйся], где даже за краткий срок никто не забудет манеру речи и не потеряет рембрандтскую честность, с которой обычно говорят о снах, где молчание отпечатывает сургуч на губах почтовыми марками. я как и раньше буду оставлять тебе наброски без тени стыда, потому что это будет сделано с такой любовью, что ты просто не сможешь ничего сказать и даже смутишься. здесь, кажется, невозможно свить ни капли, когда не к кому воспалённо обращаться. ни к старой мастерской, ни к ничему личному, ни к каким бы то ни было заветам. на выбор для всех полгода сезона дождей в крыму наперевес снежной гиперборейской романтике. счастье всё ещё пахнет густым яичным ликёром, если вам это о чём-нибудь говорит. [звёзды как крысы бегут с моего корабля (с)].

*
мон шер, это не повод и не жест. вроде процесса обмана веществ. простожизнь для длядлядля незнаючего.

ничего ничего не значит (с)

хороший повод завести водяную лилию в грудной клетке как у хлои или госпожи из [волшебной горы]

 

 

горят города голубым пламенем

и когда, как в давнишнем синематографе,  я приподнимаю на груди слева чешую как тот дракон, и ты дотрагиваешься - прижигаешь, узнаёшь, тащишь из прежнего болота, вот тогда я говорю тебе о своём слоновьем сердце, о врубелевском одиночестве, я говорю о том, как через десять я стою где-то посреди пустыни в касабланке, фесе, марракеше,  в вишнёвом свободном чём-то с колпаком и песчинками между пальцев ног, стою где-то возле самого входа в бирюзовую вот мечеть в самарканде с заплатанной льняной сумкой наперевес и первыми морщинками, я, наконец, знаю все созвездия с карты, висящей в изголовье. я говорю о том, как через пятнадцать я больше не расчёсываюсь от колючей шерсти как от колючего cold_morning, а выхожу с той самой дедушкиной медной, от которой идёт чайный пар, я вполне уже сносно играю на губной гармонике и не болею нутром от мыслей о севере и бесконечности чёрных деревьев на сером небе. я говорю о том, как через двадцать я спокойна, овладела пинхолом и не выдаю имена друзей, как список погибших кораблей. и если бы вроде беды случилось солёное море, я бросилась бы спасать фотокарточки. и я говорю тебе, как через тридцать я больше за них не держусь.

поговорим.

а на луне нету школ и на луне не происходят войны, а на луне много столовых, где бесплатные булочки, а на луне живут олени, и их не сбивают машины, когда они смотрят так ласково. даже дети не болеют ангиной. а на луне не промокают ноги и на луне не умирают папы. там каждый сам себе ной. а на луне живут драконы - можешь их погладить.

эх, братец.
 

мне снится мама, у которой вдруг страшная болезнь - исчезло собственное сердце, и она сама становится чьим-то сердцем, подходит, говорит, я видела, мол, от моего только слабая венка осталась, а сама начинает стучать. ей страшно, а я, кажется, никогда не видела свою маму испуганной. второй снится троица насущных вот людей, после которых понимаешь, отчего так больно попасть в людской треугольник: это как трёхгранное лезвие, рана от которого не затягивается как затягиваются порезы. чтобы ничего такого не снилось, я читаю. например, воннегута. и например привыкаю, пожимая плечами: [такие дела].

мне снится, что в жизни

чёрных полос - как на тельняжке.

иду отрезать рукава. 

я буду лежать в палатке болотного цвета. я не буду спать, но свернусь калачиком, накрывшись множеством курток. кофта свободна, с капюшоном и приятна к телу.

изнутри ткань у палатки шершавая, я провожу по ней пальцами, чтобы она натянулась и выгнулась наружу. снаружи она как клеёнка, и я слушаю, как по ней барабанит дождик. на улице кто-то ходит и гремит котелками и ложками. я не знаю, какие они, котелки? и такого ли цвета палатки? вот что-то упало, я съёживаюсь.

теперь кто-то тихо прожужжал молнией и вошёл, пригнувшись. в палатках ведь с молнией вход?

встаёт сзади, и мне на лицо сверху капают дождинки. "пойдём гулять, вставай". я притворюсь сонной, протру глаза и спрошу "а что, разве дождь уже начался?" мы побежим по километрам травы, чтобы промокнуть.

-

год спустя, это, блять, лучшее, что я написала о том волшебном времени