каждое выжатое начало осени имеет характер ватной беспомощности: без исключения все бумажные (и, дай, Боже, словесные) идеи должны непременно проходить некий образный "ценз одобрения" у пары конкретных человек, а в случае затишья происходит как на тех милых картинках с мальчиками и надписями "неудачно получился на фото - впал в депрессию": маленькие трагедии в стихах и кружках с заваренным барбарисом.

соль с перцем августа - бесконечные перематывания "тельмы и луизы" и нытьё над ухом сестры за конвеером кофейных вёдер.

холмы, на которых мы поджигаем в тоненький дым сухую траву, похожую на мочалку, стоит назвать Свободными. чтобы потом можно было [уйти-размышлять-на-Свободные-холмы] и разлечься на собственном старом пожарище под палящим солнцем, думая о мокрых ногах, дрожащем огоньке, уходящей вдаль палево-болотной глади, наблюдаемой с продуваемой вершины, полевой грозе и ползущем вдоль дороги дыме. там ведь только и пить, скрестив ноги, из чашек без дна.

на кончике мая висит духовный демарш. мне хочется спросить громко и с вызовом, чеканным слогом, выращенным за весну, сваливая в одну кучу разные понятия как понтевен кундеры из [неспешности]: так ли ценятся туман и провокация, как раньше, когда мне доводилось быть причастной? а ведь давно никто не грезил об отплытии к чёртовым матерям на зонтике, перевёрнутом ковшом.

девятнадцатый март на параде гуашевых клоунов. я - острое ощущение отчуждённости джека, ты - второй, у кого есть свой запах, ощутимый даже на бумаге для чертежей. только посмотри на меня: вот же зрелище, когда мы скрипим плотным снегом в темноте парка на партизанской по краям протоптанных узких, и, наконец, выходим в предбанник недавно залитого катка - здесь нет вообще никого, и хочется захлебнуться накрывающим по уши, как вода внутри волн, в которые ныряешь, [северным чувством]. в этой аллее жёлтых фонарей, будто висящих, потому что не виден чёрный железный остов, всё сразу: город, оставшийся далеко за правым плечом, центральный бульвар, ведущий к самой окраине, картины ковальского, на которого и не взглянешь теперь - так колется, прошлая весна на болотницкой набережной и цветы в волосах. с катка мы слышим музыку. мы стоим неподвижно, и мне так жаль, что рядом нет зимнего завета, и даже нельзя показать на это всё пальцем (смотри!). я говорю сестре, что мне кажется, мы скоро и говорить-то не сможем, только будем мычать, глядя друг на друга: "ыыыыы".
когда мы оставляем свои непроявленные негативы в [венецианских зеркалах], я - разбитое сердце джека. и чёрт возьми, где тебя носит. послушай со мной чичерину, ещё тогда певшую о поездах, и положи холодных монеток мне на веки.

проглатывать окончания слов здесь входит в привычку, как у тех молоденьких иностранных певиц, что словно набрали в рот мелкой гальки и перекатывают камешки за щекой вместо леденцов, перепевая убаюкивающие русские утешения. то, за что есть шанс ухватиться, мой добрый мюнхаузен, - шифоновые подвески на проволоке, выходящие из-под рук каждый вечер, и, разве что, правило открещиваться от неизбежной деловитости, по возможности укрываясь в [джагганате] на кузнецком, тренируя пытливый взгляд на скользящих девушках в сари, или падая в сонный угол той дешёвой кофейни на углу, мелькавшей года три назад в самом начале погружения в москву - до "бегущего города", до полосатых труб, золотых непропускных конвертов, убежищ, босых ног.

здесь теперь все друг друга знают.

говори со мной о своей навсикае, уюте, поставленном под удар,
говори о том, как румата эсторский воюет за киру и арканар,
говори, как в макондо идут дожди, оседая водой в руках,
как стирается с тыльной верёвка слов, прописанных на загар,
как послушно ложится полоской свет из открытой стальным ключом,
о степи, о песке, о снеге - ну правда, мне всё равно, о чём.

*

на тридцатое я всё ещё верю в острые сигареты и в то, что садиться на угол - дурная примета, что циферблат из пластмассы в дешёвых серьгах ведёт счёт личному времени и в то, что завтра ночью автобус всё таки придёт.

[в моей голове между явью и снами мог бы жить растафари с голубыми глазами] (с) слушайте [встреча_рыбы] тоже

слово пионера: перед стуком колёс я сплюну трижды  через левое плечо недовязанной бахромой тепла, Стороной От, целым новым заветом - харе кришна тебе, харе рама, прикрою улыбку ладонью как зимний зевок - вот видишь - я умею стачивать грифели и не сводить линию бровей. я сплюну и, слово пионера, я смолчу.

горят города голубым пламенем

и когда, как в давнишнем синематографе,  я приподнимаю на груди слева чешую как тот дракон, и ты дотрагиваешься - прижигаешь, узнаёшь, тащишь из прежнего болота, вот тогда я говорю тебе о своём слоновьем сердце, о врубелевском одиночестве, я говорю о том, как через десять я стою где-то посреди пустыни в касабланке, фесе, марракеше,  в вишнёвом свободном чём-то с колпаком и песчинками между пальцев ног, стою где-то возле самого входа в бирюзовую вот мечеть в самарканде с заплатанной льняной сумкой наперевес и первыми морщинками, я, наконец, знаю все созвездия с карты, висящей в изголовье. я говорю о том, как через пятнадцать я больше не расчёсываюсь от колючей шерсти как от колючего cold_morning, а выхожу с той самой дедушкиной медной, от которой идёт чайный пар, я вполне уже сносно играю на губной гармонике и не болею нутром от мыслей о севере и бесконечности чёрных деревьев на сером небе. я говорю о том, как через двадцать я спокойна, овладела пинхолом и не выдаю имена друзей, как список погибших кораблей. и если бы вроде беды случилось солёное море, я бросилась бы спасать фотокарточки. и я говорю тебе, как через тридцать я больше за них не держусь.

поговорим.

в красную полусухую патер ностер, с нелепым прозвищем [шляпник] и дырами в области лёгких я вешаю на стену новый бумажный со старым керосиновым фонарём и надписью [пустыня не безмолвна] на песочном фоне, соскребаю с груди навязчивое  желание хоть за что-нибудь себя пожалеть и отсутствие видимых на это причин, читаю сонники и гороскопы на-вдруг-чего, давлюсь недосдачей рифм, простудным хрипом, ровняю мимику, верчу блестящий новенький диск с песнями про лампасы и блюзовый дождь, спонтанно записанный тебе - всё ещё у меня - прости господи, задолго до солёного моря, убираю на пыльный верх непригодившийся термос для несостоявшегося чаепития  и как в том фильме пишу на тонкой сигарете имя, загадываю и выкуриваю, чтобы сбылось. меня снимают столько, что, кажется, скоро затошнит от собственного лица с осенне-обведёнными скулами и вечными тёмными глазными кругами.пожалуста, поговори со мной. дада, ты.

вот же, думаю, кавай. кажется, Бог немножко получил все мои письма. и, кажется, немножко решил ответить. 

[правда в том, что действует безотказно добродушное "не судьба ведь". прав ты в том, что давно всё сказано, но всегда находится, что добавить. в том, что не был в серьёзных битвах, что никто не будет тебя любить так, как хочешь - так режут бритвой, каждый сам по своим орбитам.
потому и привыкнешь прощаться в спешке, никому не позволишь себя утешить, до тех пор, как боязнь субботы перейдет в синдром выходного дня. знай: порой, чтоб спасти кого-то, нужно просто его обнять.
так, прижав к себе напоследок, исчезают самые дорогие. правда в том, что ты в их числе. что давно не угнаться следом - память тянет назад как гиря, заставляя замедлить бег.
почему я пишу и пишу тебе, если снова прочтут другие?]
 

раскалённый июль, обезболь меня в прорубь.