дни появляются из большого мешка по принципу лото. найти что-то, упереться в это руками и ногами, так что весь остальной мир становится нульмерно неинтересен = довольно уничижительное качество. я снова не умею говорить, только подстёгиваться чужими примерами.

 

 

вдруг обнаруживаешь себя снова по уши втянутым в чью-то жизнь, обнаруживаешь себя сгустком энергии в невозможности застыть на месте: в невозможности стоять на эскалаторах в метро - только бежать вверх или вниз и как можно быстрее, в невозможности вышагивать по тротуару прямо - только вертеться вокруг своей оси как юла. ты обнаруживаешь себя бегущим во всю мочь, подпрыгивающим, кричащим что-то в голос на ночных пешеходных переходах почти пустых улиц, обнаруживаешь себя искренне смеющимся, читающим книги кш.занусси в наземном транспорте, пьющим кефир в общественных парках с дурацкой улыбкой на лице, смотрящим /топГеар/ по ночам в комнате с выключенным светом, покупающим кофе на сотой заправочной станции вечером, обнаруживаешь себя пишущим научные статьи под рахманинова и баха, обнаруживаешь себя читающим новый завет, пекущим пироги с яблоками.

во всё остальное время обнаруживаешь бездонную слоновью скуку. пока супертанго не начинается снова.

в весну мы вылетаем как в трубу, и всё, что уходит - очень осязаемо. мы смотрим на хаматову и миронова в "рассказах шукшина" - легких, смешных и талантливых, узнаем, что происходит с бумажными дневниками умерших (мы говорим, конечно, ушедших) людей - их выбрасывают (мы говорим, конечно, выносят), потому что читать очень больно, невозможно и не хочется, и тогда мы сами перестаем писать в бумагу, потому что и фотографии, и текст делается тобой с этих самых лет с большой серьезностью, чтобы потом не исчезло, а тогда зачем. 

я помогаю Н. разбирать грустные вещи и упаковывать в бумагу старые безвкусные картины, нахожу у себя купленную в ноябре в "республике" пыльную биографию патти смит - из того, что ты хватаешь, чтобы узнать о музыке, священной для многих, которая тебе совершенно точно не нравится, но каждая страница оказывается уютной, слова собраны бережно и мягко - вот тебе дневники, которые не пропали. например, там есть про меня, если поставить меня вместо Роберта:

а еще там много фотографий вроде таких. музыку я слушаю еще специально, но музыка мне не нравится все равно. 

я тоже прошу себе фотографий у Ольги П. - чтобы они не были сладкими. говорю, что дожна выглядеть как настоящий айрон мэн, как солдат, который собирается идти воевать. этой весной закончилось сразу несколько войн, но каждому, кто спросит, остается отвечать только, что пока ты не смог представить себя спокойным.

холмы, на которых мы поджигаем в тоненький дым сухую траву, похожую на мочалку, стоит назвать Свободными. чтобы потом можно было [уйти-размышлять-на-Свободные-холмы] и разлечься на собственном старом пожарище под палящим солнцем, думая о мокрых ногах, дрожащем огоньке, уходящей вдаль палево-болотной глади, наблюдаемой с продуваемой вершины, полевой грозе и ползущем вдоль дороги дыме. там ведь только и пить, скрестив ноги, из чашек без дна.

на кончике мая висит духовный демарш. мне хочется спросить громко и с вызовом, чеканным слогом, выращенным за весну, сваливая в одну кучу разные понятия как понтевен кундеры из [неспешности]: так ли ценятся туман и провокация, как раньше, когда мне доводилось быть причастной? а ведь давно никто не грезил об отплытии к чёртовым матерям на зонтике, перевёрнутом ковшом.

и вот, год спустя я - на другой стороне реки, перешла её вброд и словно бы открыта всем сокровищам мира сразу как вполне себе солидная роза ветров на продуваемом перекрёстке. здесь безмятежный, сочно-бирюзовый мистический фраксос фаулза, не выпускаемого из рук до последнего печатного, переплетается со свободными, чуть позабытыми текстами зои ященко - глубоко прекрасной с этими морщинками возле губ в накидке восточного узора, поющей об индии, говорящей об индии. [любого, кто заговорит со мной об индии, я готова крепко взять за руку]. за последним столиком в каминном зале с зеркальными колоннами, цветами в фарфоровой на тонких ножках вазе и изящным гнутым чугуном часов, мы все [пьём из одного ручья] - случайные прелестные как-пить-дать-причастные-к-"белой гвардии"- лесбиянки с широким серебром на больших пальцах и кокетливыми завитками волос на висках, на пару с концертным директором ященко, больше похожей на энергичную поклонницу с лёгким налётом безумства. тёплые улицы заставляют размякать от счастья, продолжаясь завтраками у воды, копиями милле на чудесном 23 этаже новой эпохи, горячим хлебом из маленькой пекарни и каждым из моментов, о которых - ни слова.

вечером ветреного вторника, непривычно степенно одетая, потягивая крепкий алкоголь и щурясь на фактурных гитаристов, я сижу в нижнем ярусе зала-бара и слушаю для себя новую колоритную сурину с этими цепляющими "песнями для взрослых девочек "- копна пышных светлых волос, красная лаковая кожа и крупные перстни - и ведь пробивающая нежность, а на пару со стихами елены исаевой даже сглаживает усталостный озноб. над головой у нас высокий сводчатый потолок с проекцией "звёздного неба" - полный комплект планет , млечного пути и ощущения волшебства, такого, что даже не очень хочется посмеиваться над импозантным соседом по столу - что-то вроде смеси БГ и заядлого вора-рецидивиста.

после этих девочек начинает казаться, что ты пережил всё, о чём они говорят, пусть им далеко за твои собственные "дцать", начинает казаться, что ты такой же степенный и умудрённый новым спокойствием, и уже не просто сторонне пробуешь на вкус их слова, а участвуешь и можешь бесконечно восклицать [да! дааа!] - и энергично кивать головой.

историй теперь наберётся, пожалуй, на добрую сотню звёздных вёдер. можно больше не ждать подвоха, верить в прекрасное далёко и хранить в виде верёвочных узелков начало - как здесь ещё сыпет последний пенопластовый снег, как мы скрываемся ото всего на свете в [старбаксе], как по ночам из центра живота разливается тепло, как что-то вытесняется вдруг и растворяется во мне как акварель снегом, как я не умею не терять и теряю, как мне хочется скучать о прошлом мае, завёрнутом в кулёк французских свободных мелодий и как я учусь себе это запрещать.

здесь и сейчас всё красочно и хрустко - как песни джейн биркин, как твёрдые красно-зелёные с боков сочные яблоки, как сложенные в сотни раз шершавые листы. нет ничего лучше, чем неуверенно впадать в нон-стоп, пока становится теплее.

[письма у плеча N]

восьмого праздника немного сырого пошиба, отлынивая от сотен тысяч самых-важных-на-свете-дел, я околачиваюсь возле красносельской - помнишь, то грязное расхристанное местечко - мост над депо поездов, где пахнет жжёными по рельсам колёсами и подрагивает асфальт. целый день меня спасает катушкин, словно бы всем вокруг за меня передавая, что я под арестом. мне хочется закричать вслед выбегающему из вагона юго "какого чёрта", хочется дёрнуть его по-детски настойчиво и надуто за рукав и капризно растолковать, что никто ведь ни к кому не нанимался, что я не робот, не легенда и никакой не невъебенный менеджер, не коробочка для канцелярства и не прайс-разметка. восьмой праздник похож на [непонятное порно (с)]: непонятно где, непонятно с кем, непонятно как - и трахают душу. после того, что, обычно уже ничего не говорят, не прощаются второпях - да вообще на словах, потому что стоило ведь просто остановиться на солнечной стороне улицы. от красносельской до дома катушкин готов вырываться изо рта вместе с дымом и желанием тихо нашептать ещё-одному-юго о том, как долго я привязываюсь и пускаю корни. и с восьмым тебя, сестра. уедем на валаам с губной гармоникой весны.

а мы ничего такого.

ничего такого сидим в смоляной темноте на хвойной земле, выдыхая в ночной звёздный ковш - он по цвету чуть синее, ничего такого у нас струны и голос до утра, ничего такого что грубости, а потом вдруг напоследок [я ещё одну песню знаю. только она такая. про любовь.], ничего такого что потом опять, опять грубости, а потом вдруг, сложив руки [мы посадили розы], ничего такого свитера пахнут костром, ничего такого ночной поезд, ничего такого утром солнце на деревянные чердачные стены, жарко и рядом.

правда, ничего. зареклась же. 

это чтобы вернуться в москву, а из окна за зелёным не видно дороги, с балкона можно привычно достать до каштановых свечек, пару дней после промотаться [тупо, cнуло, башкой собирая углы] как завещала вера, потирая венки на шее вроде в поддержку. [он немедленно пустился в рассуждения о любви, которые сводились к тому, что любовь суть похоть и истерия, но в этом весь кайф. было много слов из трёх и пяти букв, а также их многобуквенных производных.] 

ничего такого.

 духи дыма (с)

 

         

всё как обещано: стаявшая некрасивая весна, я вышагиваю по тверской и представляю, каким будет посоветованный "залихватский рок-н-ролл" - [kings of leon], кажется. под еле слышный стук чужих каблуков мне грезится крохотное личное пространство - квартирка без советско-турецкого ковра в огурцах на стене, но с виниловыми пластинками, чаплиным, монро и ленноном в сепии, бессменной картой звёздного неба и (совсем из разряда фантастики) - письмом владимира м. из музея владимира же м. лиличке брик с подписью "щен" в конце. во мне усыпляющая доза разбавленного дешевого пива. я люблю пиво и люблю этот дымный бар, и собираюсь наутро довести до ума курта воннегута и приступить к стейнбеку, ещё чему-нибудь кена кизи или даже впасть в сэлинджера. жизнь будет как чудо, если я хоть ненадолго засну, и мне не приснятся отрезанные кончики собственных пальцев. полтора часа [марикен из ньюмейхен] в художественном кинотеатре - пятьдесят рублей за спазматические прикрывания глаз и шепотное [господи, господи, господи, спасибо тебе, что мы родились в наш милый век]. всё это мелкий бисер. всё мелкий бисер. я ребёнок арбата, намереваюсь носить цветастые али-баба штаны, конопляную сумку на длинном ремешке и раскуривать трубку на крыше под закат. я первоклассно держусь, не стервенею и не строю недотрогу.

аминь.