правило этого лета таково, что нельзя ни о чём говорить вслух, но я такого не умею - сразу начинаю умирать.

под июнь я рискую всем, что скопилось под сердцем, ради холодного и далёкого, окончательно разучиваюсь делать что-либо, если кто-то ходит за плечом и злюсь, пишу маленькие записки о том, как в конце прошлого месяца стою за городом на вершине деревянного пиратского корабля в киногородке под ливневым дождём, мокрая насквозь, с павловским платком, повязанным вокруг головы наподобие чалмы, и громкою пою [мне снится моооре], продолжаю думать о книге "разговоры с моей сестрой" - когда мы пишем друг другу "у метро лошадь.." или "у меня мозоли от топора - это так поэтично" или ещё "продолжаю сковыривать глазурь с куличей - под вечер это уже никого не волнует", то мне даже кажется, что наверное мы истошно живы. 

проглатывать окончания слов здесь входит в привычку, как у тех молоденьких иностранных певиц, что словно набрали в рот мелкой гальки и перекатывают камешки за щекой вместо леденцов, перепевая убаюкивающие русские утешения. то, за что есть шанс ухватиться, мой добрый мюнхаузен, - шифоновые подвески на проволоке, выходящие из-под рук каждый вечер, и, разве что, правило открещиваться от неизбежной деловитости, по возможности укрываясь в [джагганате] на кузнецком, тренируя пытливый взгляд на скользящих девушках в сари, или падая в сонный угол той дешёвой кофейни на углу, мелькавшей года три назад в самом начале погружения в москву - до "бегущего города", до полосатых труб, золотых непропускных конвертов, убежищ, босых ног.

здесь теперь все друг друга знают.

крафт - это беда

да мне не жалко, слушай: такое было у нас плацебо -
сыпать песок сквозь солому шляпы как в чудо-сито,
пускать в бороздки морскую воду, глядеть на небо.
а, чем болели? - да чуть не "танцем святого Вита".
топтали босыми ногами глину - чертили карты,
глотали, зажмурясь, наживку из звонкой меди
и пёстрых сари, твердя про себя как мантру,
что каждый, кто это видит, потом уедет.
мы с липкой спины собирали в заколку солнце
и пили микстурой степь и слоистый камень,
носили шифон по ночи, а ситец в полдень,
и если не пели громко - хоть намекали.
ты слушай: там можно ласкаться к драчливым кошкам
и брать молоко (дешевле восьми за литр),
пролив мимо кружки, тянуть его понемножку,
зарывшись в осенней вязки вечерний свитер.
не жалко: слушай, что ветер свистел, что травили тали,
что когда уходишь, то море в момент мельчает,
что вернувшись, можно стать стеблем, холодной сталью,
табаком (шоколад нельзя) подлечив печали.

 

наконец, травянистое душное лето добирается и ко мне - сухой колючкой, щекочущей босые ступни, сандалиями с тонкими ремешками и цветастыми рыжими шароварами, холодным пивом на пустом вокзале и феньками на запястьях, пустой электричкой и душистыми яблоками в корзине, мыльными пузырями на заросшей дороге и прищуренными глазами, худыми кошками и танцами востока, билетами к солёной воде. из чехии приезжает ира - подражательно мне хочется звать её сестрой - я участвую в заговоре, и наутро первого дня у двери её дома на асфальте выписано приветствие возвращения от всей цепочки салютующих дорогих. за её отсутствие я отвыкаю от быстрых движений и немного обалдело пыхчу самокрутками на разложенном на полу одеяле. те же чашки, красная черешня на ушах и те же полоски на трубах напротив. по шипящему радио передают землянику, малину, чернику и стыд. и бумажных журавлей. вахмурка?

 духи дыма (с)