такие вобще старые песни о главном

в кортасаровской [62. модели для сборки] имена мужчин и женщин смешиваются с названиями улиц (ну только послушай: телль, селия, или как тебе это понравится - калак, тили кеттл или ещё вот - мистер уитлоу - стоило бы почитать тебе вслух, чтобы произносить это почаще), суетливые сборы или гастрономические запои дают по крайней мере на эти месяцы что-то вроде удобного счастья, ощущения разумной человеческой повседневности, когда начинаешь протягивать всем без разбору свои обветренные самаритянские ладошки. удивительно вдруг остаться в такой степени тишины: смотреть по кругу [марию антуанетту], лёжа вниз головой на краю дивана, зацепившись пятками за спинку, клеить миниатюрную коллажированную кухоньку на вырванные из "молескина" широкие страницы ради.. ну не знаю, снов, похожих на бесконечные виш-листы, в которых я обнимаю С., плачу и она прощает меня, и мне даже не нужно объяснять на словах. ça me coûte tres cher, мон шер, tres cher.

он сказал мне, что построит мост через реку,

и мы сможем уйти отсюда.

я спросила его: "мой дорогой, когда мы пойдём?"

а он лишь отвернулся молча.

 

до карелии с её ветром воды, до претенциозных чёрных августовских "футляров" залпом успевается всё, так что жаркая усталость отдаётся на тыльной стороне ног до самых коленей, [будто там есть ещё один рот, в который горстями закидывают сладкую карамель (с)]. кажется, что почти весь июнь проходит на площадке за маленьким зданием во дворах общежития на бульваре, напоминающим не то советский чистенький санаторий, единственно без шиповниковых аллей, не то заброшенный непокалеченный детсад, где можно сидеть на бордюре до десяти и, поджав ноги, утопающие в жёлтых ягодах-"серёжках", покрывающих асфальт, пить красное из бутылок и провоцировать всё вокруг. за отсутствием дождя можно по капле выпивать семиутреннее солнце, фееричные исполнения во весь голос [марсельезы] на маленькой кухне, шахматные партии на парапете набережной напротив похожего на арбатский длинного "вернисажа" одинаковых пейзажей и тарелочек на стену, первые заседания в "стрелке" и упорные поиски апельсинового сока во всех без разбору заведениях. всёвсёвсё, только до осени перебросить какой-нибудь мост в то, о чём совершенно непозволительно думать и очень небраво грустить.

холмы, на которых мы поджигаем в тоненький дым сухую траву, похожую на мочалку, стоит назвать Свободными. чтобы потом можно было [уйти-размышлять-на-Свободные-холмы] и разлечься на собственном старом пожарище под палящим солнцем, думая о мокрых ногах, дрожащем огоньке, уходящей вдаль палево-болотной глади, наблюдаемой с продуваемой вершины, полевой грозе и ползущем вдоль дороги дыме. там ведь только и пить, скрестив ноги, из чашек без дна.

на кончике мая висит духовный демарш. мне хочется спросить громко и с вызовом, чеканным слогом, выращенным за весну, сваливая в одну кучу разные понятия как понтевен кундеры из [неспешности]: так ли ценятся туман и провокация, как раньше, когда мне доводилось быть причастной? а ведь давно никто не грезил об отплытии к чёртовым матерям на зонтике, перевёрнутом ковшом.

вечером ветреного вторника, непривычно степенно одетая, потягивая крепкий алкоголь и щурясь на фактурных гитаристов, я сижу в нижнем ярусе зала-бара и слушаю для себя новую колоритную сурину с этими цепляющими "песнями для взрослых девочек "- копна пышных светлых волос, красная лаковая кожа и крупные перстни - и ведь пробивающая нежность, а на пару со стихами елены исаевой даже сглаживает усталостный озноб. над головой у нас высокий сводчатый потолок с проекцией "звёздного неба" - полный комплект планет , млечного пути и ощущения волшебства, такого, что даже не очень хочется посмеиваться над импозантным соседом по столу - что-то вроде смеси БГ и заядлого вора-рецидивиста.

после этих девочек начинает казаться, что ты пережил всё, о чём они говорят, пусть им далеко за твои собственные "дцать", начинает казаться, что ты такой же степенный и умудрённый новым спокойствием, и уже не просто сторонне пробуешь на вкус их слова, а участвуешь и можешь бесконечно восклицать [да! дааа!] - и энергично кивать головой.

историй теперь наберётся, пожалуй, на добрую сотню звёздных вёдер. можно больше не ждать подвоха, верить в прекрасное далёко и хранить в виде верёвочных узелков начало - как здесь ещё сыпет последний пенопластовый снег, как мы скрываемся ото всего на свете в [старбаксе], как по ночам из центра живота разливается тепло, как что-то вытесняется вдруг и растворяется во мне как акварель снегом, как я не умею не терять и теряю, как мне хочется скучать о прошлом мае, завёрнутом в кулёк французских свободных мелодий и как я учусь себе это запрещать.

[письма у плеча N]

восьмого праздника немного сырого пошиба, отлынивая от сотен тысяч самых-важных-на-свете-дел, я околачиваюсь возле красносельской - помнишь, то грязное расхристанное местечко - мост над депо поездов, где пахнет жжёными по рельсам колёсами и подрагивает асфальт. целый день меня спасает катушкин, словно бы всем вокруг за меня передавая, что я под арестом. мне хочется закричать вслед выбегающему из вагона юго "какого чёрта", хочется дёрнуть его по-детски настойчиво и надуто за рукав и капризно растолковать, что никто ведь ни к кому не нанимался, что я не робот, не легенда и никакой не невъебенный менеджер, не коробочка для канцелярства и не прайс-разметка. восьмой праздник похож на [непонятное порно (с)]: непонятно где, непонятно с кем, непонятно как - и трахают душу. после того, что, обычно уже ничего не говорят, не прощаются второпях - да вообще на словах, потому что стоило ведь просто остановиться на солнечной стороне улицы. от красносельской до дома катушкин готов вырываться изо рта вместе с дымом и желанием тихо нашептать ещё-одному-юго о том, как долго я привязываюсь и пускаю корни. и с восьмым тебя, сестра. уедем на валаам с губной гармоникой весны.

девятнадцатый март на параде гуашевых клоунов. я - острое ощущение отчуждённости джека, ты - второй, у кого есть свой запах, ощутимый даже на бумаге для чертежей. только посмотри на меня: вот же зрелище, когда мы скрипим плотным снегом в темноте парка на партизанской по краям протоптанных узких, и, наконец, выходим в предбанник недавно залитого катка - здесь нет вообще никого, и хочется захлебнуться накрывающим по уши, как вода внутри волн, в которые ныряешь, [северным чувством]. в этой аллее жёлтых фонарей, будто висящих, потому что не виден чёрный железный остов, всё сразу: город, оставшийся далеко за правым плечом, центральный бульвар, ведущий к самой окраине, картины ковальского, на которого и не взглянешь теперь - так колется, прошлая весна на болотницкой набережной и цветы в волосах. с катка мы слышим музыку. мы стоим неподвижно, и мне так жаль, что рядом нет зимнего завета, и даже нельзя показать на это всё пальцем (смотри!). я говорю сестре, что мне кажется, мы скоро и говорить-то не сможем, только будем мычать, глядя друг на друга: "ыыыыы".
когда мы оставляем свои непроявленные негативы в [венецианских зеркалах], я - разбитое сердце джека. и чёрт возьми, где тебя носит. послушай со мной чичерину, ещё тогда певшую о поездах, и положи холодных монеток мне на веки.