всему последнему стоило бы происходить как-то по-другому, но каждому, кто спросит о сигаретах и о словах, теперь есть ответ: это как каждый раз переживать маленькие пожары и выбираться из них, спускаясь по лестнице с верхних этажей собственных рёбер.

в новый год нужно принимать постриг, и я надеюсь, что это происходит раз и навсегда.

проглатывать окончания слов здесь входит в привычку, как у тех молоденьких иностранных певиц, что словно набрали в рот мелкой гальки и перекатывают камешки за щекой вместо леденцов, перепевая убаюкивающие русские утешения. то, за что есть шанс ухватиться, мой добрый мюнхаузен, - шифоновые подвески на проволоке, выходящие из-под рук каждый вечер, и, разве что, правило открещиваться от неизбежной деловитости, по возможности укрываясь в [джагганате] на кузнецком, тренируя пытливый взгляд на скользящих девушках в сари, или падая в сонный угол той дешёвой кофейни на углу, мелькавшей года три назад в самом начале погружения в москву - до "бегущего города", до полосатых труб, золотых непропускных конвертов, убежищ, босых ног.

здесь теперь все друг друга знают.

мир смерзается в ледяную корку, обнимает дом - небольшую норку, в этой норке - койку, на койке - тело, тело спит, не зная другого дела. застывает дым, оседает иней. тело смотрит сны, тела нет в помине, и звенит трамвай, набирая скорость, у него высокий весенний голос, он летит без рельсов, он самый спорый, он насквозь продуваем, он сам - как город, легковесный, полый и тонкокостный. где-то там луна озаряет космос, выдыхает синий вселенский холод, слабо ноет, как место после укола. но живое спит без забот, без срока, и трамвай летит, не касаясь тока, в нем чуть-чуть романтики и гротеска, в нем любви разомкнутые объятья, в нем трепещет легким подолом платье, в нем сидят писатель и поэтеска, в нем сидит король с королевской свитой, персонажи самых различных видов, небольшой жираф в аккуратных пятнах и мальчишка дворничий на запятках. над трамваем светится полдень лета, над трамваем кто-то бубнит «послушай», пассажир сжимается неодетый и лицо вжимает в стекло подушки, досмотреть, как трамвай прилетит на рынок, и поэт приставит к забору спину - продавать прибор для леченья почек, и к нему инструкцию в сорок строчек. ну, вставай, вставай, повторяют в ухо, продышав сквозь иней тропу для слуха, и трамвай, доехав до поворота, рассыпается на три счета. (с) новая для меня говорит о снах

здесь верёвочный воздух тычет в меня пальцем, толкая на первый план ещё дымящуюся соплежуйскую чувственность речи и восторженность всему вокруг, доводящую язык не то что до киева, а до какого-нибудь никарагуа, покрытого чёрным льдом, толстым, как горлышки пивных бутылок. [хотя кто-то успел съездить в непал и улыбнуться (с)].

по пути был мелькающий мелкий дождь полутёмными переулками с вокзала. кому как не тебе знать, что когда снег - фонари желтеют, отбрасывая искорёженные тени на стены зданий. они тогда растут, растут, достигают невиданных размеров, накрывают асфальт и крыши и обрываются. иногда мне кажется, что меня затянет в экран.
это вроде ватности в ногах - говорить "ты", имея в виду самого себя.

я не буду спрашивать напрямик, потому что здесь этому не учили.

говори со мной о своей навсикае, уюте, поставленном под удар,
говори о том, как румата эсторский воюет за киру и арканар,
говори, как в макондо идут дожди, оседая водой в руках,
как стирается с тыльной верёвка слов, прописанных на загар,
как послушно ложится полоской свет из открытой стальным ключом,
о степи, о песке, о снеге - ну правда, мне всё равно, о чём.

*

на тридцатое я всё ещё верю в острые сигареты и в то, что садиться на угол - дурная примета, что циферблат из пластмассы в дешёвых серьгах ведёт счёт личному времени и в то, что завтра ночью автобус всё таки придёт.

[в моей голове между явью и снами мог бы жить растафари с голубыми глазами] (с) слушайте [встреча_рыбы] тоже

слово пионера: перед стуком колёс я сплюну трижды  через левое плечо недовязанной бахромой тепла, Стороной От, целым новым заветом - харе кришна тебе, харе рама, прикрою улыбку ладонью как зимний зевок - вот видишь - я умею стачивать грифели и не сводить линию бровей. я сплюну и, слово пионера, я смолчу.

горят города голубым пламенем

здесь за всех вчерашних встаю и говорю, за позавчерашних - пою, снимаю с передней стены молочной присохшей пенкой фотографическую плёнку. кутузовский ли пешеходный проспект на морозе, фетровые ли [митци дюпри], снег здесь впечатывается в междурукавье как тавро ночными возвращениями под [late night alumni], ноющими от покорных каблуков ступнями, первобытным страхом перед книжными вот зимними поэтами - [здраствуйте, дмитрий, так дымно здесь, и свет, и свет такой невыносимый]. я здесь за всех вчерашних встаю и говорю, охлопываю пустые свои карманы. научите меня, пожалуста, сделать коробку с прахом моих мужей. извините меня, пожалуста, извините. от брошенных женщин пахнет умершими цветами. мы все здесь очень устали. читайте маркеса, слушайте [moremoney] и, пожалуста, извините.

под двадцатое в ноябре я всегда остаюсь ни с чем.
непременно вдали от дома и в ночь. затем
выпадает иссиний снег ударом под дых глухим,
чтоб к утру уже вроде совсем примириться с ним,
говорить, мол, что так уж теперь наречён:
на двадцатый ноябрь небрежно вести плечом.
 

 бель-постель пятидневно вражески незастелена и похожа на пиратское судёнышко.

на кафельном небе, в вафельном хлебе с махровым флагом тепла я даже следую этому модному направлению фотоснимания своего обиталища. потом можно будет тоже подписать как-нибудь вроде "экзистенциальный кризис в 18. я была на грани". но это хотя бы не как в том журнале, где один замусоленный тип каждый день фотографировал еду в своей тарелке.

ещё этот фильм про дали "little ashes". мои маленькие останки. галя седа как престарелая графиня, сальвадор напоминает молодую натали портман с наклеенными чаплинскими усиками и, кажется, до последней минуты влюблён в гарсия лорку. ой ли?

 

365 от 2009 завершаются в двуспальной пародии на кровать по правую сторону от разбитой радикулитом мамы с компрессом из водки на спине. положительного: если прийти с запахом водки, никто не возмутится.

мама говорит, что однажды я вернусь домой и застану её съеденной нашими собаками. 

дует из форточки, шерсть на коже колючее обычного, ёрзаю в пальто как медвежонок - ну да и ладно, ведь за окном мягкие кусочки снега, ветер где-то спрятался и выпита кружка чая. ура, ведь теперь легко и свободно рукам, когда тонкий кожаный ремешок почтальонской сумки через плечо, и этими свободными руками можно всё время поправлять шапку, и вообще очень приятно шагать по новому скрипучему снегу таким вот свободным бирюзово-коричневым пятном.

весь город выпускает клубочки пара как если бы все вдруг закурили трубку мира.

место встречи изменить нельзя, по переходу к беднягам на морозе "иваново, дооо иваново, иваново, финишная доо иваново, иваново, ивановооо" - и так без конца, сосчитать некогда, да и зачем считать. иваново - это откуда невесты? наверное.. липкие взгляды сидят по домам, и у метро можно топтаться с двойным спокойным удовольствием, вдыхая навеянный почему-то вокзальный запах.

наконец прибегает, но я замечаю издалека, ведь не стоит отмечать сердитость моего лица - это просто нос замёрз. в метро - как в берлогу для укутанных горожан-медвежат и в комнату-поезд. громко говорить - ну и пусть, ведь интересно, и нечего киснуть, мужчина в меховой шапке напротив.

направо, вверх по чудесенке на скользкий булыжник. ярмарка ещё не проснулась до конца, ещё немного рано для неё, да?

на манежной - фонари тонко чернеют на сером небе, а на них белеют снежинки. нам ведь, кажется, в дом, где живут магазины?.. ой, какое глупое желание - мешок из ограбленного банка, и еще один большой мешок для.. например, вон для тех вязаных куколок на пальцы. или вон те красные аскорбинки в уши? хождение кругами не уменьшает забавности, а вон тому манекену не идёт шляпа, а что за ботинки!

снова на улице, потеплевшей после дома. что-нибудь придумать, да?.. я не хочу уходить сразу. ведь чай оставил место для кофе, и у нас есть перчатки. вдоль пустых фонтанов (они как бассейны) с голубой плиткой, летом - брызгаться сверху, воон с того парапета, а вон там подальше - бежать босиком. окошко свободно, но немного постоять посреди улицы. мужчина просит закурить. грубый, а глаза добрые. "спасибо" - уходит. а ведь не прикурил, да у него сигарета толще нашей зажигалки. ну прости.

сегодня кормлю я. поговорим о периодах - о фиолетовом периоде, о коричневом, о чёрном, о полосатом, о периоде в горошек. "да, у меня тоже горошек бывает" - смеяться холодно, но хорошо. мы будем горошек и его друг крапинка. кофе в ячейке из-под яиц, всё на парапет. эй, у тебя же замёрзнут руки, давай быстрее. два сахара, открывай, теперь крышку, да, вот так, мешай, только не халтурить. теперь палку-ложку, ой, твои руки.. ну хватит. пойдём, держи свой кофе, грейся. долго вдоль манежной, остыл но вкусный, за ворота - и вот громко, шумно, людно. вот и ярмарка.

видишь вон там - это дерево желаний. у меня есть ручка и бумага, давай. что? "счастья всем, даром, и пусть никто не уйдёт обиженный". а я? а можно я локальное своё, маленькое желание? вывожу его холодными пальцами, накалываю на ветку, чуть-чуть подглядев чужие. как хорошо..

пойдём в метро. уже там, вон и липкие взгляды проснулись, пора. ещё увидимся, да? я буду ждать. 

теперь у меня есть маленький кулончик с ёжиком в тумане. я аккуратно верчу его в руках, и он напоминает, что завтра новый год.

внутри взрываются маленькие бомбочки и слипаются глаза, но был троллейбус с запотевшими окнами, одинаковые воротники на пальто, много-много слякоти на улице, небольшой вакуум в голове, самая вкусная она же самая вредная еда, ярмарка по пути к дому, где был куплен ответный подарок, где можно нюхать ёлки на ёлочном базаре, и много малышей, закутанных в шарфы.

в троллейбусе чуть-чуть трясло, стёкла были грязными и было не заметно, что снега снаружи мало, и казалось, что зима настоящая, морозная, а на сиденье впереди было написано "кавказ - домой", но почему-то всем было всё равно. может, потому, что завтра новый год?

город зажёгся ёлками.

районы зажглись гирляндами.

мой район зажёгся смешными мигающими гирляндами, оплетёнными вокруг деревьев.

одна похожа на поющего элвиса, другая - на человека, чешущего нос. третья - пианист.

а вообще-то, это пальмы.