gambas a la planeha.

vamos a la playa.

красное солнце, креветки на блюде. идём на пляж.

[1] шестого дня я сижу, прислонившись к пыльной охристой стене с зияющим без обрамления отверстием-окном и размашисто нацарапанным терракотовым баллончиком "pafos troubles" - значащим, вероятно, около восьмидесяти тысяч покинувших мифическое выжженное лето в поисках работы - пока мелькающая фигура в красно-белом клетчатом переднике (классические оливкового цвета морщинистые руки и прищуренные глаза) приносит мне на послеобеденное бонус-угощение сладкую дыню с пресным Халуми под крепкое монастырское вино. я жмурюсь и надвигаю на глаза соломенную шляпу, закрепленную полосой тонкого белого кружева.

     

     

          

тогда я встаю покурить вязкими клубами под чьим-то балконом во дворе, где из окна нараспашку играет скрипка, и висит цветное мокрое бельё, и наверное с кухни слышатся отрывистые режущие звуки, и я пишу сестре, что на такие летние балконы надо непременно выходить голым, поздним жарким утром и пускать дым в липкий воздух. а позже посреди недели мы сидим в [артплэе], где, кажется, пройдёт половина лета, усевшись по-турецки на мягкие диваны ветреной террасы и снимаем на зенит горящие блики. я продолжаю винные недели и ромовые дневники, пока не просыпаюсь, вдруг очнувшись, в самых прекрасных воскресных днях, в шёлковом платье с замятой книгой капоте в ладонях, и ещё долго смотрю как рядом спит л., и укрываю её пледом, и мы ждём вечера, и я жду вечера, и мне кажется, что меня разорвёт от счастья как когда-то давно.

правило этого лета таково, что нельзя ни о чём говорить вслух, но я такого не умею - сразу начинаю умирать.

под июнь я рискую всем, что скопилось под сердцем, ради холодного и далёкого, окончательно разучиваюсь делать что-либо, если кто-то ходит за плечом и злюсь, пишу маленькие записки о том, как в конце прошлого месяца стою за городом на вершине деревянного пиратского корабля в киногородке под ливневым дождём, мокрая насквозь, с павловским платком, повязанным вокруг головы наподобие чалмы, и громкою пою [мне снится моооре], продолжаю думать о книге "разговоры с моей сестрой" - когда мы пишем друг другу "у метро лошадь.." или "у меня мозоли от топора - это так поэтично" или ещё "продолжаю сковыривать глазурь с куличей - под вечер это уже никого не волнует", то мне даже кажется, что наверное мы истошно живы. 

изо всех сил не хочется, чтобы заканчивался этот август.

мама возвращается из вильнюса с загорелыми плечами и вечерними чаепитными историями о том, как в дороге её плацкартный сосед - страшного вида огромный, хотя и вежливый, мужчина, который "ничего не ел и всё время косил лиловым глазом" - кладёт свои вещи рядом с маминой подушкой, мама засыпает на его пакете, а на таможне при чёсе обнаруживается, что в пакете спрятаны два острых кривых ножа и большая бутыль с анашой.

у тех, кем мы аккуратно и тайком восхищаемся, родинки на руке образуют большую медведицу, мы пьем как в последние дни перед армагеддоном, находим в планетарии маленький метеоритный камешек ХОНДРИТ в пугающем стеклянном стенде, долго смеёмся и называем его своим излюбленным депрессивным талисманом, в миллионный раз упиваемся старыми шутками и свергаем, кажется, все препятствия. среди уже никуда не помещающихся книг, сложенных стопкой в углу, я теряю из виду красенький двухтомник о высоцком с заложенными в него скопленными на новый фотоаппарат, утро напролёт кричу во всю комнату смакующей первую сигарету маме "Где Володя?!", а потом мы едим крыжовник из ведра. осени очень страшно и, кажется, спастись можно только начав вязать огромный рыжий шарф, допив балийский кофе, чуть успокоив внутренний драйв и не переставая сильно скучать по.

***

жаль неподвластных мне маленьких каррикатурных картиночек вроде "я болею и еда приходит ко мне сама", "я похищаю м. на другую планету" или "я пририсовываю к часам новые цифры"

тени горят

он сказал мне, что построит мост через реку,

и мы сможем уйти отсюда.

я спросила его: "мой дорогой, когда мы пойдём?"

а он лишь отвернулся молча.

до карелии с её ветром воды, до претенциозных чёрных августовских "футляров" залпом успевается всё, так что жаркая усталость отдаётся на тыльной стороне ног до самых коленей, [будто там есть ещё один рот, в который горстями закидывают сладкую карамель (с)]. кажется, что почти весь июнь проходит на площадке за маленьким зданием во дворах общежития на бульваре, напоминающим не то советский чистенький санаторий, единственно без шиповниковых аллей, не то заброшенный непокалеченный детсад, где можно сидеть на бордюре до десяти и, поджав ноги, утопающие в жёлтых ягодах-"серёжках", покрывающих асфальт, пить красное из бутылок и провоцировать всё вокруг. за отсутствием дождя можно по капле выпивать семиутреннее солнце, фееричные исполнения во весь голос [марсельезы] на маленькой кухне, шахматные партии на парапете набережной напротив похожего на арбатский длинного "вернисажа" одинаковых пейзажей и тарелочек на стену, первые заседания в "стрелке" и упорные поиски апельсинового сока во всех без разбору заведениях. всёвсёвсё, только до осени перебросить какой-нибудь мост в то, о чём совершенно непозволительно думать и очень небраво грустить.

через подвешенный на оконной раме витраж июнь выглядит болезненно худым. я зову всё это чистейше вылепленным [нежным авангардом] - прошлое лежит навзничь с открытыми глазами как мертвец - чего уж лучше - только поддержание утренних ритуалов ловли пуха в клетку ладоней, подталкивание муравьиных машин с прищуром сквозь стекло ползущим пальцем, задумчивое разглядывание пришпиленного к стене на булавку чёрно-белого портрета гоши острецова в приспущенной с плеч клетчатой рубашке, с анбеливбл-руками и чёткой картой вен. до конца лета было бы вполне разумным выучиться гаданию по спинным позвонкам и человечьему разговорному английскому. без всяких.

да мне не жалко, слушай: такое было у нас плацебо -
сыпать песок сквозь солому шляпы как в чудо-сито,
пускать в бороздки морскую воду, глядеть на небо.
а, чем болели? - да чуть не "танцем святого Вита".
топтали босыми ногами глину - чертили карты,
глотали, зажмурясь, наживку из звонкой меди
и пёстрых сари, твердя про себя как мантру,
что каждый, кто это видит, потом уедет.
мы с липкой спины собирали в заколку солнце
и пили микстурой степь и слоистый камень,
носили шифон по ночи, а ситец в полдень,
и если не пели громко - хоть намекали.
ты слушай: там можно ласкаться к драчливым кошкам
и брать молоко (дешевле восьми за литр),
пролив мимо кружки, тянуть его понемножку,
зарывшись в осенней вязки вечерний свитер.
не жалко: слушай, что ветер свистел, что травили тали,
что когда уходишь, то море в момент мельчает,
что вернувшись, можно стать стеблем, холодной сталью,
табаком (шоколад нельзя) подлечив печали.

 

с кем бы побегать 

пристрели меня, брат, пристрели, ты же дружишь с ружьём,
потому что отсюда никто не уходит вдвоём,
ни линя, ни язя. в одиночку уходят, скользя.
и подолгу молчат. потому что об этом нельзя.
(с) аля ку

наконец, травянистое душное лето добирается и ко мне - сухой колючкой, щекочущей босые ступни, сандалиями с тонкими ремешками и цветастыми рыжими шароварами, холодным пивом на пустом вокзале и феньками на запястьях, пустой электричкой и душистыми яблоками в корзине, мыльными пузырями на заросшей дороге и прищуренными глазами, худыми кошками и танцами востока, билетами к солёной воде. из чехии приезжает ира - подражательно мне хочется звать её сестрой - я участвую в заговоре, и наутро первого дня у двери её дома на асфальте выписано приветствие возвращения от всей цепочки салютующих дорогих. за её отсутствие я отвыкаю от быстрых движений и немного обалдело пыхчу самокрутками на разложенном на полу одеяле. те же чашки, красная черешня на ушах и те же полоски на трубах напротив. по шипящему радио передают землянику, малину, чернику и стыд. и бумажных журавлей. вахмурка?

было лето, много лет назад, когда казалось, что есть только оно, лето, и всё.
это было лето-тельняжка, лето-гербер, лето-империя света, лето-мама рядом, лето-костры, лето-детская дружба, лето-надежда, лето-длинная дорога.
я падала на колючую полевую траву (маленькие колючки скошенной травы) и смотрела в небо, которое было совсем без облаков, и пахло летом. я воровала зелёный горошек с полей с компанией веснушчатых весёлых ребят. я встречала настоящую полевую грозу, когда надо было бежать через огромные пространства от молнии, мокнуть, смеяться.

сегодня ко мне постучались оттуда.