Я всё никак не успокоюсь насчёт этих книг. Мечтаю скупить их все на "озоне" или как там, и раздать всем и каждому - а там очень много.

Она объяснила мне, что это у них называется зал дубляжа. Люди на экране открывают рты, как будто говорят, но голоса им дают те, которые сидят в этом зале. Если с первого раза не получилось и голос раздается не вовремя, переделывают. И тогда очень интересно смотреть: всё начинает идти назад. Мёртвые оживают и, пятясь, занимают свое место среди действующих лиц. Достаточно нажать на кнопку, и всё возвращается как было. Машины катят задним ходом, собаки бегут задом наперёд, а взорванные дома в один миг на ваших глазах поднимаются и восстанавливаются. Пули вылетают из тел, возвращаются в стволы автоматов, и убийцы пятятся и задом наперед выскакивают из окна. Если на пол выплеснули воду, она поднимается и возвращается в стакан. Пролитая кровь всасывается в тело, от неё и следа не остается, и рана закрывается. Кто-нибудь харкнул, и его харкотина влетает ему обратно в пасть. Лошади скачут задом наперёд, а тип, который вылетел с восьмого этажа, оживает и возвращается обратно в окно. Настоящий мир наоборот, и ничего прекраснее в своей жизни я, наверное, не видел.

(с) Эмиль Ажар/Р. Гари "Вся жизнь впереди"

Он был мой Север, Юг, мой Запад, мой Восток,
Мой шестидневный труд, мой выходной восторг

На четвертый год я имею смелость провезти тебя парой кварталов до одного из родных тебе дворов, где мы говорим в темноте и проблеске фар. После я долго думаю, в какие строчки это можно было бы облечь, чтобы не растерять, на чем выгравировать, в какую материю обернуть каждое из слов, до которых мы так долго росли в собственном измерении и темпе - прохладных и простых - сколько путей мы изъезжаем на высоких скоростях, трудясь на извне, но друг к другу приходим пешком по жаркой сухой дороге. Когда-то я пишу сестре, что это единственное место, за которое так цепляется сердце - за все частички обстановки, где мне так уютно и спокойно, будто ничего плохого никогда не случится. Ты всегда находишься поблизости, когда cреди крошечных перебежек под огнестрельными вспышками трагических ноябрьских инсайтов над головой, мне доводится открыть несколько прекрасных книг: я проглатываю "Обещание на рассвете" Ромена Гари, отдавая по несколько вечеров зелёному кафе напротив Пушки - "вторая" жизнь, слишком далекая от тебя, закрывая ноющие раны отрывками вроде

/Тем не менее, я был далек от отчаяния. Я и теперь не научился отчаиваться, а только делаю вид. За всю свою жизнь я так и не сумел дойти до последней степени отчаяния. Ничего не поделаешь: во мне все время сидит кто-то, кто продолжает улыбаться/ или например (читайте, читайте) /Тогда я пережил первый страх из тех ожогов внезапного и полного одиночества, которыми в дальнейшем меня отметил уход моих товарищей, пожизненно наградив тем потерянным и отсутствующим видом, к которому я, похоже, уже привык. С новыми друзьями, появившимися у меня после войны, я только сильнее ощущал отсутствие тех, с кем продолжаю жить бок о бок. Порой я забываю их лица, их смех и голоса ускользают от меня, но это только делает их ближе. Небо, Океан, пустынный пляж Биг-Сура до самого горизонта: странствуя по свету, я всегда выбираю края, где достанет места для всех, кого уже нет со мной/.

Я уезжаю в темноте, улыбаясь и баюкая что-то, от чего потом достанет пары недель, чтобы видеть будущее во всем и не вырастать из того, что мы всё ещё ждём друг друга, разгуливая по другим.

Лев дремал, время от времени лениво открывая свои золотистые глаза, полные отчаяния, которое свидетельствует о том, что он не в состоянии ни жить, ни умереть. Волк наматывал круги, совершая ритуальный обход вокруг собственного безумия. Тигр принюхивался к решетке, выискивая слабое место. Каждый раз в зоопарке Герман думал о том, что он находится в концлагере, который род человеческий выстроил для живых существ. Воздух был полон тоски по древним лесам, пустыням, горам, долинам, покинутым норам и оставленным семьям. Их согнали сюда со всех концов света и обрекли на гибель от изоляции, скуки, недостатка любви и дружбы. (с) Исаак Зингер, "Враги. История любви"

в весну мы вылетаем как в трубу, и всё, что уходит - очень осязаемо. мы смотрим на хаматову и миронова в "рассказах шукшина" - легких, смешных и талантливых, узнаем, что происходит с бумажными дневниками умерших (мы говорим, конечно, ушедших) людей - их выбрасывают (мы говорим, конечно, выносят), потому что читать очень больно, невозможно и не хочется, и тогда мы сами перестаем писать в бумагу, потому что и фотографии, и текст делается тобой с этих самых лет с большой серьезностью, чтобы потом не исчезло, а тогда зачем. 

я помогаю Н. разбирать грустные вещи и упаковывать в бумагу старые безвкусные картины, нахожу у себя купленную в ноябре в "республике" пыльную биографию патти смит - из того, что ты хватаешь, чтобы узнать о музыке, священной для многих, которая тебе совершенно точно не нравится, но каждая страница оказывается уютной, слова собраны бережно и мягко - вот тебе дневники, которые не пропали. например, там есть про меня, если поставить меня вместо Роберта:

а еще там много фотографий вроде таких. музыку я слушаю еще специально, но музыка мне не нравится все равно. 

я тоже прошу себе фотографий у Ольги П. - чтобы они не были сладкими. говорю, что дожна выглядеть как настоящий айрон мэн, как солдат, который собирается идти воевать. этой весной закончилось сразу несколько войн, но каждому, кто спросит, остается отвечать только, что пока ты не смог представить себя спокойным.

когда я не могу оторваться от книги, то начинаю ненавидеть эскалаторы и переходы на другую линию в метро, потому что на них нужно делать перерыв от чтения 

***

 знаешь, я никогда второй раз не раскрываю великие книги, которые когда-то прочла и полюбила. мне больно думать, что их читали другие глаза, представлять себе эти глаза. такие вещи делить ни с кем нельзя (с) айн рэнд, "источник"

***

всё изменилось с тех пор, как мы с тобой познакомились. не потому, что мои мелкие работёнки стали меня больше увлекать. а потому, что я научился превращать всё, что вокруг меня происходит, в темы наших разговоров. два любящих существа, оторванные от мира, - это, конечно, дело хорошее. но как бы пошловат ни был мир, им без него не обойтись, если они хотят вечно поддерживать беседу. нет уж, никакая любовь не переживёт игры в молчанку (с) милан кундера, "неспешность. подлинность"

***

* достаточно такого уже навсегда испорченного будущего скопилось для меня в моём городе, и вне его, и во всех порах тела. ты даёшь мне что-то вроде удобного счастья, ощущения разумной человеческой повседневности, и это много, этим я обязан тебе.

* нет, никак не найду точного определения, но, во всяком случае, я великая утешительница, я омываю раны любви у моего бедного дурачка. но что за физиономия, так и видно, что ты перелистал все словари в мире.

* я открыла чемодан, куда не положила того, что было необходимо, зато второпях и в ярости сунула коробку цветных карандашей, путеводитель по голландии и пачку карамелек. правда, там всё же оказались три летних платья, пара туфель и книга стихов арагона.

* по ту сторону век или по эту, всё равно, что происходит. утро наступало в тебе самой, и вне тебя, на приснившемся озере, а в теле та же противная усталость, тот же остаток бесконечного плача, начавшегося в полной темноте столько веков тому назад, где-то в другом мире, который оказался тем же самым миром, где сейчас минута за минутой утверждается день, вторник, семнадцатое июня.

* укрой меня, стучат в дверь, оставь меня, хочу пить, от тебя пахнет бурным морем, а от тебя трубочным табаком.

(с) кортасар, "модель для сборки"

***

* если ты не получаешь от меня писем, не думай, что я их не пишу.

* эмпайер стейт билдинг принимает на себя до пятисот ударов молний в год. статическое электричество аккумулируется в таких гигантских количествах, что если после грозы выставить руку за ограду смотровой площадки, то на кончиках пальцев вспыхнет огонь святого Эльма.

(с) джонатан сафран фоер, "жутко громко&запредельно близко"

***

дешёвая символика. но что ещё в жизни трогает так, как дешёвая сентиментальность? в конце концов, что сделало их дешёвыми? их бесспорная убедительность. когда тебя хватают за горло, от снобизма не остаётся и следа (с) ремарк, "триумфальная арка"

***

* быть к своему прошлому миру справедливым, сохранить за ним какое-то право гражданства в собственном сердце, но всё-таки не вернуться в него - вот в чём состояла задача.

* ты живёшь здесь на чужой планете, и я восхищаюсь тобой, я не понимаю, как ты тут выдержал целых три года. все твои очень любезны со мной, но я чувствую, что всё здесь меня отвергает и отталкивает, ничто не идёт мне навстречу, ничто не разумеется само собой, ничто не усваивается без сопротивления. прожить здесь и две недели было бы для меня адом.

* и теперь надо было только идти этой указанной ему дорогой прямо и преданно, не сравнивая её с путями других.

(с) гессе, "игра в бисер"

***

* вот этого как раз и надо остерегаться - изображать странным то, в чём ни малейшей странности нет. дневник, по-моему, тем и опасен: ты всё время начеку и непрерывно насилуешь правду.

* знойное солнце в моей голове деревянно плывёт, как изображение в волшебном фонаре. за ним следует клочок синего неба. дернувшись несколько раз, оно застыло, я весь позолочен им изнутри. от какого марроканского (или алжирского? или сирийского?) дня оно вдруг оторвалось? это солнце и синее небо - всего лишь обман. вот уже сотый раз я на него попадаюсь. мои воспоминания - словно золотые в кошельке, подаренном дьяволом: откроешь его, а там сухие листья.

* однако на сотню мёртвых историй сохранились одна-две живые. эти я вызываю в памяти с осторожностью, не часто, чтобы они не износились. выужу одну, передо мной воскреснет обстановка, действующие люди, их позы. и вдруг стоп: я почувствовал потёртость - сквозь основу чувств уже проглядывает слово. я угадываю: это слово вскоре займёт место многих дорогих мне образов. я сразу останавливаюсь, начинаю думать о другом - не хочу перетруждать свои воспоминания.

* я совсем один, но шагаю, словно вступающее в город войско.

* мягкий свет. люди сидят по домам, они, конечно, зажгли лампы. они читают или смотрят в окно на небо. они состарились и живут среди завещанного добра, и каждый предмет их обстановки - воспоминание. каминные часы, медали, портреты, ракушки, пресс-папье, ширмы, шали. их шкафы битком набиты бутылками, отрезами ткани, старой одеждой, газетами - они сохранили всё. прошлое - это роскошь собственника. а где бы я стал хранить своё прошлое? прошлое в карман не положишь, надо иметь дом, где его разместить. у меня есть только моё тело. одинокий человек со своим одиноким телом не может удержать воспоминания, они проходят сквозь него.

* они всю жизнь прозябали в отупелом полусне, от нетерпения женились с бухты-барахты, наудачу мастерили детей. в кафе, на свадьбах, на похоронах встречались с другими людьми. время от времени, попав в какой-нибудь водоворот, барахтались и отбивались, непонимая, что с ними происходит. всё, что совершалось вокруг, начиналось и кончалось вне поля  их зрения: смутные продолговатые формы, события, нагрянувшие издали, мимоходом задели их, а когда они хотели разглядеть, что же это такое, - все уже было кончено. и вот к сорока годам они нарекают опытом свои мелкие пристрастия и небольшой набор пословиц и начинают действовать, как торговые автоматы: сунешь монетку в левую щелку - вот тебе два-три примера из жизни в упаковке из серебряной фольги, сунешь монетку в правую щелку - получай ценные советы, вязнущие в зубах, как ириски… к сорока годам их распирает опыт, который они не могут сбыть на сторону. 

(с) сартр, "тошнота"

в январе сложнее всего оказывается наконец отказаться от историй о жизни талантливых алкашей или каких-нибудь  аскетичных умников в пользу маленьких самодельных прошитых бумажных книжечек два на два, в которые кажется возможным вклеить на карандаш всю сокровищную мелочь комнаты, громко декламируя выжимку с корешка старого серого томика [я-знаю-так-много-сильных-трудолюбивых-людей-которые-очень-сложно-живут-которые-страдают-от-одиночества-или-страдают-от-неразделенной-любви-которые-запутались-которые-не-желая-того-мучают-своих-близких-и-сами-мучаются-людей-у-которых-нет-внешнего-врага-но-которые-живут-очень-не-просто-но-продолжают- переживать-желать-счастья-мучиться-разочаровываться-и-опять-на-что-то-надеяться-вот-такие-люди-меня- интересуют-я-наверное-сам-такой], а под вечер подогревать вино. и хотя через пару дней мы оказываемся посреди [арена москоу] в таком виде, что лучшие фэшн офисы мира тут же передрались бы за нас на корню, всё это уже оказывается неважным. можно осаждать новые города, которые ещё не были нами напуганы, и всё время писать и читать.

ежеосенние, сколько помнится, порции ремарка в мягких, быстро истрёпывающихся обложках кажутся похожими на спокойных житейских мудрецов где-то за сорок с жилистыми руками, надёжной, простой жизнью, усталостью по вечерам, тяжёлым сном без сновидений и своей тихой наукой - не тошнотворно поучительной, а вызывающей понимающее подёргивание уголков губ - ну как если бы каждый сезон у меня вдруг появлялся дедушка. сестра выстреливает из италии вкусными короткими записками - [падуя. меренги и монорельс.], я пью, по ощущениям - за всю планету - горячее молоко, чтобы уснуть, борюсь с непонятной дислексией мелкого письменного, как-то титанически въезжаю в [игру в бисер] и под холода начинаю особенно верить в то, что утончённость хороша лишь в спокойные времена.

все эти книги страшно нравятся мне тем, что похожи одна на другую как капли воды: тем, как Они почти всегда не набожны (то самое, чего мы с тобой так бунтарски никогда не признавали) и почти всегда полагают, что к старости их вера укрепится, но этого не происходит, тем, как Они язвят друг над другом по этой и другим причинам, какими простыми словами Они говорят и как всегда сбегают от Нехорошего в маленькие шале в горах с озёрами, наполненными серой стальной водой, похожей на старое натёртое зеркало, и тогда всякие разлуки кажутся далёкими как футбольный матч в чужом колледже.

и это вот тоже нравится:

мы жили в деревянном домике среди сосен на склоне горы, и по ночам бывали заморозки, так что вода в двух кувшинах на умывальнике покрывалась к утру тонкой корочкой льда. сосновые дрова трещали и разгорались, и огонь в печке начинал гудеть, и когда комната нагревалась, мы завтракали в постели и видели озеро и горы по ту сторону озера. на вершинах гор лежал снег, и озеро было темное, с гладкой холодной синевой. снаружи проходила дорога. от мороза колеи и борозды были твёрдые, как камень, и дорога упорно лезла вверх через рощу и потом, опоясав гору, выбиралась туда, где были луга, и сараи, и хижины в лугах на опушке леса, над самой долиной. долина была глубокая, и на дне её протекала речка, впадавшая в озеро, и когда ветер дул из долины, слышно было, как речка шумит по камням.

на озере был островок с двумя деревьями, и деревья были похожи на двойной парус рыбачьей лодки. горы по ту сторону озера были крутые и остроконечные, и у южного края озера длинной впадиной между двумя кряжами лежала долина, а в дальнем конце долину срезала вершина. это была высокая снежная вершина, и она господствовала там, но она была так далеко, что не отбрасывала тени.

когда было солнечно, мы завтракали на веранде, но остальное время мы ели наверху, в маленькой комнатке с дощатыми стенами и большой печкой в углу. мы накупили в городе журналов и книг и выучились многим карточным играм на двоих. спать мы ложились, не зажигая огня, и, раздевшись, я открывал окна, и смотрел в ночь, и на холодные звёзды, и на сосны под окнами, и потом как можно быстрее ложился в постель. хорошо в постели, когда воздух такой холодный и чистый, а за окном ночь. (с)

за свою жизнь я столько раз запирал чемоданы, провёл столько часов, собирая вещи перед путешествиями, которые никуда не привели, что почти весь день заполнили ремни и тени, потому что при виде чемоданных ремней мне словно бы мерещатся тени, которые истязают меня исподволь хитроумнейшим способом

(с)

кажется, мы всё время ждём

великая одиссея брёвен нашей континентальной северной мечты

потому что мы с самого начала выходим на каждой -дцатиминутной остановке, подпитываясь желанием вживлять во всё окружающее порционные дозы динамизма и всхихикивая в спину маленьким вокзальным людям "рыбакопчёнаярыбааа", проносящим плоские худо сколоченные деревянные лотки, устланные газетами, под днищами поездов с капающим железистым маслом.

потому что мы по-ребячески восторженно подпрыгиваем при виде морошки, вороники и вереска, потому что сидим, укрываясь от ледяного ветра, в углу между монастырскими стенами, в легких юбках по щиколотку, толстых уютных кофтах поверх, платках, которые старят на точный десяток, и жуём хрусткие местные яблоки и пирожки из церковной лавки, а потом засыпаем прямо на каменных избитых ступенях, прислонившись к нагретому солнцем кирпичу, потому что приходит время собирать камни и северный цвет.

потому что проходим в белую ночь через чужой тёмный полутаёжный лес огромный путь до дамбы на большой муксалме, постоянно ускоряя шаг от щекочущего под лопатками чувства, а потом стоим на мысу совершенно одни посреди огромного тёмного нечто. [и ты понимаешь, что оно тебя сильнее (с)]. потому что возвращаемся под утро с избитыми ногами и светящимся сердцем, и пьём горячий лимонный чай в маленькой деревянной комнате с висящими на стене керосиновыми фонарями.

потому что проводим ладонями по шершавым днищам перевёрнутых повсюду лодок, пробираясь через внезапный туман, такой, что не видно собственных рук, потому что танцуем на тёплых палевых валунах в отлив и пробираемся к краю озера в самый рассвет, сидим на причале в одежде, просвеченной солнцем.

потому что потом не остаётся сил, а я продолжаю дорогу и готовлюсь к ней, устало отламывая уголки от треугольничков обветренного чёрного хлеба в фирменном поезде, походящем на рыжую обдуваемую субмарину, потому что потом с десяток часов на машине и распевания шнурова и сукачёва только немного прячут волнение, и под проливным дождём с мелкими градинами в тряпичной колонизаторской песочной сумке через плечо вымокают две керуака, паспорт и самокрутки с пряным верёвочным табаком.

[потому что я люблю слишком многие вещи и просто чумею и зацикливаюсь, носясь от одной падающей звезды к другой, пока не упаду сам. мне нечего предложить кому бы то ни было - разве что собственное смятение (с) on the road]

в кортасаровской [62. модели для сборки] имена мужчин и женщин смешиваются с названиями улиц (ну только послушай: телль, селия, или как тебе это понравится - калак, тили кеттл или ещё вот - мистер уитлоу - стоило бы почитать тебе вслух, чтобы произносить это почаще), суетливые сборы или гастрономические запои дают по крайней мере на эти месяцы что-то вроде удобного счастья, ощущения разумной человеческой повседневности, когда начинаешь протягивать всем без разбору свои обветренные самаритянские ладошки. удивительно вдруг остаться в такой степени тишины: смотреть по кругу [марию антуанетту], лёжа вниз головой на краю дивана, зацепившись пятками за спинку, клеить миниатюрную коллажированную кухоньку на вырванные из "молескина" широкие страницы ради.. ну не знаю, снов, похожих на бесконечные виш-листы, в которых я обнимаю С., плачу и она прощает меня, и мне даже не нужно объяснять на словах. ça me coûte tres cher, мон шер, tres cher.

холмы, на которых мы поджигаем в тоненький дым сухую траву, похожую на мочалку, стоит назвать Свободными. чтобы потом можно было [уйти-размышлять-на-Свободные-холмы] и разлечься на собственном старом пожарище под палящим солнцем, думая о мокрых ногах, дрожащем огоньке, уходящей вдаль палево-болотной глади, наблюдаемой с продуваемой вершины, полевой грозе и ползущем вдоль дороги дыме. там ведь только и пить, скрестив ноги, из чашек без дна.

на кончике мая висит духовный демарш. мне хочется спросить громко и с вызовом, чеканным слогом, выращенным за весну, сваливая в одну кучу разные понятия как понтевен кундеры из [неспешности]: так ли ценятся туман и провокация, как раньше, когда мне доводилось быть причастной? а ведь давно никто не грезил об отплытии к чёртовым матерям на зонтике, перевёрнутом ковшом.

и вот, год спустя я - на другой стороне реки, перешла её вброд и словно бы открыта всем сокровищам мира сразу как вполне себе солидная роза ветров на продуваемом перекрёстке. здесь безмятежный, сочно-бирюзовый мистический фраксос фаулза, не выпускаемого из рук до последнего печатного, переплетается со свободными, чуть позабытыми текстами зои ященко - глубоко прекрасной с этими морщинками возле губ в накидке восточного узора, поющей об индии, говорящей об индии. [любого, кто заговорит со мной об индии, я готова крепко взять за руку]. за последним столиком в каминном зале с зеркальными колоннами, цветами в фарфоровой на тонких ножках вазе и изящным гнутым чугуном часов, мы все [пьём из одного ручья] - случайные прелестные как-пить-дать-причастные-к-"белой гвардии"- лесбиянки с широким серебром на больших пальцах и кокетливыми завитками волос на висках, на пару с концертным директором ященко, больше похожей на энергичную поклонницу с лёгким налётом безумства. тёплые улицы заставляют размякать от счастья, продолжаясь завтраками у воды, копиями милле на чудесном 23 этаже новой эпохи, горячим хлебом из маленькой пекарни и каждым из моментов, о которых - ни слова.

уже довольно долгое время я ищу себе оправданий. о-правда-ний. правды. на книжной полке у меня самым крайним "карманный справочник мессии" - дадада, я обращаюсь к нему, и даже чаще, чем приличествует - кажется, я прошерстила его весь, открывая каждый день, по нескольку раз, разбивая к чертям все правила гадания тычком пальца и задавая книжке один неизменный вопрос. там, кажется, сплошные оправдания, да всё не те. а сегодня как будто всё ясно и просто: ты, наверное, кицунэ-китайская-лисица (знаешь, та, что не умеет сказать "нет" в самую человечью мякоть). мы всегда были лисицы и о лисицах.  хотя теперь, если у меня есть хоть капля совести, на привычное обращение к тебе аки [знаешь, бла бла бла...] я больше не имею никакого права: я слишком много знаю и меня пора убить. китайской лисой быть ведь как - встретишься с человеком, а он и спросит:

- хочешь со мной жить-быть? 

[сидишь на попе в жирной апрельской земле и отвечаешь: "нет". но человек не слышит "нет" - такая уж его человечья доля. человек всегда слышит "да". 

- значит, будешь со мной? - опять говорит. 

- значит, буду, - отвечаешь уже, как смирился.

и вот лежит человек с тобой, живой, горячий. лежит, как в могиле, и плачет. а любой плачущий человек как ребёнок. как его отпустить? как его ударить? как ему сказать "я не люблю тебя"? в самую мякоть сказать "ничего у нас не выйдет". лис не умеет в таких случаях сказать "нет". это же только человек может рубануть по пальчикам из любовной могилы, которые царапаются, лезут, уцепиться пытаются, жить хотят. лис рубануть не может - жалко ему. "ну что ты, не плачь, я ещё с тобой поживу", - говорит. и вот перестаёт плакать, встаёт с постели взрослый человек, а в глазах - степь. тёмная, тысячелетняя. глядит пристально-жалобно, наблюдает, стережёт.

- но и это ещё не всё, - продолжает настаивать человек (степь же, она, оказывается, разговорчивая). - мне нужна только правда. никогда не лги мне, ложь разлагает.

ну, вообще, бабах-приехали. извернулся лис, вырвался.

- правду хочешь? так ты же знаешь её, правду-то. лучше меня знаешь. оттого и плакал. или, может, ты плакал, что тебя блохи замучали?

молчит. опять начинает плакать.

- хорошо, - говорит лис с закипающим раздраженьем. - хочешь свою поганую правду? возьми её: не люблю я тебя.

- нет, - отвечает, плача. - любишь. потому что я знаю, что у тебя любовь ко мне - есть. я её чуствую. когда её не станет, я уйду. или тебя прогоню.

- окэй, - говорит лис, - есть.

ложится обратно в постель, сворачивается в крендель и вылизывает себе четвёртый хвост. а пёс человека заливается за дверью злобным лаем. даром что трахнутый на голову кобель, но чует. давно его усыпить надо.]

наискось (с) "исповедь китайского лиса-оборотня", дмитрий даёт, во что верить, мерси ему гран.

вот было бы здорово носить имя патриция. 

хотя бы ради того, чтобы сокращённо меня называли пат. 

всё как обещано: стаявшая некрасивая весна, я вышагиваю по тверской и представляю, каким будет посоветованный "залихватский рок-н-ролл" - [kings of leon], кажется. под еле слышный стук чужих каблуков мне грезится крохотное личное пространство - квартирка без советско-турецкого ковра в огурцах на стене, но с виниловыми пластинками, чаплиным, монро и ленноном в сепии, бессменной картой звёздного неба и (совсем из разряда фантастики) - письмом владимира м. из музея владимира же м. лиличке брик с подписью "щен" в конце. во мне усыпляющая доза разбавленного дешевого пива. я люблю пиво и люблю этот дымный бар, и собираюсь наутро довести до ума курта воннегута и приступить к стейнбеку, ещё чему-нибудь кена кизи или даже впасть в сэлинджера. жизнь будет как чудо, если я хоть ненадолго засну, и мне не приснятся отрезанные кончики собственных пальцев. полтора часа [марикен из ньюмейхен] в художественном кинотеатре - пятьдесят рублей за спазматические прикрывания глаз и шепотное [господи, господи, господи, спасибо тебе, что мы родились в наш милый век]. всё это мелкий бисер. всё мелкий бисер. я ребёнок арбата, намереваюсь носить цветастые али-баба штаны, конопляную сумку на длинном ремешке и раскуривать трубку на крыше под закат. я первоклассно держусь, не стервенею и не строю недотрогу.

аминь.