Если где-нибудь в августе ты спросишь, я расскажу тебе о Литве, Екатеринбурге, Казани, Байкале и Испании, о множестве зимних ночных прогулок и тёплых летних ночей. Обо всём, в чём никого не было рядом. 

В колонках играет - по ночам я выезжаю на Флорэнс Уэлш

где-нибудь в несуществующем будущем мае или ноябре единственным выходом станет взять себе новые имена и разыграть такое плавание, где роса возле утренней воды - наша личная принадлежность, где лучшим пожеланием до сих пор остаётся то карандашное [только не потеряйся], где даже за краткий срок никто не забудет манеру речи и не потеряет рембрандтскую честность, с которой обычно говорят о снах, где молчание отпечатывает сургуч на губах почтовыми марками. я как и раньше буду оставлять тебе наброски без тени стыда, потому что это будет сделано с такой любовью, что ты просто не сможешь ничего сказать и даже смутишься. здесь, кажется, невозможно свить ни капли, когда не к кому воспалённо обращаться. ни к старой мастерской, ни к ничему личному, ни к каким бы то ни было заветам. на выбор для всех полгода сезона дождей в крыму наперевес снежной гиперборейской романтике. счастье всё ещё пахнет густым яичным ликёром, если вам это о чём-нибудь говорит. [звёзды как крысы бегут с моего корабля (с)].

*
мон шер, это не повод и не жест. вроде процесса обмана веществ. простожизнь для длядлядля незнаючего.

басно-словно

я борюсь с сентябрём как боролся за мир маклауд,
оттираю себя от царапин, чтоб выйти первой,
чтобы быть наготове всегда, как стальной бойскаут,
оловянный солдатик со скидкой на горе-нервы:

полагаюсь на "чёрт!", пересыпав в пирог корицы,
кардамона, гвоздики и будто бы даже перца.
мне бы впору забиться в щели и тихо злиться
за какой-нибудь слюдяной подкомодной дверцей.

я отбилась от сотен рук, чтоб с твоих кормиться,
благосклонней смотрю на отечески-правых старших,
сыплю руганью, волосы снова крашу:
мне же нужно, светлый, за что-то чужое биться,
мне же нужно, взъерошив нервы, за что-то драться -

за твоё непрочтение книг, ширину запястий,
за враньё по субботам и поиски лимонада
в воскресенье ночью, глухое собачье счастье,
что хоть кто-то пришёл, что меня хоть кому-то надо,

за свистящий на кухне чайник, грудную клетку,
на которую хочется выглянуть с сигаретой
и чураться соседей, за маленький кончик лета,
за расслабленность тёплых пальцев в дешёвой меди.

ну да, господи, светлый, мне же нужно держать осанку,
мне же нужно казаться взрослее, наглее, строже,
мне же нужно молчать в кулак, если (как же жалко...)
кто не любит тебя - становится всех дороже.
 

хочу быть деревом. крепким, незаметным, медленным. не замечать ни дождя, ни солнца, ни снега. из моего деревянного тела когда-нибудь сделают лошадь, или оленя, или полено. хочу быть деревом прочным для сиденья, 
мягким для шеи чьей нибудь, считать время кольцами,  тянуться бесполезно к звёздам.
 (с)

в красную полусухую патер ностер, с нелепым прозвищем [шляпник] и дырами в области лёгких я вешаю на стену новый бумажный со старым керосиновым фонарём и надписью [пустыня не безмолвна] на песочном фоне, соскребаю с груди навязчивое  желание хоть за что-нибудь себя пожалеть и отсутствие видимых на это причин, читаю сонники и гороскопы на-вдруг-чего, давлюсь недосдачей рифм, простудным хрипом, ровняю мимику, верчу блестящий новенький диск с песнями про лампасы и блюзовый дождь, спонтанно записанный тебе - всё ещё у меня - прости господи, задолго до солёного моря, убираю на пыльный верх непригодившийся термос для несостоявшегося чаепития  и как в том фильме пишу на тонкой сигарете имя, загадываю и выкуриваю, чтобы сбылось. меня снимают столько, что, кажется, скоро затошнит от собственного лица с осенне-обведёнными скулами и вечными тёмными глазными кругами.пожалуста, поговори со мной. дада, ты.

а на луне нету школ и на луне не происходят войны, а на луне много столовых, где бесплатные булочки, а на луне живут олени, и их не сбивают машины, когда они смотрят так ласково. даже дети не болеют ангиной. а на луне не промокают ноги и на луне не умирают папы. там каждый сам себе ной. а на луне живут драконы - можешь их погладить.

эх, братец.
 

знаешь, что я тебе скажу: у каждого своя особая рана. объяснить её нельзя: границы, края - всё это чувствуешь (еще бы не чувствовать), но вот рана чего (какого имени, какой розы, какого цветка или хрена) и откуда она - сказать невозможно. поэтому всё напрасно. но мне ещё давно говорили, мол, у тебя странные реакции: иногда о тебе говорят грубые вещи и кажется, тебе бы взорваться, а ты смеёшься, а иногда - ну, сказал человек глупость, или пошлость, или умность (разницы нет), но в любом случае - так, среднюю, ничего, в сущности, обидного: ну не понимает или понимает иначе, ведь на самом деле неважно - а ты взрываешься. и как будто заболеваешь…потому что рана. причём она явно старая, наработаннная (натёртая). всеми дураками, всеми умными, всеми [прекрасными] и [ужасными]… с коростой. да и болит как-то паршиво: по-старому (уже хорошо ведомой болью и беспомощностью), но каждый раз - сильно. объяснять мне это некому. говорить об этом не стоит. однако, я говорю. потому что болит всегда то, что должно болеть. а потом - бац! - и цветёт.

 

я до абсурда абсолютный сталевар

в задетой плесенью и ржавчиной кольчуге.

я никому не проданный товар.

 

 

   
 

заведи себе тетрадку и записывай подробно,

кто кого на перемене сколько раз куда послал,

с кем учитель физкультуры пил кефир в спортивном зале

и что папа ночью маме тихо на ухо шептал.

 

а мы ничего такого.

ничего такого сидим в смоляной темноте на хвойной земле, выдыхая в ночной звёздный ковш - он по цвету чуть синее, ничего такого у нас струны и голос до утра, ничего такого что грубости, а потом вдруг напоследок [я ещё одну песню знаю. только она такая. про любовь.], ничего такого что потом опять, опять грубости, а потом вдруг, сложив руки [мы посадили розы], ничего такого свитера пахнут костром, ничего такого ночной поезд, ничего такого утром солнце на деревянные чердачные стены, жарко и рядом.

правда, ничего. зареклась же. 

это чтобы вернуться в москву, а из окна за зелёным не видно дороги, с балкона можно привычно достать до каштановых свечек, пару дней после промотаться [тупо, cнуло, башкой собирая углы] как завещала вера, потирая венки на шее вроде в поддержку. [он немедленно пустился в рассуждения о любви, которые сводились к тому, что любовь суть похоть и истерия, но в этом весь кайф. было много слов из трёх и пяти букв, а также их многобуквенных производных.] 

ничего такого.

365 от 2009 завершаются в двуспальной пародии на кровать по правую сторону от разбитой радикулитом мамы с компрессом из водки на спине. положительного: если прийти с запахом водки, никто не возмутится.

мама говорит, что однажды я вернусь домой и застану её съеденной нашими собаками. 

она говорит, размазывая по тарелкам завтраки:

милая вера, разреши, я пришлю тебе пятнадцать сочетаний корявых? о том, что ногти сгрызаю на тутошнем неморозе, что ночью рисуют на стенах огни машин, что руганью сплёвываю табак. ты это всё распакуй по пять, пожалуста - так, как только ты это умеешь. и обязательно чтобы с этим твоим надрывом.

она говорит, пропуская обеды в курилках:

милый шарль, разреши, я пришлю тебе дробью резких по паре? о том, что на стенах висят негативы прозрачные, что пальцы доктора вчера изуродовали, что кошка черна, а кот бел, что торчат ключицы ключами, торчат лопатки как лопаты. ты это всё разложи сверху вниз, пожалуста - так, как только ты это умеешь. и обязательно чтобы без запятых, да без точек. можешь даже на марсианском (как ей) - я умею это прочесть.

она говорит ввечеру, заменяя фонарями жёлтыми ужины:

милая аля, разреши, я пришлю тебе сплетёнок тройку? расскажешь им всем, как нас мнили жителями звёздного неба, как мы духи выжимали из чьих-то добрых стихов, бусы сплетали из толстых воротников, а дальние города на завтрак пекли вместо хлеба. ты это всё пусти виться лентами алыми - так, как только ты это умеешь.

по двадцать три из двадцати четырёх в моих днях - вас.

хотела остричь волосы позавчера. нет, жалко стало и с большой претензией на трагичность.

 

лондон. зачем ты в моей жизни? ты как чёрная дыра, заставляющая меня сомневаться в энном мало-мальском знании английского, в собственной летней весёлости, в собственном маленьком мире в конце концов.  примириться с тобой не получается, выдумать символы тоже, и рождество я люблю здесь всё равно больше. где мои яблоки в глазури? где мой рутмастер? одна выглядывает из красной будки, другая гуляет по площади и любит мосты, третий вдоль по пикадилли - подумать над новой обложкой нового романа. чёрт, мне просто чертовски противно думать об этой пикадилли.. или не противно, а просто немножко завидно. наверное, там есть одна большая площадь, где вы все однажды случайно встретитесь и одновременно обернётесь друг на друга. и скажете "эх, сашка". я туда приеду только если свяжу длинный-предлинный шарф, чтобы концы развевались во все стороны на промозглом альбионском ветру, даже если трижды обернуть его вокруг шеи. приеду и сгребу вас всех в охапку, и мы поедем в москву. и всем будет чертовски грустно.

а мне не будет, потому что это ужасная глупость - грустить, когда мы все вместе. когда-нибудь будем.