|
***
Не меняется от перемены мест,
но не сумма, нет,
а сума и крест, необъятный крест,
переметный свет.
Ненагляден день, безоружна ночь,
а сума пуста,
и с крестом не может никто помочь
окромя Христа.
о. Константин Кравцов о Денисе Новикове
о. Константин КРАВЦОВ
Новый год для тех, кто знал Дениса Новикова, вряд ли не заставит вспомнить о нем. Витя Куллэ вывесил воспоминания, мне же ввспоминать особо нечего, но и стихи Дениса, и его судьба, и его смерть в новогоднюю, если не ошибаюсь, ночь в Израиле (а для верующих - на Святой Земле) - во всем этом есть для меня некий символ. Наконец, я считаю, что напоминать о нем - долг всех, кто его знал и не только перед Денисом, но и перед поэзией. Словом - вот:
ЗАОСТРИТЬСЯ ОСТРЕЙ СМЕРТИ
И дикий лай переложу в псалом
как подобает сукиному сыну
Денис Новиков
Из книг новейших авторов эта была единственной, вызвавшей у меня шок – культурный ли, другой ли какой – Бог весть. Тот шок, после которого смотреть прежними глазами на вещи вообще и на поэзию в частности уже невозможно. Разве что «Воронежские тетради» и отчасти Георгий Иванов несли в себе такой трагический заряд. Называлась книга «Самопал», автором был мой однокурсник и приятель – именно приятель, не больше, но и не меньше – по двум первым литинститутским годам. После я потерял его из виду, и по возращении странника, эмигранта, а после реэмигранта, из «заморских краев корабельных» не видел ни разу. Так что эта имеющая быть заметка ни в коем случае не воспоминания, а попытка ответа на один из существенных вопросов, поставленных явлением «Денис Новиков», так и не получившим, на мой взгляд, адекватной оценки.
Этот поставленный Денисом вопрос является, впрочем, вопросом лишь для верующего, так что вполне удовлетворенному своим агностицизмом агностику можно и не читать дальше. Итак, вопрос вот в чем: пожрет ли пресловутое жерло лучшее, что мы могли дать и что неразрывно связано с нашей здешней и посмертной судьбой? Речь, разумеется, не только и не столько о «литературном бессмертии», сколько о высшем оправдании поэзии и, соответственно, поэта. Не поэзии и поэта вообще, так как таковых попросту не существует, а отдельно взятого ничтожнейшего из детей ничтожных мира. Вопрос о том, будет ли его риск жить для стихов признан там законным наравне с известными жизненными стратегиями и тактиками, заведомо богоугодными. Или, иными словами, не слишком ли много взял на себя Денис Новиков, равно как и любой другой стихотворец, решившийся, как и он в «Самопале», стать в слове дымом жертвенника, чтобы достичь Слова?
Дымом до ветхозаветных ноздрей,
новозаветных ушей
словом дойти, заостриться острей
смерти — при жизни умей.
Возможно ли это? Является ли евангельским «узким путем» и вот этот, тоже ведь узкий путь, уже которого уже и нельзя себе представить поэту, не говоря – выбрать? Может быть соотнесен «крест поэта» хотя бы отчасти с тем самым, спасшим мир, и остающимся, согласно Новикову, все тем же и для него?
Не меняется от перемены мест,
но не сумма, нет,
а сума и крест, необъятный крест,
переметный свет.
Ненагляден день, безоружна ночь,
а сума пуста,
и с крестом не может никто помочь
окромя Христа.
Сума и крест – больше ничего. Какая там литература! Да и раньше – была ли? Скорей, была, по Верлену, ее противоположность – «музыка»:
Нас тихо сживает со света
и ласково сводит с ума
покладистых – музыка эта,
строптивых – музыка сама
Примером виртуозной «музыки стиха» у Новикова может служить едва ли не каждая строфа, в этом он совершенен. И совершенен не только потому, что «доверяя единому слуху» создает всегда безыскусно-искусный музыкальный и вместе с тем пластический рисунок: «музыкальна» сама эмоция, сама мысль, лежащая в основе. Мысль поэта, которая и есть, собственно, поэзия. Мысль именно поэта, а не логика, не говоря – обывателя. И как всякий поэт, Денис не мог не знать: поэт, чтобы быть, а не казаться поэтом, должен сам быть «музыкой», живя ради «звуков райских», в которые ему и только ему поручено превратить житейский «сор» и тем самым не скрасить, не украсить, а изменить и, изменив, спасти мир хотя бы в самом себе и в том, кто благодарно пьет твой «ворованный воздух». Одна из метафор такого спасительного превращения – концовка стихотворения «Silk Cat» из книги «Караоке»:
Перемелется все, перемолотый сор
отклубится и ляжет под пресс.
Как две капли ни с чем не сравнимый узор
через шелковый вспыхнет разрез.
Silk Cat – «Шелковый разрез» – популярная в Британии марка сигарет, сказано в автопримечании. Понятно, речь идет не о сигаретах и не о работе табачной фабрики. Но «шелковый разрез» здесь не только магический кристалл, сквозь которую различима даль в данном случае курортного романа, а и нечто большее. Вспыхивание отклубившейся и положенной под пресс жизни ни что иное как воскресение (по-славянски: вспыхивание, возгорание). Вообще тема преодоления смерти у Дениса, спасения, оправдания – сквозная.
«Здесь орфической силой пения немощь ада преодолена» – констатирует он в заключительном стихотворении «Караоке», говоря и о своей поэзии, и о своей судьбе, которые для него – одно.
Орфей, кстати, в катакомбном искусстве символизировал Христа. Стихи Новикова о спасении «пением» воскрешают эту аналогию, напоминая и об условии, без которого спасение недостижимо – о кресте, о сошествии во ад. Не это ли не просто поручает, а именно требует от ничтожнейшего из детей ничтожных мира Податель Дара, призывая свое, как выразился Денис, протеже к «священной жертве»?
Здесь-то и начинается уже не «музыка», а «музыка сама», святая святых, музыка музыки, так сказать, ее исток. А в святая святых входил только первосвященник и только для жертвоприношения.
«Писать стихи – это умирать», – сказал Денис как-то раз в застолье на полном серьезе (аудиозапись из архива Вити Куллэ). Причем, может быть, умирать для мира не только здешнего, но и для «Царства», если там, в «Царстве», не продолжается «наша пирушка на книжном развале, на развалинах двух злополучных держав», если слепящий, как в прозекторской, Свет и командный Голос, рассеют, убьют «голоса и свеченья, любезные нам». Гарантий никаких, но будь они, эти гарантии, не было бы и смертельного риска, а ведь только бесстрашные, согласно Откровению Иоанна наследуют Царство – «боязливые» изгоняются вон.
Несомненно для Новикова было лишь одно: поэзия если и ложь, то ложь во спасение. И не только «рано погибшего автора»:
Только слово, которого нет на земле,
и вот эту любовь, и вот ту, и меня,
и зачатых в любви, и живущих во зле
Оправдает. Последнее слово. К суду
обращаются частные лица Твои.
по колени в тобой сотворенном аду
и по горло в Тобой сотворенной любви.
Хорошо усвоивший катехизис читатель напомнил бы, что Бог не сотворил ни смерти, ни ада, но во всем остальном этот символ веры не вызвал бы возражений.
Однако такая убежденность в конечном оправдании нередко меняется у Дениса на убежденность в прямо противоположном. Впрочем, он всегда верующим, даже когда считает, что путь в «Царство» ему, а возможно, и поэту вообще, заказан. Существование «Царства» не подвергается сомнению, хотя и воспринимается порой как «Республика» Платона, откуда поэты, как известно, изгоняются. Но это в молодости. Для «зрелого» Новикова разводимые раньше в разных направлениях путь «спасения» и путь творчества» соединяются в один. Писать стихи по-прежнему означает умирать, но в приведенном первым четверостишии, написанном в рождественский сочельник 97-го, уточняется – ради чего. Поэзия здесь – «хвала» и «фимиам», дым, восходящий с жертвенника. Писать стихи означает не просто умирать, но и «заостриться острей смерти», смертью смерть поправ.
Так ли уж невозможно это и на деле, и в принципе? Да, вера без дел мертва есть но ведь слова поэта суть его дела, если верить Пушкину. И еще: «от слов своих осудишься, и от слов своих оправдаешься»… От слов! Но достанет ли сил «дойти»? Евангельский ответ относительно спасения однозначен: человекам это невозможно. И прибавлено: но не Богу. И Новиков знает о том, что «с крестом не может никто помочь окромя Христа».
Следует ли из этого, что и «Самопал», и последовавшее за ними молчание, и исчезновение Дениса из поля зрения всех, знавших его когда-то, диктовались соображениями чем-то близкими тем, по которым уходят из мира, удаляются в затвор, принимают схиму?
«Литературный процесс» с некоторых пор представлялся ему клоунадой:
Не бойся ничего, ты Господом любим —
слова обращены к избраннику, но кто он?
Об этом без конца и спорят Бом и Бим
и третий их партнёр, по внешности не клоун.
Не думай о плохом, ты Господом ведом,
но кто избранник, кто? Совсем забыв о третьем,
кричит полцирка — Бим! кричит полцирка — Бом!
Но здесь решать не им, не этим глупым детям.
Эти строки можно было бы счесть реакцией на «чемпионат поэтов», затеянный уже после смерти Дениса. Но что культура отныне и, возможно, навсегда превращается в рыночный балаган, что «святое ремесло» перестало быть святым теперь и в России, превратилось в лучшем случае в «частное дело» и для святых, и для просто ремесленников, если не для дельцов, было ясно уже в середине девяностых.
«Русская поэзия — как Советский Союз. – заметил Денис в 98-м в интервью не то польскому, не то чешскому журналу, – Вчера это казалось незыблемым. Сегодня флаг спустили. Мы же все знали всегда, что на Западе давно стихи не читают. А у нас читают, потому что мы — другая страна. И вот в этом смысле мы вдруг стали таким же Западом. Грубо говоря, в этой стране перестали читать стихи так же неожиданно, как изменилась экономическая система».
Замечу в скобках, что с христианской точки зрения стать «тем же Западом», – значит, стать духовно «бесплодной (буквально, проклятой, обреченной на бесплодие) землей». Землей «полых людей», «пренебрегающих ликом, отвергающих глас в угоду жалким шуму и крикам» (Элиот, «Пепельная среда» в переводе С. Степанова). При «совке» поэзия воспринималась именно как «глас». В пост-, а на деле – антихристианском обществе (антихристианском не по официальной версии, как в СССР, а по сути) она делит участь прочих «традиционных ценностей», по самой своей природе не могущих быть рыночными.
Труд поэта перестал восприниматься всерьез. Перестал, соответственно, и оплачиваться. Что же в этом случае прикажете делать «избраннику», если он не Бим и не Бом? На что, а главное – для чего ему жить? Ответ, видимо, может дать лишь Тот, Кем он «ведом». А то, что он ведом, Денис знал с детства. Как все началось? Ответ из того же интервью: «Когда я был маленький, я молился. Может, нельзя это все рассказывать... Мне кажется, что я не писал тогда стихов. Все началось с игры в буриме, в которую мы играли с мамой. Эти поездки по Москве: сядешь в метро, ребенок еще, и едешь куда-нибудь, и скучно невероятно. И мама меня развлекала игрой в буриме. Я довольно быстро отказался от предложенных условий, потому что там рифма задана. А я как раз тогда понял, и до сих пор думаю, что рифма всего главнее. В стихах. Потому что это чудо. Все остальное — не чудо. Ну вот, и что-то такое кольнуло в сердце. Я помню: еду в вагоне метро. Мне совсем мало лет, может быть, восемь или девять. А я время от времени в те годы обращался с такими страстными молитвами к Богу. И помню, я сказал: Господи! Я хочу быть поэтом. Но я не хочу быть великим поэтом, это слишком. Я хочу быть средним. Жуткая ирония! Это была в то время моя тайна и некая причуда, игра в буриме... игра с самим собой... И вот мне в какой-то мере все по молитве воздалось. И все! И может быть, я уже дальше никуда и никогда не двинусь».
Так и случилось: в новом столетии-тысячелетии, Денис, по собственному признанию, не написал ни строки. Почему – к этому вопросу мы еще вернемся, а пока еще один вопрос – ответ, оттуда же: «Цветаева утверждала, что поэт к двум строчкам, данным Богом, придумывает две свои. У вас это происходит так же? – М-м, потрясающе, меня устраивает эта формула абсолютно. Раньше я думал, что это филология. То есть волнение искреннее, а вот выражение этого волнения в словах — это филологическая задача. Сейчас мне кажется, что это не так, что есть идеальные стихи, они написаны. Надо просто точно их воспроизвести. Словно Бог нашептывает мне слова. Хотя смешно: как будто Богу нечем больше заниматься, кроме как мне нашептывать, да? Но что-то в этом есть. Что-то есть в этом. Божественный фактор мы не исключаем».
Не помню, где это сказала Цветаева, но именно так, именно этими словами, говорил о создании стихов «первый святой из поэтов и первый поэт из святых», как именуют его католики, испанский мистик и аскет XVI века Хуан де ла Крус (Иоанн Креста).
Итак, стихи не только начались, но и продолжались как своего рода буриме. И прекратились, видимо, прежде всего по причине уклонения от игры Того, Кто по странной причуде нашептывал Денису слова. Но означает ли это прекращение радостногобогообщения», этой «как бы игры Отца с детьми, жмурок и пряток Духа»? Или лишь меняются условия игры, потому что дитя подросло и от одних игр пора переходить к другим? Если вспомнить, что «высокая болезнь», как и всякая духовная активность, есть, по сути, молитва, а совершенная молитва творится без слов, то значит коммуникация поэта с Поэтом может продолжаться и без затрат на «искусство». В самом деле, так ли уж необходима строка, чтобы дышали в тебе почва и судьба? Они и говорят в воздушных, как правило, коротких стихах-вздохах Дениса незадолго до его ухода:
еще моя молитва
не произнесена
еще на грунт палитра
не перенесена
она на самом деле
не так уж и бедна
но краски оскудели
и вся земля видна
Вся земля – это вся жизнь, жизнь всех и вся. И что такое это оскудение, как не единственная возможность увидеть, наконец, всю землю как есть, без прикрас? И разве это не ответ «неба», бывший всегда и раньше необходимым условием «творческого процесса», благословением, говоря на понятном Денису языке?
Обступает меня тишина,
предприятие смерти дочернее.
Мысль моя, тишиной внушена,
порывается в небо вечернее.
В небе отзвука ищет она
и находит. И пишет губерния.
При этом, возвращаясь к нашей теме, вспомним и такое наблюдение Новикова, сделанное как бы со стороны:
Как писал, изменялся в лице.
Так меняется у мертвеца.
И лицо умершего, и лицо поэта «за работой» – лицо путешественника. И одно путешествие есть подготовка к другому, самому долгому. Поэзия, таким образом, как и философия, есть «искусство умирать», отличающееся от последней тем, что она, поэзия, – первичней. Для поэта любая мысль кроме поэтической есть ложь, потому что она - умозаключение по поводу, а не проникновение всей жизнью, сердцем, а не только рассудком в то, что заключается в мертвую схему силлогизма. «Мысль изреченная» – ответ, а не найденный в «небе» блаженный «отзвук», сохраняющий поэтической «мысли», не изреченной, но выраженной на небесном наречии, ее неизреченность. Иными словами, словами Дениса, философ «покладист», поэт «строптив». Разве это не строптивость – порываться в небо, вместо того, чтобы обстоятельно исследовать и тишину, и рожденную в ней мысль? Потому и не возникает обычно при чтении оперирующего понятиями изыскателя «ощущения ускорения души, преодолевающей тяготение эпохи и биографии», возникшего у Бродского от «пера» Дениса Новикова (послесловие к книге «Окно в январе»). Философ вглядывается в «ионосферу», поэт в ней живет. И что такое вечность как не преодоленное «тяготение эпохи и биографии», не конечный пункт, где поэт только и может остаться красивым двадцатидвухлетним?
«Музыка» наиболее скоростной транспорт туда, подстать мучительным, неизлечимым болезням, о которых, видя в звездах точки на географической карте, вспомнил Ван Гог, писавший брату: Тео: «Вполне вероятно, что холера, сифилис, чахотка, рак суть не что иное, как небесные средства передвижения, играющие ту же роль, что пароходы, омнибусы и поезда на земле. А естественная смерть от старости равнозначна пешему способу передвижения».
Так что надо бы говорить не столько о разрыве Новикова с «литературным процессом» и движущими им персоналиями, сколько об отрыве.
И вот еще что интересно: строка «не бойся ничего, ты Господом любим» – нашептанная или дописанная? Насколько могу судить и по этой, и по многим другим строкам Дениса, он и не боялся всерьез ничего, никого кроме Бога. Потому и «проторил дорогу в изгнание», как сказал о себе Эзра Паунд. Потому и умер в 37 лет нищим на Святой Земле. И здесь уместно вспомнить еще одно высказывание Мандельштама: о смерти художника как о высшем акте его творчества.
«Поехали по небу, мама», – обратился Денис к России в 92-м, «как сын, устыдившийся срама», и местом своей смерти, местом своего «последнего упокоения», напомнил о небе с такой определенностью, с какой смерть русского поэта на нашем веку еще не напоминала.
Источник: o-k-kravtsov.livejournal.com .
Денис НОВИКОВ: цитаты
Денис НОВИКОВ
***
«Писать стихи – это умирать»
***
«не бойся ничего, ты Господом любим»
***
«Когда я был маленький, я молился. Может, нельзя это все рассказывать... Я помню: еду в вагоне метро. Мне совсем мало лет, может быть, восемь или девять. А я время от времени в те годы обращался с такими страстными молитвами к Богу. И помню, я сказал: Господи! Я хочу быть поэтом. Но я не хочу быть великим поэтом, это слишком».
|
для Вас Natali002
