НАЧАЛО

Не жалей о прошлом — оно ведь тебя не пожалело!

Я окончила Харьковский художественно-промышленный институт. Специальность — промышленная графика и упаковка. Я всегда мечтала иллюстрировать книги, но такой специальности в институте не было. На диплом хотелось взять иллюстрации к рассказам любимой писательницы Виктории Токаревой, но эта тема была с ходу забракована на кафедре.

Тут как раз развернулась кампания по борьбе с алкоголизмом, и я взялась делать плакаты на эту вечно актуальную в нашем обществе тему. Тема оказалась актуальной и лично для меня. Дело в том, что, пока я училась в институте, за мной принялся ухаживать студент соседнего курса. Пьянство было его наследственным призванием. Дело дошло до предложения руки и сердца, но тут в ход событий включились мои родители. Мама стала горячо уверять меня, что испортить себе жизнь я всегда успею, а сестра предупредила, что, если я приведу «этого алкоголика» в дом, то она из дома уйдет. Такой поворот событий несколько удивил меня. Я слабо представляла себе семейную жизнь с алкоголиком. Эта картина выглядела в моем наивном воображении несколько иначе: Володя попадает в нашу дружную семью, и мои мама и папа быстро перековывают его. После чего он понимает, что «пить — здоровью вредить», и мы живем с ним долго и счастливо.
Поэтому я решила, что мои плакаты будут способствовать перевоспитанию не только Володи, но и других заблудших.
— Куда же я пошлю тебя на преддипломную практику? — задумался наш завкафедрой Владимир Павлович Селезнёв. Он был похож на диснеевского гнома, и студенты звали его Душечкой.
— В Ленинграде есть объединение «Боевой карандаш». Оно издает сатирические плакаты со стихами. Пошлите меня туда.
Мне дали официальную бумажку-направление с просьбой «оказать содействие в подготовке дипломной работы», и я отправилась в Ленинград. В «Боевом карандаше» несколько удивились моему появлению без всякого предупреждения, но поскольку хлопот с моим пребыванием не было (в Ленинграде жили мамины сестры и братья, жилье было), то меня пригласили посещать художественные советы и вникать в требования к авторам. Мне даже определили руководителя практики — художника с грузинским именем Гия и украинской фамилией Ковенчук. Он работал художественным редактором в издательстве «Аврора».
Гия пригласил меня в издательство, показал развешанные на стенах огромные финские плакаты по борьбе с наркотиками. Это был высший пилотаж, но понять эти плакаты можно было только тогда, когда кто-то рядом стоял и объяснял, что на них изображено: вот девушка лежит, из лица у неё растут цветочки, потому что она заживо разлагается. Об этом рассказывает стишок на плакате и т. д. Гия посмотрел мои эскизы, дал несколько дельных советов. Пару раз в неделю я появлялась «Боевом карандаше» на художественных советах и внимательно прислушивалась к тому, как художники и поэты придираются к авторам-коллегам. Один из авторов меня поразил. Это был художник Леонид Каминский. Он сам придумывал стихи к своим лубочным плакатам.
Остальное время я бегала по музеям Ленинграда и по его пригородам, по тетушкам и дядюшкам.
Сейчас я думаю, что судьба подкидывала мне тогда шанс — сделать свои плакаты в стиле народного лубка, с пословицами и поговорками. Но я этим шансом не воспользовалась — некому было ткнуть носом, а у самой ума не хватило.

ЗАПАХ ПЕЧАЛИ

После окончания института меня распределили художником по упаковке на парфюмерно-косметическую фабрику. В штатном расписании отдела новых сортов было четыре должности художников по упаковке с окладами 140, 2— по 110 и одна должность с окладом 90 рублей в месяц. Все они были свободны. Угадайте, на какой оклад взяли меня? Точно, на 90— «Чтоб было куда расти» — объяснила главная кадровичка. Её можно было понять: мне 22 года, опыт работы равен нулю. Первый день был ознакомительный. Начальник отдела поводил меня по фабрике, обрисовал горизонты и перспективы. Отдел планировал выпускать новые сорта кремов, шампуня, одеколона и лосьона. По сравнению с импортной продукцией, наша выглядела скорбно. Шампуни и кремы разливали в стеклянную тару— бутылки, поставляемые издалека. Моечные машины не успевали перемыть грязные бутылочки, и поэтому наливали продукцию в бутылочки, помытые чисто символически. В конце конвейерной ленты сидела контролер, и если на дне откровенно виднелся грязный осадок, то содержимое выливалось в помойное ведро. Техническая оснащенность фабрики находилась на диком уровне: вдоль конвейерной ленты сидели рабочие, инженеры, бухгалтеры, мазали декстрином доски, лежащие на столах, на них выкладывали этикетки, а потом лепили этикетки на проплывающие по конвейеру бутылочки. Другие специалисты с высшим образованием накручивали вручную крышечки. Сверху, по резиновым шлангам из чана стекала душистая жидкость. Разливщица втыкала металлические трубочки в узкие горлышки бутылок, и тут важно было не мешкать. Зазеваешься — и струя под напором плеснет тебе в лицо. Тогда нужно быстро пережать трубку и так же быстро утереться. Иногда, правда, коллоидные вещества, не растворенные из-за недовложения спирта, забивали трубку. На этот случай тут же дежурил слесарь. Он протыкал проволочкой забитость в шланге, и производственный процесс возобновлялся.
На второй день моего пребывания на фабрике меня отправили на конвейер мыть бутылки. Спецодежда мне не выдали, и к концу рабочего дня сарафан на мне не только вымок, но и полинял. Сначала я думала, что работа на конвейере — временное явление, и вот-вот я приступлю к своей непосредственной работе. Но конвейерная деятельность вскоре стала стабильной. О том, что я художник, как-то стало забываться. Я научилась упаковывать коробки, клеить этикетки, штамповать этикетки чернильным штампом. Единственно, что мне не удавалось— двумя руками одновременно накручивать крышечки на две бутылочки. Вопрос с оформлением продукции, оказывается, решался на фабрике просто. Заказы на выполнение упаковок и этикеток отдавались в торговую палату, где художники по приличным расценкам выполняли то, что должна была делать я.
Кожа на пальцах от воды и мыла стала «в складочку», и мелкую точную работу такими руками выполнить было уже невозможно. Я отправилась с претензиями к главному инженеру, но тот быстро меня «отшил»: « У нас все ИТРовцы так работают, и вы не голубых кровей». Дома я закрывалась в ванной, смывала под душем мыло, которым, казалось, пропитано было все тело, и рыдала. Мне казалось, что из-за шума воды родители меня не слышат.
Через два месяца на фабрику отправился с визитом мой отец. Отец был военным топографом, в войну воевал на ленинградском фронте. Характер у него был не из легких. Он вечно искал справедливости, кому-то помогал, спасал и выручал, резал правду-матку крупными ломтями и сражался за эту самую справедливость во всем мире. После его ссоры с командиром дивизии, квартиру, которую наша семья ждала 15 лет, отдали вновь прибывшему для прохождения службы молодому офицеру. Отец отправился с жалобой к полководцу-ревизору, и ему предложили служить в Харькове, преподавать топографию в танковом училище. Так наша семья оказалась в Харькове. Среди курсантов отец приобрел кличку «Бандит», а топография стала одним из главных предметов в училище. Отец рассказывал, как много военных погибло и попало в плен из-за неумения ориентироваться. Ориентироваться же, сидя в танке, было очень сложно. В это время, о котором идет речь, отец уже вышел в отставку и работал в строительном отделе горисполкома.
Надо сказать, что он не сказал мне ни слова о том, что собирается идти на фабрику. К слову, папа был очень красивым мужчиной, и директриса поговорила с ним любезно, изобразила крайнее изумление по поводу того, что художник вот уже два месяца моет бутылки на конвейере, пообещала разобраться в этом недоразумении. Молодой специалист должен был отработать по направлению 3 года. Отец просил о том, что если фабрике не нужен художник, то пусть отпустят этого самого художника на свободу с чистой совестью. Директриса согласно кивала головой, а как только дверь за посетителем закрылась, вызвала меня «на ковер» и, выворачивая все наизнанку, с ног на голову, принялась размазывать по стенке. Соратницы хором подпевали ей. Тут было все: « У нас никто так долго на конвейере не работает»; «Вас государство учило, а вы не хотите его отблагодарить»; «Какой вы художник? Из вас ещё жизнь будет лепить художника» (в этом она была права); « Какая хамка! (Это уже хором с соратницами)»; « Я напишу письмо в ваш институт о том, что при разговоре с начальством вы тычете ему в глаза пальцы!» (я стою на почтительном расстоянии от стола директора, между нами на стуле спиной ко мне сидит толстая тетка и возмущенно крутит головой); «Идите и работайте, и запомните: силы у нас неравные».
Когда в отделе позвонил телефон, и отец спросил, как дела, я, захлебываясь, выложила ему все. «Почему ты меня не предупредил о своем визите?! Ты знаешь, как меня вычитывали?» «Ладно!»— сказал папа и повесил трубку. На его работе коллеги-отставники, выслушав печальную повесть, посоветовали: « Нужно нанести упреждающий удар. Иди в райком партии». Они жили в своем времени.
Партия тогда решала любые вопросы: получишь ли ты квартиру и как выполняется производственный план, можешь ли ты поехать позагорать в Болгарию и какая картина должна была висеть на стене в сельском клубе. Именно там, в райкоме, горкоме или обкоме искали правду и защиту рядовые граждане. И, между прочим, иногда находили. Может быть, сейчас это выглядит смешно, но на статьи в прессе принято было отвечать, отчитываться, какие приняты меры. Не все, конечно, стоит брать на вооружение из прошлого опыта, но кое-что можно и оставить.
Отец пошел в райком, к инструкторше, которая опекала фабрику. Не откладывая дела в долгий ящик, партийная дама прямо тут же позвонила директору и попросила решить вопрос, а «если художник не нужен, то увольте его». Казалось бы, инцидент был исчерпан, но нет… Директор решила уволить меня по статье, как не соответствующую занимаемой должности. Вообще-то, на молодых специалистов эта статья не распространяется, но директор, видимо, об этом не знала. Срочно было собрано совещание под председательством главного инженера, которому даны были соответствующие инструкции. Я сидела в отделе и приходила в себя после выволочки, когда зазвонил телефон, и мне было велено продемонстрировать свои работы на совещании. Я чувствовала, что вокруг меня продолжают происходить какие-то недобрые события и подозревала, что отец продолжает действовать по одному ему известному плану. Я даже интуитивно поняла задачу, которую будет решать это совещание. За все время, пока я работала на фабрике, своей непосредственной деятельностью мне удалось позаниматься дней 5. За эти пять дней я сделала несколько эскизов упаковок. Все коробочки я сложила в кулек и, вздохнув, отправилась на растерзание. Главный инженер вертел в руках упаковки, рядом сидели инженеры, призванные ему в помощники. Упаковки, как упаковки. Пока еще эскизы. Возможно, их нужно изменить, возможно, что-то, где-то, как-то… Но на «несоответствие занимаемой должности» работы явно не тянули. А нужно было что-то сказать…
—А вот нет чего-то такого, чтобы мы сразу ахнули,— наконец-то изрек главный.
—Да вы дайте ей хоть поработать по специальности!— Взорвалась вдруг одна из присутствующих.— Она же все время на конвейере бутылки моет.
Главный инженер продолжал рассматривать коробочки.
—Так что, решили уходить?
—Конечно, сколько же можно пробки крутить? Ведь я художник, институт окончила!
На следующий день я написала заявление с просьбой уволить меня по собственному желанию, и получила новенькую трудовую книжку, где между двумя датами— приема на работу и увольнением срок был чуть больше двух месяцев.
Предстояло искать себе новую работу. Я не имела представления, как это делать.

 

ВИКТОРИЯ
Мне было лет 14, когда в журнале «Молодая гвардия» был напечатан рассказ молодой писательницы Виктории Токаревой «День без вранья». Что могла я, семиклассница, почувствовать в этой прозе, понять, что появилась новая талантливая писательница, оценить самобытность и яркость, которыми был пропитан небольшой рассказ? А ведь и почувствовала, и поняла, и оценила! Меня поразила свежесть, юмор, живой язык, узнаваемые ситуации. Я сразу же полюбила эту талантливую писательницу, и везде высматривала ее рассказы. Прозу Токаревой можно было иногда встретить в «Юности», реже в толстых журналах.
Когда я училась в институте, сестра подарила мне на день рождения небольшую книгу рассказов Виктории Токаревой. Я прочитала ее от корки до корки. Рассказы поражали мое воображение. Мне казалось, что они написаны о моей жизни. Но увидена была эта жизнь глазами волшебницы и рассказана талантливым человеком.
Вдруг, посреди уличной сутолоки герой за рубль и шестьдесят копеек покупает шапку-невидимку. И все узнает о себе. А ведь мог бы прожить всю жизнь и не узнать, что преданная и красивая девушка по имени Виктория любит и ждет его целых пять лет! И видит его насквозь, даже когда на нем шапка-невидимка. А замотанная жена не замечает, когда муж возникает и исчезает у нее на глазах. И можно тихонько зайти в отдел и послушать, что говорят о тебе сослуживцы. А потом выкинуть эту шапку и продолжать жить по-прежнему: не так, как хочется, а как получается.
Я принялась рисовать то, что увидела в рассказах: молодую девушку, вдруг ощутившую красоту старинной песни, в которой поется о знакомых чувствах, журналистку, очнувшуюся от привычной бестолково-толковой жизни после общения с несуразным занудливым соседом, девочку, захотевшую прожить один день взрослой жизнью…
Приближалось дипломное время. Нужно было выбирать тему для диплома. Я заговорила об иллюстрациях к рассказам Токаревой. Кто такая Токарева? Завкафедрой ее не читал. И никто не читал. И специальность моя называется «Промышленная графика и упаковка», а не иллюстратор неведомых рассказов. Так что будьте добры, не морочьте голову.
Я вздохнула и придумала другую тему: «Плакаты по борьбе с алкоголизмом». Вот! Преддипломная практика моя проходила в Ленинграде, в объединении «Боевой карандаш». Это объединение издавало сатирические плакаты с короткими стишками. И плакаты были зачастую очень забавные, остроумные и разглядывал их народ с большим интересом. Я приходила два раза в неделю на худсоветы и слушала, как разбирают и рецензируют плакаты и стихи. Остальное время я бродила по ленинградским музеям, пригородным дворцам и паркам. В Ленинграде жили многочисленные мамины родственники, перекочевавшие в 20-е годы в северную столицу из захолустной Вятки. Им удалось сохранить удивительный вятский говор. С тех пор я безошибочно узнаю маминых земляков, стоит им только открыть рот.
Итак, я навещала тетушек и дядюшек, где меня непременно прикармливали. Мамина младшая сестра жила в большой коммуналке на Чайковского. От соседей иногда хотелось отдохнуть. Поэтому на лето тетя снимала дачу в пригороде. Дача — двухэтажный деревянный дом была такой же коммуналкой. Каждую комнату занимала какая-нибудь семья. Все дачники соседствовали на общей кухне, где разыгрывались сцены со страстями. Тетя рассказывала о каждом из постояльцев, и я хохотала до икотки. Для меня всегда было загадкой, для чего было менять одну коммуналку (с удобствами) на другую (без удобств и с комарами) и называть все это отдыхом. Иногда я приезжала на дачу с ночевкой. Днем мы плескались в холодном ручье, собирали цветы и гуляли по лесу. Тетя варила картошку, нарезала огурчики, открывала баночку ленинградских дефицитных консервов, и мы пировали. А ночью пировали комары. Но на даче мне удавалось порисовать «для души». Это были все те же рисунки по мотивам токаревских рассказов. Они давали пищу для рассуждений, я искала метафоры в изображении, соединяла несоединимое, я росла, превращаясь в художника.
Дорога домой могла бы пройти и через Москву. В Москве, на Чистых прудах жил мамин старший брат, и кров мне был обеспечен. Чудесное, вольное время! И вот тут, в Москве мне пришла в голову шальная мысль: познакомиться с Токаревой. Она казалась мне живым классиком. Повод я придумала: покажу свои иллюстрации к ее рассказам. Я взяла бланк в киоске адресного стола и принялась заполнять. И мне в окошечке адресного бюро выдали заветный адрес. Все есть: Беляево-Богородское, номер дома, квартира! Я поехала в это самое Беляево-Богородское, но на звонки в дверь никто не откликался. На улице была страшная жара. Я присела на лавочке у подъезда. Вскоре откуда-то появилась женщина в поношенном халате. В ней проглядывали знакомые по токаревской фотографии черты.
-Вы Виктория Самойловна?- радостно поинтересовалась я. – А я к Вам из Харькова приехала!
Я сбивчиво рассказывала Токаревой о том, что хотела сделать иллюстрации к ее рассказам, но мне не разрешили, однако мне хотелось бы узнать мнение писательницы о моих работах.
Токарева была очень гостеприимной и доброжелательной. Она высказала несколько замечаний, и при этом все ее формулировки были точны и образны. Мы разговорились, вернее, разговорилась Виктория Самойловна. Конечно, приятно, когда на тебя смотрят с откровенным обожанием и слушают, глядя в рот.
-Я очень счастливый человек,- говорила Токарева. После первой же книги меня приняли в Союз писателей, гонорар за сценарий фильма «Джентльмены удачи» позволил купить кооперативную квартиру. У меня есть любимый мужчина и дочка. У меня есть все, что нужно для счастья.
Виктория Самойловна подарила мне несколько рукописей (в машинописном варианте) своих рассказов, фото на память, напоила чаем, и мы расстались. Я пришла на Чистые Пруды, села в скверике на лавочке и быстро прочитала все рассказы. И пока я читала эти рассказы, какое-то смутное сомнение закралось в душу. Я не смогла сразу сформулировать, чем вызвано это сомнение, но пока добиралась до Харькова, формулировка эта становилась вполне определенной: а ведь Токарева меня обманула!
Приехав домой, я написала обожаемой писательнице письмо, где с девичьей непосредственностью выдала: «А ведь Вы, Виктория Самойловна, меня обманули! Не может совершенно счастливый человек писать такие печальные рассказы!»
На мое наивное письмо Токарева прислала мне листок, в котором, по сути, не было ответа на мой вопрос. Она рассказывала о том, как непросто давались ей первые шаги по писательскому пути.
После окончания института меня распределили художником по упаковке на парфюмерно-косметическую фабрику. На второй день моего пребывания на фабрике меня отправили на конвейер мыть бутылки. Сначала я думала, что работа на конвейере — временное явление, и вот-вот я приступлю к своей непосредственной работе. Но конвейерная деятельность вскоре стала стабильной. О том, что я художник, как-то стало забываться.
Я в отчаянии написала Токаревой письмо о том, чем я занимаюсь после художественного института. Виктория Самойловна ответила оперативно: «Приезжай покорять Москву!» Наврав с три короба, я отпросилась на три дня с работы, прихватив выходные, и помчалась в Москву. В руках у меня была папка с рисунками.
После конвейерной помывки 3 дня вольной жизни были счастьем. Токарева сушила волосы в духовке газовой плиты и делилась со мной стратегическими планами. Помимо издательств, которые нам предстояло посетить, нужно было побывать в Доме Литераторов и встретиться с Данелией. В это время Виктория Самойловна совместно с Григорием Николаевичем работали над сценарием «Совсем пропащий». Данелия окончил архитектурный институт и талантливо рисовал. Поэтому В.С. хотела показать ему мои работы. Ресторан Дома Литераторов, куда мы втроем зашли, показался мне тем самым булгаковским рестораном, в котором пировали члены МАССОЛИТА. Я не знала, что писатель описывал совсем другое здание, где ныне находится Литературный институт.
В уютном зале сидели А.Арканов, И.Кашежева, еще кто-то, кому Токарева махнула ручкой.
Данелия вежливо посмотрел мои работы, сказал что-то незначащее, но интересовал его только он сам, любимый. Поэтому он говорил о себе и о своих почитателях, а я вслух восхищалась талантом Токаревой. Мэтр согласно кивал и вновь поворачивал тему беседы в знакомое русло.
После Дома Литераторов Токарева кометой пронеслась по нескольким издательствам, а я как хвост этой кометы бегала следом. Меня встречали доброжелательно, но везде требовалось присутствие художника в Москве. Связываться с провинциальной девочкой пресыщенные московские худруки не собирались. «Нужно жить в Москве»- таков был вердикт редакторов. Я вернулась в Харьков к знакомым бутылкам и парикмахерским запахам «Шипра», который преследовал меня всюду.
Мне удалось вырваться из лап парфюмерной фабрики, однако заниматься тем, что мне нравилось- книжными иллюстрациями- в Харькове не удавалось. Издательств, выпускающих иллюстрированную литературу, не было. Я работала в художественно-рекламном комбинате, однако «для себя» делала то, что было по душе.
Приехав в Москву в 1976 году, я позвонила Токаревой. «Приезжай ко мне!»- скомандовала В.С. «В «Юности» у меня приняли повесть. Пока Полевой (Борис Полевой был тогда главным редактором этого журнала) будет ее читать, ты сделай рисунки, а я их покажу». Это была повесть «Ехал грека» о современном лишнем человеке. Живет себе человек, а потом его ошибочно объявляют погибшим в авиа катастрофе. И когда он живой и невредимый возвращается домой, то вдруг сталкивается с тем, что везде ему нашли замену: в квартире, на работе, в любви. И без него, как оказалось, стало значительно лучше: и в доме, и на работе, и в любви.
В 1977 году повесть вышла в журнале «Юность» с моими иллюстрациями. Это была моя первая публикация, моя первая победа, первая виктория.
И опять остается только благодарить судьбу за знакомство с чудесным, талантливым и щедрым в своей доброте и таланте человеком.

В наших биографиях отразилась биография всей страны,
годы застоя были для нас годами расцвета,
то есть годы нашего расцвета пришлись как раз на годы застоя.
М.Жванецкий

ИСКУССТВО НАГЛЯДНОЙ АГИТАЦИИ

Вся семья была занята поиском работы для меня. Сестра дергала своих знакомых, но к профессии художника никто из них не имел никакого отношения. Опрашивались знакомые знакомых и их родственники. Наташа была человеком коммуникабельным. Наконец она притащила молодого человека, работавшего фотографом в рекламном комбинате. Дело в том, что в институте преподавали фотографию, и я очень ею увлекалась. Без устали щелкала ФЭДом, Зенитом, а потом, занавесив окно в кухне, печатала свои снимки. Конечно, до профессионала мне было далеко. Мальчик внимательно рассматривал мои снимки, делал замечания и сказал, что если бы он умел рисовать, то не лез бы ни в какую фотографию. У графики свои большие возможности. Потом он показал свои снимки, и я сразу ощутила собственную беспомощность. На травяном луге резвились голые волосатые парни. Все это было снято широкоугольным объективом, и, не смотря на юношеское хулиганство, в фотографиях ощущался простор, ветер и свобода. Облака были наполнены ветром, а трава развевалась и волновалась в своем движении, создавая вокруг обнаженных тел фееричный танец. Фотограф ушел, усугубив чувство моей ненужности.

ОБ ЭТНОГРАФИИ и не только

Среди других работ, выставленных в дневнике, демонстрируется небольшая серия «Еврейские праздники». Вернее, часть серии. Я расскажу об истории создания этих листов.
Шел 1996 год. В качестве художника-иллюстратора детских книг меня пригласили выступить в художественном музее на встречах с детьми. Детей обычно сопровождали родители и учителя. На встрече ко мне подошла учительница и рассказала, что в школе ввели предмет «Народознавство», а иллюстративного материала по этому предмету нет. «Вот если бы Вы сделали такую книжечку с картинками!»- вздохнула она.
Я призадумалась. Конечно, проживая всю жизнь на Украине, я была знакома с украинской народной культурой, в художественном институте преподавали даже такой предмет «Народное искусство». Учебную практику после первого курса я проходила в Полтавском краеведческом музее, где студенты копировали образцы керамики, вышивки, ткачества и многое другое. Однако, этих знаний было явно недостаточно для того, чтобы создать хорошую познавательную детскую книжку. Я засела в библиотеке и углубилась в изучение украинской этнографии. Передо мной открылся дивный мир жизни народа, наполненный сказочными мифами, древними обрядами и символами.. Вникая в литературу, я представляла, что весь огромный материал можно подать в виде отдельных книжек, щедро иллюстрируя каждую страницу и сопровождая каждую иллюстрацию коротеньким рассказом. В качестве автора текста я привлекла искусствоведа Надежду Михайловну Каминскую- автора известной книги по истории костюма. Мы познакомились с ней, сотрудничая в женском журнале «Панна». Правда, Надежда Михайловна не могла сама ходить по библиотекам, и я снабжала ее необходимой литературой.
Для начала мы принялись работать над книжкой «Українські народні свята». Книжку сделали дешевой, черно-белой. Время было трудное, народ выживал как мог, и хотелось, чтобы книга была доступной. Мне удалось убедить владельца одного из частных издательств рискнуть. Книгу издали, и тираж быстро разошелся. Ее брали на целые классы, покупали в детских садах и в педагогическом институте. Владелец издательства, увидев, что книга раскупается, тут же заказал нам книгу об украинских семейных обычаях и обрядах. Я уже грезила о небольшой библиотечке по украинской этнографии: мифология, жилище, демонология, символика, украинский костюм. Но тут грянул дефолт 1998 года, и издательство свернуло свою деятельность. Я пыталась предложить издать такую библиотечку в других издательствах Харькова, но мои попытки не увенчались успехом.
Вникая в собранный материал, я открыла для себя огромный мир народной и национальной символики. Интересно, что, окончив художественный вуз, я почти не была знакома с этой областью культуры. При том, что художник в своем творчестве постоянно оперирует символами, ни в одном художественном заведении будущих художников не учат символике и геральдике. Именно этим объясняется огромное количество «ляпов», на которые натыкаешься в работах разных жанров. Собирая по крупицам сведения о символике мироздания, цвета и орнамента, растений и животных, человеческой жизни и обыденных вещей, я натыкалась на аналогии украинской народной символики и международной символики. В то же время в украинской символике были явные расхождения в толковании символов с системами символики других народов.
Изучая компоненты украинского народного костюма, я видела заимствования из костюмов народов, проживающих рядом. Постепенно круг изучаемого материала увеличивался, в него вовлекались элементы культуры других народов.
Все чаще меня посещали мысли о том, что этнографию своего собственного народа я совсем не знаю. В Интернете я стала собирать сведения о праздниках еврейского народа. В библиотеках я с интересом рассматривала книги по еврейскому искусству. Волны истребления европейского еврейства коснулись и искусства. Образцов декоративно-прикладного искусства было очень мало. Особенно меня интересовали символы. Евреи, вынеся из родной земли характерные для Востока символы, постоянно приращивали новые, заимствуя их там, где приходилось жить гонимому народу. Еврейское декоративное искусство постоянно развивалось, приобретало новые элементы орнаментики, технику изображения, веяния моды от народов, среди которых постоянно жили евреи. И все это переносилось из реальной жизни на грунт духовный, приобретало религиозную выразительность, трактовалось в еврейских традициях.
Позже мне пришлось в качестве художника-постановщика работать над созданием обучающей компьютерной игры. Познакомившись с огромными возможностями компьютерных технологий, я подумала о создании компьютерной энциклопедии. Это мог быть некий ликбез по этнографии. Ведь вся взаимная ненависть людей зиждется не только на экономических проблемах, когда кто-то рядом живет хорошо, а ты живешь плохо. Эта ненависть питается еще и невежеством, дремучими предрассудками и ложью.
Бог создал человечество во всем его многообразии. Многообразие народов подобно огромному ковру, украшенному множеством узоров. И каждый узор неповторим, и каждому есть место на этом ковре. Говорить, что тот узор лучше, а этот хуже,— бессмысленно. Каждый имеет свое право на существование.
Я принялась носиться с идеей создания такой энциклопедии, игры, библиотечки. Ведь воспитание терпимости к ближнему, толерантности нужно начинать с детства. Наверное, 30- летнему человеку уже поздно внушать, что особь иной национальности имеет право на свою неповторимость. Ему предки уже внушили, что иной, чужой— это изначально плохой, вражеский. А ведь Землю все трудней пе5регородить заборами. И нужно учиться жить в мире с соседом, даже если у него другой цвет кожи и своему ребенку он рассказывает другие сказки. Ваш сосед армянин. А что Вы знаете о его обычаях и праздниках? Рядом живет китаец и поляк, татарин и немец, вьетнамец и житель Эфиопии. И никуда от этого не деться.
Увы! Денег на мою идею не было ни у кого. Газета ассоциации национальных меньшинств напечатало заметку, где я излагала свои предложения. И тишина… Денег нет. Есть деньги на содержание милиции и следователей, разбирающих дела о межэтнических конфликтах, на содержание судей и тюрем, а на то, чтобы рассказать ребенку о том, как интересен каждый народ, живущий рядом, — нет!
. Деятельность по созданию компьютерной игры завершилась, нужно было искать что-то другое. Поиски работы я совмещала с предложением, о котором рассказывала выше. Мои хождения по организациям привели в ОРТ- Харьковский областной технологический центр. Его руководитель Константин Александрович Кравцов предложил мне написать некое подобие заявки, чтобы предложить ее своему руководству. Пока заявка обсуждалась в Киеве, Кравцов разрешил мне пользоваться Интернетом, которого у меня тогда не было. Я стала частым посетителем ОРТа. Денег на мою идею опять-таки не нашлось, но Константин Александрович сделал мне неожиданное предложение: разработать и вести свой авторский курс по Photoshop-у, в который помимо овладения непосредственно компьютерными навыками ввести основы изобразительного искусства. Эта идея меня заинтересовала. Я с жаром принялась готовить подсобные материалы к курсу. Занятия в ОРТе привлекли студентов и выпускников художественно-графического факультета педагогического университета и художественного училища. Позже я получила грант на написание учебника по своему курсу. Этот учебник существует в электронном варианте.
Именно в это время я и создала небольшую серию графических листов «Еврейские праздники». Работы нигде не изданы, не востребованы. Менеджер из меня неважный. Возможно, когда-нибудь моей идее «настанет свой черед». Я верю, что знакомство детей с культурой и традициями народов, проживающих на земле, ставшей для всех нас Родиной,— осуществится. Будет создана такая программа или серия книг, которая поможет ребенку, живущему на Украине, увидеть, как интересен и неповторим мир другого человека, живущего по соседству.

 

Сижу, пью чай. Слышу, по телевизору Верховную Раду показывают. Депутаты о чем-то дерутся. Они живут какой-то своей, бурной жизнью, которая, как мне кажется, не имеет к моей жизни никакого отношения. У меня свои проблемы, целая куча проблем, но, как сказала героиня известного фильма: «Подождет ваша куча».
Жизнь «пересічного громадянина» (попробуйте сформулировать это по-русски) течет в одном русле, а жизнь «слуг народа» в другом. Эти две реки нигде не сливаются. Мы кого-то выбирали, а кого выбрали - сие великая тайна есть. Лично я до сих пор не имею понятия, кто в моем округе представляет мои интересы в Верховной Раде, кто в городском совете, кто в областном, кто в районном. Для того, чтобы получить эту информацию, наверное, нужно потратить несколько часов, обзванивая райисполком, горисполком и прочие исполкомы. Кстати, нужно еще где-то добыть телефоны, по которым нужно звонить.
У этого самого «пересічного громадянина» множество своих мелких проблем, которые ему приходится решать на протяжении своей жизни. Иногда вся жизнь превращается в решение этих проблем. Проблемы окрашивают жизнь в характерные цвета и, в конечном итоге, все существование превращается в череду бесконечных решений и сражений с этими самыми проблемами.
Что же делает эта самая Верховная Рада, которую мы выбрали (опять-таки непостижимым для нас же самих образом) на свою голову, чтобы помочь обычному гражданину Украины в его обычной жизни? Какие законы она принимает, призванные помочь лично мне, Вам, ему, всем нам в наших будничных проблемах? Увы! У Верховной Рады руки просто не доходят до мелких проблем маленького человека. И хотя депутаты декларируют, что вся их бурная деятельность направлена на то, чтобы сделать нашу жизнь краше, лучше и веселее, внушают нам, что мы вместе, но немногие знают в каком...
Я расскажу Вам несколько реальных историй из жизни, свидетелями которых мне пришлось быть. Каждый раз человек, пытающийся решить какую-то будничную проблему в своем бытии, сталкивается с неповоротливой государственной машиной, которая не хочет или не может помочь своему гражданину.

История первая.
Жила-была одна женщина. У нее была соседка, которая решила сдавать свою однокомнатную квартиру. Соседкин телефон и телефон моей знакомой (назовем ее Анной) были связаны друг с другом блокиратором. Поэтому, когда звонила соседка, Анна позвонить уже не могла. Квартиранты сменяли друг друга, и каждый привносил в жизнь Анны некие проблемы.
Сначала в квартире поселился молодой марокканец Джалиль, Вообще-то Джалиль учился, на фармацевта, но на досуге подрабатывал разведением собак. Неприятный запах, исходивший из соседской квартиры, можно было проигнорировать, проскочив через тамбур и плотно закрыв за собой дверь. По ночам страстный Джалиль резвился с дамами, колотя в смежную с Аниной квартирой стену придвинутым вплотную диваном. Панельные стены содрогались. Собаки подвывали в такт хозяину. На утро после бессонной ночи Аня собирала родных на работу, а Джалиль отсыпался до обеда. На лето он уезжал на родину, и тогда все тараканы, разведенные фармацевтом-собаководом, непугаными стадами направлялись за кормом к соседям. Хозяйка соседней квартиры жила у нового мужа в частном доме, где телефона не было, и призвать ее к порядку можно было лишь лично отправившись на поиски ее места обитания.
Следующую волну впечатлений внес молодой ди-джей Андрей, бравший работу на дом. День и ночь за стеной бухала музыка, вынуждавшая Аню искать место для работы (она работала дома) подальше от смежной стены. Этажом ниже, под квартирантом обитала пенсионерка Шура, женщина простая и темпераментная. Шура проводила с Андреем разъяснительные беседы, умоляла меломана сделать музыку потише, но тщетно. Характер бесед становился все более нервным, Шура обращалась к Анне за помощью, ища в ней союзника. Невольно приходилось помогать бедной Шуре: открывать дверь тамбура, хором уговаривать ди-джея заткнуться, ездить на выселки к владелице квартиры.
Андрей продолжал заниматься своей деятельностью, и плевать хотел на теток-соседок. Дальше - больше. Друзья Андрея каким-то нелегальным образом подключили его через телефонный кабель к Интернету. Телефон в квартире Анны не работал по 4-5 часов, все время, пока любитель музыки зависал в сети. На другом конце города к ней безуспешно пытались дозвониться старики-родители. Не дозвонившись несколько раз до Ани, работодатель передал предполагаемую для Ани работу другому исполнителю. В Телекоме сказали, что телефон неисправен (легального подключения к Интернету не было) и пообещали прислать телефонного мастера. Поздно вечером муж Ани отправился к ди-джею договариваться о ремонте и обнаружил развороченную телефонную розетку с модемом. Секрет телефонной «поломки» открылся, Андрей под угрозами отключения телефона несколько умерил свой пыл, перейдя на ночную смену.
Затем соседка пустила в квартиру курсанта военной академии. Тот был профессионалом в технике (хорошо у нас все-таки готовят защитников Отечества !). Он перебросил в телефонной розетке концы проводов, и все междугородние разговоры с невестой бравого курсанта шли на Анин номер. Затем курсант стремительно ретировался, оставив Ане на память большой счет за междугородние переговоры. Общение с соседкой стало приобретать нервозный характер, нотки угрозы привносила Шура.
Следующим квартирантом стал диспетчер по продаже фруктов из Абхазии. С утра он плотно садился на телефон, по нескольку часов отдавая распоряжения землякам, куда какой фрукт везти. Аня колотилась под соседской дверью, убеждая диспетчера дать ей возможность позвонить по телефону. Отрицательный ответ был категоричен: «Я плачу большие деньги и буду звонить столько, сколько мне нужно». В телекоме помочь Ане не могли. Никаких вразумительных законов, касающихся длительности и частоты звонков, соблюдения очередности в пользовании телефоном в этой организации не имелось.
По ночам компанейский кавказец собирал веселую компанию, и на голове у Шуры эта компания отмечала свои праздники жизни. Визиты к соседке-владелице квартиры стали регулярными. Озверевшие Аня с Шурой бегали к ней, хорошо изучив дорогу среди частных особняков. Конец затянувшейся эпопее положила Шура, которой ночные выпивохи плеснули ночью, сверху с балкона на голову вино со словами: «Пей, сука!».
Дело в том, что один шурин родственник работал в милиции и занимал там не последнюю должность. Шурины слезы смягчили сердце занятого «милициянта», и как-то ранним утром в дверь тамбура позвонили милицейские соколы. Аня открыла дверь, соколы ворвались в соседскую квартиру. Там было лежбище. Гости диспетчера лежали на полу, потому что на диване для всех не хватало места. Как оказалось позже, среди гостей был зэк с открытой формой туберкулеза, выпущенный по амнистии. Всю компанию упаковали и отвезли в милицию, где продержали несколько часов. Выпущенный на волю диспетчер стремительно сгреб пожитки и куда-то переехал.
Страшно подумать, как долго и какими витиеватыми путями решался бы этот конфликт, пойди Шура официальным путем. Это заявление в суд, судебные расходы, поиски свидетелей и составление бесконечных актов. Потом долгие судебные разбирательства, оплата экспертизы и т. д. И как молниеносно можно решить, казалось бы, неразрешимую проблему, если у тебя есть «свой» человечек в милиции…
Аня отправилась на телефонную станцию и, заплатив значительную сумму, добилась того, чтобы ее телефон работал без блокиратора.
Вскоре пришла радостная соседка и сообщила, что она нашла, наконец-то, достойных и спокойных квартирантов: она сдаст квартиру под офис какой-тодемократической партии (объединенной). Дело было перед выборами. «Будут только бухгалтера и юристы!» -пела соседка,- «И только до 5 часов! А потом будет тихо-тихо!»
Аня молчала, поджав губы. Телефон теперь был автономный, и хотелось надеяться, что больше проблем не будет.
Однако вскоре опять явилась печальная Шура. После всех передряг она стала очень нервной, а с Аней они теперь крепко подружились. Их дружба созрела на почве преодоления общих трудностей. Шура рассказала, что социал-демократы превратили квартиру в дом свиданий. Пары меняли одна другую. Дневная смена сменялась ночной. Диван ходил ходуном, у Шуры звякала люстра. Всю ночь Шура чутко прислушивалась к топоту демократов (объединенных), которые не догадались брать с собой сменную обувь, и в сапогах бегали в сторону ванной, грохая каблуками по паркету. Про себя она подсчитывала немалые доходы соседки.
Аня посоветовала Шуре найти конкурирующую партию и продать туда компрометирующую информацию за большие деньги. Но Шура была далека от политики и не знала, к каким демократам сунуться. Зато, хорошо изучив адрес ненавистной соседки, бедная Шура отправилась к ней уже самостоятельно, будучи готовой на все, даже на физическую расправу.
Соседка засуетилась и побежала к самому главному районному демократу, благо районный офис этой партии находился недалеко. К Шуре явился энергичный восточный демократ с кульком апельсинов и принялся душить в объятиях и поцелуях слабые шурины попытки пожаловаться на свою горькую участь. Он долго тряс Шуре руку, рассыпаясь в благодарностях за своевременный сигнал. Наивная женщина, очарованная запахом апельсинов и крепкими поцелуями, отвлеклась от главной своей проблемы. Офис-бордель спешно прикрыли.
Эту эпопею можно продолжать и дальше, но сейчас соседка Ани, приобретя богатый многогодовой опыт по части квартирантов, соблюдает технику безопасности.

История вторая
Жила –была женщина. Назовем ее Татьяной.
Ее родители получили квартиру на 5 этаже 9- этажного дома в далеком 1972 году. 20 лет семья проживала в этой квартире спокойно. Однако, в начале 90-ых годов соседи, жившие этажом выше, выехали из страны на историческую родину. Приватизации тогда еще не придумали, и соседи сдали свою квартиру государству.
Освободившуюся жилплощадь получил прокурор N района, и для семьи Тани началась новая жизнь. В квартире этажом выше начался грандиозный ремонт, длившийся год. Работали над благоустройством прокурорского логова рабы-зэки. Вряд ли они были профессиональными строителями. Пожар, случившийся из-за невыключенной циклевальной машины, бесконечные залития потолка и стен в Таниной квартире следовали чередой. Работяги обложили весь пол квартиры древесно- стружечными плитами, а сверху постелили паркет. С тех пор все, что проливало на пол «святое семейство», в конечном итоге оказывалось на потолке нижерасположенной квартиры. Просочившись сквозь паркет, пролитая влага затекала в панельные стыки, в отверстия электропроводки.
Затем у соседей начались шумные новоселья. По ночам гремела музыка, дрожали потолки. Новые соседи, привыкшие к автономной деревенской жизни, дорвавшись до благ цивилизации, по-прежнему считали, что вокруг родные просторы. А может быть, почувствовав вкус власти, вырвавшееся из «грязи в князи» семейство считало, что быдло, живущее рядом, стерпит все.
Вскоре, однако, соседская семья распалась. Фиктивный развод, гарантирующий получение еще одной квартиры, резко перестал быть фиктивным. Почувствовавший свободу, прокурор пошел в загул, жена мстительно занялась тем же. Вскоре прокурор получил новую квартиру, сын — также переехал в новое жилье, будучи, впрочем, прописанным в прежней квартире. В этой квартире осталась жить бывшая жена прокурора. Ее звали Любой, и когда-то она, наверное, была хороша собой. Воспоминания о прежней прокурорской жизни не давали покоя, бередили душу. Однажды в припадке откровения она призналась, что при муже жила как царица. С горя бывшая прокурорша запила.
Долгие годы бывший муж содержал свою бывшую жену. И содержал неплохо, так, что необходимости работать у Любы не возникало, а денег вполне хватало на то, чтобы почти ежедневно напиваться. Позже любящий сын, живущий, впрочем, на расстоянии от своей мамы, также стал подкидывать ей деньжонки. Он пошел по папиным правоохранительным стопам, и денег, видимо, хватало на спонсорскую поддержку. На голову Тане стекали последствия бесшабашной Любиной жизни. Влага текла разнообразными путями, но больше всего доставалось кухне и смежной с кухней комнате. Сначала Таня и ее муж каждый раз при появлении мокрых пятен бежали наверх. Однако картина, которую они обычно видели, была однообразной: пьяная Люба, кроющая матом, которому бы позавидовал последний помойный бомж. Возможно, Тане следовало бы освоить этот доходчивый язык и, встав с Любой на одну доску, объяснить алкашке, кто есть ху. Однако интеллигентское начало побеждало, и Татьяна с учащенным сердцебиением спускалась в свою подмоченную квартиру, запивая полученные впечатления корвалолом и валерианкой. Участковый, к которому Таня обратилась за помощью, сказал так: «Я Вам ничего не говорил, но между нами: возьмите палку и дайте ей по морде. Другого пути у Вас нет».
«Ага»,- ответила умная Татьяна,- «а вы меня потом арестуете». Однако сейчас, вспоминая полезный совет и пройдя весь тот тернистый многолетний путь измывательств над ее жизнью, Таня понимала, что это был единственно правильный путь. Увы! Гуманистическое воспитание и отсутствие достойной физподготовки делало этот путь нереальным. Татьяна пошла цивилизованным путем и принялась обращаться в различные инстанции: милицию, райисполком, горисполком, ЖЭК. Нет в нашей стране таких законов, которые бы могли защитить Татьяну, ее жизнь и ее жилище от непобедимой Любы. Одна дорога - суд. Вечные Любины течки, приправленные хамством и дикими алкогольными выходками, переполнили чашу терпения соседки.
В 1999 году Татьяна обратилась в районный суд. Над ней смеялся весь девятиэтажный семи-подъездный дом. Надо добавить, что Любин муж работал в это время прокурором того самого района, где обитала Таня с семейством. Суд назначался 5 раз, Люба не удостоила его своим посещением ни разу, хотя по закону достаточно, чтобы ответчик не явился 2 раза, и суд должен был бы принять решение. Она приходила к судье в перерывах между несостоявшимися заседаниями и убеждала, что во всем виновна та самая «нация», к которой Таня имела отношение. Думаю, что другая бы «нация» решила бы этот вечный вопрос по рецепту, предложенному неизвестным милиционером (см. выше), и проблемы Любы приобрели бы другой вектор. Например, лечение разбитого носа.
Однако есть на свете правда! Куда от нее денешься, если она подтверждена актами и сметой. Итак, суд принял решение о возмещении Татьяне материального и морального ущерба. Это решение привело прокуроршу в ярость. Поскольку она не работала, иск оплачивал бывший муж (кому рассказать!). Чтобы соседи стремительно не разбогатели, порядочный прокурор растянул сумму на целый год и платил понемногу ежемесячно, как пособие по бедности.
Между тем в квартире у Тани ничего не изменилось. Через месяц после суда в комнате опять текло с потолка. А квартира требовала ремонта. Дождавшись паузы в Любиных подтеках, Таня вбухала круглую сумму честно заработанных денег на ремонт части квартиры: кухни, ванной, туалета и комнаты. Глаз радовали новые виниловые обои, купленные с расчетом на возможные потеки.
Рассказ этот может тянуться долго. Если коротко, то спивающаяся Люба продолжает пить и лить. Ремонт можно начинать сначала. Залития повторяются, о чем свидетельствуют акты, составленные работниками КЖЭП, управления по жилищно- коммунальному хозяйству N- районного совета, Жилкомсервиса и соседями. За эти годы Таня неоднократно обращалась за помощью в различные инстанции. В частности, начальник КЖЭП посоветовала ей поменять свою квартиру. Ну почему Татьяна, имея в своем владении трехкомнатную квартиру, расположенную в удобном месте, квартиру, где еще жива память о покойных родителях, должна бегать со своей семьей и узлами в поисках иного жилья? Да и где гарантия, что в другом месте не будет других соседских сюрпризов? А что начальница КЖЭП посоветует новым жильцам, столкнувшимся с теми же проблемами? А если новые владельцы квартиры потребуют возврата «на родину» бывших хозяев, не уведомивших покупателей о «скрытых проблемах» квартиры? Они имеют на это право в течение нескольких месяцев.
Обращаясь в различные инстанции, Татьяна хочет прекратить издевательства над ее семьей и над ее жильем. И материальные компенсации — это единственно возможный путь, однако, это— не тот результат, который ей хотелось бы получить. Ей не нужны деньги прокурорского семейства. Ей просто нужно, чтобы не лили на голову. В прошлом году Люба уже поливала стены своей квартиры водой, сражаясь с чертями, которые «прятались» за обоями. Она с размахом пропивала не только свою жизнь, но и жизнь тех, кто оказался на свою голову ее соседями.
Неугомонная Татьяна принялась писать во все возможные инстанции, даже президенту написала. Она обратилась с жалобами в районную прокуратуру N района, в городскую прокуратуру города Харькова, в областную Харьковскую прокуратуру. Все эти жалобы сошлись в одной точке. К ней на квартиру пришел участковый милиционер, который с порога объявил, что она ничего не сможет добиться. Лечить Любу не будут без ее личного согласия или согласия родственников.
И хотя опрошенные участковым соседи рассказали ему о том, что Люба регулярно пьет, как она оскорбляет всех подряд, много лет нигде не работает, в ответе из РОВД было написано: «гражданка Х… со слов соседей иногда употребляет спиртные напитки, работает юристом в какой-то фирме». Почему-то Тане «отказано в возбуждении уголовного дела», хотя она и не просила его возбуждать. Она просила принять какие-то возможные меры, чтобы не заливали ее квартиру. Мне кажется, что имитация разговора слепого с глухим вызвана корпоративной поддержкой семьи коллеги.
Татьяна закусила удила. Вся жизнь превращалась в сражение. В августе 2007 года она вновь подала иск в районный суд о материальной и моральной компенсации нанесенного ущерба. Пока готовится судебное слушанье, Люба еще несколько раз протекла на голову многострадальной соседки.
Получив из суда исковое заявление, Люба совсем озверела. Обнаружив в документах копию коллективного письма жильцов дома в органы опеки, в прокуратуру, в психиатрическую больницу, ярость свою она перенесла на соседку по тамбуру. Ее подпись значилась в числе других подписей. Как-то вечером Люба закрыла дверь тамбура на защелку, и ее соседка была вынуждена вызвать милицию. Два милиционера приехали через час. История прокурорской семьи была им известна. Увидев пьяную Любу, ласково пожурили распоясавшуюся «прокуроршу», посоветовали ей пойти и проспаться. Интересно, что бы они сделали с пьяной вонючей теткой, у которой нет начальственной «крыши»? Пострадавшей пообещали прислать участкового, который так и не пришел.
Нет в государстве никаких законов, которые способны укротить хама, отравляющего жизнь соседей. Похоже, что Татьяна обречена всю жизнь мучиться за то, что волею судьбы оказалась соседкой «неприкасаемых».
Заплатив около 1000 гривен за экспертизу, ей пришлось ждать с августа по ноябрь появления эксперта из института судебной экспертизы. Все это время в залитой квартире на стене болтались отвалившиеся обои, действуя на нервы всем членам семьи. Лишь в конце февраля было назначено первое судебное заседание. Судебные разборки тянутся долго больше года. Со сменой судьи, суд пошел по новому кругу.
Кстати, моя знакомая, пожившая несколько лет в Германии, рассказывала, что там, в случае, если соседи отравляют жизнь ближних, приезжает полиция и выписывает нарушителю штраф. Быстро и оперативно. Может, стоит позаимствовать?

История третья
Жила-была женщина. Назовем ее Екатериной. Дочь Кати родилась с врожденным заболеванием. Рассказ о том, как Катя пыталась установить диагноз заболевания ребенка, потянул бы на длинную повесть. Хотя Катерина носилась по врачам постоянно, они, не установив заболевание, тем не менее «лечили» ребенка. Когда девочке было уже 10 лет, Катя «вышла» на Самого Главного Специалиста СССР (благо, тогда еще был этот самый СССР). Там, в Москве диагноз поставили сразу, на глаз. Причем такой диагноз, который в Харькове никому и в голову не пришел. Это было пожизненное заболевание, вызванное генетическими нарушениями. Катя ушла с работы, чтобы уделить внимание дочери. Специальность Кати позволяла ей работать дома: она брала работу в издательстве.
Когда диагноз был поставлен, Катя обратилась в ОХМАДЕТ, где ребенок находился под наблюдением специалистов. Никто в этом институте не сказал матери, что стоит оформить дочери инвалидность. Это сделала главврач детской поликлиники, переводя девочку в 14 лет из детской поликлиники во взрослую. Инвалидность помогла позднее получать для дочки лекарства, которых тогда не было в продаже. Ссылаясь на инвалидность девочки, Катя написала письмо в министерство здравоохранения, и оттуда вскоре пришел ответ, что на ее имя отправлено лекарство в одну из аптек, и его надо выкупить в течение недели.
Между тем, на дворе резвилась перестройка, одна ампула препарата стоила столько, сколько Катин муж получал в месяц, а зарплату ему выдавали китайскими кроссовками. Сбережения растаяли на сберкнижках, и Катя в ужасе металась, не зная, где добыть нужную сумму. Никто не сказал Катерине, что ребенок-инвалид имеет право на получение бесплатного лекарства. Не было такой информации в тех лечебных заведениях, где лечили дочку. Эти сведения сообщила Катерине медсестра, которая делала девочке уколы. Только рецепт должен выписать не врач в ОХМАДЕТе, а врач в районной поликлинике. Поди знай! Лекарства были получены. Ура!
Между тем, девочка росла, и медкомиссию, устанавливающую инвалидность, пришлось переоформлять. Катя с дочкой обошла врачей в районной поликлинике, потом девочку пришлось положить в специализированный институт, где с Кати тут же потребовали внести благотворительный взнос. Постельное белье тоже нужно было принести свое. Оставив дочку в институте, Катя поехала домой. Вечером дочь позвонила: она была голодна, в больнице не кормили. Дали только кипяток и хлеб. Купить еду девочка не смогла. Утром мать помчалась в институт, нагруженная едой. В институте подтвердили существующий диагноз: заболевание было пожизненным.
Процедура переоформления повторялась несколько раз- инвалидность давали на год, на два. Каждый раз при оформлении инвалидности дочка вместо летних каникул обходила врачей и ложилась в институт, где один и тот же диагноз вновь переписывали из старых справок. Наконец, Катерине это надоело. Она отправилась к врачу, ведающему в районной поликлинике ВТЭКом. Объяснив ситуацию, Катя спросила, куда нужно обращаться, если человек не согласен с выводами ВТЭКа. Медицинский чиновник пустился было в рассуждения о том, что инвалидность сроком на один год получает человек, даже если у него ампутирована нога.
— А у него что, через год нога вырастет?- резонно поинтересовалась Катерина. — Вы мне скажите, куда обращаться, если я не согласна с выводами комиссии. Вот и все.
Чиновник нехотя сообщил заветную информацию. Катя вышла, неся в себе разъяренную решимость. Это был год очередных выборов, и Катя предупредила в райздраве, что если дочке опять дадут инвалидность на один или на два года, она обратится к кандидату в президенты, напишет жалобу в министерство, и в ООН. Удивительно, но это подействовало. Дочке дали пожизненную 3-ю группу инвалидности, и, хотя это не вылечило дочь, но хоть дергать ежегодно, демонстрируя бурную диагностическую деятельность, перестали. Пенсия была грандиозная: 47 гривен, потом ее увеличили до 100 долларов.
Но деньги были не лишними: приходилось постоянно поддерживать здоровье: лекарства, консультации у специалистов, летний отдых.
Следующим подвохом со стороны родного государства была эпопея с назначением Катиной пенсии. Опять-таки, ни в одном лечебном учреждении Екатерине не сказали, что она, будучи матерью ребенка - инвалида детства имеет право уйти на пенсию в 50 лет. Однажды, переоформляя в пенсионном фонде пенсию свекра, Катя спросила у сотрудника районного пенсионного фонда, какие льготы на пенсию она имеет, как мать инвалида детства. Чиновница пошла за консультацией к своему начальству и вскоре вернулась, сообщив, что, если инвалидность оформлена до 8 лет, то мать имеет право уйти на на пенсию в 50 лет. «Увы!— вздохнула Катя,— моей дочке инвалидность оформили только в 14 лет». Она ушла. Оказалось, что сотрудница пенсионного фонда несколько ошиблась. Пенсия матери ребенка-инвалида оформляется в 50 лет в том случае, если заболевание наступило до 8 лет. Информации об этом в пенсионном фонде также не было. А поскольку свой вопрос Катя задала в устной форме, а не в письменной, то и доказать она ничего не могла, хватившись через 4 года, когда вычитала об этом случайно в газете. Итак, она потеряла пенсию за 4 года. Спрашивать не с кого. Хотя именно в пенсионном фонде она получила недостоверную информацию, а достоверную «забыли» вывесить. Извечный национальный вопрос: «Кто виноват?»

Подобных историй в моем житейском багаже достаточно. Думаю, что и Вы могли бы порассказать много интересных случаев из жизни, когда человеку разнообразно отравляют существование, а он ничего не может изменить.
Но все они об одном: маленький человек в нашем государстве не защищен. Ну не приняла еще Верховная Рада таких законов. Руки еще не дошли. Да и дойдут ли они когда-нибудь до интересов этого самого «пересічного громадянина»? Руки заняты другим. А между тем, есть страны, где существуют многочисленные законы, защищающие своих граждан, дающие возможность человеку нормально чувствовать себя дома, в стенах своего жилища и вне этих стен.
На мой взгляд, нужна государственная программа, направленная на создание нормальной комфортной жизни человека в Украине. Это целый ряд законов, регламентирующих «мелочи жизни», из которых эта жизнь складывается. Особое внимание нужно уделить информации, которую нужно дать человеку. Ох, сколько работы для художников-оформителей! Еще одна сторона наших будней состоит в том, что человека, обратившегося в государственные органы с какой-нибудь проблемой, посылают «по кругу». Он ходит из одного кабинета в другой, добывая справки, которые можно извлечь, соединив ЖЭКи, пенсионный фонд, налоговую и паспортный стол в единую компьютерную сеть: идентификационный код, справки о прописке, составе семьи и о доходах, об уплате налогов и т. д. Он ходит, ходит, ходит, ходит, но добиться ничего не может. И тут не лишними будут законы о чиновничьей ответственности и безответственности, и о непредставлении той самой информации, и о сроках, в которые человеку должно помочь. И не нужно «изобретать велосипед». Может быть, руки наших избранников, привычные больше к потасовкам, гребущие все, что можно сгрести и чего нельзя, хотя бы перепишут все хорошие законы оттуда, где они уже есть?


По сути, это- автобиогафичные рассказики, крик души, желание "пожалиться", как говорит моя соседка Шура. Они были написаны для газеты, с которой я сотрудничаю, но не были напечатаны.

С детства я любила рисовать. Однако, пока мы жили в Черкассах, негде было учиться рисованию. Чтобы ребенок хоть как-то развивался, мама определила меня в музыкальную студию при Доме офицеров. Ни слуха, ни голоса, ни музыкальных способностей у меня не было. Особенно ужасно я чувствовала себя на уроках сольфеджио, где нужно было петь, глядя на ноты, а потом писать музыкальные диктанты. Я совершенно не чувствовала, куда идет звук: вверх или вниз, поэтому списывала у всех, кто сидел рядом. Учительница сажала меня носом к двери и, чтобы предотвратить списывание, прикрывала плюшевой пыльной портьерой.



Дома я рисовала каждую свободную минутку. Отец снабжал меня тонкой белой бумагой, типа ксероксной. Она не выдерживала стираний резинкой. Поэтому, как только рисунок не получался, я листок выкидывала. В посылочном ящике лежала куча цветных и простых карандашей. Красками красить у меня не получалось. Иногда, когда выпадала свободная минутка, отец точил мне кухонным ножиком поломанные карандаши. На день рождения мне подарили большую коробку цветных карандашей. Они стояли в несколько ярусов и восхитительно пахли. Однако рисунки, выполненные цветными карандашами, были тусклые, неяркие.
Однажды папа узнал, что в городском Доме пионеров имеется кружок рисования, и отвел меня туда. В большой комнате по углам стояли несколько натюрмортов, и кружковцы разных возрастов рассаживались вокруг этих горшков, цилиндров и драпировок. Я походила по комнате, заглядывая в работы учеников. Меня восхитила техника штриховки, нанесенной на рисунок ровными полосками. Попробовав подражать такой «соломке», я почувствовала собственное бессилие. Руководитель ничего не объяснял, ни к кому не подходил. Он сидел отдельно и все желающие что-то узнать, направлялись к нему со своими рисунками и вопросами. Я еще покружила по классу, попыталась нарисовать какой-то кувшин и села, дожидаясь, когда меня заберут домой. Больше я в этот кружок не ходила. В 7-8 лет трудно делать какие-то выводы. Просто это было неинтересно. Интереснее было рисовать дома в компании с соседскими детьми.
Отец нашел в Черкассах какие-то художественные мастерские и договорился с художниками, что приведет к ним в гости дочку. Мы пришли в мастерскую, где на мольбертах стояли натянутые на подрамник полотна, покрытые карандашной сеткой. Один из художников по клеточкам писал на полотне копию картины «Ленин с детьми в Горках». Зрелище было такое удручающее, что, выйдя на улицу, и, держась за отцовскую руку, я с облегчением сказала: «Я никогда не стану художником!»

Моя дочка Лена работает учителем английского языка в начальных классах английской школы. Недавно она окончила второй вуз- институт последипломной подготовки. К 30 годам она опубликовала в различных специализированных изданиях около 50 своих статей, посвященных преподаванию английского в школе, формированию имиджа (а проще говоря, образа) школы.
К 30 годам она успела вдосталь нахлебаться горького жизненного опыта. В детстве врачи вешали на нее разнообразные диагнозы. То обещали, что не будет ходить и сидеть, то предполагали неизлечимое заболевание, узнав о котором впору было завыть во весь голос. Много времени провели мы с ней под дверями врачебных кабинетов. На деньги, врученные горе- айболитам можно было бы, наверное, купить скромную машину. Но вот сидит, ходит, работает, думает, живет. Да, есть заболевание, но диагноз в Москве поставили довольно поздно, и время было упущено. Мы с мужем прошли огонь, воду и медные трубы, спасая ребенка, выясняя диагнозы, добывая лекарства.
В школе пришлось столкнуться с обидами и насмешками, пришлось менять школу, спасаясь от издевательств.
Увы! Дети жестоки, а жестокость взрослых иногда просто чем-то прикрыта, закамуфлирована. Однажды школьный библиотекарь позавидовала даже дочкиной пенсии по инвалидности.
Человеку часто кажется, что боль и болезни никогда не коснуться лично его. Он- баловень судьбы, может посмеяться над чьей-то внешностью, осудить и посмеяться над тем, что выходит за рамки его понимания. Но в один прекрасный момент чудесные иллюзии «везунчика» могут лопнуть, как мыльный пузырь. Судьба жареным петухом клюнет в самое уязвимое место. Тогда он бросается за помощью к врачам, к Богу, не зная, в какую дырку сунуть голову, где найти помощь и спасение. Тогда приходит понимание своей подлости, новый взгляд на беду, живущую по соседству.

После окончания института моя дочка Лена стала работать в школе – преподавать английский. В августе учителя занимались подготовкой классов к занятиям: мыли полы и парты, развешивали шторы, красили ограду. Лену послали развешивать занавески в классе. Если учесть, что ее рост 140 см, а высота потолков около 4 метров, то эта задача казалась фантастической. Но в том-то и дело, что выполнять эту работу предстояло в паре с учительницей украинского языка, рост которой был 180 см. Эту учительницу тоже звали Леной. Лена большая и Лена маленькая. Девочки подружились, и вскоре моя дочь привела подругу к нам в гости. Лена большая показалась мне рассудительной симпатичной девушкой. Она жила в пригороде и рассказывала нам о нравах поселка, расположенного в 15 минутах езды от города, о том, каковы нравы обитателей поселка, как давят на душу тупая жадность и пустые пересуды.
Лена большая стала регулярно приходить в гости, а иногда оставалась ночевать у нас. Моя дочка устраивала постель для подружки в своей комнате, а сама перебиралась в мою комнату. Я обеспечила гостью не только персональными постельными принадлежностями, но и халатом, и зубной щеткой, так как свои вещи подруга никогда не приносила.
Мы часто беседовали с Леной большой. Она была практичной девушкой, четко знающей, какими путями можно добиться своей цели. Ее угнетало отсутствие квартиры в городе, отсутствие денег на покупку этой самой квартиры. Кроме того, деньги нужны для защиты диссертации. Без денег в корыстном мире не пробьешься.
Как-то я вытащила семейный альбом, лежащий в кладовке, и показала Лене старые фотографии большой маминой семьи. К сожалению, фотографий отцовских родственников у нас не было. Всю папину семью уничтожили во время войны, а дом разорили.
Лена большая к тому времени ушла из школы и устроилась преподавателем украинского языка в мясомолочном техникуме. К тому же Лена подрабатывала редактированием и корректированием рукописей в издательстве. Сначала она приносила тексты в распечатках, а потом ей выдали дискету, и она должна была править текст прямо на компьютере. Работать на компьютере Лена большая не умела, да и компьютера у нее не было, поэтому она в своей работе почему-то стала рассчитывать на мой. Вскоре она привела к нам в дом своего жениха- мужчину лет под 40, который прочно уселся возле моего компьютера и на несколько часов парочка углубилась в работу. Поскольку в последнее время вся моя деятельность была связана с компьютерной графикой, то я на несколько часов выпала из своей работы, и ходила по квартире кругами. Больше всего меня беспокоило, что вместе с издательской дискетой в мой компьютер попадут вирусы, и моя работа просто остановится на неопределенный срок. Я попыталась все это объяснить Лене и ее жениху Леше, но Леше мои проблемы были «до лампочки», а Лена просто не понимала суть проблемы, так как новую дискету не могла отличить от чистой, той, с которой файлы удалили (а вирусы могли остаться).
Леша был кандидатом химических наук, занимался проблемами создания жидких удобрений из навоза, и пахло от него «по специальности». После пребывания его в доме приходилось открывать балконы, окна и устраивать сквозняки.
Корректорская работа на моем компе приняла регулярный характер, и это начало меня тяготить. Кроме того, стали заметны еще некоторые раздражающие черты в поведении дочкиной подружки.
У Лены большой в доме не было горячей воды, поэтому, оставшись раз в неделю у нас на ночлег, Лена всегда мылась, после чего я вынуждена была выковыривать из сеточки в ванной комок волос. Я попросила гостью делать это самостоятельно, а Лена просто стала убирать сеточку из ванной. Однажды муж увидел в ванне песок. Он с удивлением сказал мне об этом. Я промолчала, но поняла: Лена просто помыла в ванне обувь. Если Лена большая заходила в комнату, то единственно достойным местом для сумки была подушка на диване.
С приходом подружки катастрофически быстро таяли запасы косметики. На помыв головы уходило пол бутылки шампуня. Тюбик зубной пасты оказался закрученным жгутом, видимо, по-другому паста у гостьи не выдавливалась. Дезодорант расходовался в таких количествах, что после обрызгивания дышать было невозможно во всей квартире.
Вроде бы мелочи, но из этих мелочей стал вырисовываться образ наглой неряхи, и визиты Лены большой становились мне все более неприятными.
Моя дочка была счастлива, что у нее появилась подружка, с которой можно обсудить все важные проблемы, сходить погулять. Летом моя Лена на несколько дней отправилась в гости к подруге. Я снабдила дочку сумкой с продуктами и деньгами, чтобы она не стала обузой для семьи Лены большой. Дочка старалась не придавать неприятным моментам большого значения. Вскоре случилось событие, заставившее дать Лене большой ключи от нашей квартиры. Умирал свекор, мы с мужем перебрались в квартиру родителей, а дочка осталась одна. Она пригласила подружку пожить у нас, и Лена большая поселилась в нашем доме на несколько дней. Когда мы вернулись домой, ключи, естественно, были мне возвращены.
В комнате, где ночевала подруга, на антресолях шкафов лежали стопки постельного белья. Среди белья я хранила куски душистого туалетного мыла. Когда было нужно, я брала кусок мыла и относила его в ванную, а потом, купив новый, засовывала его на полку. Одна из полок была отведена под постель, полотенце и халат Лены большой. Причем запихивала эти вещи подруга самым зверским образом, даже не потрудившись аккуратно сложить. Однажды, заметив, что халат гостьи стал грязным, я вытащила его, чтобы постирать. В кармане халата лежали комки грязной ваты. Лена стирала косметику с лица, но донести грязную вату до помойного ведра было тяжело. Среди этих комков обнаружились дочкины духи, которые мы долго не могли найти.
Вскоре меня ожидал еще один сюрприз. Сунувшись на антресоли за мылом, я мыла не обнаружила. Аккуратно перебрав белье, все же ничего не нашла. «Склероз»,— подумала я,— «Наверное, вынула, а новый кусок не купила».
Однако, что-то заставило меня повнимательнее отнестись к этому факту. Я купила мыло и положила его на полку. После визита подруги мыло исчезло.
—Лена,— сказала я дочке,— мне это все не нравится. В дом приходит воровка. Я не знаю, что она стащит в следующий раз. И мне надоела эта бесцеремонность, работа на моем компьютере.
Дочка заныла: «Ну, мамочка, ну у меня никого нет. Я совсем одна! И ты ведь не поймала ее!»
— Так что, я еще должна ее ловить?! Хорошо! Если я поймаю, то ноги ее здесь больше не будет! Таких друзей иметь, и врагов не надо. И еще: она тебе нужна? Значит, ставь раскладушку, пусть она спит с тобой в одной комнате, а я буду спать на своей кровати: мне так удобнее, и ни на какие жертвы я больше не пойду.
Теперь, когда Лена большая попыталась созвониться по поводу очередного сеанса работы на моем компьютере, я сказала, что мы с дочкой уходим, и дома никого не будет. Подруга звонила еще несколько раз, но каждый раз я придумывала различные причины, по которым работа на моем компьютере была невозможна.
Однажды вечером у меня поднялось давление, я лежала в темноте на диване, смотрела телевизор. Раздался звонок. Лена большая поставила меня перед фактом: она с Лешей сейчас находится недалеко от нашего дома. Они зайдут на минутку, Лене нужно переписать на дискету какую-то работу, которая хранится на моем компьютере. Деваться было некуда. Я встала, подняв себя за шиворот, сложила постель, оделась: компьютер находился в той комнате, где я обитала. Явилась сладкая парочка, и Леша двинулся к компьютеру. Переписав файлы, Лена с женихом пошла к дочке, а я опять прилегла. Раздался стук в дверь. Вежливый Леша, держа молитвенно сложенные руки, спросил:
— Татьяна Борисовна, мне нужно для Леночки кое-что поправить. Я поработаю буквально полтора часа?
Я взорвалась: «Извините, Леша, я плохо себя чувствую, и хотела бы полежать».
—Ну, тогда можно мы придем завтра, в выходной, и я поработаю?
—Леша, завтра вся наша семья дома, мы хотим отдохнуть, посмотреть телевизор. Кроме того, меня угнетает превращение моего дома в компьютерный клуб. И потом у меня свои виды на собственный компьютер. Мне нужно выполнить срочную работу.
Вежливый Леша, кланяясь, задом вышел из комнаты. Я захлопнула дверь и закрыла ее на задвижку.
Прошло какое-то время. На пороге дома вновь появилась Лена. Она собиралась у нас переночевать. На полке среди белья лежали два новых куска мыла. Один кусок был в форме сердечка.
Я вытащила раскладушку и чистое белоснежное белье для подруги. Утром моя Лена должна была уходить рано, а Лена большая собиралась поваляться еще какое-то время. Я встала, приготовила завтрак для дочки, для мужа, а когда дочка ушла, принялась готовить завтрак для гостьи: сосиски, омлет, салат, чай, хлеб.
Накрыв стол на кухне, я пригласила Лену к завтраку, а сама зашла в комнату. На белоснежной простыне валялась черная замшевая сумка, прямо на простыню была высыпана косметика.
Я тут же открыла створки антресолей. Мыла не было. Я взяла в руки черную сумку и сквозь замшу нащупала сердечко мыла. У меня было ощущение, что кто-то растопыренной лапой пихнул меня в лицо. Что делать? Залезть в чужую сумку? А почему нет? Ведь моя гостья не стесняется «тырить» в моем доме, а с такими людьми нельзя быть мягкотелым интеллигентом. Я решительно расстегнула молнию на сумке. Внутри лежало мыло, оба куска. Оставить их на простыне? Как поведет себя при этом подруга? Ну, уж нет! Я зашла в кухню, неся в руках мыло: «Лена, что это такое?»
— А что?
—Вот это, вот это! А ведь это мы дома! А если нас не будет? Ведь ты Лену не то, что без мыла,— без квартиры оставишь!
— Ну, что вы! Я к Леночке очень хорошо отношусь. А хотите, я устрою ее работать к нам в техникум?
— Нет, не хочу!
— А хотите, я устрою ее…
—Лена! Ты понимаешь, о чем я говорю? Ведь ты - учительница!
Я думала, что подруга соберет свои вещи и уйдет, но не тут-то было! Усевшись в одежде на постель, Лена принялась краситься и при этом объясняла мне: «Понимаете, я открыла антресоли, а оно мне сверху выпало!»
— Куда оно выпало? Тебе в сумку три раза?
Я пошла в другую комнату, где муж собирался на работу.
— Подожди, не уходи. Я объяснила, в чем дело.
Муж поморщился.
— Ну, зря ты… Нужно было как-то по-другому. Он сделал ладонью зигзагообразное движение, похожее на движение змеи.
— Нет, вот так (я повторила его жест) не получается. Получается так или так. —Я ладонью резко стукнула по столу налево и направо.
Лена не спешила уходить. Я принялась бродить по коридору, не зная, как себя ведут в такой ситуации. Наконец, мне эта дипломатия надоела.
—Лена, мне нужно уходить,— заявила я, складывая постельное белье.
Подруга не спеша собрала свои вещички и ушла. Вечером я позвонила ее маме и рассказала о случившемся.
Дочка, придя домой, выслушала мой рассказ с печалью, но я нарисовала ей перспективу отношений с такой подругой, и дочка согласилась.

Прошло несколько месяцев. Ко мне в гости приехала из другого города сестра. Наташа решила сделать для себя копии нескольких старых фотографий из семейного альбома. Альбом лежал в кладовке, в старом портфеле. Однако старых фотографий начала века в альбоме не оказалось. Я принялась искать фото по всему дому, хотя наверняка знала, что они лежали именно в этом старом альбоме.
Прошло несколько дней поисков, пока мы, наконец, поняли, что искать фото бесполезно: их нет. И взять около 20 фотографий мог только человек, который наверняка знал, где они находятся. И еще: этот человек должен был иметь достаточно времени на то, чтобы, будучи одному в доме, спокойно совершить эту кражу. Кроме Лены у нас никто не жил последнее время. Знакомые и друзья, забегавшие на посиделки, никогда не оставались в доме без хозяев.
Но зачем? Кому нужны старые семейные фотографии? Ответ на этот вопрос я нашла на книжной барахолке, у продавца антикварными старыми фотографиями. Какие ни какие, но деньги. Глупые кражи? Наверное. Но мне иногда кажется, что у меня украли память о прошлом моей семьи.

Итак, решено: я буду поступать в художественно-промышленный институт. Мне очень хотелось стать художником – иллюстратором, но такого отделения в институте нет. Есть только один факультет, имеющий хоть какое-то отношение к графике: промышленная графика и упаковка. Вот на него я и решила поступать.
На приемных экзаменах по рисунку и по живописи нужно рисовать и писать живую голову. Сажают натурщика— и действуй. В художественной школе мы рисовали только гипсовые головы, поэтому я стала изображать «живые головы» самостоятельно. Мне позировали друзья, знакомые и родственники. По композиции на экзаменах в прошлом году были такие задания: спичечные этикетки, конфетная коробка. А что будет на следующих вступительных экзаменах,— неизвестно.
Так пролетел год- девятый класс. Начался новый, последний выпускной год. Я узнала, что при доме культуры Харьковского электро-механического завода (ДК ХЭМЗ) существует 4-х годичная студия, в которой занятия ведет педагоги художественного института. Я взяла свои рисунки и направилась в ДК. Преподаватель, пролистав рисунки, сказал: «Рисунок у вас слабый. Мы можем взять вас только во второй класс». Я ужаснулась. Второй класс- это горшки, в лучшем случае, гипсовые головы. У меня было другое представление о собственном уровне подготовленности. Заниматься рисованием горшков было поздно.
Отец отправился в художественную школу, чтобы обсудить проблему с моими бывшими педагогами. Он надеялся, что я, поработав над рисунком в стенах художественной школы в течение года, подтяну свой слабый рисунок. Но обстановка в репинке за год изменилась. Ушла на пенсию Анна Ивановна – бывший директор, а место директора занял Иван Ефимович Кабыш, человек, умевший говорить правильно и пафосно. Месяц он морочил отцу голову. Что-то мешало ему вновь взять меня в школу. Через месяц он, наконец, разрешил мне вернуться в выпускной рисовальный класс. Отец оплатил учебу, и я опять уселась рисовать гипсовую голову Сократа. Работа над рисунком продвигалась своим чередом. Я никак не могла понять, в чем именно состояла слабая сторона моего рисунка.
Кстати, проблема, когда преподаватель не может внятно сформулировать ученику задачу, оказалась актуальной и в стенах художественного института, в котором пришлось учиться позже. Преподавание велось на интуитивном уровне. Преподавателем обычно был художник. Он умел рисовать, но не умел доступно и понятно объяснить, чего он хочет от своего подопечного.
Как-то во время урока в класс заглянул директор. Увидев педагога, дающего мне указания, он вдруг приказным тоном заявил: «А к Зеленченко не подходите. Она уже окончила нашу школу и все сама знает». Преподаватель испуганно отскочил от моего мольберта. Я была в состоянии недоумения, не понимая, что происходит. Еще через пару уроков Кабыш вновь появился в классе. Он шествовал мимо готовых рисунков и выставлял оценки. Моя работа была не хуже других, а может быть, и лучше некоторых. Внизу моего рисунка Кабыш нарисовал единицу с длинным минусом и прокомментировал: «Этот минус как от школы до вашего дома». Преподаватель молчал. Я тоже. Дома разревелась. Через много лет этот рисунок попался мне на глаза. Окончив художественный институт, приобретя некоторый опыт, я все равно терялась в догадках, за что была выставлена эта уничижительная оценка.
Не помню, чтобы меня обуяла депрессия. Просто нужно было найти выход из создавшегося положения. Отец отправился в институт искать для меня репетитора. Он был одет в военную форму и действовал по-военному. Увидев первого-встречного преподавателя, спросил, кого тот может порекомендовать. Творческие натуры, вступив в диалог с каким-то странным недипломатичным подполковником, порекомендовали ему (возможно, смеха ради) педагога-чудика, Владислава Ивановича Певнева.
Певнев пришел к нам в дом. У родителей не было опыта общения с репетитором, поэтому Владислава Ивановича сразу усадили обедать.
Мои родители познакомились на ленинградском фронте, в блокаду. Мама – старший лейтенант в штабе дивизии, отец- топограф дивизии. Пройдя через ленинградский голод, они всю жизнь запасались крупой, а гостей, прежде всего, стремились накормить. Съев первое, второе и запив все это компотом, Певнев осоловел. Он жил в Харькове холостяком, любил выпить, семья его обитала где-то в другом городе. Сам художник, наверное, вел не очень сытую жизнь.
Владислав Иванович стал рассматривать мои работы, приговаривая: «Ай-йя-яй!».
Наконец он высказал свое мнение:
—Какие идиоты! (это о тех, кто вынес в отношении меня свой вердикт) Девочка, Вы очень талантливая! Вы— настоящий художник. В вашей дочке (это, обращаясь к родителям) есть божья искра, но рисунок у нее слабый. Правда, рисование гипсовых голов не сделает из человека художника, но на экзаменах нужно рисовать головы. Вряд ли она поступит в этом году (это опять к родителям). Ей нужно подготовиться, а потом она обязательно поступит и станет хорошим художником. Пока пусть Таня приходит в институт, когда рисовальный класс будет пустой и рисует гипсовые слепки: нос, рот, ухо. А потом мы будем писать акварелью.
К тому же Певнев, как оказалось, вел композицию в той самой студии ДК, где мне вынесли неутешительный приговор. Поэтому он дал мне задание: сделать эскизы конфетной коробки и придти на занятие, где будут обсуждаться работы других студийцев.
Визит репетитора не успокоил моих родителей, но внес в мое настроение нотку оптимизма.



Мама была женщиной властной. Создавая видимость того, что в семье все решает отец, именно мать определяла ход домашней жизни. Училась я хорошо. Самым слабым моим местом была физкультура. Поэтому мама решительно заявила: «Нечего лезть в этот художественный институт. Там одни бородатые дядьки, да еще и рисуют масляными красками (это был высший пилотаж, еще не освоенный мною). А чтобы не терять год, поступай в Политехнический». Сама она до войны в 27 лет поступила в ленинградский политехнический институт, проучилась там 3 года, а когда началась война, пошла добровольцем в Народное ополчение. В институте у мамы появился жених- сталинский стипендиат – Вася Капинос. Они собирались пожениться, но война спутала все планы. Васю забрали на фронт, а мама нашла себе мужа в своей 13 стрелковой дивизии. По инициативе мамы моя сестра тоже поступила в политехнический институт, забыв о своих творческих наклонностях. Наверное, из нее вышел бы незаурядный модельер, но после института она стала заурядным инженером.
Деканом факультета, на котором училась сестра Наташа, был, как выяснилось позже, тот самый Вася Капинос, теперь уже профессор. Он встретил маму на улице и узнал ее. Наташа к тому времени уже заканчивала вуз. Мама пригласила Васю с женой в гости. Мы все сидели за столом, мама и бывший сталинский стипендиат вспоминали былое, но было видно, что прошлое уже не тревожит двух пожилых людей.

Перспектива поступать в политехнический мной даже не рассматривалась. Я хотела быть художником. И отец меня поддерживал.
После занятий в школе я отправилась в институт, где Певнев усадил меня в пустом классе рисовать гипсовые нос, глаз и губы. Я очень старалась: укомпоновала гипсовый слепок на листе, вымерила пропорции, углубилась в передачу светотени. Мне казалось, что Певнев оценит мои старания. Однако Владислав Иванович, рассматривая мои рисунки, сказал: «Ай-йя-яй! И Вам, наверное, кажется, что это хорошо?»
Я согласно кивнула.
— Нет, это очень плохо!
И вновь я не понимала, что именно плохо, в чем мои ошибки. Я продолжала рисовать и писать, так и не уяснив, чего от меня хочет Владислав Иванович.
Следующим шагом стало посещение занятий по композиции в студии. Я подготовила кучу эскизов конфетных коробок. Они были сделаны акварелью и выглядели не так «товарно», как должен выглядеть эскиз, выполненный гуашью. На занятиях меня потряс уровень исполнения шоколадной обертки, принесенной одним из студийцев. На салатном фоне была нарисована елочка, на ней ворона, а под елочкой рыжая лисица. Все это было так аккуратно закрашено, вылизано, надписано, что мои шальные эскизы, на которых пел хор теток, выступали клоуны, прыгали балерины, играл смешной оркестр, где фонтанировал плохо раскрашенный фантастический мир театра и цирка, показались мне жалкой макулатурой. Однако Певнев неожиданно раскритиковал аккуратную обертку и принялся всячески расхваливать мои эскизы. Мне даже стало неудобно. Я так и не поняла, что преподаватель хвалил не уровень исполнения, а уровень этих самых фантазий.
Все время, когда Владислав Иванович захлебывался в похвалах, я чувствовала себя неловко. Эти похвалы казались мне незаслуженными.
В студии я познакомилась с девушкой, своей тезкой, которая тоже собиралась поступать в институт, только на отделение художественного конструирования. Настроение у меня было минорное, я рассказала Тане о том, что все, кому я показывала свои рисунки, говорят, что я не поступлю в этом году. Таня утешала меня, повторяя похвальные реплики преподавателя.
Так прошла зима. Наступила весна 1968 года. Нужно было готовиться к выпускным экзаменам. Их было аж 7. В институте тоже нужно было сдавать кучу экзаменов: рисунок -12 часов, живопись – 12 часов, два экзамена по композиции, сочинение, русский устный и историю СССР. Итого тоже 7. И при этом с перспективой никуда не попасть.
За месяц до приемных экзаменов я с отцом вновь отправилась в институт. Мои работы посмотрел завкафедрой графики и тоже «успокоил» меня, сказав, что попробовать поступать нужно, но я вряд ли поступлю. Но ведь в армию меня не возьмут, нужно подготовиться и тогда, возможно, я поступлю на следующий год. Я совсем приуныла. Завкафедрой обратил внимание на орденские планки отца, пришпиленные к кителю. Они принялись выяснять, на каких фронтах воевали во время войны, в каких частях, где оказались в конце войны. Я стояла в стороне и печально слушала фронтовые воспоминания.
Школьные экзамены я сдала на «отлично». Когда готовилась к экзаменам по истории, отец достал атлас со схемами военных сражений и начал мне показывать, какие войска откуда наступали, как ударила с флангов конница Александра Невского и где были расположены редуты Багратиона.
Общую картину портила четверка по физкультуре.
Я подала документы в институт и получила возможность посещать подготовительные курсы при институте. В большом классе сажали двух натурщиков, абитуриенты рисовали и писали, а институтские преподаватели заходили в класс и давали рисующим советы. Среди поступающих преобладали юноши. Мне казалось, что их облик излучает уверенность и оптимизм. Кроме того, у многих в институте были знакомые. Они тоже заходили в класс и шепотом давали своим друзьям ценные советы. Я чувствовала себя сиротливо. Перспективу мне уже озвучили. Предстояло просто пройти все круги и услышать отрицательный ответ.
Однако, посещая эти занятия, я стала замечать преобладающую манеру, в которой были выполнены многие рисунки. Это было подчеркивание геометрических форм головы, намеренная геометризация объекта. Голова обрабатывалась так, что становилась похожей на граненый стакан. Когда я попыталась подражать такой манере, впервые услышала похвалу от преподавателя. До меня начало доходить, чего от меня хотят и что называется «хорошим рисунком» и «выявлением формы».
Еще один случай подкрепил мою догадку. Я нашла удобное, с моей точки зрения, место и начала рисовать натурщика. Вдруг появился рыжий дядя в берете и в усах и согнал меня, заявив, что это «его место». Я вышла в коридор и горько заплакала. Мимо проходил преподаватель.
—Девочка, чего ты плачешь? (Ну, точно, как в сказке).
— Я села рисовать, а какой-то дядька меня согнал, сказал, что это его место.
Преподаватель рассмеялся, взял меня за руку и повел на кафедру рисунка. Оказалось, что он был завкафедрой рисунка. Он вынул учебные рисунки и принялся мне их показывать, объясняя их сильные стороны и те требования, которые институт предъявляет к рисунку. Чем больше он показывал, тем сильнее становилось мое убеждение, что я все правильно поняла.
Начались экзамены. Экзамены по рисунку и живописи длились 3 дня. 4 часа до обеда – рисунок, 4 часа после обеда – живопись. К вечеру я приползала домой и мгновенно засыпала. Я гранила головы, а на голове – носы, виски, лоб, подбородок, губы и прочие «узловые» моменты. Позже оказалось, что эта манера геометризации и выявления формы называется «харьковской школой рисунка».
Мне поставили 4 и по рисунку, и по живописи. Число поступающих сразу сократилось вдвое. У меня появилась слабая надежда. Вступительный балл по специальности был 12. Предстояло сдать еще два экзамена по композиции.

Экзамен по композиции состоял из двух этапов. Первый – иллюстрация (ура!), второй – рекламный плакат. Ряды поступающих поредели, а я почувствовала себя уверенней. Для определения темы задания нужно было тянуть билеты. И тут судьба улыбнулась мне. Из трех вариантов (Отрывок из книги о детстве Шевченко, стихи к песне «Рідна мати моя» и отрывок из Пушкина: «Сказка о попе и работнике его Балде») мне попался Пушкин. Я уверенно взялась за дело: изобразила встречу попа и Балды на базаре. На втором плане постаралась с подробностями нарисовать базарные ряды с товаром, лавки и толпы крестьян.
Преподаватель – распорядитель на экзамене проявил к моей работе интерес, давал полезные советы, касающиеся подачи работы. Я додумалась наклеить бумагу на большой кусок упаковочного картона с ребристой прокладкой. Мне посоветовали обрезать лишние края, что было для меня проблемой. Тогда преподаватель сам резанул лишнее скальпелем. Этих навыков у меня не было.
Работа была выполнена довольно быстро, и я успела посмотреть, что наваяли мои собратья по экзамену. Один парень вырезал из бумаги фигурку Шевченко, стоящего на одной ноге, и стал двигать эту фигуру по листу бумаги, подыскивая для Шевченко наиболее удачное место. Такую экзотику я видела впервые. Другой страдалец пытался иллюстрировать песню, изображая великовозрастного парня на коленях у мамы. Честно говоря, я бы тоже затруднилась сделать что-то на тему этой песни. Тут нужно было сыграть на метафоричности и народных украинских традициях, которые тогда были мне неизвестны.
Следующий этап тоже начался с того, что абитуриенты тянули билетики. Мне попался объект для рекламирования – бутылка минеральной воды. Иные варианты: детское мыло и зубная паста. Плакат (вернее, эскиз к нему) должен был быть выполнен в три краски. Мой плакат тоже был похож на иллюстрацию: трехступенчатое место для призеров, на первом месте бутылка минералки, на втором – бутылка молока в домашних тапочках, а на третьем – пузырек с лекарством, на костылях. В 1968 году в аптеке еще можно было встретить микстуру с пришпиленным резинкой рецептом и с бумажной шляпкой на пробке.
Цвет я выбрала неудачно: ярко-розовый, темно-фиолетовый и желто-оранжевый. По лицу преподавателя увидела, что он ждал от меня бОльшего.
По соседству искатель шевченковского места сотворил плакат, рекламирующий детское мыло. На фоне цвета детской неожиданности нарисовал светло-желтенький земной шар и детскую мордочку. Где-то рядом болталась надпись: «Детям мира – детское мыло!». Плакат не возбуждал добрых чувств. Посмотрев остальные «рекламы», я немного успокоилась. Моя была не самая плохая.
В результате я получила по композиции 5 и 4, среднее – 4. Предстояло сдать еще 3 общеобразовательных предмета, но я уже не волновалась по этому поводу. Только что сданы экзамены в школе, и знания еще не успели выветриться.
Появились, правда, слухи о том, что помимо проходного балла, будет учитываться трудовой стаж, которого у меня не было.
Поступающих становилось все меньше, среди них выделялись парни в военных гимнастерках, претендующие на льготы при поступлении. Я по молодости и по глупости забыла о том, что мы конкуренты, познакомилась с некоторыми, и один из демобилизованных солдат принялся ходить за мной следом, выпрашивая помощь на устном экзамене по русскому языку. Я легкомысленно согласилась. На экзамене я подробно разобрала ему предложение и слово, передала записку. На мое счастье, никто этого не заметил, а могла бы вылететь с экзамена.
Потом, перед экзаменом по истории СССР этот парень спросил меня о Ледовом побоище. Помня военные схемы в папином атласе, я, присев на ступеньку, нарисовала, где стояла конница Александра Невского, а где «свиньей» выстроились псы-рыцари. Вокруг нас тут же собралась куча народу. Позже, подруга, с которой я училась на одном курсе, рассказала, что была свидетелем этой сцены, и что она произвела на нее неизгладимое впечатление.
Я заметила, что со мной стали заговаривать, знакомиться ребята, поступающие на другие факультеты. Познакомилась с некоторыми абитуриентами, которые позже стали моими сокурсниками. Я чувствовала себя уверенней. По всем общеобразовательным предметам я получила пятерки.
Мама от волнения слегла с какой-то загадочной болезнью, похожей на свинку. Скорее всего, воспалились лимфоузлы.
Затем, с экзаменационным листом я пошла на собеседование к завкафедрой. Он долго рассматривал мои оценки, соображая, как это мне удалось так удачно сдать экзамены. Наше собеседование протекало в неожиданном для меня русле. Он стал выяснять, сколько лет моему отцу, и почему он до сих пор не полковник. Я прикидывалась дурочкой, пожимая плечами. Не буду же я рассказывать ему о том, что отец был Дон Кихотом и всю жизнь боролся за справедливость, наживая себе врагов. Не стала я объяснять ему, что трудно было еврею сделать карьеру не только в армии, но и вообще где-либо, ибо антисемитизм стал не только бытовым, но и государственным в родной стране.
Завкафедрой пожал мне ручку, ничего не обещая, и мы расстались. В вестибюле института я встретила Певнева и рассказала о своих оценках и о собеседовании.
Владислав Иванович расцеловал меня, а о собеседовании сказал: «А чего же вы не спросили его: «А чего ты, старый дурак, не член Академии художеств?»
Наконец, наступил день, когда оглашали списки поступивших. На парадной лестнице дама зачитывала фамилии тех, кто стал студентом Художественного института. Я стояла одуревшая от волнения, слушала, боясь что-то пропустить. Вот прозвучала моя фамилия, и стоявший рядом солдатик сжал мои пальцы. Потом прочитали его фамилию, и я тоже пожала ему руку. Выйдя на улицу, я побрела к телефону автомату, выпрашивая у встречных поменять 10 копеек на 2. Позвонила маме и сказала:«Мамочка, я поступила!».

Всех принятых в институт студентов собрали в вестибюле старого корпуса на втором этаже. Нас предупредили, что занятия начнутся в октябре. Но каждый студент должен отработать энное количество часов на строительстве нового корпуса. Нам предложили написать, в каком месяце для каждого из нас желательно отработать на стройке. Я записалась на сентябрь, и мы всей семьей поехали отдыхать в Феодосию.
Экзамены с нервотрепкой остались позади, радость бурлила во мне, и я принялась на отдыхе рисовать иллюстрации к «12 стульям», наслаждаясь юмором, хороводом персонажей, ставших уже нарицательными.
У нашей квартирной хозяйки в комнате, где мы обитали, была прекрасная библиотека: полные собрания сочинений Чехова, Куприна, Толстого, Лермонтова, энциклопедия Брокгауза –Эфрона, Цветаева, зарубежные доселе не читаные авторы. Море, книги, отдых, сон— все было прекрасно.
Лето 1968 года. Вдруг отцу пришла телеграмма (военные на отдыхе непременно регистрировались в местном военкомате): срочно прибыть по месту службы. Начались события в Чехословакии. Отец жил в Харькове на казарменном положении, мать дергалась, боясь, что мы, в случае чего, не сможем уехать из Феодосии. Если раньше мы уезжали на катере на Золотой пляж, то теперь сидели на забитом битком городском пляже, занимая топчаны в 5 утра и прислушиваясь к новостям из репродуктора. В состоянии тревоги мы «доотдыхали» и вернулись в Харьков.
Дома меня ждал еще один сюрприз: открытка из института, в которой требовалось немедленно явиться для прохождения практики в день, который уже давно прошел. Иначе будет рассматриваться вопрос об отчислении студентки Зеленченко из института.
Я помчалась в институт. В вестибюле, у входа, за столом сидел пожилой тучный дядя в кожаной куртке и зеленой велюровой шляпе. Запыхавшись, я показала ему открытку и спросила, что же мне делать? Дядька равнодушно прочел открытку, успокоил меня и сказал, чтобы я приходила прямо завтра, прихватив рабочую форму.
—Дедушка, а мне ничего не будет? Меня не выгонят?
— Нет, не переживай. Все будет нормально.
Дедушка оказался проректором по АХЧ.
На следующий день он определил мне «фронт работ». На террасе строящегося корпуса у подъемника была навалена куча цемента, перемешанного с камешками. Рядом сидела озлобленная тетка. В руке у нее был пульт с тремя кнопками: вверх, вниз и стоп. В мои обязанности входило загрузить подъемник раствором, тетка нажимала кнопку «вверх», подъемник поднимался вверх, где двое мускулистых парней быстро разгружали кучу, тетка нажимала кнопку «вниз». И подъемник вновь был в моем распоряжении.
Мне выдали совковую лопату. Цемент с камнями был очень тяжелый, меня, вместе с лопатой, заносило в сторону. Тетка покрикивала на меня: «Полней загружай! Быстрей шевелись!» Сверху, свесившись с крыши террасы, за мной наблюдали парни. Когда тетка вновь попыталась рявкнуть, я не сдержалась и заорала на нее: «Нечего тут на меня кричать! Как могу, так и загружаю! А не нравится, берите тоже лопату, а кнопки будем вместе нажимать». Регулировщица заткнулась. Тапки мои отсырели. Я чувствовала, что на этом «фронте работ» я погибну. К концу дня я прибежала к координатору работ.
—Дедушка, мне тяжело! И меня по тапкам током стукнуло!
«Дедушка» неожиданно растрогался: «Ладно, деточка, завтра определю тебя на другой фронт работ».
Назавтра работа была значительно полегче и гораздо веселей. В старом корпусе классы были высотой метров 5. На высоких лестницах, стоявших шалашиком, сидели ловкие студенты. Они мыли высокие окна и швыряли мне вниз грязные тряпки. Я полоскала тряпку в ведре и подбрасывала ее вверх. Мойщик ловил тряпку и продолжал мытье. А в это время вниз летела тряпка с соседней лестницы.
Потом я в компании двух ребят с факультета художественного конструирования красила полы на мансарде. Сапожные щетки были прибиты к длинным палкам. Пол красился легко, поверхность получалась гладкая, блестящая.
Вскоре в институт заглянул Певнев –преподаватель, готовивший меня к вступительным экзаменам. Мы договорились, что завтра я принесу показать ему свои новые работы – иллюстрации, сделанные в Феодосии. Он рассматривал принесенные перовые рисунки и шумно восхищался. Студенты, присутствующие при этой сцене, заметно прониклись уважением ко мне. Мне было очень приятно, а похвалы Певнева казались хоть и приятными, но чрезмерными.
Один из моих новых друзей — Исай— приехал в Харьков из Кишинева, где окончил художественное училище. Второй — Славик— из Донецка. Он, как и я, поступил сразу после школы. Славик был похож на комичного Тони из оперетты Кальмана «Принцесса цирка»: кучерявые волосы, нос картошкой, круглые очки, полные губы. Ему хотелось казаться поумнее, помужественнее, посуперменистее. Он спросил у меня: «Танечка, а тебе какие мужчины нравятся: умные или самцы?». В 17 лет я еще не определилась окончательно в этом вопросе, поэтому нагло ответила: «Умные самцы!» Славик долго переваривал ответ. Наверное, он думал, что я выберу умных. А умный – вот он, рядом! Славик во всей своей красе!
Следующий вопрос был попроще: «А что ты любишь из еды?»
—Горелую колбасу,— ответила я искренне.
—Как это?
— Зажигаешь газовую плиту, огонь нужно сделать несильным, ставишь сковородку на огонь, нарезаешь колбасу, выкладываешь на сковородку, закрываешь крышкой, открываешь форточку, закрываешь дверь на кухню и уходишь. Колбаса жарится, остаются горелые корочки. Они хрустят, очень вкусно получается.
Славик опять замолчал надолго. Потом он решил, что вопросов уже достаточно и протянул ко мне свои ручонки. Я искренне возмутилась. Не так я представляла себе романтические отношения.

На нашем курсе промышленной графики и упаковки училось 18 человек. Женщин только 5. Конечно, мы сразу обратили внимание на Таню А. У нее не было ног. Таня с трудом передвигалась на протезах, сделанных, когда девочке было 15 лет. Это была милая девушка с большими голубыми глазами и пушистыми светлыми волосами. Когда-то Таня занималась балетом, но однажды случилось несчастье: девочка попала под трамвай. Ей отрезало оби ноги по колено. Вернувшись после операции к жизни, Таня поступила в художественное училище. Она никогда не ныла, не жаловалось на свое несчастье. Ее привозил в институт отец на своей легковушке, а мы по очереди помогали ей переходить из аудитории в аудиторию по лестницам. После ампутации ног Таня располнела, сказался малоподвижный образ жизни. Она жила с родителями и братом в стареньком доме недалеко от Гольдберовской церкви.
После института Таня много лет работала на фабрике, изготавливающей скатерти, полотенца, салфетки. Она выполняла эскизы орнаментов, которые набивали на ткань. Таня познакомилась с мужчиной и родила сына Алешу – хорошего симпатичного мальчишку. Она и сейчас продолжает жить в том же доме, с удобствами во дворе, разъезжая по квартире на специальной дощечке с колесиками. Для меня ее жизнь – пример силы, стойкости и выдержки. Мы часто жалуемся на свои проблемы, но каждый раз, возвращаясь после визита к своей сокурснице, я смотрю на свои проблемы свежим взглядом и благодарю Всевышнего за все, что он мне дал.

На курсе я была самая младшая, сразу после школы. У остальных студентов за плечами были художественные училища, армия, еще какой- то жизненный опыт. Ребята имели опыт оформительской работы. Я сразу почувствовала свои слабые стороны и принялась усердно восполнять то, чего мне не хватало. Самой большой проблемой для меня стала работа с гуашью. Кроме самой технологии выполнения работы, была и еще одна "заковыка". Дело в том, что гуаши у меня элементарно не было, и купить ее было негде. А между тем задания по композиции, цветоведению, шрифтам, народному искусству нужно было выполнять именно гуашью. Мама тут же написала письма всем родственникам в Ленинград. В Ленинграде функционировал завод художественных красок, поэтому купить краски в Питере – задача решаемая.
Отец узнал, что в Харькове гуашь можно было купить в киоске художественного фонда. Однако продавали дефицитную гуашь (равно как и акварель, пастель и кисти) только членам Союза художников. Отец отправился к директору фонда и тот в порядке исключения дал разрешение на покупку небольшого количества материалов. Банок 5, таким образом, у меня уже были в наличии. Вскоре начали приходить посылки от родственников. Это было целое сокровище!
Самым тяжелым для меня предметом стало цветоведение. Нужно было выполнить массу специальных упражнений, выклеенных из цветной бумаги: спектральный круг, растяжки каждого спектрального цвета к серому, белому и черному. Простые упражнения на нахождение двух или трех гармоничных цветов сменялись композициями, в которых с помощью цвета нужно было передать то или иное настроение или чувство.
Эти упражнения требовали технической сноровки: нарезание цветных бумажек скальпелем, выклеивание композиции, культурная подача работы на картоне, с бумажной папиросной оберткой. Все выходные я красила бумагу, резала ее, клеила, сушила под прессом, навалив сверху все тома малой энциклопедии.
И все равно: мои сноровистые, более опытные сокурсники делали все это лучше, аккуратнее. И все скрывали технологию, боясь, что кто-то сделает так же хорошо.
Неразрешимой задачей стали для меня упражнения по композиции.
Композицию у нас преподавали две женщины, которых мы звали «девочками». Одно из первых заданий было простое: скомпоновать на листе полоску бумаги шириной 5 сантиметров, еще одну полоску 1,5 см и кружок определенного диаметра. Я приносила на занятие кучу эскизов, и девочки, разложив мои труды на столе, комментировали так:
— Понимаете, Танечка, это все не держится на листе. Нужно подвигать, утрясти, укомпоновать…
—Ну, что конкретно я должна сделать? Объясните мне.
—Ну, я же сказала, подвигайте, укомпонуйте.
Остальные студенты вообще ничего не носили. Они только слушали замечания по поводу моих работ. Я чувствовала себя тупой неумехой, которая вновь никак не может уразуметь, чего от нее хотят. Все эти общие фразы ничего мне не разъясняли.
Я вновь столкнулась с неумением преподавателя четко сформулировать задачу и пути ее решения. Выставив это упражнение на просмотре, я получила за него не то 4, не то 3, но так и не поняла, чего от меня хотят.
Уже окончив институт, я случайно натолкнулась на книгу Яна Чихольда – исследователя в области оформления книг. Чихольд замерил огромное количество старинных рукописных книг и вывел несколько математических формул, по которым рассчитывалось соотношение шрифтового поля к размеру всего листа книги. В основе всех этих расчетов лежала геометрия. Я должна была, выполняя это задание, просто расчертить нужный лист, разбив его на одинаковые прямоугольники, т. е. создать некую модульную сетку. Пользуясь этой сеткой, нужно было разложить необходимые элементы композиции на листе. Попав на модульные линии, элементы композиции органично распределялись на листе. Никто не объяснил мне, что в основе любой композиции должен лежать голый математический расчет, а не интуиция.

На первом курсе было особенно трудно учиться. Шрифты стали для меня еще одним тяжелым предметом. И вновь из-за отсутствия навыков исполнения. Тогда не было компьютеров, все делалось вручную: шрифтовые цитаты, композиции, в которых к каждому слову нужно было подобрать характерный шрифт, одинаковые межбуквенные расстояния, выскакивающие "дырками" уже после того, как работа была выполнена.

На занятиях по народному искусству нужно было создать тот или ной вид орнамента: линейный, сюжетный, растительный, геометрический. Мы изобретали велосипед, стараясь сделать лучше, чем это было сделано задолго до нас. Никто не объяснял нам символику знаков народного орнамента. Все это я изучала самостоятельно, лет через 20 после окончания института. После первого курса мы поехали на практику в Полтаву, в краеведческий музей. Там, сидя в хранилищах, мы копировали фрагменты народных вышивок, изумляясь, с каким мастерством неграмотные крестьянки заполняли ткань своими неприхотливыми органичными узорами, изображающими мировой космос и устройство мира.

Одним из интересных предметов была для меня история искусств. Читал ее Михаил Иванович Зубарь. Это был чудаковатый мужчина лет 55-60. Он был очень брезгливый. Двери в туалет открывал локтями да и свет пытался включать тем же местом. Говорили, что он стал доцентом еще до войны, но, оставшись в Харькове при немцах, позже был лишен этого научного звания и вынужден был зарабатывать свое звание вновь, начав с нуля. Мы сидели в темном классе, а преподаватель с помощью допотопного диаскопа демонстрировал на экране репродукции. В темноте мы и вели конспекты.
Нас напугали старшекурсники, что Зубарь принимает экзамены, заваливая бедных студентов. Я ужасно волновалась. Трудно было запомнить многочисленные храмы романского и готического периодов. Поэтому я написала все названия шариковой ручкой на ногах. На экзамене я вытянула слайд с изображением памятника кондотьеру Коллеони. Я помнила автора, но из головы вылетел город, в котором этот памятник установлен. Усевшись за третий от преподавателя стол, я потихоньку стала поднимать юбку, пытаясь прочесть ответ на второй вопрос. Скосив глаза вправо, я увидела, что мой однокурсник ожесточенно строит гримасы, стараясь привлечь мое внимание. Он надеялся, что на своих ногах я заодно найду ответ и на его билет. Увы! Я боялась ему помочь! Зубарь мне поставил «5», и вместе с Исаем я отправилась отмечать успешно сданный экзамен. В парке мы попали под дождь. Записи, сделанные шариковой ручкой полиняли на белую юбку.

Много часов отводилось на рисунок и живопись. Первый курс – это, в основном, натюрморты. Живопись у нас вел пожилой преподаватель, который, как оказалось, в гражданскую войну воевал в 1-й Конной, у Буденного. Студенты, более всего ценившие в живописи виртуозность и колорит, с усмешкой слушали скрипучие занудливые замечания преподавателя, советовавшего в конце своего монолога пойти и смыть все написанное.
Я же в отличие от своих продвинутых сокурсников, внимательно слушала все, что говорит Петр Михайлович. Найдя в моем лице благодарного слушателя, преподаватель прилипал к моей работе и торчал рядом минут по 40, делая мне «под руку» бесконечные указания и замечания.
Однажды преподаватель предался воспоминаниям. Петр Михайлович вспоминал, что известный художник-баталист Самокиш, когда писал свои полотна, то изображал лошадей с натуры. Коня приводили прямо в мастерскую.
— А у нас сейчас имеется подшефное танковое училище. И если вам нужно будет изобразить танк, вы всегда можете подойти в училище и сказать об этом. И вам предоставят возможность писать танк с натуры.
—А если нужно написать горящий танк?— поинтересовался один из студентов
—Вон!— заорал преподаватель.— Выйдите из класса! И без разрешения декана я вас не пущу!

В середине года нам начали ставить обнаженную натуру. Натурщицей была молодая девушка с обиженным лицом. Мы рисовали ее углем. Потом были задания другого плана: рисунки растений в любой технике. Я старалась. Времени на гулянки не оставалось. Все общение – только в институте. Задания наваливались комом: только успевай, поворачивайся! Однако, к концу года на курсе оказалось только две пятерки по рисунку, и одна из них – моя.

На курсе царила атмосфера недоброй конкуренции. Особенно это касалось композиции. Мне запомнились несколько случаев, когда студент, принеся на занятие набросок плаката или рекламной листовки, вдруг оказывался перед фактом: его однокурсник приносил на следующее занятие готовый плакат с позаимствованной идеей. Особенно такой подлянкой грешили выпускники Симферопольского художественного училища.
Однажды случился инцидент, повлекший за собой драку. Нам дали задание: выполнить в какой-нибудь технике гравюры индустриальный пейзаж. На дворе свирепствовал «суровый стиль». Один из студентов стырил рисунок, опубликованный в «Известиях». Он аккуратно скопировал и вырезал индустриальный пейзаж на линолеуме. При печати изображение зеркально отразилось, и результат казался изобретательному конъюнктурщику безупречным. Но надо же! Кто-то углядел все-таки злополучный пейзаж в газете. Не поленились вырезать исходник, и на собрании графического факультета после того, как было объявлено о награждении изобретательного студента премией имени кого-то или чего-то, вдруг поднялся Саша Гуров – студент из Владимира и предъявил всем первоначальный вариант награжденного произведения. Дальше была немая сцена, потом охи-вздохи руководителей кафедры. Позже последовала драка Гурова с несостоявшимся лауреатом.
Однажды я тоже воспользовалась готовым коллажом из журнала «Знание-сила», скопировав контрастное изображение паровоза с надписью: «Наш паровоз, вперед лети!». Революционная тематика заданий всегда ставила меня в тупиковое положение. И надо же! Гуров все-таки нарыл коллаж в популярном журнале. Но не стал меня разоблачать. Просто со смехом сказал мне об этом на ушко. Ко мне вообще относились доброжелательно, вникали во все мои амурные похождения, наставляли на путь истинный, давали полезные советы и называли «салагой». Видимо, слишком уж наивной девочкой я выглядела в глазах своих сокурсников.
Гуров вообще любил устраивать со мной словесные перепалки, в которых я старалась блеснуть юмором и «ерундицией».
Когда мы встретились через 20 лет после окончания института, Гуров примчался из своего Владимира на эту встречу и за столом опять попытался затеять со мной словесный турнир, а потом отправился провожать, выспрашивая по пути, как сложились мои отношения с бывшими воздыхателями. Почему-то моя биография его очень волновала.

Интересным предметом была «работа в материале». Это было изучение различных техник эстампа: литографии, линогравюры, офорта.
Литография – это рисование специальными карандашами или литографской тушью на толстых тяжелых известняковых камнях. Техника напоминала рисование на шероховатом, хорошо натянутом листе ватмана. Только исправить погрешности было трудно. Потом изображение протравливалось, но поверхность, покрытая тушью или карандашом, оставалась нетронутой. На камень валиком накатывалась краска, сверху камня накладывался лист бумаги и под давлением прокатывался. Получался оттиск, напоминающий рисунок.
Линогравюра мне нравилась меньше. Одно неверное движение резцом – и начинай работу сначала. Да и оттиск получался грубоватый. Линогравюра не терпела мелких штрихов.
Самым интересным был для меня офорт – гравюра на цинке. Офорт напоминал перовой рисунок, позволял тонкий штрих. В офорте было несколько техник. Можно было рисовать по пластине, покрытой кислотоупорным лаком. Потом цинк погружался в раствор кислоты, вытравливающей процарапанные места.
Можно было обойтись без лака – просто царапать рисунок по металлу. При этом образовывались заусеницы, создающие при печати толстые жирные штрихи. Можно было припорошить плоскость металла порошком канифоли, создавая при протравке пятно с интересной фактурой. Потом нужно было втереть в царапины краску, а излишки снять с металлического листа прямо рукой. Каждый оттиск чем-то отличался от другого. Правда, после работы в офортной мастерской от меня разило скипидаром, руки с трудом отмывались от типографской краски, а одеваться можно было только в черное. Халат не спасал от краски. В трамвае я старалась забиться в уголок задней площадки. Входящие в вагон принюхивались: кто-то краску везет.
Преподавал работу в материале на первом курсе интересный педагог- Виталий Николаевич К. Единственной запоминающейся чертой был его насмешливый взгляд с ленинским прищуром. Казалось, он сейчас скажет: «Я все знаю, но вам ничего не скажу». Обойдя класс, В.Н. сохранял загадочное молчание. Никаких замечаний, никаких советов. А я очень нуждалась и в замечаниях и в советах. Поэтому я чуть ли не хватала педагога за полы пиджака. Но ничего вразумительного так и не услышала. Весь опыт приобретался под руководством лаборанта, на практике, при печати.

Я всегда с нетерпением ждала уроки по пластической анатомии. Вел их пожилой преподаватель по фамилии Цинкин. Он был врачом-психиатром и еще закончил какое-то художественное заведение. К Цинкину студенты обращались за помощью как к врачу. И он часто давал дельные советы. На уроках по пластической анатомии мы должны были изучать скелет и мышцы человека. Первые два курса были посвящены изучению мышц лица.
В самом начале учебного гуда все студенты перезнакомились друг с другом. Мы еще мало знали своих однокурсников, нам предстояло учиться вместе 5 лет, и за эти годы мы узнали друг друга получше. Среди сокурсников выделялся молодой мужчина с яркой восточной внешностью и характерным акцентом – азербайджанец С. С казался нам весельчаком, рубахой-парнем, душой компании.
На занятиях по пластической анатомии Цинкин стал рассказывать нам, как по лицу человека можно определить его характер. В качестве примера Цинкин начал давать характеристики студентам мужского пола. Женщин он принципиально не характеризовал.
Я запомнила, что о С преподаватель сказал приблизительно следующее: «Бойтесь этого человека. Он может сделать любую подлость. Он хитрый и жестокий». Разумеется, это было сказано в более тактичной форме, но смысл был именно такой. Мы все искренне посмеялись, не поверив в убийственную характеристику. Вместе с нами смеялся и С.
Однако, вскоре нам пришлось убедиться в правдивости этой характеристики. Среди студентов был мужчина, казавшийся мне почти стариком: ему было лет 27-28. Володе (так звали студента) пришлось срочно сделать операцию на височной кости. Он очень отстал, потом с трудом нагонял упущенное. С на уроке по какому-то поводу сцепился с Володей, а на перемене ударил его в висок. Больше Володя не смог учиться и оставил институт. Позже в Харьков, оставив 5-летнюю дочь на попечение родителей, приехала жена С. Она сняла комнату, и супруги поселились вместе. Женщине нельзя было делать аборты, но любвеобильный супруг не очень жалел свою половину, и после очередной операции жена С тяжело заболела.

Мне были просто интересны уроки пластической анатомии, я немного научилась понимать, что за человек передо мной и что от него можно ждать. Иногда мне кажется, что это происходит на интуитивном уровне. Однажды, поднапрягшись, я охарактеризовала молодую жену своего приятеля, даже предсказав, насколько неудачной будет их совместная жизнь. За внешностью мягкой кошечки со светлыми волосиками я сумела разглядеть злую хищную бабенку. Время подтвердило мой диагноз.

В нашем институте было много студентов с теми или иными заболеваниями. Очень многие студенты болели легочными заболеваниями. Приехав в Харьков из маленьких городков с чистым воздухом, ребята не выдерживали загазованности промышленного города, отсутствия нормального питания. Еще одним бичом института было пьянство.
Отсутствие внутренней культуры у студентов приводило к тому, что чувствовать себя свободным, интересным, открытым, молодой человек мог только, «приняв на грудь». Казалось, что пьянство – это необходимая составляющая таланта, богемной жизни, творчества.
В институте на праздник устраивались торжественные вечера с танцами. Теперь танцы переименовали в дискотеку, но суть почти не изменилась. Возможно, техническая оснащенность стала более изощренной. В буфет завозили вино и водку, и почти все студенты, чтобы ощутить тяжелый праздник души, предварительно шли выпить. Как-то я затащила на вечер, посвященный 8 марта свою сестру. Перед танцами по плану была торжественная часть, ректор, выпив чего-то, стал читать без бумажки доклад о женщинах. Сестра старалась смеяться тихо, а потом начала сползать под стул. Я пихала ее руками, пинала ногами, но прекратить приступ гомерического хохота не могла. Размазав краску на ресницах, она, сотрясаясь от смеха, побежала смывать косметику в туалет.
На курсе нам позировала миловидная пышная женщина Марина. Преподаватель живописи принялся оказывать ей знаки внимания. Двое студентов также распустили перед Мариной хвосты. Во Дворце студентов институт праздновал новогодний вечер. Все студенты сдавали деньги «на столик» - новогоднее угощение. Преподаватель пригласил Марину и оплатил за нее «посадочное место». На вечере, перепив, педагог потащил даму под елочку, студенты взялись отбивать ее у потерявшего ориентацию наставника. Сцена была безобразная.
Позже, работая в художественно- рекламном комбинате, я увидела своего бывшего педагога. За пьянство его выгнали с преподавательской работы. Он устроился художником в комбинат. Однако долго не задержался. Пьяные выходки приобрели настолько безобразный характер, что даже вспоминать не хочется.

В нашей пятиэтажке жили разные люди: рабочие завода имени Малышева, инженеры, врачи, педагоги. На лестничной клетке в двухкомнатной квартире одну комнату занимала Домна Ивановна- пожилая, симпатичная женщина. Домна Ивановна была арестована в 1937 году, за компанию со своим мужем- рядовым работником какого-то райкома. Она просидела 20 лет. Жизнь ей спас начальник тюрьмы. Взял к себе в дом домработницей. Детей забрали в детский дом. Сын, повзрослев, попал на фронт, где и погиб. А дочка – Аллочка- выросла, вышла замуж за военного, родила двоих детей. Ее мужа отправили служить в Польшу.
Алла (Алла Прокофьевна) отправила свою дочь Таню к бабушке. Таня уже училась в старшем классе, нужно было думать об образовании. Так у нас появилась новая подружка – большеглазая симпатичная Танечка. Она окончила музыкальную школу, подбирала на пианино популярные песенки и записывала мне ноты. А я с удовольствием играла на пианино любимые мелодии. Таня поступила в математическую школу, ее продвинутые друзья стали часто наведываться к ней в гости, моя сестра с удовольствием общалась с математической компанией. Ко мне Танины друзья относились снисходительно: я для них была маленькой девочкой.
В 1968 году, после событий в Чехословакии, Таниного отца демобилизовали, и ее родители приехали с сыном Павкой в Харьков. Вся эта честная компания поселилась в одной комнате у Домны Ивановны. Танин папа- Григорий Павлович, дядя Гриша был ровесником моего отца, они подружились, часто сидели на скамейке у подъезда и вспоминали войну. Соседские бабки подсаживались рядом и прислушивались к фронтовым рассказам.
По закону дяде Грише должны были дать квартиру. Чтобы ускорить этот процесс, дядя Гриша внедрился в райисполком, служащим в квартирный отдел. Где-то через год он получил квартиру. Однако Танина семья довольно часто навещала бабушку. Соседи заходили к нам в гости, приглашали моих родителей на праздники к себе. Однажды дядя Гриша рассказал нам о том, что на работу в райисполком ищут человека. А дело было так: зам председателя райисполкома вменялось в обязанность заниматься природоохранной деятельностью. Рабочие заводов и фабрик, учащиеся и студенты района сдавали копеечные взносы, состоя поголовно в обществе охраны природы. Кроме того, сами предприятия и учреждения сдавали еще и юридические взносы. В результате собиралась значительная сумма. На эти деньги покупали саженцы и семена цветов и травы, устраивали фестивали соответствующих фильмов, приглашали лекторов с лекциями о том, как нужно беречь природу, организовывали конкурсы детских рисунков и прочие мероприятия. Проблема состояла в том, что не было оплачиваемой должности для человека, который должен был всем этим заниматься. Райисполком взял для этой деятельности женщину, пообещав ей взамен решение какой-то проблемы, но дама, собрав значительную сумму, исчезла вместе с деньгами в неизвестном направлении. Заместителя председателя шерстили на всех заседаниях и совещаниях. Он кинул клич среди работников райисполкома, чтобы нашли ему честного человека.
И вот дядя Гриша пришел с этой вестью к нам и принялся агитировать маму взяться за эту работу, советуя ей попросить взамен за бесплатный труд поменять нашу двушку на трехкомнатную квартиру. Тем более, что родители, будучи участниками войны, имели право на дополнительные квадратные метры.
Маме было около 60, и мы принялись уговаривать ее, убеждая, что это – единственный наш шанс улучшить жилищные условия. Дядя Гриша расписал заместителю мать как порядочного человека, фронтовика и потащил ее знакомиться в райисполком. Начальник пообещал со временем поменять нам квартиру, и мама взялась за дело. Вскоре район оказался в числе лучших в городе по охране природы, мама организовала многочисленные районные общества: садоводов, кактусоводов, цветоводов, пчеловодов. В них состояли люди, одержимые своими увлечениями, что, впрочем, не мешало некоторым из них крутить интриги в своей компании. Все эти общества собирали плоды своих трудов, а потом приносили какие-то дары в дом ребенка в качестве подарков.
Мама поехала на завод Малышева и выпросила в профкоме купить для детей сирот подарки к 1 сентября. Дети, получив в подарок портфели с увлекательным содержимым, совсем забыли про ведра с яблоками и банки с медом.
Для школьников в кинотеатре «Салют» бесплатно крутили кино, в парке Артема проходили конкурсы. Словом, работа кипела. В кабинете у мамы стояли мешки с семенами. Сборщики взносов получали свой законный процент от собранной суммы и кулек с семенами в придачу.
Заместитель председателя вполне оценил мамину деятельность, награждая ее почетными грамотами и букетиком гвоздик ко дню Победы. В 1972 году мы переехали в новую трехкомнатную квартиру в новой девятиэтажке. Года через 3 должность, которую занимала мама, стала оплачиваемой. Где-то рублей 90. Мама проработала в райисполкоме 18 лет.

Мы переехали в Харьков, когда сестра училась в 10 классе. Вскоре у нее появились закадычные подруги. Одна из них – смешливая Галя. Галя все время улыбалась, а на щеках у нее появлялись симпатичные ямочки. Такая кустодиевская девушка со вздернутым носиком и светлыми волосами, расчесанными на прямой пробор. Окончив 11 классов, Галя попробовала поступать в вуз, но не прошла по конкурсу.
Моя сестра Наташа тоже подала тоже документы в политехнический институт. Оказалось, что у нее не было какой-то прививки. Наташа отправилась делать прививку в поликлинику. Во время этой манипуляции ее заразили гепатитом, и вместо вступительных экзаменов, сестра попала в инфекционную больницу. Год был потерян. Кроме того, Наташа приобрела хроническое заболевание печени. Наташу пристроили в ЖЭК помощником бухгалтера, где она на арифмометре суммировала квартплату.
Галка не могла найти себе работу, и мои родители, как всегда, принялись помогать дочкиной подруге. В нашем подъезде жил сосед, который работал в управлении Южной железной дороги. Отец провел с ним беседу, и вскоре сосед сказал, что на работу требуется сортировщик писем. Галка должна была ездить в почтовом вагоне и в процессе поездки сортировать письма. На такую поездку уходила неделя, а потом 2 или 3 недели можно сидеть дома и готовиться к предстоящим экзаменам. Галка с радостью согласилась. Теперь отец встречал ее новым приветствием: «Почтарик!» Так это прозвище и приклеилось к Гале.
Наташа поступила в институт на следующий год, ее подруга тоже. На третьем курсе группа поехала на практику в Днепродзержинск. Сестра поела что-то в столовой, после чего ее в тяжелейшем состоянии доставили в больницу. Родители рванули туда, потому что местные эскулапы уже хотели резать. Оказалось, что печень не выдержала общепитовских разносолов.
Приблизительно в этом же году мама случайно встретила на улице своего старого ленинградского знакомого – однокурсника и несостоявшегося жениха Васю Капиноса. Оказалось, что Вася после войны вернулся в институт, закончил его и был направлен в Харьков на преподавательскую работу. И на данный момент он был деканом Наташиного факультета.
Когда, после окончания вуза, началось распределение, Наташу ожидало направление в Набережные Челны с проживанием в общежитии. Обеды в столовых были для нее смерти подобны. Мама побежала к Васе, но тот развел руками: «Ничего сделать не могу. Вот, если бы у нее был брак с молодым, распределенным в Харьков, специалистом…»
Кто-то опустил бы руки, но не Наташа. Она обегала всех своих подруг и обрисовала всем свою ситуацию. Вскоре у нас в доме появилась улыбающаяся Галка.
Она сообщила, что у нее есть сосед Саша. Он – молодой специалист, распределенный на радиозавод. И Саша готов заняться благотворительной деятельностью – подать с Наташей заявление в ЗАГС, чтобы на распределительной комиссии Наташа могла бы предъявить справку о предстоящем бракосочетании. При этом Галка-Почтарик хохотала, периодически падая с дивана. Мы попытались выяснить, в чем причина такого безудержного веселья, но Галя только махала руками: «Сами увидите».
На следующий день Галка привела фиктивного жениха. Это был парень под 2 метра ростом, весом за 100 килограмм, с тремя подбородками, похожий на большого толстощекого пупса. Наташа рядом с ним смотрелась обалденно со своими 42 килограммами, 34 размером ножки и 154 сантиметрами роста. Они тут же принялись смотреться в большое зеркало, покатываясь со смеху. Дальнейшую историю я знаю только со слов Наташи.
Эта колоритная парочка отправилась во Дворец Бракосочетания подавать заявление. Наташка держалась за ручку Саши, чтобы хоть как-то попадать в шаг. Сзади по центральной улице топал взвод курсантов и комментировал увиденное, покатываясь со смеху.
Когда кандидаты в брачующиеся вошли в зал, где женихи с невестами заполняют анкеты, все парочки бросили свои дела и с радостными улыбками уставились на Сашу и Наташу. То же самое сделала и девушка, принимающая и регистрирующая анкеты. При этом рот у нее открылся в улыбке и долго не закрывался.
Наташа получила заветный талон с датой регистрации и еще один талончик, позволяющий отовариваться в салоне для новобрачных. На распределительной комиссии сестра продемонстрировала справку о предстоящей свадьбе и получила свободный диплом.
Дома мы устроили вечеринку, где я толкнула речь. Я сравнивала Сашу с Персеем, спасшим Андромеду от пасти дракона. Справка, видимо, в данном контексте играла роль головы Медузы-Горгоны.
Наташа устроилась работать во ВНИИ при одном из заводов, потом окончила институт патентоведения и много лет занималась патентоведением, пока не развалился и завод, и институт.
Прошло несколько лет, и теперь уже Саша обратился к нам за помощью. Его родители разбились в автокатастрофе, но остались живы. Сашу забирали в армию, а ухаживать за родителями было некому. Да и бегать, добывая справки, тоже было некогда. Наш отец сам бегал по военкоматам, добиваясь бессрочной отсрочки для Саши.

Я устроилась работать в художественно-рекламный комбинат после года мытарств на парфюмерной фабрике и на мебельном комбинате. Через год после окончания института мне уже казалось, что я ничего не умею.
Директор комбината предложил мне сделать несколько эскизов рекламных плакатов для предприятий службы быта: парикмахерской, ателье мод или сапожной мастерской. Комбинат специализировался на оформлении именно таких заведений. Вернее, комбината как такового не было. Он строился. А пока существовало множество мастерских, расположенных в аварийных помещениях, в домах, предназначенных под снос. Это были, чаще всего, комнаты в полуподвалах с удобствами во дворе. Администрация комбината тоже находилась в таком же полуподвальном помещении. Работали в комбинате помногу лет мужчины, художники-самоучки. Уровень рекламы был соответственный. Правда, появилась мастерская по изготовлению вывесок из пластмассы, где колдовал, создавая невиданные смеси и штампуя буквы, мудрый еврей Перлин. Работа там была вредная, оборудование самодельное.
Я принесла свои эскизы, директор очень обрадовался. Наверное, на фоне производимой в комбинате продукции, мои работы выглядели хорошо. Он позвал своего заместителя, хвастливо показал тому принесенные рисунки, и вопрос о моем трудоустройстве был решен.
Вместе со мной на работу в комбинат после художественного училища пришли молодые супруги Л. и молодая художница Тамара. Мастер оформительского цеха Полина Самойловна объявила мне, что я буду работать с Тамарой. Она показала нам нашу мастерскую: сырую полуподвальную комнату с большим рабочим столом. Сказала, что как только будет какой-нибудь заказ, мы его получим. Работа сдельная. Выполненную работу принимает художественный совет. Он определяет категорию, уровень исполнения работы. Затем мастер выписывает акт. Если акт подпишет заказчик, то мы, как исполнители, получим свой процент от суммы, указанной в акте. Причем художник не должен зарабатывать в месяц больше 200 рублей. Если зарплата выше 200, то деньги свыше этой суммы переносятся на следующий месяц.
Тамара находилась в возбужденном состоянии, вываливая на меня подробности своей супружеской жизни. Ее муж поступил в художественный институт, она была беременна (небольшой срок), нужно искать квартиру, обустраиваться.
Поскольку заказа не было, я предложила своей коллеге найти заказ самостоятельно.
В самом центре города, на площади Тевелева, ныне переименованной в площадь Конституции, находилось детское ателье мод. Оформление витрин в ателье отсутствовало, и мы отправились туда с предложением оформить эти самые витрины. Заведующая сказала, что будет очень рада, если мы сделаем что-нибудь красивенькое, но решают эти вопросы в дирекции фабрики индпошива № 1, которой и принадлежит это ателье.
Весь город, как оказалось, был разделен на зоны: ателье одной зоны подчинялись фабрике № 1, другой район – фабрике индпошива № 2 и т. д. Кроме этих фабрик были еще фабрики по ремонту обуви, парикмахерские и банно-прачечные хозяйства, фабрика трикотажных изделий, объединение, курирующее работу мастерских по ремонту бытовой техники. Словом, служба быта была разветвленной системой, охватывающей не только город, но и область. А наш комбинат призван был оформлять и украшать все эти многочисленные мастерские, ателье, парикмахерские и дома быта.
Мы с Тамарой, ничуть не смущаясь, отправились в управление фабрики, предложили свои услуги, нашим предложением заинтересовались, выдали бланк с официальным заказом, и через несколько часов мы вернулись к мастеру со своим уловом. Полина Самойловна работала в комбинате давно, знала все повадки художников и заказчиков. Она похвалила нашу расторопность и спрятала бланк-заказ в сейф. Оказалось, что моя работа по зарабатыванию денег временно откладывается. На повестке дня возникла новая задача: меня отправляют на месяц за город в совхоз на сельхозработы. Тамара, как дама в положении, в этом мероприятии участвовать не будет. Отказаться с моей стороны было бы несвоевременным. Начальник цеха – Виктор Иванович – озвучил сказочные перспективы моего проживания в общежитии совхоза: трехразовое питание и работа по сбору урожая на свежем воздухе. Виктор Иванович был отставником, летчиком. Советский энтузиазм и перманентная готовность к подвигу вскипала в нем и пузырилась. Правда, проявлять энтузиазм и совершать подвиги должен был кто угодно, но не Витя. Он только вдохновлял и направлял, находясь, как и беременная Тома, вечно в возбужденном состоянии.
Я отправилась домой собирать рюкзак. Совхозная страда нарушала все мои планы. Именно в это лето я ввязалась в творческую деятельность, и мне нужно было срочно готовить работу на областную выставку. Я взяла кусок ДВП, прикрепила к этой картонке большими скрепками несколько листов плотной бумаги, засунула в полиэтиленовый пакет пузырек с тушью, ручку, запас перьев, тряпочку и настроилась, не смотря ни на что, сделать работу на выставку.
В курятнике, переоборудованном под совхозное общежитие, селили людей по принципу: одна комната – одна организация. Кроме меня от нашего комбината на свежий воздух отправили нескольких парней-художников, бригаду газосветчиков и бригаду маляров. Газосветчики создавали вывески из неоновых трубок, светящихся в темноте. Кроме того, они варили металлические решетки и конструкции. Настоящая рабочая косточка. Газосветчики поголовно сияли испитыми лицами. Лица маляров светились злобой. Летом у них на счету был каждый день: сезон ремонтов. Среди этой мужской компании слонялась я, пытаясь найти себе место по половому признаку: отдельную комнату или возможность подселения в женское помещение. Мест не было. Мою проблему обещали рассмотреть попозже. Всю нашу честнУю компанию определили в одну большую комнату, где не было ничего лишнего: даже лампочек в голых патронах не было. Одни покалеченные кровати с панцирными сетками.
В светлую пору газосветчики проворно насобирали на совхозных полях помидоров, оперативно выменяли их в селе на самогон и, напившись, попадали на голые кровати. Помещение наполнилось мужским храпом и перегарной вонью. В комнату заглянула комендант общежития и позвала всех вменяемых поехать набивать сеном чехлы от матрасов. Я немедленно помчалась за сеном, потому что провести ночь на голой панцирной сетке меня не увлекала. Трезвые маляры и художники присоединились к тем, кто отправлялся в экспедицию за сушеной травой.
Вдруг в нашей компании нарисовалась экзотическая парочка: в совхоз прибыл электрик Гриша – мужичок, надевший на себя маску придурковатого дяди. Ему очень не хотелось ползать по полям под палящим солнцем с ведром, собирая огурцы. Гриша намерен был вплотную заняться своим здоровьем и пройти курс физиотерапевтических процедур. А вместо себя он привез в общежитие свою жену Маечку – крошечную женщину, которая в этот момент была временно безработная. Маечка тоже присоединилась к охотникам за сеном, а Гриша с чувством выполненного долга отъехал домой. Теперь я держалась возле Маечки, надеясь, что общими усилиями мы все-таки решим жилищную проблему. К вечеру мы лежали на матрасах, набитых сеном, на тех же кроватях, в той же комнате, прислушиваясь к пьяному храпу соратников. С наступлением темноты возле курятника устроили дискотеку, и молодые трезвые коллеги помчались развлечься. Потом, в темноте, они пришли на ночлег, и, лежа на скрипучих койках, зло делились впечатлениями, шепотом обсуждая с подробностями достоинства и недостатки новых знакомых. Я лежала в темноте, слушая эти рассказы, пересыпанные матом, на фоне храпа и вонючего дыхания пьяных мужиков. Я вспоминала свою работу на конвейере парфюмерной фабрики и на мебельном комбинате. Думала, что меня ждет на новом месте работы. Начало было многообещающее. Тоска накрыла меня и я уснула.
Утром Маечка тихонько разбудила меня и повела в маленькую комнатушку у входа в курятник. Наверное, когда-то в ней сидел вахтер. Комендант разрешила нам занять эту комнату. В окно можно было свободно заглянуть со двора, и мы занавесили его простыней. Ура!
Услышав мою фамилию, Маечка разволновалась не на шутку. Оказалось, что она работала в танковом училище преподавателем немецкого языка. В этом же училище преподавал мой отец. Маечка вместе со своей матерью жила в аварийной халупе, терпеливо ожидая, когда подойдет их очередь на получение квартиры. И ждала бы еще долго, если бы не мой отец, которого выбрали в квартирную комиссию. После обследования жилищных условий очередников, он настоял на том, чтобы Маечка получила квартиру в первую очередь. Ее жилье могло рухнуть на голову в любой момент.
Маечка рассказывала мне о том, как, спасаясь от расстрела в Дробицком Яру, она, маленькая девочка, вместе с матерью бежала из оккупированной фашистами Харьковщины.
Родные земляки все же донесли местному полицаю о ночевавших в деревне еврейской женщине с девочкой. Полицай на подводе повез виноватых в своей национальности людей на сборный пункт, но мать так горячо принялась убеждать полицая, взывая к его человечности, что все-таки задела в сердце этого человека какие-то струны, и он, проезжая через лес, отпустил мать с дочкой. Прячась от людей, Маечка с мамой все же спаслись, перейдя немыслимыми путями линию фронта.
Вернувшись в освобожденный Харьков в 43-м, мама с дочкой обнаружили, что их квартира уже занята. Отец Маечки погиб на фронте. Маме с дочкой предложили поселиться в халупе, где они и обитали, пока не получили квартиру в новом районе. Вот такая история.
Вот мы и жили с Маечкой в нашей комнатушке, выезжая дважды в день на совхозные поля собирать огурцы или помидоры. Вскоре в курятник прислали новых собирателей урожая: молодоженов Л., и жена Ира поселилась вместе с нами. Я познакомилась со всеми, присланными в совхоз, коллегами. Я внимательно прислушивалась к рассказам художников, расспрашивая о подробностях и условиях работы. Я готовила себя к новой деятельности.
Я вставала еще до подъема и садилась со своей картонкой на кровати, рисуя перышком венок на голове девочки. На подоконнике передо мной в банке стояли полевые цветы. Девочка, нарисованная на листе, держала в руке одуванчик и дула на него. Пушинки летели по листу, на котором были изображены речка, мальчик на деревянном причале, сидящий с удочкой у воды, прибрежные ивы и птицы в небесах. Мне очень нравился мой рисунок. Он был легкий, кружевной. Я рисовала каждый день понемногу. Потом по коридору слышались шаги. Это обитатели общежития шли на улицу в туалет, потом в умывальник, а потом в столовую на завтрак.
Месяц в курятнике, наконец, кончился. Я вернулась в Харьков. Нужно было приступать к работе.

Полина Самойловна вынула из сейфа бланк с заказом, и мы с Тамарой принялись выполнять эскизы витрин. Вернее, за эскизы взялась я, а Тамара занялась своими проблемами: беременность, съемная квартира, заготовка топлива. Эскизы я делала дома, так мне было удобнее. В комбинате работал мой институтский знакомый Шура. О Шуре нужно рассказать отдельно.
Это был очень колоритный молодой человек. Шура учился на третьем курсе промышленно-графического факультета, когда я поступила в институт. Это был парень около двух метров роста и более центнера веса. Один из его дедушек был якутом, а другой – евреем. Такая вот гремучая смесь. Шура пошел в якутскую родню: азиатские щелочки глаз и усы, как у воинов Чингиз-хана. На просмотре я увидела невообразимые по контрасту сопоставляемых изображений коллажи Шуриной работы. В институте он активно участвовал во всех мероприятиях. Заметив мои восторженные взгляды, Шура привлек меня к работе над украшением Дворца студентов к Новому году. Мне поручили намалевать на зеркале некое подобие кичевого коврика с русалками и лебедями. Шура относился ко мне со снисходительным превосходством. Позже он как-то емко прокомментировал, как я выглядела в институте. Смысл этих комментариев сводился к тому, что я была очень наивной девочкой, связываться с которой было неинтересно. Никаких заманчивых перспектив в отношениях.
Девушек в институте было мало. Однажды со мной очень дружелюбно разговорилась одна из старшекурсниц – Женя. Оказалось, что мы обитаем с Женей в одном районе, а Шура вообще был Жениным соседом: жил в соседней хрущовке. Женя пригласила меня на свой день рождения. За столом меня посадили рядом с Шурой, и Женин папа налил мне водки, предложив выпить за здоровье именинницы. Я испуганно сказала, что никогда не пила водку. Папа вцепился в меня мертвой хваткой, возмущаясь, что я не хочу выпить за здоровье его дочки. Присутствующие принялись меня уговаривать. Я хлебнула обжигающую жидкость, глаза полезли из орбит. Папа засуетился: «Запей водой!» Я схватила стоящую передо мной бутылку с прозрачной жидкостью (как оказалось, это была водка «Кристалл»), плеснула ее в бокал и запила. Мне показалось, что я сейчас умру. У меня было одно желание: доползти до двери, которая находилась на другой стороне комнаты. Между нами был стол, вокруг которого тесно сидели гости. Шура принялся кормить меня бутербродами с маслом. Потихоньку я пришла в себя, вернее, быстро опьянела. Стало тепло, гости кружились вокруг вместе с комнатой. Мне казалось, что я верчусь на веселой карусели. Весь вечер Шура ухаживал за мной, а потом потопал провожать. Возле своего крыльца я быстренько распрощалась с провожатым.
Курс, на котором учился Шура был очень дружным. У них был любимый преподаватель по композиции. Дверь на курсе обычно была заперта, и из-за двери слышна была музыка. Работы, выставленные студентами этого курса на просмотре, привели ректора института в ярость. В них было много формальных поисков и мало идеологической направленности. Преподавателя решено было уволить «за формализм». Двое студентов выступили в поддержку любимого педагога, и Шура был в их числе. Ректор заодно выгнал из института и этих храбрецов. Шуре грозила армия. Мы с Женей пришли к нему в гости. Он был в депрессии и, готовясь к солдатчине, побрился наголо. Теперь-то он уж точно был похож на воина Чингиз-хана.
Однако отец Шуры подсуетился, и его оставили служить в Харькове, в милиции. Кто-то даже пустил слух, что в конной. Все жалели Шурину лошадь. Теперь он иногда появлялся в институте в милицейской форме, перекидывался со знакомыми отрывочными фразами. Я тоже была удостоена короткого общения. Потом мельком узнала, что Шура женился. И вот теперь оказалось, что он работает в этом же комбинате. Работал он с двумя парнями. Он восстановился в институте, но теперь уже на вечернем отделении. Его коллеги были его сокурсниками. Их бригада была самая лучшая в комбинате. Мастерской был отдельно стоящий в глубине двора домик.
Я советовалась с Шурой по поводу эскизов, а он охотно консультировал меня. При создании эскиза нужно было учесть технологию исполнения, имеющийся в наличии небогатый ассортимент материалов.
Мне было интересно на художественном совете. Сначала в комнате, где сидели мастера, рассматривали эскизы оформления интерьеров, эскизы витрин и вывесок. Потом члены худсовета шли по мастерским принимать готовую работу.
Эскизы витрин в моем исполнении получились удачными и были приняты по высшей категории. Заказчики подписали акт, а полученные за эскизы деньги мы с Тамарой поделили пополам.
Теперь нужно было воплощать задуманное в жизнь. Планшеты мы с Тамарой обтянули холстом и загрунтовали. Нужно было нарисовать на них толпу ребятишек в нарядных одежках. Я рисовала, а Тамара сидела рядом и очень эмоционально рассказывала о том, как она познакомилась со своим будущим мужем, как начиналась супружеская жизнь, как проходит беременность. Вся эта болтовня начинала меня раздражать. От бесконечного эмоционального словесного фона я быстро уставала. Работа была сдана, заработная плата поделена пополам.
В соседней комнате работали двое ребят: Саша и Юра. Это были художники-самоучки. Они делали планшеты, обтягивая их холстом, бумагой, наклеивая фактуры, фотографии, делая из жести чеканные залепушки, наклеивали пластмассовые буквы. Юра немного рисовал, но, в основном, это была оформительская неквалифицированная работа, требующая, однако, опыта, определенных навыков и умений. Саша учился на заочном отделении в институте пищевой промышленности. Он мечтал накопить энную сумму и купить должность директора магазина. Однако через пару лет эта мечта уже не казалась Саше такой заманчивой. Всех его знакомых директоров магазинов постепенно сажали за торговые махинации.
Еще одной соседкой по работе была выпускница художественного училища Люда. Люда была замужем, жила в пригороде. У нее уже был небольшой опыт работы. Однако я видела невысокий художественный уровень ее работ.
Следующий заказ, который мы получили с Тамарой, был проект оформления интерьера салона по изготовлению париков, накладок и шиньонов. Оформление интерьеров – это была совсем другая специальность, профессия, которой я никогда не занималась, будучи художником по промышленной графике и упаковке. Однако, жизнь сказала: «Надо!»
Я опять отправилась на консультацию к Шуре. Тот показал мне свои эскизы. В целом я поняла, что нужно сделать развертку стен, общий вид интерьера, эскизы отдельных элементов оформления. Поскольку заказчик просил ввести в оформление интерьера декоративные решетки и настенную витрину, то кроме эскизов нужно было изготовить шаблоны и чертежи для сварщиков.
Вы даже не представляете, насколько скудным был арсенал средств, имеющихся в наличии на складе комбината.
Я опять принялась за эскизы. Учиться приходилось на ходу. Главными консультантами были Шура и его друзья. Я придумала красивую витрину с полками для болванок, на которые надевались парики. Между полок располагались медальоны с легкими рисунками женских головок в париках и шиньонах. Медальоны были заключены в ажурные рамки, сваренные из толстой металлической проволоки. Над дверьми в салоне были запроектированы витражи из пластмассы. Эскиз был принят, по нему начали работать маляры, столяра и сварщики. Обтянув овальные фанерные медальоны холстом, я загрунтовала холст водоэмульсионкой с песком. Получилась шероховатая поверхность, на которой я акварелью, чернилом и тушью написала женские головки. Витрина вышла очень красивая. Я постепенно входила в курс работы, однако сотрудничество с Тамарой становилось мне в тягость. Кроме того, в исполнительской работе присутствовала большая доля физической работы, которая была мне не под силу: обивание планшетов рейками, развеска, крепеж оборудования.
В это время освободился под снос довольно хороший дом недалеко от административной штаб-квартиры. Жильцов выселили, но сносить не спешили. В доме была вода, канализация, ванная, газовое отопление, газовая плита. Перед домом – небольшой палисадник с кустами роз. В этот дом вселили Сашу-Юру, Люду и нас с Тамарой. Фактически я была обречена работать с дамами, а в соседней комнате обитали парни.
Я стала просить Шуру взять меня в их бригаду, но он замахал руками: «Что ты! Парни будут против! И потом мы матом ругаемся!»
Я пошла к Полине Самойловне – нашему мастеру, и стала просить дать мне возможность работать автономно. Однако Полина твердо заявила мне, что я должна работать с Тамарой, пока она не уйдет в декрет. Я приуныла.
Однажды вечером, когда Тамара и Люда ушли по домам, мои соседи Саша и Юра завели со мной разговор. Они предложили мне перейти работать к ним.
— Мы все видим,- сказал Саша, как ты на девочек работаешь. Мы твой уровень видим. Будем работать вместе. Ты делай эскизы, а мы будем исполнять. И гвозди забивать не придется.
Я обрадовалась. Уж очень меня донимала непосильная столярно-развесочная деятельность. Перспектива заниматься только эскизами, которые можно делать дома, казалась заманчивой.
На следующий день на улице меня подловил Шура.
— Ты что, идиотка? Ты – художник, с высшим образованием, а они мальчики- самоучки. Будешь на них пахать, как Папа Карло.
— Да мне просто тяжело гвозди забивать, палки пилить. Ты же меня не хочешь брать!
— Ну, правильно! Ты будешь эскизы делать, они - гвозди забивать, а деньги будете делить на троих.
— Да мне легче эскиз сделать, чем планшет рейками оббить!
Шура долго еще меня ругал, а потом ушел. С соседями я ни о чем не говорила. Наверное, Шура сам за моей спиной пошел высказывать им свое мнение, потому что парни перестали со мной разговаривать. Обиделись. А я по-прежнему, как каторжник к галере была прикована к беременной Тамаре, ожидая, когда она уйдет в декрет, больше, чем сама Тома.
Постепенно мне стали заказывать все больше и больше эскизов. Я делала их дома, а Тамара в мастерской делала посильную для нее работу. Мы незаметно отделились друг от друга. Меня это устраивало.
По соседству освобождались одноэтажные домишки. Жильцы выезжали, на месте старых домов проектировалась застройка целого жилого комплекса. Пока пустовавшие дома занимались комбинатовскими мастерскими.
Шура был чрезвычайно любопытен. Он приходил в опустевшие дома, лазал по подвалам, выискивая разные интересные вещи. Приволок ручную зингеровскую машинку, смазал ее, и машинка еще долго служила в работе. На ней сшивали холст и искусственную кожу. Он находил старинные бутылки, тросточку со встроенным в ручку стилетом, немецкий автомат без приклада, часы с кукушкой. Он приделал к часам цепочку с ручкой от старинного смывного бачка. Если дернешь за цепочку,— выскакивала из дверки кукушка. Шура нашел даже патронтаж. Во всем этом добре Шура любил сфотографироваться. Перед домиком, где обитала его бригада, торчала деревянная табличка: «Траву не мять!».
Здесь же рядом, по соседству двое художников вселились в маленький домишко с беседкой у входа, увитой виноградом. Здесь, в беседке стояла маленькая садовая скамейка. Вскоре в мастерскую влезли воры, украли дефицитные кисти и краски да еще и нагадили в уголке. Художники тут же выехали из домика, подыскав себе другой. Так домик и стоял: пустой, с разбитым окном и кучкой в углу.
Я просила начальника цеха дать мне отдельную мастерскую, но у Виктора Ивановича все руки не доходили.
Наступила весна. 9 мая. Я без всякой задней мысли купила букет цветов и перед работой зашла поздравить Виктора Ивановича с Днем Победы. Витя вскочил, на глазах его выступили слезы. Он обнял меня, поцеловал и сказал, что он тронут. Через пару дней Витя развил бешеную деятельность. Домик застеклили, уборщица убрала следы злодеяния, на окна поставили решетки, в дверь врезали новый замок, и я оказалась обладательницей чудесной мастерской с прихожей, газовой плитой и газовой печкой (газ, правда, был отключен, но потом его подключили), с раковиной в углу и стенами, выкрашенными яркой желтой краской с золотыми листьями.
Шура тут же посоветовал убрать из беседки скамеечку: "Парочки будут по вечерам сидеть, а потом полезут к тебе в мастерскую". Вместе мы затащили скамеечку в прихожую. Она служила мне диваном. Рабочий стол в мастерской был, а стулья нашлись в опустевших домах. На окна я повесила занавески. Моя мастерская мне очень нравилась!

Это был хороший период жизни. В основном, я занималась эскизами. Затем по эскизам делала чертежи и шаблоны для отдельных фрагментов. Правда, мне приходилось курировать исполнение эскизов.
В комбинате работал глухонемой художник. Вид у него был замученный, изможденный. Каждый день к нему в мастерскую приходила его жена и приносила мужу еду в баночках. Объясняться с заказчиками ему было трудно, поэтому и с заказами были вечные проблемы. Я старалась заложить в эскиз какой-нибудь кусок работы для него: уголок качества, уголок покупателя, витрины для образцов используемых материалов и т. п. Все переговоры с заказчиками я вела сама, а художнику объясняла, что нужно сделать. Это была оформительская работа: обтягивание планшетов искусственными пленками, наклейка разных предметов, карманы для листов с информацией, поклейка пластмассовых букв.
Я научилась довольно активно общаться с глухонемым художником. Часть понятий я передавала жестами, научившись этому у своего собеседника, что-то писала на листиках. Что-то медленно проговаривала. Наши жаркие диалоги, с бурной жестикуляцией, произношением слов, толканием друг друга и прочими атрибутами сурдо общения у моих коллег вызывали большой интерес.
Летом я делала эскизы в мастерской, сидя у раскрытого окна. Из окна был виден двор, старый дом, находящийся в состоянии капитального ремонта, подворотня, за которой располагалась мастерская Шуры и его соратников. Недалеко были конторы мастеров и администрации комбината. Все находилось на одном пятачке.
В Шуриной бригаде начались разногласия. Все трое художников хотели командовать парадом и никак не могли определиться, кто из них главный. Наконец один из них – Володя- отделился, обзавелся личной мастерской и начал работать самостоятельно. Шура остался в своем домике с еще одним Володей, но работать они тоже стали каждый на себя. Домик состоял из трех частей: большой рабочей комнаты, маленькой с закрытыми наглухо окнами и прихожей. В маленькой постоянно обитал, превратив рабочее помещение в жилую комнату, Шурин напарник, Вовчик. Как он там жил без удобств – понятия не имею. Шура говорил, что Вовчик мылся только до уровня ключиц. В комнате у него стоял обогреватель. Вовчик регулярно ловил мышей, используя для этого баночку из-под майонеза и пятак. В соседней большой комнате было газовое отопление –АГВ. Мышей Шура ловил цивилизованно- мышеловкой. Рядом с мастерской, в ремонтируемом доме оставалась одна жилая квартира. В ней обитали дедушка с внуком. Дедушка, такой божий старичок, как оказалось, был в свое время конюхом-извозчиком не то у Махно, не то у Петлюры.
Однажды рабочие, ремонтирующие дом, зашли ко мне и попросили написать им плакат по технике безопасности. Я написала, а в благодарность работяги подключили мне обрезанную газовую трубу. Теперь в мастерской можно было сварить что-нибудь на плите и затопить печку.
Неподалеку от моей мастерской располагалось еще одно отделение комбината- редакторский участок. Литературные редактора поставляли в местные газеты рекламу службы быта. С ними рядом обитали двое фотографов. Редакторами работали трое мужчин и две красивые блондинки. Один из редакторов – поэт Иван отсидел несколько лет в лагерях за инакомыслие. В его стихах лидирующей была тема выпивки с друзьями. При этом в поэзии горячо обсуждался вопрос, за чьи деньги была куплена выпивка и закуска. Редакторши обе были очень симпатичные девушки. Позже, уже не работая в комбинате, я узнала, что одна из них – Вера, погибла страшной смертью, под колесами грузовика.
Однажды я узнала, что на работу редактором в комбинат поступил Гена Г. С Геной я была немного знакома. Как-то наша соседка Зина – девушка с филологическим образованием привела Гену к нам домой. Это был мужчина лет под 40, с седой калининской бородкой и усами. Вел он себя прилично, состоял в Союзе писателей и являл собой образ интеллигента от литературы.
Мы с Зиной и моей сестрой Наташей послушали разговоры о литературных проблемах, угостили Гену чаем с какой-то едой, на этом мое общение с ним кончилось. Учитывая благородные седины литератора, я бы, наверное, в трамвае уступила ему место. И вот Гена, оказывается, работает по соседству. Как-то он заглянул в мою мастерскую. Мы поговорили о том, что мне очень хочется заниматься книжной графикой, но в Харькове нет возможности осуществить эту мечту. Гена сказал, что в местном издательстве «Прапор» у него есть кое-какие связи, и он поговорит насчет меня. Вскоре Гена появился в моей мастерской вновь. Он достал свой блокнотик и принялся читать какие-то литературные фрагменты. В этих цитатах кто-то кого-то разоблачал, в них присутствовали намеки на неизвестные мне обстоятельства, и вообще я по своей серости ничего не поняла. Но словесный поток завораживал, заставляя прислушиваться и пытаться вникнуть в смысл читаемого.
Оказалось, что у нас есть один общий знакомый художник. Гена сказал, что художник болен туберкулезом и поэтому у него повышенное либидо. Я тут же спросила, что это такое. Гена объяснил. Я покраснела. Я была неграмотной девушкой. Наконец, Гена встал и вроде бы собрался уходить, но при этом попытался попробовать меня «на ощупь»: жирненькая я или постненькая. Я заметалась по мастерской и, увидев мою реакцию, Гена раскланялся. Вскоре он передал мне телефон художественного редактора. Сказал, что поговорил обо мне, и я должна буду сходить в издательство со своими работами.
В издательстве мне дали заказ: выполнить обложку к книге о советских летчиках, воевавших в 37-году в Испании. Испания у меня ассоциировалась с Кармен, поэтому я нарисовала большую красную розу и пролетающие мимо нее тупорылые самолеты, маленькие как шмели. Обложка как-то сразу понравилась художественной редакторше. Она схватила эскизы, помчалась к начальству и через 5 минут радостная явилась, объявив, что обложка утверждена. Теперь ее нужно выполнить начисто. Окрыленная, я пришла в мастерскую. Появившемуся Гене я радостно рассказала о своих успехах. Гена посидел еще немного, попытавшись ошеломить меня еще какими-то своими литературными изысками. Я ждала, когда он уйдет, и держалась поближе к входной двери.
Дома я рассказала сестре о Гениных притязаниях.
— Вот старый козел!— возмутилась сестра. — Получишь гонорар, купи ему бутылку и вручи.
Получив гонорар, я купила дефицитный коньяк, узнала в конторе отчество литератора и пошла к редакторам. Гены не было. Я оставила записку, чтобы он зашел. Была уже осень, начало ноября. Гена явился в ратиновом пальто, в велюровой шляпе, а я попыталась всучить ему бутылку чуть ли не на пороге, надеясь, что гость тут же уйдет.
— Вот, Геннадий Петрович, с вашей легкой руки, получила гонорар. Выпейте за мое здоровье.
Гена заулыбался, вошел, поставил бутылку на стол, не спеша снял шляпку, и заявил:
—А я не пью. И вообще плату принимаю только натурой.
Я не знала, что в таких случаях говорят. Лицо у Гены вдруг стало красным, седые усы взъерошились, и он ринулся на меня, обещая, что поможет мне получать заказы на иллюстрации, словом, как сейчас говорят, «раскрутит» меня по полной программе. Я с трудом отковырялась от назойливого гостя и вылетела в одном рабочем сатиновом халате, заляпанном краской, во двор. Гена помчался следом. Полы пальто развевались как крылья у стервятника. И тут… О, радость! Из подворотни выплыл Шура. Я подбежала к нему и зашептала: «Подожди, не уходи!» Шура остановился, пытаясь осознать, что происходит. В глазах его светилось любопытство. Тут подскочил Гена и что-то начал говорить, стараясь быть правдоподобным, с трудом объясняя интересную ситуацию. Шура, выставив вперед пузо, угрюмо смотрел на суетившегося Геннадия Петровича, иногда переводя взгляд на меня.
Гена пошел в мастерскую, надел шляпу, прихватил бутылку и, кланяясь, задом вышел из мастерской. Шура молча наблюдал, ничего не спрашивая. Однако, когда литератор ушел, меня начала бить дрожь то ли от холода, то ли от пережитого. Шура попытался расспросить, что произошло. Любопытство распирало его. Наверное, он догадался, но его душа жаждала подробностей, а тут нужно было срочно бежать в контору: вызывал директор. Райкому партии к празднику требовался лозунг. Однако, я даже говорить не могла, заперлась в мастерской и приходила в себя, включив рефлектор. Необходимость расплачиваться за протекцию «натурой» настолько возмутила меня, что я позвонила в издательство и отказалась от уже предоставленной мне на будущее работы.

Наступила зима. От холодов в Шуриной мастерской лопнула труба АГВ. Нужно было срочно зарабатывать деньги, а работать в холодной мастерской невозможно. Вовчик грелся в своей комнатушке обогревателем, а Шура явился в мою мастерскую и поставил меня перед фактом: «Я буду работать в твоей мастерской». «Ладно, работай»,— сказала я. Буквально через несколько часов Шура привел в мастерскую только что оформившегося на работу художника Анатолия Ф.
Тоном, не терпящим возражения, он объявил: «Толик будет работать с нами». Я молчала, чувствуя, что здесь уже решают без меня. Толика я немного знала по институту. Он учился на 2 курса младше меня. Толик рассказал, что в Белгороде живет его молодая жена, а он вот нашел пока работу в Харькове. А дальше осмотрится, как быть. Пока же у Толика даже нет жилья.
— А живи в мастерской,— щедро разрешил Шура, указывая на садовую скамейку. Я чувствовала, что становлюсь тут лишней. Когда Толик вышел, я возмущенно набросилась на Шуру: «Ты бы хоть у меня спросил! Что это такое? Где это он тут будет жить?»
—Танюсик, пупсик, нельзя быть такой жадной. Нужно делиться. Видишь, человек попал в сложную ситуацию? Ну, поживет, тебе что, скамейки жалко? Потом он найдет себе квартиру, я трубу починю и опять будешь одна. Ты же говорила, что тебе тяжело? Вот мы будем работать вместе. Ты себе делай эскизы, а мы с Толиком будем их исполнять.
Я продолжала бурчать. События развивались стремительно. Весь мой уютный мирок мгновенно был разрушен. Масштабы Шуриной деятельности были огромные. Он нашел помимо комбинатовских заказов, халтуру, приволок в мастерскую планшеты, холст, мел, свои инструменты.
По выходным Толик ездил в Белгород. Он приезжал в понедельник благостный и удовлетворенный. С подробностями рассказывал, чем его кормила теща. Затем в течение недели он постепенно озверевал. К пятнице он был совсем озверевший и шипел на всех. Потом уезжал к жене на выходные и вновь возвращался в понедельник в хорошем настроении.
Толикину злобу подогревал Шура своей расхлябанностью. К примеру, мы договаривались, что в 10 утра начнем обтягивать и грунтовать планшеты. Такую работу было удобно делать втроем. Один мажет клеем бумагу, двое подхватывают лист с четырех углов и накладывают на планшет, расправляя тряпочкой морщины, натягивая бумагу на планшет. Мы с Толиком ждем час, второй, Толик покрывается красными пятнами. Наконец, появляется Шура. Только это уже не 10 часов, а 12, или час. Он постанывает, лицо у него скорбное. С порога кидается к аптечке и поедает таблетки угля. У него проблемы с желудком. Чем – то объелся. Шура валится на скамейку и начинает стонать. Толик высказывает все, что он думает по этому поводу. Шура рассказывает с физиологическими подробностями о своих недугах.
Потом у нашей совместной работы появилась еще одна грань: Шурины друзья. Их было много. Они начали приходить в мастерскую чуть не каждый день. Мы складывались по 5 рублей, и Шура отправлялся на закупки за продуктами. Шура приносил винегрет, завернутый в бумажку. Рыбные консервы, соевые бобы в томате, кильку, вареную колбасу, черный хлеб, сырки «Дружба» и непременную бутылку. Веселые застолья были полны бесконечным трепом и хвастовством. Через месяц мне это начало надоедать. Я чувствовала, как бессмысленно уплывает время. Да и разговоры о халтуре по колхозам, о том, сколько было получено, как весело тратились эти деньги на море, как покупались кримпленовые брюки, как здорово было подцепить девочку на юге, как обрадовалась жена, получив кучу рублей,— тоже стали утомлять. Хотя менялись рассказчики, появлялись новые детали в рассказах, проявлялись характеры, меняясь на глазах от выпитого. Так пролетела зима и весна. Весной нашей компании пришлось переезжать в новую мастерскую в очередной дом, который тоже был обречен на слом.
Я вас не утомила?

Новая мастерская была просторная, но с печным отоплением. Печка служила одновременно плитой. Все остальные удобства были во дворе: колонка и туалет типа «сортир». О дровах руководство комбината заботиться не стало. В этом же доме находились еще две мастерские. Под домом был просторный подвал.
У Толика в Белгороде родился ребенок, жена потребовала присутствия мужа в доме, и Толик, предварительно поругавшись с Шурой, уехал к семье. Третьим в нашей бригаде стал работать Юра. Он не был художником, но руки у Юры были золотые. Выполняя работу установщика, он учился на ходу несложной оформительской работе. К числу достоинств Юры нужно отнести умение игры на гитаре и пения бардовских песен.
На плите мы варили картошку в мундирах и ели, расстелив на столе чистую бумагу. В доме чувствовался дух живого огня, очага.
У художника Лени, обитавшего неподалеку, в полуподвальной мастерской появился новый приятель- поп, отец Александр. Когда-то Александр окончил экономический институт, женился. Его родители преподавали историю в вузах. Вдруг Александр увлекся религией, бросил работу и подался в духовную семинарию. Светская жена сбежала от прозревшего мужа. Новоиспеченного священника отправили в какую-то глухую деревню, где даже его поездки на велосипеде воспринимались прихожанками как экзотика. Молодой мужчина в деревне, без жены совсем одичал. Поэтому периодически отец Александр пускался в загул. Он приезжал в Харьков в поисках приключений. В одну из поездок он познакомился с Леней – владельцем мастерской. Леня великодушно разрешал батюшке грешить в служебном помещении. Однажды, явившись утром на работу, Леня обнаружил отца Александра, спящим на полу. В поповской бороде суетилась мышка, доедая остатки греховной трапезы.
Днем Леня водил скучавшего по общению Александра по мастерским коллег. Как-то эта парочка явилась к нам в гости. На плите в этот момент булькала кастрюля с картошкой. Отец Александр засуетился, возвеличивая в своей речи живой огонь домашнего очага, и напросился на совместный обед. Леня помчался за бутылкой и харчами, а батюшка сцепился с Шурой в споре на вечные темы. Наблюдать этот спор было очень интересно. В частности, очень горячо обсуждался вопрос о бессмертной душе и о том, куда она, эта душа, девается при аборте. В этом споре были затронуты различные вопросы. Александр излагал свои взгляды торжественным, не терпящим возражения тоном. Забавно было слушать истины из уст человека, о похождениях которого мы уже были наслышаны.

Нам дали большой заказ: оформление курсов гражданской обороны. Шура с Юрой занялись ГО, а я пребывала в мастерской, выполняя эскизы для других объектов и делая посильную работу для гражданской обороны.
Однажды мне заказали оформление детской парикмахерской. В помещении нужно было спроектировать перегородку, отделяющую рабочую зону от вестибюля. Шура посоветовал заложить в эскиз витражи, выполненные с помощью пескоструйки. Я никогда не делала подобной работы, но Шура уверял меня, что это несложно. Наш сосед – художник Иван, обитавший в соседней мастерской, купил себе компрессор и обещал одолжить его для работы. Понадеявшись на Шурину помощь и Ванин компрессор, я бездумно нарисовала декоративную перегородку с прозрачными витражами, где рисунок был матовым на фоне прозрачного стекла.
Наступили холода. Мои соратники работали на курсах ГО, в теплом помещении, а проблема с отоплением мастерской легла на мои плечи. Рабочий день начинался с того, что я ходила по близлежащим развалинам и собирала доски. Потом эти доски рубила и топила печку. Однажды я нашла останки сарая с небольшим количеством угля и на какое-то время обеспечила себя топливом. Подошло время для выполнения витражей в материале. Шура появлялся набегами и руководил моей деятельностью. Из жести он согнул большой короб, который ставился на плиту. В мои обязанности входило натаскать ведрами песок, высушить его в этом коробе и просеять. Песок был промерзшим, при нагревании от него шел специфический запах. Наверное, все кошки в округе посещали эту кучу. Я просеивала песок через редкое сито и предчувствовала, что авантюра с витражами вряд ли обойдется малой кровью.
Потом было нарезано оргстекло. Я купила медицинскую клеенку, вырезала из нее шаблоны и наклеила эти шаблоны на стекло резиновым клеем. Клеенка защищала поверхность от струи песка. Незакрытые части под струей песка матировались.
Наконец, все было готово для выполнения работы. Пескоструить мы решили в подвале. На дворе была зима. Компрессор оказался такой мощности, что мои шаблоны рвало в клочья, а сжатый воздух в шланге превращался от мороза в лед. Я совершенно не разбиралась в этих проблемах. Сроки поджимали. До конца месяца нужно былосдать заказ. Шура заявил, что пескоструить придется в помещении. Все соседи вошли в мое положение и пообещали помочь. Производственная необходимость — святое дело. Ради производственной необходимости, как провозгласил Ваня, можно и в дерьме всех утопить.
Ваня был своеобразным молодым человеком. На одну из створок двери он прибил сразу две замочные петли и вставлял в эти петли навесной замок. Создавалась иллюзия, что мастерская закрыта. Соседи, зная эту «маленькую хитрость», в случае необходимости скреблись к Ване в дверь и просились отворить. Но Ваня, бывало, делал вид, что его в мастерской совсем нет. С Ваней работал его друг – Костя. Он велел мне раздобыть противогаз. Отец как-то принес в дом противогаз: «на всякий случай». Он пылился в кладовке на полу в ожидании химической атаки.
Ваня, как мог, уменьшил мощность компрессора. Сам процесс пескоструения был похож на стихийное бедствие. Песок покрыл все помещение тонким слоем, хотя двери мастерских мы плотно закрыли, а зону работы в коридоре отделили холстом и пленками. Кое-как Костя задул витражи. После мне пришлось неделю убирать мастерские, выметая кучи песка и поминать Шуру с его авантюризмом.
В это время в моем окружении появился молодой человек, врач по имени Тимур. «Мой молодой человек» – это сильно сказано. Тимур мне нравился, а вот я ему, наверное, не очень. Скорее, у него ко мне был утилитарный интерес. Тимур писал диссертацию, и ему нужно было выполнить множество графиков, диаграмм и схем. Он довольно часто приходил ко мне домой, но деловая хватка довлела над всем остальным. Как говорится, «Первым делом — самолеты. Ну, а девушки, а девушки— потом». Я познакомила Тимура с коллегами, и иногда он заходил в мастерскую. Комплекция у него была почти такая, как у Шуры, и они подружились. Я даже не понимала, к кому он приходит: ко мне или к Шуре.
Костя рассказал, что у него большие проблемы с позвоночником: когда-то он упал с дерева. Желая хоть как-то отблагодарить парня за помощь, я попросила Тимура помочь Косте с консультацией в институте ортопедии. Тимур повел Костю на планерку в институт, ортопеды посмотрели его и поставили в очередь на операцию. Тимур шепотом рассказал мне, что дела у Кости плохие.
Однажды, придя на встречу с другом на вокзал, Костя вдруг упал: ноги оказались парализованными. К Ване примчалась Костина жена, взывая о помощи, мы схватили такси и помчались к Тимуру. Тот быстро договорился с врачами, и Костю повезли в институт на операцию. Операция прошла удачно. Как все-таки прихотливы житейские дороги! Не будь этих злосчастных витражей, неизвестно, когда бы Костя дождался помощи от нашей бесплатной медицины.
Шура продолжал трудиться на курсах. Он делал макеты местности. Эта работа требовала большой находчивости. Нужно было изобретать способы изображения лесов, гор, рек и полей. Для работы был выписан мешок полистирола в гранулах. Гранулы- полупрозрачные шарики оранжевого цвета - были похожи на икру. Шура замачивал полистирол в растворителе, а потом выкладывал кучками на стекло. Полистирол подсыхал, затвердевал, кучки задувались зеленой краской и изображали на макете лесной массив.
Как-то Шура был приглашен на день рождения в одну из мастерских. Денег у него на тот момент не было, и он насыпал полистирол в баночку из-под майонеза, налил немного воды и закрыл крышкой. Все это было очень похоже на красную икру. Увидев дефицитный продукт, именинник обрадовался, а друзья воскликнули: «Царский подарок!». Быстро было подсчитано количество присутствующих, нарезано соответствующее количество кусков хлеба, хлеб был намазан маслом. Сверху наложили «икру». «Сначала дамам!»— заявил галантный именинник. Дамы изящно куснули бутерброды и долго жевали, не понимая, что они жуют. Шура их утешил, сказав, что «икра» выйдет природным путем, не причинив вреда организму.
Его шуточки носили своеобразный характер. Своему приятелю, отбывающему солдатскую службу, Шура отправил письмо, на конверте он налепил коллажи, составленные из вырезанных из польских игривых журналов картинок. В уголке приклеил вырезанные из фотографии дамские губки и написал: «Вместо марки — поцелуй». Письмо служивому вручил замполит, потребовав вскрыть конверт в его присутствии. После этого друг слезно просил Шуру больше не прикалываться.

С наступлением тепла Шура вновь занялся халтурой для колхозов. Я категорически отказалась в этом участвовать. После 17 я уходила домой. Мастерская наполнялась Шуриными друзьями. Трудовой процесс сопровождался пьянками, потом в мастерскую стали приглашать девочек. Иногда эти визиты кончались потасовками. Художники, видимо, делили подруг. Случалось, что, явившись на работу, я напарывалась на какие-то реплики, типа того, что я мешаю работе. В конце концов, пьянки- гулянки привели к тому, что подвыпившая компания, выйдя на улицу, подралась с тремя мужиками. Шурин друг кого-то стукнул и убежал. Неповоротливый Шура смыться не успел. Его отлупили, приволокли в участок, где продолжали бить, сломали палец, а потом открыли уголовное дело, навешав на Шуру всех собак. Мужички из лагеря противника, оказывается, были еще и дружинниками, хотя опознавательных знаков на них в этот момент не было. Неважно, что они просто прогуливались, потенциально они все-таки считались помощниками милиционеров. Поэтому статью подыскали соответствующую: «сопротивление представителям милиции и дружинникам».
Отец Шуры, как мог, пытался помочь сыну. Однако его хлопоты имели обратный результат. Как-то, придя на работу, я узнала от Вани, что в мастерскую приходил участковый. Хорошо, что нас никого не было. В прихожей, за занавеской лежала куча пустых бутылок. Шура собирался их сдать и получить за сданную тару большие деньги. Я позвонила ему и предупредила, чтобы он немедленно убрал следы своих пьянок. Рано утром в мастерскую прибежали Шура с отцом и принялись таскать мешками битые бутылки на помойку. Тут я вспомнила про немецкий автомат, найденный в развалинах снесенного дома. Шура успел выстругать к нему приклад. Мальчик игрался, как мог. Я посоветовала выкинуть этот автомат, чтобы не пришили еще статью «за хранение оружия». Папа схватился за голову.
В это время на работу пришел Юра. Он сказал, что сможет выкинуть автомат у себя дома, в уличный туалет. Разобранную игрушку Юра сложил в свой портфель. Ему нужно было куда-то уйти по делам, и Юра ушел, прихватив портфель. К концу дня он не появился. Телефона у него не было.
Вечером мне домой позвонил Шурин папа и спросил, выкинул ли Юра автомат. Я ответила, что не знаю. Папа принялся умолять меня пойти с ним, найти Юру и узнать, не случилось ли что. Я согласилась, хотя уже стемнело. Моя мама возмутилась: «Почему ты должна во всем этом участвовать?» Но отец сказал: «Иди и помоги. А кто ему поможет?». Мы отправились с Шуриным отцом в гости к Юре. Он жил в жутком старом доме, в бывшей дореволюционной гостинице. Темный зачуханный коридор, а по бокам двери в комнаты. Было уже часов 9 вечера, когда мы ввалились в комнату к Юре. Портфель с автоматными запчастями стоял в углу. Мы взяли мешок и, оглядываясь, отправились на берег грязной обмелевшей реки. Там мы бросили запчасти в воду.
Многочисленные Шурины друзья мгновенно исчезли. Их как корова языком слизала. Сразу стала видна цена настоящей мужской дружбы. Все участники потасовки отказались выступить в качестве свидетелей на суде.
Суд был отвратителен. Все ставилось с ног на голову. Одна из наших коллег- художница Лариса возмутилась вслух и была выдворена из зала суда. Общественным защитником был Гена. Толку от него было мало. Шуре дали три года условно и отправили работать «на химию», за город.
Но до отбытия «на химию» Шуре предстояла защита диплома.
Ректор института разрешил защищаться, однако, директор комбината написал в служебной характеристике о судимости. Эту характеристику должны зачитывать во время защиты. В мастерскую пришла Шурина мама. Она была скульптором: крупная женщина, Шура пошел в маму.
—Танечка,— попросила меня мать,— я тебя прошу: сходи к директору. Попроси, чтобы он не писал в характеристике о судимости.
К этому времени я уже была комсоргом комбината. Как передовика производства, мою фамилию занесли в какую-то почетную книгу министерства. Словом, активистка, комсомолка. Директор относился ко мне очень хорошо. Оставив мать за дверью, я зашла в кабинет и стала просить не писать ничего плохого в служебной характеристике.
— Ведь ему разрешили защищаться, зачем же портить человеку процедуру защиты?
— Я не имею права умалчивать об этом факте,— твердо заявил директор.
— Поехали в институт,— сказала я, Шуриной маме, выйдя из кабинета.
В институте мне все были знакомы. Сначала я отправилась к завкафедрой и изложила ему суть проблемы.
— А вы можете не читать на защите этот кусочек характеристики?— спросила я.
— А вы, собственно говоря, в качестве кого просите?— подозрительно уставился на меня педагог.
— В качестве представителя общественности.— Важно заявила я — Я — комсорг комбината.
— Я не решаю эти вопросы. Идите к декану.
Мать просительно- вопросительно заглядывала мне в глаза. Я решительно отправилась к декану. Тот сразу согласился, что при чтении характеристики, этот компрометирующий момент нужно опустить. Я была очень горда, что смогла хоть чем-то помочь Шуре.
От всех треволнений накануне защиты Шура свалился с температурой около 40. Его институтский друг развесил Шурины плакаты на стенах. На защиту Шура все-таки приплелся, надев ядовито- розовую рубашку. Он сам выкрасил белую сорочку анилиновым красителем. В рубахах такого цвета вполне можно было выступать в цыганском ансамбле.
Если учесть, что учился он в институте лет 10, то процесс получения высшего образования несколько затянулся.
Будучи уже дипломированным специалистом, Шура отправился «на химию», где занимался той же самой халтурой, но уже практически бесплатно.
Мы с Юрой стали работать вдвоем. На очередных колхозно-уборочных работах я простудилась и заболела. Больничный давали только на 3 дня, и после каждых 3-х дней болезни меня вновь возвращали в курятник. Болезнь затянулась и переросла в хронический бронхит. Однако в комбинате меня продолжали упорно ссылать на сельхозработы. Я уже беспрерывно кашляла.
В это время я впервые выставила свои работы сначала на областной, а потом на республиканской выставке.
Это были времена тотального дефицита. Мне нужны были зимние сапоги. Я объявила об этом всем знакомым, описала, какие именно мне нужны сапоги. Однажды Полина Самойловна сказала мне, что ее сестра купила себе сапоги, но они были великоваты. Я принялась умолять Полину попросить не продавать никому сапоги, а дождаться меня. Совхоз с бронхитом все время оттягивали торжественный момент примерки и покупки дефицитных сапог.
Наконец, в августе, после работы мы поехали с Полиной на примерку. Ехали долго, заехали в отдаленный спальный район. Я оглядывалась, слабо ориентируясь среди одинаковых пятиэтажек, чувствуя, что вряд ли найду дорогу к остановке. В гостях я принялась энергично топать обутой ногой, чувствуя, что сапоги мне маловаты. В комнату зашел племянник Полины. Нас познакомили. Семен (так звали молодого человека) недавно приехал из Польши. Он вытащил свои покупки, фотографии и сувениры и стал показывать тетке. Я, как дама любопытная, тоже приняла участие в просмотре. Чувствовала я себя очень неудобно: морочила людям голову, а покупать не буду. Я стала извиняться и собралась удалиться, но Семен с родителями и теткой усадили меня за обеденный стол, а после обеда парень пошел меня провожать. Так я познакомилась со своим будущим мужем.
Через год Шура встретил своего милицейского сослуживца. Бывший друг сделал в милиции карьеру. Он обратился к своему начальству. Дело Шуры извлекли из архива, прочитали, удивились его явной сфабрикованности, и Шура вскоре был амнистирован.

В январе я вышла замуж, а осенью родилась дочка. После декретного отпуска я на работу в комбинат уже не вернулась.

Ах, север! Он казался мне таким романтичным! В институте я с завистью рассматривала этюды, выполненные старшекурсниками на Соловках. Трое энтузиастов своим ходом съездили на север, а потом сделали выставку своих работ. И я хочу! Но практика, на которую отправляли наш курс, проходила совсем в других местах. А север с тех институтских времен манил и казался волшебным местом, где среди озер и камней растут стройные сосны, где высятся старинные крепости и деревянные церкви, где у костра под гитару интеллигентные туристы поют прекрасные песни, берущие за душу.
Как-то мама поехала к родным в Ленинград, и я попросила ее купить мне в Ленинградском бюро путешествий путевку по Карелии. Я подробно рассказала маме, где хочу побывать: Кижи, Валаам, Соловки. Была куплена роскошная дорогущая путевка, в которой кроме всего перечисленного был еще и Архангельск. Покупая путевку, мама оставила в бюро путешествий адрес своей ленинградской сестры. Я уже предвкушала прекрасное путешествие, рассматривая в атласе места, где предстояло побывать. И вдруг звонок из Ленинграда от моей тети: маршрут отменили, деньги за путевку вернули. Я попросила тетку оставить деньги у себя: «Приеду летом и побываю в Карелии своим ходом».
План был прост: приехать в Ленинград и попытаться купить другую путевку. Если же это не удастся, поехать в Петрозаводск, оттуда в Кемь, а из Кеми – на Соловки. Все казалось мне легким и выполнимым. Родители как-то не вникали в мои творческие планы. В институте пришлось поездить по Прибалтике, на теплоходе по Днепру, неоднократно я ездила в Москву и в Ленинград к родным. Словом, я была самостоятельной девушкой с приличным опытом путешествий в цивилизованных условиях.
Я сложила в чемодан вещички. Ни спортивный костюм, ни купальник я брать не стала. Посещения северных краев не предусматривало, на мой взгляд, купаний. В голове свистел ветер, а я искала себе на эту голову приключений.
В Ленинграде остановилась у своей тетки, которая жила на Кировском проспекте. В бюро путешествий подходящей путевки на ближайшее время не было. Кроме того, меня огорошили: в этом году на Соловки я не попаду. Они почему-то были закрыты.
— А Валаам?
— Путевки на Валаам распределяются по организациям. Пойдите на речной вокзал и попытайтесь купить путевку на месте, у директора рейса. Мне даже дали расписание движения теплоходов.
Билетов на поезд до Петрозаводска купить не удалось: лето, время отпусков. Я купила в предварительной кассе билет на автобус. Ночь езды – и я в столице Карелии.
Сначала, сложив в сумку минимум вещей, я отправилась на речной вокзал. Директор рейса ничего конкретного не обещал: «Подождите до отправления теплохода. Если кто-нибудь сдаст путевку, я вас посажу».
Я встала на причале, собираясь подождать. Ждать пришлось недолго. Ко мне подошел парень и спросил: «Девушка, вам не нужна путевка? У меня лишняя. Друг не смог поехать». Сначала я обрадовалась и тут же сказала, что да, очень нужна. Но через минуту сомнения стали терзать мою душу. Уж очень непорядочное лицо было у парня. Я всегда плохо играла в шахматы. Моего ума хватало на то, чтобы просчитать только 2-3 хода. Здесь моего ума хватило только на то, чтобы подумать, что парень хочет мне всучить «неправильную» путевку. Поэтому я сказала, что отдам ему деньги, когда по этой путевке меня пустят на теплоход. Вот какая я умная! Спросить, на сколько человек каюта, я не догадалась. Парень теперь уже не отходил от меня, дожидаясь, когда пассажиров начнут пускать на борт. Мы познакомились. Кажется, он назвался Володей.
Мы зашли на теплоход. Каюта была похожа на вагонное купе на четырех человек. Я тут же достала деньги и протянула его парню. Он начал отмахиваться, но я силой воткнула ему рубли. Володя положил на столик чемоданчик и открыл его. Чемодан был полон бутылок. Ни мыла, ни зубной щетки, ни одежды не было. Он поставил на стол бутылку «для знакомства» и рассказал мне, что он только что «откинулся». Его выпустили из тюрьмы по амнистии по случаю 30-летия Победы. Шел 1975 год. Потом он нехотя рассказал, как и за что сел. Потом начались воспоминания о зэковском быте. Караул! Наверное, на причале он специально искал такую дуру, как я. Кроме нас в купе никого не было. Бутылка ждала своего часа. Я чувствовала себя курицей, сидящей рядом с ястребом. Посидев немного, «ястреб» расправил крылья и попросил его «пожалеть». Я встала в боксерскую стойку, выставив перед собой кулаки. И тут дверь купе открылась, и вошли наши соседи: молодая парочка. Слава тебе, Господи!
Мы познакомились, Володя предложил выпить за знакомство. Парочка выявила готовность, а я выскочила на палубу. Вечер, белая ночь, Ленинград, огни. Красота! Красоту омрачали мысли о соседе-благодетеле. Я стояла на палубе долго. Соседи вместе с Вовочкой уже изрядно хлебнули, замахали мне руками, приглашая присоединиться, но тут всех пригласили в ресторан на ужин. За столом я выслушала сравнительную характеристику тюремной и теплоходной кухни. Володя, дыша перегаром, доверительно рассказал мне, что котлеты на зоне давали только по праздникам. Соседи по столу подозрительно поглядывали на нас. Я молча жевала ужин под воркованье соседа. Когда он вышел, я поделилась с соседями своими проблемами: «Вот, попала, как кур во щи». Соседи горячо принялись сочувствовать. Я вернулась в каюту попозже, надеясь, что попутчики завалятся спать. Переоделась в туалете и залезла на верхнюю полку. Вроде, пронесло.
Утром соседка Наташа шепотом доложила мне, что Володя познакомился с теплоходной медсестрой и закрутил с ней любовь. Счастье! Можно спокойно жить!
На Валааме толпу туристов повели по протоптанным тропам. Дикая красота острова впечатляла. Скиты были превращены в турбазу. Я отправилась в скит, надеясь задержаться на Валааме. Опять облом. Путевки нет, мест нет. После обеда Наташа предложила покататься на лодке вместе с ней и мужем. Я взяла фотоаппарат и расположилась в лодке. Соседкин муж взялся за весла, но тут послышался крик, на причал выскочил Володя и плюхнулся в лодку. Мужчины дружно наглели на весла, и лодка двинулась к соседнему острову. На берегу Володя извлек из кармана куртки бутылку. Супруги по очереди выпили из горла и предложили мне. Я отказалась. Володя опрокинул горлышко в свой рот. Спиртное лилось ему в глотку, как в унитаз. Я с ужасом наблюдала за тем, как он лакал жидкость. Мы закарабкались на валуны, поросшие лесом. Я никогда не видела такого леса. Казалось, здесь никогда не ступала нога человека. Все заросло голубым мхом. Мох пружинил под ногами, словно ходишь по упругому матрасу. Рухнувшие древние толстые стволы тоже были покрыты мхом. Можно было бы любоваться этой красотой, если бы не пьянеющие на глазах соседи. Глядя на Володю и супругов, я очень захотела домой, вернее, на теплоход, и кубарем скатилась вниз, к воде, к лодке. Я проклинала ту минуту, когда согласилась на эту поездку. Вот дура! Ну, видела же этих соседей! Мало мне моего опыта! Поплыла на свою голову.
Вся тройка сползла вниз. На лице Володи обозначились следы решительного идиотизма. Наташа заплетающимся языком уверяла меня, что все «под контролем». Мужчины налегли на весла и поплыли из бухты в открытое море. На море дул ветер, волны мешали лодке продвигаться вперед, но гребцы упорно гребли наперекор здравому смыслу. Плавать я не умею, да и вода холодная. Я вцепилась в Наташу, упрашивая ее уговорить мужа и плыть на причал. По- моему, она меня не слышала.
Может, ветер, наконец, освежил мозги гребцов, но их напор спал. Они медленно погребли к причалу, где стояли три теплохода. На высоком берегу праздные туристы наблюдали, как к причалу подплыла наша лодка и из нее на четвереньках вылезли мои соседи. Оказавшись на суше, я помчалась от них подальше, не зная, где найти прибежище, чтобы отдышаться от пережитого. Осталось пережить ночь возвращения в Ленинград. Это была первая часть памятного отпускного месяца.
Придя в себя после Валаама, я отправилась в путь в Петрозаводск. На плечах болтался небольшой рюкзачок с одеждой и умывальными принадлежностями. В руке была сумка с фотоаппаратом, бутербродами и вареными яйцами. Моим соседом в автобусе оказался военный летчик. Он тут же выложил мне все военные тайны: под Петрозаводском, в Бесовце, находится военный аэродром, на котором он несет службу. А я рассказала ему, что хочу съездить на Соловки, а для этого еду в Петрозаводск. Сообщение о том, что Соловки «закрыты» как-то прошло мимо моего сознания. Сейчас я вспоминаю свои поступки и не устаю удивляться своей глупости. Их можно было объяснить только наивностью и полным отсутствием какого-то опыта. Я поделилась с летчиком своими проблемами: вот приеду в Петрозаводск, а остановиться негде. Попробую устроиться в гостинице. Летчик тут же пообещал устроить меня на ночлег. Для этого нужно было зайти в КЭЧ. Родившись в семье военного, я знала, что КЭЧ- это квартирно-эксплуатационная часть. Все казалось мне логичным.
Приближалась белая ночь. Окрестные просторы тонули в тумане. Сосед извлек из портфеля бутылку и в пути прикладывался к ней. Постепенно он захмелел и стал засыпать, падая во сне мне на плечо. Я вертелась, наклонялась, замучалась с этой поездкой, но мозги мои понемногу начинали работать. Я уже понимала, что ни в какую КЭЧ я с этим военным не пойду. И вообще, надо побыстрее смыться от этого падающего, пахнущего спиртным дяди.
Под утро автобус прибыл в Петрозаводск. От вокзала вниз пролегала главная улица города- улица Ленина. Вдали просматривалось Онежское озеро. На стене вокзала висел замечательный плакат, который я запомнила на всю жизнь: «А еще жизнь прекрасна тем, что можно путешествовать. Пржевальский».
Я подхватила свои вещи и быстро выскочила из автобуса. Конечно, все будет хорошо. Жизнь прекрасна!



В справочном бюро мне дали адреса гостиниц Петрозаводска. Их было немного, и почти все они находились на главной улице города. Я взяла адрес бюро путешествий и бодро отправилась в путь. Идти было легко, потому что улица шла вниз, к Онеге. Город был необычный. Деревянные дома соседствовали с добротными желто-белыми домами 50-х годов. В гостиницах мест не было. Мое приподнятое настроение сменилось беспокойством. Я явилась в бюро путешествий готовой купить любую путевку. Отпуск таял на глазах. В конторе, ведающей путешествиями, подивились моей смелости. Опять повторили, что Соловки «закрыты» и ехать в Кемь бессмысленно. Ближайшая путевка начиналась через два дня: путешествие на лодках по озерам Карелии. Стоила она недорого.
—Но я не умею грести!— засомневалась я.
—Ничего, там научат!
—И потом у меня нет спального мешка!
—На турбазе выдадут. И мешок, и рюкзак, и продукты. Поезжайте! Очень интересно!
И я купила путевку. Мне выдали сложенный вдвое розовый листок. Нужно было приехать на турбазу «Лососинка», расположенную за городом. В бюро путешествий мне посоветовали поехать туда хоть сегодня. Доплатишь – и на два дня непременно найдут место. Я успокоилась. Мы весело распрощались с сотрудниками бюро путешествий. Мне пожелали удачи, всех благ, счастливого плаванья и вообще всего-всего!
На обратной стороне путевки мелкими буковками было напечатано описание похода: плаванье начинается от турбазы, затем два волока, пеший переход 14 километров, через заповедник и водопад Кивач, к другому озеру, где туристы пересаживаются в другие лодки, плавание по озеру, а потом возвращение. По-моему, на 15 дней. Я слабо представляла, что такое волоки и 14-километровый переход через лес от одного озера к другому с тяжелым грузом. И вообще, не представляла, куда влезла в поисках приключений. У меня еще оставались деньги на какие-то покупки. Да и к походу нужно было экипироваться.
Выйдя вновь на главную улицу, я вдруг увидела на одном деревянном доме стеклянную вывеску в рамочке: «Общежитие техникума». Я вошла в дом. У входа меня встретила приветливая тетка, которой я рассказала, что приехала из Харькова и ищу ночлег. Тетка поахала, удивляясь, как меня занесло из Украины в Карелию, потом завела в большую, светлую, пустую комнату, где рядами стояли койки.
— Располагайся!— сказала женщина. Я заплатила ей за два дня какие-то смешные деньги (по-моему, день проживания стоил рубль с копейками), умылась в умывальной комнате, оставила возле одной из коек свой рюкзак и вышла на улицу. Здорово! Как ловко я решила все проблемы! Впереди было два свободных дня, и провести их нужно было содержательно.
Прежде всего, нужно поесть. Недалеко от общежития находилось кафе. Меню удивило меня наличием брусники, черники еще чего-то невиданного. Я взяла лангет, салат, бруснику и уселась за столик. По соседству сидели военные летчики. Один из них, увидев, что я пытаюсь расчленить мясо вилкой, отправился на кухню за ножом. В кафе ножи отсутствовали. Поистине джентльменский поступок! Но, памятуя об автобусном попутчике, я сдержанно поблагодарила, но на реплики, рассчитанные на ответы, не отвечала.
Наевшись, я отправилась к озеру. На причале висело объявление об экскурсиях в Кижи. Поехать в Кижи – это обязательно! В толпе туристов я походила по острову, фотографируя все, что можно. Конечно, сюда приехать бы на несколько дней! Дождаться заката или рассвета, походить неспешно, любуясь деревянными избами, часовенками, 22- главым, построенным без гвоздей, собора… Но все бегом, в толпе, под скороговорку экскурсовода.



Главным занятием советского туриста, попавшего в любое место, где что-нибудь продавалось, были походы по магазинам. Ожидание чуда, покупки нужной, модной, красивой тряпки – это необыкновенно интересное занятие! Живущим в бездефицитное время, нажравшимся современным изобилием, — этого не понять!
В небольших магазинчиках Петрозаводска продавались финские вещи. Это было время, когда в моде свирепствовал кримплен. Я купила симпатичный брючный костюм, ткань на юбки, и тут же отправила все это посылкой домой.
Нужно было подумать о путешествии. Был приобретен какой-то поганый перочинный ножик с двумя лезвиями, физкультурные трикотажные штаны и флакон вонючей жирной жидкости от комаров. Купила альбом для рисования, несколько карандашей и резинку. Все! Я сочла, что все необходимое у меня есть.
Когда я под вечер пришла в общежитие, оказалось, что в комнате, на соседней койке поселилась девушка – моя ровесница. Мы разговорились. Лена жила в Одинцове, под Москвой. Она, как и я, путешествовала по Карелии своим ходом и тоже намеривалась посетить Соловки. Словом, у нас было много общего. Мы тут же прониклись друг к другу добрыми чувствами. Лена предложила мне сдать путевку и вместе с ней рвануть в Кемь. Но, приобретя уже некоторый опыт дикого путешествия, я отказалась. Мы обменялись адресами. Позже Лена описала в письмах свои похождения. Она все-таки поехала в Кемь. Туда съехалось много желающих попасть на Соловки. Собралась компания отчаянных молодых людей, они наняли какого-то рыбака, который ночью, чуть ли не под огнем пограничников перевез группу на Соловецкие острова. Лена натерпелась жуткого страху. На Соловках ничего военного с ними не произошло. Зато Лена познакомилась там с молодым человеком из Москвы. Они полюбили друг друга. Наша с Леной переписка была бурной, но недолгой. Что произошло с ней по возвращению в Москву, я не знаю.
Второй день в Петрозаводске пролетел незаметно, и после обеда я собрала вещи и поехала на турбазу.
«Лососинка» находилась в красивом месте, на берегу озера. Среди сосен стояли большие палатки и несколько зданий. Меня определили в одну из шестиместных палаток. Моими соседками были девушки из Москвы и Горького. Все они оказались опытными туристками: рассказывали, в какие походы ходили, какие препятствия преодолевали. Я с ужасом слушала эти рассказы, соображая, куда я вляпалась. Из рассказов и разговоров складывалась угрожающая картина: в лодке нужно грести вдвоем, синхронно. Я слабо представляла, как это будет происходить в натуре в моем исполнении. Особо опытной казалась мне учительница из Москвы Ольга. Она все прошла, все знала и все видела. Ее речь была насыщена спортивными терминами, смысл которых улавливался с трудом.
Группу собрали на полянке. Руководителем группы была 18-летняя девочка, студентка педагогического института. Был выбран староста – технарь из Москвы Борис. Нас поделили на экипажи. Я оказалась в одной лодке с Борисом, Олей и Аллой – бухгалтершей из Горького. Борису я тут же доложила, что никогда не гребла. Он сказал, что я буду грести с ним в паре, а вторую пару, соответственно, составят Алла и Оля.
На следующий день был назначен пробный выезд (вернее, выплыв), а после обеда компания девушек отправилась погулять вдоль берега. Мы шли лесом и не заметили, как оказались на территории военного санатория. Нам навстречу выскочили несколько военных и стали нас допрашивать, как это мы оказались на охраняемой территории. Мне казалось, что в их голосе звучали угрожающие нотки и вообще, что нас сейчас арестуют, как шпионов. Но потом выяснилось, что офицеры «прикалываются». Им просто было скучно, а тут девушки забрели. Летчики взяли лодку и всей гурьбой мы поплыли на турбазу. Вечером на турбазе обещали танцы.
Один из военных «положил глаз» на меня и стал договариваться о программе на вечер. Программа обещала быть содержательной. Помимо танцев намечалось возвращение в санаторий, где был задуман прощальный вечер. «Обжегшись на молоке», я решила не связываться с бравым офицером. Однако, он был настойчив. Тогда на помощь мне пришла бесцеремонная Оля. Она популярно объяснила гусару, что «девушка не желает его видеть, и вообще, не пойти ли тебе куда-нибудь подальше». Я бы не стала так обижать молодого человека, постаралась бы облечь свой отказ в приличную форму. Но Оля так разошлась, что пути назад для меня не было. Я молча ушла.
Поздно ночью дамы вернулись с гулянки, а утром Алла рассказала, что за «отказного» офицера взялась Оля. Она весь вечер провела с молодым человеком, видимо, утешая его, чтобы он не расстраивался из-за моего отказа.
Утром, после завтрака, мы расселись по лодкам. Боря подробно проинструктировал меня, как нужно грести, как держать весла, чтобы не натереть ладони. Весла оказались длинными. Концы, за которые нужно было держаться, пересекались буквой Х. Я ужасно старалась грести синхронно с Борей, и иногда мне это удавалось. Но я отбила ему всю спину своими длинными веслами. Поплавав так несколько часов, я поняла, что попала в очередной кошмар, и выхода из него нет. Оставалось только синхронно грести навстречу предстоящим испытаниям.
После обеда мы получили спальные мешки, спасательные пробковые пояса, большущие рюкзаки, гору продуктов на всю группу и огромный котел для варева.
Вечером, на берегу озера мы с Борей смастерили из куска оранжевой ткани флаг для нашей группы. Я нарисовала открытую консервную банку, на боку которой значилась надпись «Карелия». В банке располагался карельский пейзаж с лодкой на воде. Какая была надпись, — не помню. Потом на камушке, края флажка мы подпалили. Вышло очень симпатично.


Первый день был самый тяжкий. Наш экипаж был дежурный. Мы должны были наварить еду на всю группу (наверное, человек 30). В этот, первый день группе предстояло пройти эти самые два волока. Утром, после завтрака, все продукты были распределены по лодкам, и мы поплыли. Весла были уже нормальной длины. Я следила за взмахами весел впередисидящего Бори. По сторонам смотреть не удавалось. Часа через полтора мы приплыли к перемычке между двумя озерами, вытащили все из лодок, перенесли груз ко второму озеру, а потом стали тянуть по земле лодки. Затем на весла сели Оля и Алла. Я немного отдышалась, теперь можно было оглядеться по сторонам. Лодки плыли одна за другой, кто-то быстрей, кто-то немного отставал. Вскоре предстоял еще один волок. Наконец, привал. Мы развели костер и принялись варить кашу с тушенкой, кипятить в чайниках воду. Оля объявила, что у нее болит нога, и уселась на травку с печальным лицом.
Голодные туристы расселись вокруг котла и быстренько умяли обед. Мы с Аллой потащили к воде котел: отмывать. Берег был каменистый, валуны и обточенные водой камни лежали у кромки воды. Нужно было быть осторожной: берег за кромкой камней резко обрывался вглубь. Кто-то попытался померить глубину озера, но до дна веревка с камнем не достала.
Оля всячески волынила. У нее постоянно были какие-то проблемы, мешающие выполнять работу. Пока мы с Аллой только искоса поглядывали на Олины фокусы. Боря тоже заметил, что Оля волынит, но пока мы не ругались, просто присматривались друг к другу.
Не успели мы отдохнуть, как группа опять двинулась по маршруту. Я понемногу втягивалась, грести получалось получше, но темп движения был такой бешеный, что оглядеться и полюбоваться окружающими красотами просто не получалось. Непонятно, для чего тогда вообще путешествовать? В группе было множество москвичей, и именно они определяли темп. Мы плыли еще пару часов. Очередной привал, опять костер, опять котел, опять голодные туристы, вылизавшие свои миски и завалившиеся на травке. Мы с Аллой снова поволокли котел к воде. Оля нашла уважительную причину, чтобы ничего не делать. Боря отвел ее в сторону и что-то резко сказал. Оля нехотя поплелась в нашу сторону, но мыть котел не стала. Со вздохом села на камушке и развлекала нас рассказами о членах группы.
Оказывается, один экипаж, состоящий из двух пар, назвали «чайниками». Одна пара – супружеская: муж и жена, а вторая – любовники. Женщина – красивая стройная брюнетка Аня – врач из Выборга, а ее друг – это друг супругов, зовут его Женя. Женщины в этом экипаже не гребли. На лодке болтался флажок с надписью «Гигиена – враг туризма». Еще был мужской экипаж: три парня из Москвы. Мужчин было меньше, чем женщин, поэтому каждый представитель сильного пола вызывал у дам искренний интерес. Оля рассказала нам, что Валя- молоденькая руководительница группы по уши влюбилась в одного тощего волосатого паренька и ничего вокруг не замечает.
Туристы стали устанавливать палатки. У нас тоже была двухместная палатка на троих. С помощью мужчин мы установили палатку и расстелили там спальные мешки. Было тесновато. Рюкзаки в палатку не влезали. Я устала до изнеможения. Мне казалось, что за этот день я похудела килограмм на пять. Страшно было подумать, что впереди еще две недели этой сумасшедшей гонки. Радости путешествия я пока не ощущала. Ребята развели костер, тучи комаров суетились на фоне пламени. Мы долго пели песни.
Сумерки белой ночи стояли над гладкой поверхностью озера. Группы туристов двигались по этому маршруту одна за другой, поэтому лес в округе был несколько загажен. Прячась за деревьями, мы с Аллой помылись в ледяной воде, стараясь не оступиться в темную бездонную глубину, а потом попадали в спальные мешки и уснули. Ночью пошел дождь. Оля втащила свой рюкзак в палатку, Алла тоже пристроила свои вещи. Мой рюкзак в палатку не вмещался. Я прикрыла его плащом и оставила под дождем.
Следующий день был полегче. Я вполне сносно гребла синхронно с Борисом. На привале удалось отдохнуть. Стояла сильная жара, в лесу донимали комары. Дежурные наварили котел картошки, туда вывалили тушенку, кипятком разбавили сгущенку. У всех был отменный аппетит. Парни отправились ловить рыбу, поймали щуку и несколько красноперок. Вечером сварили уху. У нас был ящик макарон, но почему-то никто не хотел их есть. Нажимали на гречку, рис, картошку. Оказалось, что группу снабдили вином и водкой. У костра все понемногу выпили. Потом хором пели песни, рассказывали о себе. В группе проявилась женщина, которая своей активностью претендовала на роль лидера. Внешность у нее была самая заурядная: лет 40 с хвостиком, светлые редкие волосы, облупленный нос «картошкой», белая тряпичная кепочка, из-под завернутой футболки, между футболкой и трикотажными, оттопыренными на попе рейтузами, торчал мятый живот. Звали ее Кирой. Такая активистка, которая судила обо всем и обо всех решительным тоном.
Девочка – руководительница группы со своей любовью находилась в каком-то отрешенном состоянии. Парень – объект ее любви был явно не готов к такой, обрушившейся на него, страсти.
Оля на привале куда-то исчезала. Появляясь, сообщала, что у нее болит та или иная часть организма: рука, нога, голова. Позже оказалось, что Оля проводит с парнем, в которого влюбилась Валя, разъяснительные беседы. В результате Оля накрутила мальчишку, настроила его против влюбленной девушки, расписала Валю самыми черными красками.
Мы разговорились с Аллой. Сначала перемыли кости Оле, потом Алла рассказала о своей жизни. Она – главный бухгалтер в каком-то тресте, одинокая. Ей было лет 35-37. На работе у нее была связь с начальником. Занимались любовью на столе, в кабинете. Этот поход был для Аллы отдушиной, большим событием в жизни. А вдруг встретится хороший человек?
Начался третий день нашего путешествия. Впереди предстоял приезд в деревню Викшица.




Постепенно я познакомилась поближе с некоторыми туристами. Преобладали одинокие девушки и парни. Разговорилась с одной из них, Любой. Она училась в Литературном институте в Москве. Я рассказала Любе, что мне очень нравятся рассказы Виктории Токаревой. Поведала о том, как познакомилась с писательницей. Люба ничего о Токаревой не знала. Мы договорились, что при случае я перескажу какой-нибудь рассказ.
До Викшицы оставалось совсем немного, когда наша группа остановилась на незапланированную стоянку на одном из островков. Деревня была на соседнем берегу. Оставалось приплыть в Викшицу, снять с лодок груз, оставить лодки и, нагрузившись, как верблюды, пройти 14 километров до очередного озера. Я поняла, что мне это не по силам. Я не тянула такую физическую нагрузку. После такого «отдыха» мне пришлось бы долго приходить в себя. Я подошла к Вале и принялась ее уговаривать оставить меня на острове. Я объясняла, что стану обузой для группы. Валя, обуреваемая любовью, была как зомби. Правда, она попыталась уговорить меня доплыть все-таки до деревни и остановиться там в некоем подобии гостиницы. Но я продолжала ее убеждать, говорила, что хочу побыть одна. И Валя согласилась!
Мужички поставили мне вод соснами запасную дырявую палатку. Туристы-соратники поскидывали в палатку все, что оказалось обузой в походе: запасной спальный мешок, маленький топорик, чугунную сковородку, удочку, транзистор с севшими батарейками, пресловутый ящик с макаронами, спасательные пояса. Мне отделили целую кучу продуктов: пачку рафинада, несколько банок тушенки и сгущенного какао, кулек со сливочным маслом, соль и крупы, немного картошки, несколько буханок хлеба, спички. Некоторые туристы удивлялись моей смелости. Но это была не смелость. Просто я реально оценивала свои силы. Поход с его нагрузками был мне «не по зубам». У меня совсем не было страха. Я почему-то не боялась бандитов и насильников. Мне кажется, что в 70-е годы криминальная обстановка в стране была довольно спокойная. Да и глупость моя с безрассудством не имели границ.
Мы все-таки доплыли до Викшицы, где на меня оформили лодку, а потом я отправилась с группой до водопада Кивач. Мы шли вместе с Любой и, чтобы отвлечь ее от трудного пути, я принялась пересказывать рассказ Токаревой. Эти рассказы я знала чуть ли не наизусть. Выслушав рассказ, Люба объявила мне, что за такую литературу Токареву бы выгнали из литературного института или она училась бы на тройки. Такая оценка творений любимой писательницы меня удивила, но спорить я не стала. Полюбовавшись водопадом, я простилась с группой и зашла в небольшое кафе. Там я написала и отправила родителям открытку, не вдаваясь в подробности. Сообщила, что у меня все в порядке и отправилась назад по прямой дорожке, через заповедный лес, в деревню.
В Викшице летом проживало 9 семей, а на зиму оставалось две. Темные деревянные избы, двухэтажный дом – «гостиница». В деревне дожидались возвращения своих групп отдельные личности, не способные, как и я, к тяжелым физическим подвигам, родители с детьми. Они варили на кострах еду, кричали детям, чтобы не лезли в озеро. Кто-то из персонала гостиницы удивился моей дури. Я села в лодку и поплыла к своему острову. Я уже довольно сносно гребла. Самое трудное было причалить к берегу, всадив лодку между камнями у какого-нибудь дерева. Это мне удалось. Я выпрыгнула на берег, подтянула лодку, обмотала веревку вокруг ствола. Чудеса! Одна на острове дней 5! И вокруг никого! Нет, все-таки жизнь прекрасна!