Теплеет на дворе, скоро нужно будет раздеваться, ходить в коротком, легком, так что нужно худеть(если у вас есть конечно лишний вес).

Так думаем о фигуре!

Жиросжигающие коктейли 

Жиросжигающие коктейли - отличное средство для борьбы с лишним весом. Они ускоряют метаболизм, притупляют чувство голода и снабжают наш организм витаминами и минералами. Лучшая пятерка рецептов этих верных помощников диеты.

Как приготовить жиросжигающие коктейли дома

На самом деле нет ничего проще. Все, что вам потребуется, это «правильные» ингредиенты и хорошее настроение.

Почему эти напитки называются жиросжигающими? А все потому, что для их приготовления используются продукты, ускоряющие метаболизм - фрукты, пряности и специи.

Жиросжигающие коктейли. Рецепт №1

Легкий коктейль с мятой и лимоном станет идеальным началом дня. Взбодрит, зарядит энергией и поможет в избавлении от лишних сантиметров.

Киви - 1 штука
Лимон - 2 кусочка
Мята - 7 веточек
Петрушка - 7 веточек
Вода - 100 миллилитров
Мед - по вкусу и желанию

1. Киви почистить и разрезать на небольшие части. Поместить его в блендер.
2. К киви добавить лимон, зелень и воду, хорошо перемешать.
3. Употреблять сразу после приготовления.

Жиросжигающие коктейли. Рецепт №2

Любителям экзотических фруктов придется

Антисемитизм

в российском эфире

 

часть-1:Почему живописцы сирени верны? - здесь.

Paul de Longpré (1855–1911) известный французский и американский художник. Был самым значительным специалистом в области цветочной акварели. Прибыв в Лос-Анджелес в конце 19 века он стал первым крупным натюрмортным художником в городе. Вполне вероятно, что он был первым в южной Калифорнии художник, чтобы заработать большую национальную репутацию. Paul de Longpré родился в Лионе, Франция, где он был членом artistocratic, хотя и не богат, Maucherat де Longpre семьи. Выросший в Лионе, отметил для многих цветочных художников, потому что это был центром текстильной-индустрии дизайна, он был выставлен на этот предмет с юности. В двенадцать лет он побывал в Париже, используя очевидный талант рисовать цветы, произвел впечатление. В возрасте 21 года, он выставлялся в парижском Салоне. Paul учился в Париже в Школе изящных искусств с Жаном Леон Жером и Леоном Бонна и стал хорошо известен во Франции, особенно с успешной выставки в американских художественных галереях. В 1890 году он привез свою семью в Нью-Йорк, где они жили до 1899. Там он сделал успешную карьеру в коммерческой иллюстрации как декоратор окон, а также создал много картин в сельской местности Нью-Джерси.

В 1896 году он открыл свою первую выставку в Нью-Йорке, все цветочные темы, где был очень хорошо принят. Многие произведения из этой выставки были воспроизведены как литографии и распространялись на всей территории Соединенных Штатов. На колумбийской выставке 1893 мире в Чикаго, он встречался со многими выдающимися художниками страны, что привело его на выставки в Бостоне, Чикаго, Филадельфии , Нью-Йорк и Лос-Анджелесе. В 1899 году он переехал с семьей в Южную Калифорнию, потому что он был так впечатлен цветочными пейзажами и цветами, которые он видел. Он построил экстравагантный мавританском стиле особняк, окруженный тремя акрами, на которой он вырастил четыре тысячи кустов роз. Этот был первым туристическим объектом в Голливуде, (более thatn 25000 человек ежегодно). Сочетание его уникального образа жизни и очевидный талант принесли ему статус знаменитости. Его именем названа улица, как De Longpré авеню, проходит параллельно бульвару Сансет. Paul de Longpré известен своей энергии, он был весьма плодовитым, также публикует много chromolithographic отпечатков. Он неустанно работал для Национальной художественной галерее, и вёл акварельные семинары.

Paul de Longpré умер в возрасте пятидесяти шести лет и многие считали от переутомления. Он стал предметом крупной ретроспективы в Irvine музей в Калифорнии. Он был также талантливым музыкантом и между 1891 и 1907 году, завершил шестнадцать композиций.

Нет, речь пойдет не о пьсе Ибсена и не о сериале Dollhouse, хотя слово Doll нам необходимо: мы поговорим о Dolls Art - изумительной выставке кукольного искусства, открывшейся недавно в старом Яффо, в Музее древностей.

На эту выставку надо не то что идти - бежать! Прихватив всех членов семьи любых возрастов.
Потому что такой концентрации красоты, мастерства, филигранности, изящества, юмора и изобретательности вы давно не видели, я уверена!
Вы будете в восторге!
Яркая палитра образов и стилей, техник и материалов сливается в парад, нет, в карнавал, от которого просто захватывает дух.
А какие там детали и детальки. Хочется просто разглядывать и смаковать каждый миллиметр!

Выставка, открывающаяся  в музее Старого Яффо по адресу ул. Мифрац Шломо, 10 - пожалуй, самая крупная и всеобъемлющая из всех, до сих пор проходивших выставок кукол.


 

2 апреля 1833 года   вышел в свет законченный  роман Александра Пушкина «Евгений Онегин».
Безусловно, это шедевр мировой литературы, где удивительным образом сливается смысл и мелодика стиха.
Работать над романом Пушкин начал 9 мая 1823 года. Последняя же точка была им поставлена в сентябре 1830 года в Болдино. Посчитав свой труд законченным, Пушкин сам произвел подсчет времени, потраченного на написание романа, – 7 лет 4 месяца и 17 дней. 2 апреля 1833 года вышло первое полное издание всего романа в одном томе. В одну неделю пятитысячный тираж первого издания разошелся целиком. Для того времени это было сенсацией.

belan_olga

Начало здесь

Осень 1909 года стала в русской литературе, по словам Марины Цветаевой, эпохой Черубины де Габриак. Алексей Толстой называл ее "одной из самых фантастических и печальных фигур русской литературы".

Читая и вникая в биографию этой незаурядной женщины, порой теряешься, чей же всё-таки облик предстает перед нами - блестящей поэтессы - легенды Петербурга Серебряного века Черубины де Габриак или - скромной и никому особо не известной, (да и неинтересной!) переводчицы и преподавательницы французской литературы, авторши детских пьес и неизданных сказок, члена кружка антропософов, последовательницы идей доктора Рудольфа Штейнера Елизаветы Ивановны Васильевой, окончившей свои трудные дни в ссылке, в Ташкенте. Трудно поверить, что та и другая — это одно и то же лицо.

Елизавета Дмитриева родилась 31 марта в 1887 году в бедной дворянской семье. Отец — учитель чистописания в гимназии, мать — акушерка. Отец рано умер от туберкулеза, костным туберкулезом болела в детстве и сама Елизавета — Лиля, как звали её в семье, до 16 лет прикованная к постели, позже на всю жизнь оставшаяся хромой. В 9 лет она почти на год ослепла. Когда ей было 11 — её старшая сестра умерла от заражения крови. А муж сестры на глазах Лили застрелился. У матери от пережитого потрясения развилась мания преследования. В 13 лет девочку изнасиловал, воспользовавшись её беспомощным состоянием, близкий друг матери. Такой концентрации несчастий трудно себе даже представить, такое можно прочесть разве что у Достоевского.

Под влиянием болезней и всех трагических обстоятельств, сложившихся взаимоотношений в семье, у Елизаветы формировалось особое мироощущение, сознание собственной необычности, отличности от других, мистическое восприятие всех сторон жизни. Всё это потом наложит отпечаток на её судьбу и творчество.

Серый сумрак бесприютней,
Сердце - горче. Я одна.
Я одна с испанской лютней
У окна.

Каплют капли, бьют куранты,
Вянут розы на столах.
Бледный лик больной инфанты
В зеркалах.

Отзвук песенки толедской
Мне поет из темноты
Голос нежный, голос детский...
Где же ты?

Книг ненужных фолианты,
Ветви парка на стекле...
Бледный лик больной инфанты
В серой мгле.

Елизавета Дмитриева с матерью и братом

Из «Исповеди» Черубины де Габриак:

«В детстве, лет 14-15, я мечтала стать святой и радовалась тому, что я больна темным, неведомым недугом и близка к смерти. Я целых 10 месяцев была погружена во мрак, я была слепой, мне было 9 лет. Я совсем не боялась и не боюсь смерти, я семи лет хотела умереть, чтобы посмотреть Бога и Дьявола. И это осталось до сих пор. Тот мир для меня бесконечно привлекателен. Мне кажется, что вся ложь моей жизни превратится в правду, и там, оттуда, я сумею любить так, как хочу...
А потом долгие годы... я прикована к кровати и больше всего полюбила длинные ночи и красную лампадку у Божьей Матери Всех Скорбящих... А когда встала, то почти не могла ходить (и с тех пор немного хромаю) и долго лежала у камина, а моя сестра читала мне сказку Андерсена про Морскую Царевну, которой тоже было больно ступать. И с тех пор, когда я иду и мне больно, я всегда невольно думаю о Морской Царевне и радуюсь, что я не немая. Люди, которых воспитывали болезни, они совсем иные, совсем особенные.
Мне кажется, что в 16-17 лет я знала больше и вернее. Мне кажется, что с 18-ти лет я пошла по пыльным дорогам жизни, и что постепенно утрачивалось мое темное ведение и вот сейчас я ничего не знаю, но только что-то слышу, и верю в то, что слышу, а им всем кажется, что у меня открытые глаза.
И мне хочется, чтобы кто-нибудь стал моим зеркалом и показал меня мне самой хоть на одно мгновенье. Мне тяжело нести свою душу».

Когда Медведица в зените
Над белым городом стоит,
Я тку серебряные нити,
И прялка вещая стучит.

Мой час настал, скрипят ступени,
Запела дверь... О, кто войдет?
Кто встанет рядом на колени,
Чтоб уколоться в свой черед?

Открылась дверь, и на пороге
Слепая девочка стоит;
Ей девять лет, ресницы строги,
И лоб фиалками увит.

Войди, случайная царевна,
Садись за прялку под окно;
Пусть под рукой твоей напевно
Поет мое веретено.

...Что ж так недолго? Ты устала?
На бледных пальцах алый след...
Ах, суждено, чтоб ты узнала
Любовь и смерть в тринадцать лет.

(«Прялка»)

В 1904 году — в 17 лет — Лиза поступает в Императорский Женский Педагогический институт.

Здесь она изучает историю средневековья и французскую средневековую литературу.

К этому времени относятся её первые литературные опыты, несущие печать декадентства в духе того времени. В них уже появляется тема испанской инфанты — праобраза будущей Черубины.

Душа, как инфанты
Поблекший портрет...
В короне брильянты,
А счастья все нет! 

Склоненные гранды,
Почтительный свет...
Огни и гирлянды,
А принца все нет!

Шлют сватов с Востока,
И нужен ответ...
А сердце далеко,
А принца все нет!..

Душа, как инфанта
Изысканных лет...
Есть капля таланта,
А счастья все нет!..

1906

О внешности Елизаветы сохранились противоречивые мнения. Вот отзыв о ней М. Волошина:

«Некрасивое лицо и сияющие, ясные, неустанно спрашивающие глаза...  Лиле в то время было 19 лет. Это была маленькая девушка с внимательными глазами и выпуклым лбом…»

(из записи в дневнике от 18 апреля 1908 года).

снимок, сделанный М. Волошиным в Коктебеле в 1909 г.

Сергей Маковский отмечал, что «она была среднего роста и достаточно полна. Большая голова и лицо бледное и некрасивое». Но отмечал также её обаяние, юмор, интеллект.
А вот мнение поэта и переводчика Иоганна фон Гюнтера: «Она была среднего роста, скорее маленькая, довольно полная, но грациозная и хорошо сложена. Нет, она не была хороша собой — она была необыкновенной, и флюиды, исходившие от неё, сегодня, вероятно, назвали бы сексом». (Так вот почему столько мужчин теряли от нее голову…)
У всех этих мнений есть нечто общее: все отмечали полноту, но грациозность, некрасивость, но необычность, хромоту, но обаяние и сексуальность.
Давайте теперь сравним эти словесные описания с реальными фотографиями Дмитриевой.
Вот фото, сделанное в 1909 году в Коктебеле самим Волошиным, где Лиля возлежит на шезлонге и смотрит на него в объектив своими сияющими чёрными глазами.

А это коллективный снимок, тоже сделанный в Коктебеле в том же году.

В верхнем ряду А. Толстой читает книгу, справа — мать Волошина, а внизу возлежит Дмитриева в грациозной позе Ахматовой, в какой её запечатлел Модильяни. (Фигура Лили, правда, уступала ахматовской, но мужчинам она нравилась не меньше, а может быть, даже и больше, несмотря на хромоту).

Закончив институт, Дмитриева едет в Париж, заниматься изучением средневековой истории и литературы, слушает лекции в Сорбонне.

Там и произошла её судьбоносная встреча с Николаем Гумилёвым.

Мечта о счастье, казалось, получила воплощение...

"Когда выпадет снег", - ты сказал
                    и коснулся тревожно
моих губ, заглушив поцелуем слова,
Значит, счастье - не сон. Оно здесь.
                     Оно будет возможно,
Когда выпадет снег.

Когда выпадет снег. А пока пусть во взоре томящем
Затаится, замолкнет ненужный порыв.
Мой любимый! Все будет жемчужно-блестящим,
Когда выпадет снег.

Когда выпадет снег, и как будто опустятся ниже
Голубые края голубых облаков,-
И я стану тебе, может быть, и дороже, и ближе,
Когда выпадет снег.

1907, Париж

Снег в Париже. К. Писарро.

Из письма Е. Дмитриевой Е. Я. Архиппову:

«При жизни моей обещайте «Исповедь» никому не показывать, а после моей смерти - мне будет все равно».

Из «Исповеди» Черубины де Габриак:

«В первый раз я увидела Н. С. в июне 1907 г. в Париже в мастерской художника Себастиана Гуревича, который писал мой портрет. Он был еще совсем мальчик, бледное, манерное лицо, шепелявый говор, в руках он держал небольшую змейку из голубого бисера. Она меня больше всего поразила.
Мы говорили о Царском Селе, Н. С. читал стихи (из «Романтических цветов»). Стихи мне очень понравились. Через несколько дней мы спять все втроем были в ночном кафе, я первый раз в моей жизни. Маленькая цветочница продавала большие букеты пушистых белых гвоздик, Н. С. купил для меня такой букет; а уже поздно ночью мы втроем ходили вокруг Люксембургского сада и Н. С. говорил о Пресвятой Деве. Вот и всё.
Больше я его не видела. Но запомнила, запомнил и он. Весной уже 1909 г. в Петербурге я была в большой компании на какой-то художественной лекции в Академии художеств, - был М. А. Волошин, который казался тогда для меня недосягаемым идеалом во всем. Ко мне он был очень мил. На этой лекции меня познакомили с Н. С., но мы вспомнили друг друга. - Это был значительный вечер моей жизни.
Мы все поехали ужинать в «Вену», мы много говорили с Н. Степ. об Африке, почти в полусловах понимая друг друга, обо львах и крокодилах. Я помню, я тогда сказала очень серьезно, потому что я ведь никогда не улыбалась: «Не надо убивать крокодилов». Ник. Степ. отвел в сторону М. А. и спросил: «Она всегда так говорит?» «Да, всегда», - ответил М. А.
Я пишу об этом подробно, потому что эта маленькая глупая фраза повернула ко мне целиком Н. С.  Он поехал меня провожать, и тут же сразу мы оба с беспощадной ясностью поняли, что это «встреча», и не нам ей противиться».

Не смущаясь и не кроясь,
я смотрю в глаза людей,
я нашел себе подругу
из породы лебедей, -

написал Гумилёв на альбоме, подаренном Лиле. 

Долгое время все любовные стихи Гумилёва периода его отношений с Е. Дмитриевой (1907-1909) было принято считать адресованными Ахматовой, поскольку это мнение в значительной степени было создано самой Анной Андреевной. Однако сейчас уже известно, что некоторые из них, в частности, «Поединок», «Царица», а по некоторым версиям, и «Беатриче», адресовано Дмитриевой. В них обыгрывается её имя Лиля: «В твоём гербе — невинность лилий», «светла, как древняя Лилит».

Я вызван был на поединок
Под звуки бубнов и литавр,
Среди смеющихся тропинок,
Как тигр в саду, - угрюмый мавр.

Ты - дева-воин песен давних,
Тобой гордятся короли,
Твое копье не знает равных
В пределах моря и земли.

Вот мы схватились и застыли
И войско с трепетом глядит,
Кто побеждает: я ли, ты ли,
Иль гибкость стали, иль гранит...

(Н. Гумилёв «Поединок»)

Этот сложный характер их отношений, действительно напоминавший поединок, подтверждает и Лиля в своей «Исповеди»:

«В нем была железная воля, желание даже в ласке подчинить, а во мне было упрямство - желание мучить. Воистину он больше любил меня, чем я его. Он знал, что я не его невеста, видел даже моего жениха. Ревновал. Ломал мне пальцы, а потом плакал и целовал край платья».

Но рот твой, вырезанный строго,
Таил такую смену мук,
Что я в тебе увидел бога
И робко выронил свой лук.

Толпа рабов ко мне метнулась,
Теснясь, волнуясь и крича,
И ты лениво улыбнулась
Стальной секире палача.

(«Н. Гумилёв «Царица»)

Лиля тоже посвящала стихи Гумилёву:

В нежданно рассказанной сказке
Вдруг вспыхнула розами даль.
Но сердце при первой же ласке
Разбилось, как хрупкий хрусталь.

И бедного сердца осколки
Такими колючими стали,
Как будто от острой иголки,
От каждой печали

Сочатся по капелькам кровью,
И всё вспоминается вновь...
Зовут это люди любовью...
Какая смешная любовь!

Париж, 1907

Из «Исповеди» Черубины де Габриак:

«Мы стали часто встречаться, все дни мы были вместе и друг для друга. Писали стихи, ездили на «Башню» и возвращались на рассвете по просыпающемуся серо-розовому городу. Много раз просил меня Н. С. выйти за него замуж, никогда не соглашалась я на это; в это время я была невестой другого, была связана жалостью к большой, непонятной мне любви. В «будни своей жизни» не хотела я вводить Н. Степ. Те минуты, которые я была с ним, я ни о чем не помнила, а потом плакала у себя дома, металась...»

Мое сердце - словно чаша
Горького вина,
Оттого, что встреча наша
Не полна.

Я на всех путях сбирала
Для тебя цветы,
Но цветы мои так мало
Видишь ты.

И венок, венок мой бедный
Ты уж сам порви!
Посмотри, какой он бледный
Без любви.

Надломилось, полно кровью
Сердце, как стекло.
Все оно одной любовью
Истекло.

1907, Париж

Однако этой любви суждено было длиться недолго.

Из «Исповеди» Черубины де Габриак:

«В мае мы вместе поехали в Коктебель. Все путешествие туда я помню, как дымно-розовый закат, и мы вместе у окна вагона. Я звала его «Гумми», не любила имени «Николай», - а он меня, как зовут дома меня, «Лиля» - «имя похоже на серебристый колокольчик», так говорил он.
В Коктебеле все изменилось. Здесь началось то, в чем больше всего виновата я перед Н. Ст.»

Ветви тонких берез так упруги и гибки
В ноябре, когда лес без одежд!..
Ты к нему приходи без весенней улыбки,
Без ненужных весенних надежд.

Много желтых и ярко-пурпуровых пятен
Создала, облетая, листва...
Шорох ветра в ветвях обнаженных не внятен,
И, желтея, угасла трава.

Но осенние яркие перья заката
Мне дороже, чем лес в серебре...
Почему мое сердце бывает крылато
Лишь в холодном и злом ноябре?

Ноябрь, 1908

Ещё в 1908 году на Башне Вячеслава Иванова Лиля познакомилась с М. Волошиным.

Обаяние его личности победило прежнее чувство. Дружба, а позднее роман с Максом окажут огромное влияние на Дмитриеву. Духовная связь с ним пройдёт через всю её жизнь.
«Судьбе было угодно свести нас всех троих вместе: его, меня и М. Ал. - потому что самая большая моя в жизни любовь, самая недосягаемая это был Макс. Ал.»

В письме Волошину Лиля признаётся: «Мне вдруг стало светло и радостно от сознания, что Вы есть и что можно быть с Вами». Она посвящает ему стихи:

Ты помнишь высокое небо из звезд?
Ты помнишь, ты знаешь, откуда, —
Ты помнишь, как мы прочитали средь звезд
Закон нашей встречи, как чудо?

Не бойся земли, утонувшей в снегу, —
То белый узор на невесте!
И белые звезды кружатся в снегу,
И звезды спустились. Мы вместе!

Волошин тоже посвятил Лиле с десяток стихотворений. В одном из них он даёт такой психологический портрет своей новой подруги:

Ты живёшь в молчанье тёмных комнат
Средь шелков и тусклой позолоты,
Где твой взгляд несут в себе, и помнят,
Зеркала, картины и киоты.

Смотрят в душу строгие портреты…
Речи книг, звучат темно и разно…
Любишь ты вериги и запреты,
Грех молитв, и таинства соблазна.

И тебе мучительно знакомы
Сладкий дым бензоя, запах нарда,
Тонкость рук  у юношей Содомы,
Змийность уст у женщин Леонардо.

- Макс, теперь я ничего не помню. Но ведь ты все знаешь, ты помнишь. Я тебе все рассказала. Тебе меня отдали. Я вся твоя. Ты помнишь за меня.
Она садится на пол и целует мои ноги. «Макс, ты лучше всех, на тебя надо молиться. Ты мой Бог. Я тебе молюсь, Макс». Меня охватывает большая грусть. — Лиля, не надо. Этого нельзя. — Нет, надо, Макс...

(М. Волошин. «История моей души»)

Возник пресловутый любовный треугольник.

Из «Исповеди» Черубины де Габриак:

«Если Н. Ст. был для меня цветение весны, «мальчик», мы были ровесники, но он всегда казался мне младше, то М. А. для меня был где-то вдали, кто-то никак не могущий обратить свои взоры на меня, маленькую и молчаливую.
Была одна черта, которую я очень не любила в Н. Ст., - его неблагожелательное отношение к чужому творчеству, он всегда бранил, над всеми смеялся, - а мне хотелось, чтобы он тогда уже был «отважным корсаром», но тогда он еще не был таким.
Он писал тогда «Капитанов» - они посвящались мне. Вместе каждую строчку обдумывали мы.
Но он ненавидел М. Ал. - мне это было больно очень, здесь уже с неотвратимостью рока встал в самом сердце образ Макс. Ал. То, что девочке казалось чудом, - свершилось. Я узнала, что М. А. любит меня, любит уже давно, - к нему я рванулась вся, от него я не скрывала ничего. Он мне грустно сказал: «Выбирай сама. Но если ты уйдешь к Г-ву - я буду тебя презирать». - Выбор уже был сделан, но Н. С. все же оставался для меня какой-то благоуханной, алой гвоздикой. Мне все казалось: хочу обоих, зачем выбор! Я попросила Н. С. уехать, не сказав ему ничего. Он счел это за каприз, но уехал».

И вот тут разворачиваются события, которые позволили потом Дмитриевой написать в «Исповеди»:
«Я до осени (сент.) жила лучшие дни моей жизни. Здесь родилась Черубина».

Продолжение здесь: http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post319324058/
 

Начало здесь

Накануне разразившегося скандала Гумилёв в последний раз сделал предложение Дмитриевой и получил очередной отказ.

И тут он узнаёт тайну Черубины де Габриак. Он не может простить ей своего разочарования, её нелюбви, того, что его дурачили всё это время. Его любовь переходит в ненависть. Гумилёв при всех бросает Лиле оскорбительные слова: «Вы были моей любовницей. На таких не женятся».

На другой день Волошин, вступаясь за честь женщины, публично даёт Гумилёву пощёчину.
Гумилев отшатнулся от него и в бешенстве процедил: «Ты мне за это ответишь!»  Волошин спросил: «Вы поняли?» (То есть, поняли ли за что?)
Тот ответил: «Понял».
Состоялась дуэль, которая, к счастью, обошлась без жертв.

Этот поединок больше смахивал на театральную постановку. Стрелялись на Черной речке (а где же еще?) из старинных пистолетов, где три четверти века назад Пушкин стрелялся с Дантесом.

22 ноября 1909 года в восемнадцать часов противники должны были стоять друг против друга, но дуэль задерживалась. Сначала машина Гумилева застряла в снегу. Он вышел и стоял поодаль в прекрасной шубе и цилиндре, наблюдая за тем, как секунданты и дворники вытаскивают его машину. Макс Волошин, ехавший на извозчике, тоже застрял в сугробе и решил идти пешком. Но по дороге потерял калошу. Без нее стреляться он не хотел. Все секунданты бросились искать калошу. Наконец калоша найдена, надета, Алексей Толстой, секундант Волошина, отсчитывает шаги. Николай Гумилев нервно кричит Толстому: "Граф, не делайте таких неестественных широких шагов!.."
Гумилев встал, бросил шубу в снег, оказавшись в смокинге и цилиндре. Напротив него стоял растерянный Волошин в шубе, без шапки, но в калошах. В глазах его были слезы, а руки дрожали. Алексей Толстой стал отсчитывать: раз, два... три! Раздался выстрел. Гумилев промахнулся. А у растерянного Волошина курок давал осечку. Гумилев крикнул: "Стреляйте еще раз!" И снова выстрела не произошло. Гумилев требовал третьего выстрела, но, посовещавшись, секунданты решили, что это не по правилам. Впоследствии Волошин говорил, что он, не умея стрелять, боялся сделать случайный неверный выстрел, который мог бы убить противника. Дуэль окончилась ничем.
Вся желтая пресса писала об этой "смехотворной дуэли", изгалялись над двумя известными поэтами, как могли. Саша Черный назвал в стихах Макса Волошина "Ваксом Калошиным".

После этого Волошин встретился с Гумилевым только один раз, случайно, в Крыму, за несколько месяцев до смерти Гумилева. Их представили друг другу, не зная, что они знакомы: оба подали друг другу руки, но разговаривали недолго: Гумилев торопился уходить.
Из рассказа М. С. Волошиной: «...В двадцать первом году судьба их столкнула в Феодосии.. Одна из дочерей Спендиарова прибежала и сказала, что на пароходе какой-то петербургский поэт—она перепутала: Гумилевский (а Макс был очень чуток к поэтам),— и Макс побежал, а я за ним — в порт. И когда Макс уже подходил, — пароходик этот уже должен был отплыть. И Макс заволновался... И сказал: «Николай Степанович, уже прошло столько времени и столько событий,— теперь мы можем подать друг другу руки». Макс протянул руку, и тот протянул. Но почти не обменялись словами. И загудело, и сходни подбирали... И Макс был обескуражен: зачем он бежал? Он был разочарован: ничего даже не сказали друг другу. Что произошло? Зачем это так?.. Но когда Макс прочел в газетах (он газет вообще-то не читал)... он сказал: "Ну теперь мне понятно, — в этой жизни земной мы должны были подать друг другу руки"...»

Конец Черубины

Из письма Е. Дмитриевой М. Волошину:

«Я теперь стала очень, очень скучная, у меня пустая душа… Моя внешняя жизнь идёт так скверно, так некрасиво и одиноко, что я боюсь, что она отражение внутренней. Я чувствую себя сейчас безмерно одинокой и покинутой. Около меня нет людей…Остались только твои стихи и голос, зовущий куда-то в даль... Но виденья не приходят больше, минутами я не верю в них... Мысли... спутались... все их ветви, вихри кружат вокруг... Так когда-то кружили вокруг меня твои стихи…Помнишь, как ты дарил их мне: так дарят цветы – легко, непринуждённо, с лёгким полупоклоном, с каким отец рассматривает новорожденное дитя… Да, Макс, да, ты был моим истинным отцом, а не тот человек, который умер от туберкулёза и от которого я этот туберкулез переняла…Ты дал мне имя…Ты, как Пигмалион, ведомый рукою Зевса, превратил меня, некрасивую, болезненную, хромую – в красавицу испанку – Черубину де Габриак. Ты, большой и светлый, поднял со своего пути полураздавленный  цветок и показал всем  чистоту его линий…»

После разоблачения и дуэли Дмитриева оказалась в трагическом вакууме. Она перестала бывать в «Аполлоне» и на Башне Вячеслава Иванова. Отношения с Волошиным осложнились. Он в те дни ещё не понимал, каким ужасным для Дмитриевой оказалось падение Черубины.

То, что для Волошина было блестящим упражнением по формированию творческой индивидуальности, для неё стало частью жизни, обернулось личной катастрофой.

«Увидели, выследили, изобличили… Окликнули, и окликом, как лунатика, сбросили с башни собственного Черубининого замка – на мостовую, о которую я разбилась вдребезги, как бьётся зеркало – в пыль…

– Елизавета Ивановна Дмитриева – Вы?
– Я…»

(М. Цветаева)

И. Крамской. Сомнамбула.

С этой минуты она навсегда потеряла себя: умерла та единственная, то выдуманное ею «я», которое позволяло ей в течение нескольких месяцев чувствовать себя женщиной, жить полной жизнью творчества, любви, счастья. Похоронив Черубину, она похоронила себя...

О, если бы аккорды урагана,
Как старого органа,
Звучали бы не так безумно-дико;
О, если бы закрылась в сердце рана
От ужаса обмана,—
Моя душа бы не рвалась от крика.

15 марта 1910 года в прощальном письме Волошину она пишет: "Я стою на большом распутье. Я ушла от тебя. Я не буду больше писать стихи. Я не знаю, что я буду делать. Макс, ты выявил во мне на миг силу творчества, но отнял ее от меня навсегда потом. Пусть мои стихи будут символом моей любви к тебе".

В тёмном поле — только вереск жёсткий,
да кавыль — серебряная пряжа.
Я давно стою на перекрёстке,
где никто дороги не укажет.

М. Цветаева так заканчивает свой рассказ о разоблачении Дмитриевой:

«Это был конец Черубины. Больше она не писала. А может быть, и писала, но больше её никто не читал, больше её голоса никто не слыхал».

Из «Исповеди Черубины де Габриак»:

«Я не смогла остаться с Макс. Ал. - В начале 1910 г. мы расстались, и я не видела его до 1917 (или 1916-го?). Я не могла остаться с ним, и моя любовь и ему принесла муку».

19 января  Дмитриева пишет Волошину: «Не могу придти к тебе женой. Мне очень больно уходить от тебя. А нужно».

Где б нашей встречи ни было начало,
Ее конец не здесь!
Ты от души моей берешь так мало,
Горишь еще не весь!

И я с тобой всё тише, всё безмолвней.
Ужель идем к истокам той же тьмы?
О, если мы не будем ярче молний,
То что с тобою мы?

А если мы два пламени, две чаши,
С какой тоской глядит на нас Творец...
Где б ни было начало встречи нашей,
Не здесь - ее конец!

Его прощальным ответом было стихотворение:

Пурпурный лист на дне бассейна
Сквозит в воде, и день погас…
Я полюбил благоговейно
Текучий мрак печальных глаз.

Твоя душа таит печали
Пурпурных снов и горьких лет.
Ты отошла в глухие дали, —
Мне не идти тебе вослед.

Не преступлю и не нарушу,
Не разомкну условный круг.
К земным огням слепую душу
Не изведу для новых мук.

Мне не дано понять, измерить
Твоей тоски, но не предам —
И буду ждать, и буду верить
Тобой не сказанным словам.

Волошин просил руки Лили, добивался развода с Маргаритой Сабашниковой.

Он долго не мог поверить в конец их любви. Пока Дмитриева в последнем письме не подвела черту их отношениям: «Да, не нужно писать мне, и я не буду больше. Это моё последнее письмо, от тебя больше не надо ни слова. Мне больно от них».

Выбор был сделан ею в пользу её давнего жениха — Всеволода Николаевича Васильева. Весной 1911 года Лиля выходит за него замуж. Меняет фамилию на Васильеву и уезжает из Петербурга.
По профессии инженер-гидролог, Васильев работал над различными проектами в Средней Азии, и молодая чета уезжает в длительное путешествие по Туркестану.
Оставив поэзию, как ей казалось, навсегда, Елизавета Васильева выбирает новый жизненный путь, увлекавший многих её современников: путь духовного познания, который предлагала только родившаяся тогда философская наука антропософия. Лиля увлекается лекциями Рудольфа Штейнера, причём её занятия в этой области были настолько успешными, что уже в 1913 году она становится официальным представителем антропософского общества в России. А с 1915 года она снова начинает писать стихи.

Между Черубиной 1909-1910 гг. и ею же с 1915 г. и дальше, по словам Елизаветы Дмитриевой, - лежит очень резкая грань.
«Даже не знаю, - пишет она в «Исповеди», - одна она и та же или уже та умерла. Но не бросаю этого имени, потому что чувствую еще в душе преемственность и, не приемля ни прежней, ни настоящей Черубины, взыскую грядущей. Я еще даже не знаю, поэт я или нет. Может быть, мне  и не дано будет узнать это.
Теперь от мира я иду в неведомую тишину и не знаю, приду ли. И странно, когда меня называют по имени... И я знаю, что я уже давно умерла, - все вы любите умершую Черубину, которая хотела все воплотить в лике... и умерла. А теперь другая Черубина, еще не воскресшая, еще немая...
Не убьет ли эта теперешняя, которая знает, что колдунья, чтобы не погибнуть на костре, должна стать святой,- не убьет ли она облик девушки из Атлантиды, которая все могла и ничего не сумела? Не убьет ли?
Сейчас мне больно от людей, от их чувств и, главное, от громкого голоса. Душа уже надела схиму».

Я - в истомляющей ссылке,
в этих проклятых стенах.
Синие, нежные жилки
бьются на бледных руках.

Перебираю я четки,
сердце - как горький миндаль.
За переплетом решетки
дымчатый плачет хрусталь.

Даже Ронсара сонеты
не разомкнули мне грусть.
Все, что сказали поэты,
знаю давно наизусть.

Тьмы не отгонишь печальной
знаком Святого Креста,
а у принцессы опальной
отняли даже шута.

Гибель Гумилёва в 1921 году была тяжёлым ударом для Елизаветы Ивановны.

Ах, зачем ты смеялся так звонко,
Ах, зачем ты накликал беду,
Мальчик с плоским лицом татарчонка
И с глазами, как звезды в пруду.

Под толстовкой твоей бледно-синей
Кожа смуглой была, как песок,
Раскаленный от солнца пустыни.
Были губы твои, как цветок

За высокой стеною мечети,
Расцветающий ночью в саду...
Что могу я сегодня ответить?
Сам себе ты накликал беду.

Она посвящает ему цикл стихотворений. Одно из них называется «Памяти Анатолия Гранта» (из соображений конспирации: Грант был парижским псевдонимом Гумилёва).

Памяти Анатолия Гранта
        Памяти 25 августа 1921

   Как-то странно во мне преломилась
пустота неоплаканных дней.
Пусть Господня последняя милость
   над могилой пребудет твоей!

   Все, что было холодного, злого,
это не было ликом твоим.
Я держу тебе данное слово
   и тебя вспоминаю иным.

   Помню вечер в холодном Париже,
Новый Мост, утонувший во мгле...
Двое русских, мы сделались ближе,
   вспоминая о Царском Селе.

   В Петербург мы вернулись - на север.
Снова встреча. Торжественный зал.
Черепаховый бабушкин веер
   ты, читая стихи мне, сломал.

   После в "Башне" привычные встречи,
разговоры всегда о стихах,
неуступчивость вкрадчивой речи
   и змеиная цепкость в словах.

   Строгих метров мы чтили законы
и смеялись над вольным стихом,
Мы прилежно писали канцоны
   и сонеты писали вдвоем.

   Я ведь помню, как в первом сонете
ты нашел разрешающий ключ...
Расходились мы лишь на рассвете,
   солнце вяло вставало меж туч.

   Как любили мы город наш серый,
как гордились мы русским стихом...
Так не будем обычною мерой
   измерять необычный излом.

   Мне пустынная помнится дамба,
сколько раз, проезжая по ней,
восхищались мы гибкостью ямба
   или тем, как напевен хорей.

   Накануне мучительной драмы...
Трудно вспомнить... Был вечер... И вскачь
над канавкой из Пиковой Дамы
   пролетел петербургский лихач.

   Было сказано слово неверно...
Помню ясно сияние звезд...
Под копытами гулко и мерно
   простучал Николаевский мост.

   Разошлись... Не пришлось мне у гроба
помолиться о вечном пути,
но я верю - ни гордость, ни злоба
   не мешали тебе отойти.

   В землю темную брошены зерна,
в белых розах они расцветут...
Наклонившись над пропастью черной,
   ты отвел человеческий суд.

   И откроются очи для света!
В небесах он совсем голубой.
И звезда твоя - имя поэта
   неотступно и верно с тобой.

памятник Н. Гумилёву в Коктебеле

Та обида, нанесённая им ей, грубые и жестокие слова, сказанные в последнюю их встречу, долго и больно ранили Елизавету. В своей "Исповеди" она писала:

«Мы оба отвернулись друг от друга. Он ненавидел меня всю свою жизнь и бледнел при одном моем имени. Больше я его никогда не видела.
Вот и всё. Но только теперь, оглядываясь на прошлое, я вижу, что Н. С. отомстил мне больше, чем я обидела его. После дуэли я была больна, почти на краю безумия. Я перестала писать стихи, лет пять я даже почти не читала стихов, каждая ритмическая строчка причиняла мне боль; - я так и не стала поэтом - передо мной всегда стояло лицо Н. Ст. и мешало мне. До самой смерти Н. Ст. я не могла читать его стихов, а если брала книгу - плакала весь день. После смерти стала читать, но и до сих пор больно.
Я была виновата перед ним, но он забыл, отбросил и стал поэтом. Он не был виноват передо мной, очень даже оскорбив меня, он еще любил, но моя жизнь была смята им - он увел от меня и стихи и любовь...
И вот с тех пор я жила не живой; - шла дальше, падала, причиняла боль, и каждое мое прикосновение было ядом. Эти две встречи всегда стояли передо мной и заслоняли всё: а я не смогла остаться ни с кем.
И это было платой за боль, причиненную Н. Ст.: у меня навсегда были отняты и любовь и стихи.
Остались лишь призраки их...»

Да, целовала и знала
губ твоих сладких след,
губы губам отдавала,
греха тут нет.

От поцелуев губы
только алей и нежней.
Зачем же были так грубы
слова обо мне.

Погас уже четыре года
огонь твоих серых глаз.
Слаще вина и меда
был нашей встречи час.

Помнишь, сквозь снег над порталом
готической розы цветок,
Как я тебя обижала,
как ты поверить мог.

Отношения в семье дали трещину. Они с мужем становились всё более чужими друг другу. Лиля всё чаще сравнивала его с тем, кого любила, и это сравнение было не в его пользу.

   Как горько понимать, что стали мы чужими,
не перейдя мучительной черты.
Зачем перед концом ты спрашиваешь имя
   того, кем не был ты?

   Он был совсем другой и звал меня иначе,-
так ласково меня никто уж не зовет.
Вот видишь, у тебя кривится рот,
   когда о нем я плачу.

   Ты знаешь все давно, мой несчастливый друг.
Лишь повторенья мук ты ждешь в моем ответе.
А имя милого - оно умерший звук:
   его уж нет на свете.

11 сентября 1921

крест на месте предполагаемой гибели Н. Гумилёва. Бернгардовка.

В 1921 поэтессу вместе с мужем арестовали по обвинению в занятиях антропософией и выслали из Петрограда. Она оказывается в Екатеринодаре, где руководит объединением молодых поэтов и знакомится с Самуилом Маршаком.

Вместе они организовывают театр для детей, пишут для него пьесы,  которые войдут в сборник «Театр для детей», выдержавший в 20-е годы четыре издания (позже Маршак признавался, что именно благодаря Дмитриевой он стал писать для детей).

В 1922 году Васильевы вернулись в Петроград. Лиля работала в литературной части Петроградского театра юного зрителя, делала переводы с испанского и старофранцузского, написала повесть для детей о Миклухо-Маклае «Человек с Луны».
Встреча с Петербургом - городом Черубины - была не столько радостной, сколько горькой:

Под травой уснула мостовая,
Над Невой разрушенный гранит...
Я вернулась, я пришла живая,
Только поздно - город мой убит.

Надругались, очи ослепили,
Чтоб не видеть солнца и небес,
И лежит замученный в могиле...
Я молилась, чтобы он воскрес.

Чтобы все убитые воскресли,
Бог Господь, Отец бесплотных сил,
Ты караешь грешников, но если б
Ты мой город мертвый воскресил.

(«Петербургу», 1922)

В 1922 году (в 35 лет) в её жизнь вошла новая любовь. Это был талантливый востоковед Юлиан Шуцкий, ставший её близким другом и учеником в антропософии (он был намного моложе).

Чудотворным молилась иконам,
Призывала на помощь любовь,
А на сердце малиновым звоном
Запевала цыганская кровь...

Эх, надеть бы мне четки, как бусы,
Вместо черного пестрый платок,
Да вот ты такой нежный и русый,
А глаза - василек...

Ты своею душой голубиной
Навсегда затворился в скиту, -
Я же выросла дикой рябиной,
Вся по осени в алом цвету...

Да уж, видно, судьба с тобой рядом
Свечи теплить, акафисты петь,
Класть поклоны с опущенным взглядом
Да цыганскою кровью гореть...

В письме Волошину Лиля признаётся: «В мою жизнь вошла новая любовь. Может быть, здесь я впервые стала уметь давать. Он гораздо моложе меня и мне хочется сберечь его жизнь. Он и антропософ, и китаевед. В его руках и музыка, и стихи, и живопись. У него совсем такие волосы, как у тебя. И лицом он часто похож. Зовут его Юлиан — тоже близко. Ты и он — первая и последняя точки моего круга».

Юлиан Константинович Шуцкий. Русский историк, востоковед, полиглот, исследователь даосизма. Автор первого перевода на русский язык китайской "Книги перемен", И-Цзин, Антологии китайской лирики VII-IX вв. по Р. Хр.  Репрессирован в 1937 и убит в 1938 году, на 10 лет пережив Дмитриеву.

Лиля посвящает Шуцкому много стихов.

Красное облако стелется низко,
Душный и дымный огонь...
Сердце отпрянуло, сердце не близко,
Душно и стыдно, - не тронь!

Нам ли идти этой страшной дорогой,
Красным туманом дыша?
Бьется и плачет, кричит у порога
Наша душа...

Пусть всё тебе! Моих путей не надо.
Душа огонь, в котором только ты.
Средь обступившей темноты
один лишь ты — мучительная радость
в моей судьбе.

Но она боится поверить своему чувству, боится отдаться этой радости. Яд тяжёлых предчувствий гнетёт её.

Не верь себе, как я себе не верю,
у нас с тобой другая есть стезя, -
щадя любовь от муки лицемерий,
уйдём с путей, где вместе нам нельзя.

Ценой души, в себе несущей пламя,
куплю ли я обмана краткий час?
Отверзлась бездна — и она меж нами,
мы смотрим лживыми и жадными глазами...
Умей понять связующее нас.

И, значит нет чуда
единой любви...
Каждое сердце - Иуда,
каждое сердце - в крови...

Не носи мне лиловый вереск,
неувядающий цвет...
Мы - только жалкие звери,
а любви - нет.

Предчувствие не обмануло. В 1927 году в разгар кампании советской власти против антропософов Елизавету Васильеву вновь арестовывают и отправляют по этапу. Всё, что было связано с религиозным, мистическим восприятием жизни, тогда считалось отступлением от марксизма и каралось законом.
«Минус шесть городов, минус жизнь.… Ну, здесь ещё не плохо, это не Соловки… Я давно люблю Туркестан, но кто бы знал, как я очень до боли хочу домой… Я никого не вижу здесь, в письмах всего не напишешь… Три года ссылки… Заперта, брошена умереть… Господи, никуда я так не хочу, как в Коктебель, даже во сне его вижу и слышу солёный запах ветра.… Верни мне Коктебель, Господи.… Почему он растворился в прошлом, как и киммерийское лицо Макса?..»

Разлука с любимым была тяжким ударом. Однако судьба даст им возможность ещё однажды встретиться. Позже Лиля была выслана в Ташкент, по месту работы мужа. Проездом из Японии к ней туда заехал Шуцкий, и неожиданно, под его влиянием Елизавета создаёт цикл стихов в китайском стиле «Домик под грушевым деревом». Она пишет этот цикл от лица вымышленного ссыльного китайского поэта Ли Сян Цзы, сосланного на чужбину «за веру в бессмертие человеческого духа».

Ли Сян Цзы (Лао-Цзы)

Это была вторая и последняя мистификация Черубины.

Мхом ступени мои поросли,
И тоскливо кричит обезьяна;
Тот, кто был из моей земли,-
Он покинул меня слишком рано.

След горячий его каравана
Заметен золотым песком.
Он уехал туда, где мой дом.

("Разлука с другом". 1927)

Имя  Ли Сян Цзы, с одной стороны, соответствовало китайскому написанию имени Елизавета, а с другой — переводилось как «Философ грушевого флигеля», что отражало реальные условия жизни Дмитриевой в Ташкенте: грушевое дерево действительно существовало, оно вросло в террасу флигелька, где жила Лиля.

Домик под грушей...
Домик в чужой стороне.
Даже в глубоком сне
сердце своё послушай:
там — обо мне!
Звёздами затканный вечер -
время невидимой встречи.

Е. И. Васильева мечтала вернуться в город, где она родилась и где такой блестящей кометой прочертила путь на литературном петербургском горизонте ее Черубина.

Прислушайся к ночному сновиденью,
не пропусти упавшую звезду...
По улицам моим Невидимою Тенью
я за тобой пройду...
Ты посмотри (я так томлюсь в пустыне
вдали от милых мест...):
вода в Неве еще осталась синей?
У Ангела из рук еще не отнят крест?

Это стихотворение было написано ею за полгода до смерти.

Из письма Е. Дмитриевой М. Волошину от 26 мая 1916года:

«Милый Макс, 6 лет тому назад, когда ты ушел, я знала ясно одно: я умерла для искусства, я, любящая его «болью отвергнутой матери, я сама убила его в себе. Я это знала ясно и отчетливо... У меня странная душа, Макс, и никто, кроме тебя, не приоткрывал ее. Тебе это просто было дано, потому что ты имел ключи: искусство. «Черубина» для меня никогда не была игрой… «Черубина» поистине была моим рождением; увы! мертворожденном. Все твое «признание» не было для меня тайной, я так и знала. И тогда 6 лет тому назад я провожала не только тебя, это я знала. Говорила ли я тебе когда-нибудь, что я видела во сне, как ты надел мне на шею золотую цепь из лавровых почти прозрачных листьев? И одна ветка свешивалась на грудь. Это не только сон, это была возможность.
Что я тебе скажу дальше, Махе? Где мое освобождение, где исцеление и в чем души? Что мне в ней, умершей для творчества?
Я только стала внешне твердой и старой. Я знаю, что мой путь я отбросила, встала на чужой и узурпировала его. Но я сделаю его своим или умру раньше, Макс.
Но пойми, пойми, Макс, милый, как тяготит меня мертвое творчество, как изнасилована моя душа!
Макс! прошу тебя ответить, и не бойся написать одно слово «нет», ведь я все принимаю с любовью, за все благодарю. «Твоя любовь в моих воспоминаньях».
Не бойся ответить «нет», Макс, потому что пойми, какая я мертвая».

   Фальшиво на дворе моем
поет усталая шарманка,
гадает нищая цыганка...
   Зачем, о чем?

   О том, что счастье - ясный сокол
не постучится в нашу дверь,
о том, что нам не ведать срока
   глухих потерь...

   Из-под лохмотьев шали пестрой
очей не гаснущий костер.
Ведь мы с тобой, пожалуй, сестры...
   И я колдунья с давних пор.

   Чужим, немилым я колдую
Всю ночь с заката до утра,-
кто корку мне подаст сухую,
   кто даст кружочек серебра.

   Но разве можно коркой хлеба
насытить жадные уста,
не голод душит - давит небо,
   там — пустота.

Она скончалась от рака печени в ташкентской больнице в ночь на 5 декабря 1928 года в 41 год, не дожив до конца ссылки. Была похоронена на Боткинском кладбище в Ташкенте. В настоящее время местоположение могилы Елизаветы Дмитриевой неизвестно.

Братья — камни, сестры — травы.
Как найти для вас слова.
Человеческой отравы
я вкусила и мертва.

Принесла я вам, покорным,
бремя темного греха,
я склонюсь пред камнем черным,
перед веточкою мха.

Вы и все, что в мире живо,
что мертво для наших глаз, —
вы создали терпеливо
мир возможностей для нас.

И в своем молчанье — правы.
Святость жертвы вам дана.
Братья — камни. Сестры — травы.
Мать-земля у нас одна.

Ей от природы был дан особый Дар, выраженный во всем: в письмах, стихах, пьесах, переводах, манере говорить, в восприятии Мира. И - в способности любить. Вопреки всему: ссылкам, арестам, голоду, невозможности писать, угрозе расстрела и тюрьмы, потери любимых...
Однако, есть непреложный кармический закон. Закон принадлежности своему имени.
Он соприкасается с Судьбой, и своевольная измена его всегда чревата большими последствиями. Он жесток по отношении к Личности, что осмелится его нарушить.
Я часто думала о судьбе этой незаурядной женщины, такой яркой, необычной  и несчастливой. Как «беззаконная комета в кругу расчисленных светил», она прочертила в небе жизни свой непохожий ни на кого путь и — сгорела, погасла, растворилась в космических пространствах Поэзии. Но навсегда осталась в ней планетой по имени Черубина.
А закончить мне хотелось бы своим стихотворением, которое когда-то написала. В какой-то степени оно не только о ней, но и о себе.

Черубина

Лицом бледна, нехороша.
Лилит. Испанская инфанта.
В мечтах и снах её душа.
В слезах погибшего таланта.

Был скромен быт её дневной,
но в этой хромоножке школьной
жил дар нескромный, неземной,
толкнувший на обман прикольный.

Не знал продвинутый журнал,
что титул, гордо ей носимый,
лишь имя чёрта означал,
кусок морёной древесины.

Частица чёрта в ней была,
когда, как папоротник ночью,
в свой час единственный цвела
так обморочно и порочно...

Ты стала феею стихов,
легендой петербургских залов,
но пряным облачком духов
из рук их алчных ускользала.

И демонический твой смех
сводил с ума аристократов.
Ты знала дьявольский успех!
Но как он был до боли краток...

Твой рыцарь, Сирано, гуру
не внял смертельности забавы.
Обманом горьким стало вдруг -
что начиналось гордой славой.

Молва одёрнула: «Очнись!» —
и этим окликом убила,
с высокой башни сбросив вниз...
О Черубина! Черубина!..

Вот так и я, сквозь снов туман,
в погоне за нездешним раем,
высокий пестуя обман,
бреду сомнамбулой по краю.

Не окликай своей судьбы.
От правды — никакого толка.
Итог — расквашенные лбы.
       И только!

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/260002.html
 

>>>