Один из самых неистребимых и глупых мифов, сформировавшихся вокруг творчества Толкиена – это обвинение в «чёрно-белости», в том, что там есть абсолютно добрые и абсолютно злые персонажи и т.п. Конечно, прежде всего, этот миф сформировался на основе «Властелина Колец» (про который речь пойдёт отдельно), но даже выход «Сильмариллиона» ничего не изменил. А этот эпос полностью противоречит вышеозначенному постулату.

Небольшая оговорка. «Сильмариллион» входит в каноническую «троицу» Средиземья, но, строго говоря, до канона не дотягивает, т.к. всё-таки прошёл через редакцию Кристофера, в то время как есть сведения, что в последние годы Толкиен намеревался внести значительные изменения в метафизику своего мира, т.е. «Сильмариллион» мог стать совсем другим. Но не внёс, не стал. Так что придётся положиться на добросовестность и внимательность Кристофера-редактора. В любом случае, даже допустив мелкие неточности и ошибки, он вряд ли переиначил основные идеи и мотивы черновиков. Потому, всё-таки, будем считать «Сильмариллион» каноническим.

Чему посвящено это произведение? В голову первым дело приходит: «Войне добрых эльфов против злого Моргота за обладание чудесными камнями Сильмарилями». Кроме того, в книге сообщается много «технической» информации по метафизике Арды – созданного Толкиеном мира. Но если присмотреться внимательнее, то немалую долю повествования занимают междоусобицы эльфов. Усобные войны, сопровождающиеся непрекращающимися предательствами и подлостью.

С чего, собственно, начинается поход Феанора и Ко супротив Врага? С братоубийственной резни в гавани Алквалонде. Нолдор потребовали у телери корабли, те отказались – и вот результат. Затем всё тот же Феанор сотоварищи переправляется в Средиземье и сжигает корабли, оставляя часть своего народа замерзать во льдах. И всё это – что очень важно – ещё до того, как эльфы вступили в первый бой с самим Морготом. Этот факт не может быть случайностью. Да, можно объяснить его противоречивой личностью самого Феанора, но и тут не всё так просто.

Феанор – типичная демоническая фигура. Он продолжает линию Каинов и корсаров эпохи романтизма. Само его имя – «пламенный дух» – вызывает ассоциации с противоречивыми романтическими героями, обуреваемыми разрушительными страстями. Но ведь и сам Моргот – это демон, метафизический бунтарь (хотя его бунт заслуживает отдельного рассказа). И тут оказывается, что, по сути, Феанор и Моргот – фигуры тождественные, одного поля ягоды. Оба обладают великой духовной мощью; харизмой, позволяющей поднимать на бунт целые народы; непомерной гордыней; саморазрушительной сущностью. Вся история Моргота – это история постепенного ослабления от собственной ненависти и злобы, а история Феанора – это прямой путь к гибели, дорога по трупам соратников к великой битве, чтобы в конце концов в буквальном смысле истлеть на поле боя – столь пламенной оказывается его душа.

И за какие идеалы сражается Феанор? За торжество Добра? Этого нет и в помине. Может быть, именно поэтому валар и прокляли эльфов-бунтарей и не помогали им почти до самого конца – потому что поход против Моргота изначально не был походом против Зла. Это была война за Сильмарили, в прямом смысле. Сильмарили стали символом гордыни самого Феанора – он создал такое, что никто не мог создать. И вот из зависти Моргот посягнул на этот символ, и Феанор пришёл в ярость. Колоссальное значение в этом плане имеет эпизод, когда валар после уничтожения чудесных Древ Валинора упрашивают Феанор пожертвовать Сильмарилями на возрождение Древ – хотя и камни были украдены Морготом, но этого ещё никто не знал. И Феанор отказывается. Он называет Сильмарили своим сердцем, и, разбив их, он разобьёт и своё сердце – и тем показывает, что для него куда важнее его собственная персона. Моргот посягнул на эго Феанора, и гордый эльф ради мести поднял бунт даже против валар.

Другими словами, с самого начала оказывается, что суть войны за Сильмарили – это сражение двух эгоистов за собственное величие. И неважно, что при этом пешками в игре оказываются их последователи.

Те, кто пошёл за Феанором, тоже были романтиками, но они шли на бунт всё же ради каких-то идеалов, вдохновлённые речами предводителя. Сильмарили были для них, в отличие от Феанора, не личной драгоценностью, а символом осквернённого Валинора. Вернуть Сильмарили – значит отомстить Врагу за надругательство над Древами.

Но всё дальнейшее повествование показывает, что этот идеалистический порыв был заблуждением. Это неудивительно: ведь в корне всего мероприятия была ложь – Феанор лгал последователям и союзникам, не открывая им до конца своих чаяний (и неважно, сознавал ли он эти чаяния или нет). И корень отравляет побеги: дальше злодеяния эльфов только разрастаются. Феанор связывает клятвой своих сыновей – и в итоге они натворили бед в Белерианде больше отца и едва ли не больше самого Моргота. Отсюда вытекает и ненависть Тингола, короля Дориата, к пришельцам из Валинора, постепенно перешедшая в своего рода национализм, тоже ничего хорошего не принёсший. Главное зло, которое посеял Феанор своей ложью, – это разобщённость между эльфами, в итоге приведшая к их поражению. По большому счёту, не Моргот завоевал Белерианд, но сами эльфы отдали его в руки Врагу.

В этом контексте фраза, закрывающая «Квенту», основную часть произведения, оказывается многосмысленной: «Здесь кончается Сильмариллион. Начавшись с величия и красоты, он пришёл к тьме и разрушению…» Не Моргот привёл его. Как Адам и Ева, эльфы сами уничтожили свой рай. Трагедия «Сильмариллиона» – это не бессилие эльфов перед необоримым Врагом, это их бессилие перед самими собой.

История этой войны позволяет также провести любопытную аналогию с Первой Мировой. Нет ли тут чего-то похожего: так же миллионы молодых людей, взращённых пропагандой, веривших в какие-то идеалы, оказались лишь пушечным мясом, расходным материалом в игре крупных капиталистов, всего-навсего осуществлявших очередной передел мира? Но, производя это передел, они продолжали взывать к идеалам – патриотизму, отваге и т.д. И те эльфы, что пошли за Феанором, оказались в положении самого Толкиена и его сверстников, сражавшихся и погибавших неизвестно за что. Неясно только, осознали ли эльфы это или нет. Как бы то ни было, они до конца испили чашу, которую отмерил им Моргот Бауглир. И, что характерно, в последующие эпохи междоусобиц среди эльфов не было.

Не удержусь от обращения к «Властелину Колец». Может быть, именно по этой причине эльфы времён Войны Кольца вышли столь «добренькими» и «идеальными»? Просто потому, что за их плечами уже было множество злодеяний, и они пресытились ими и возжелали спокойствия и умиротворения? Как тут не вспомнить Галадриэль, лучезарную Владычицу Лориэна, в которой кто-то видит чуть ли не образ Девы Марии? А между тем, она была в числе лидеров мятежа против валар! Тут как раз сказывается метатекстуальность фэнтези: только зная предысторию, мы можем до конца оценить глубину персонажа и, например, понять, что искушение Галадриэль Кольцом Всевластья – это проверка, не соблазнится ли она ещё раз. И, не соблазнившись, она наконец получает прощение валар и находит внутреннее успокоение (что, наверно, одно и то же) – и уплывает за Море.

Мы уже вскользь коснулись библейской аллюзии – а стало быть, и религиозного подтекста вообще. Феанор и Моргот схожи ещё и тем, что они оба богоборцы. Мятеж Феанора – это, по сути, отречение от власти валар, а следом и единственного подлинного бога, Илуватара. Другое дело, что эльфы, которые шли за Феанором, похоже, не до конца это понимали. В любом случае, в Белерианде они продолжали взывать о помощи к Варде, Манве, Улмо. Но этой помощи практически не было: эльфы своим отступничеством прокляли сами себя, и пока они вдоволь не настрадались, валар не вмешивались.

Примечательна и формулировка проклятия валар. Валар не сулят мятежникам наказание, нет, они предсказывают, что эльфы сами заплатят кровью за кровь, и, по сути, отрекаются от своей власти над эльфами. Другими словами, валар отказываются от роли пастырей, которую им дал сам Илуватар – и вот теперь эльфы, оставшись наедине с миром, сами приведут себя к гибели.

Богоборчество находит отражение и в гордыне, столь свойственной эльфам и в последующие века. О гордыне Феанора я уже говорил, но и сам по себе поход на Моргота был актом поистине чудовищной гордыни – эльфы возомнили себя способными одолеть одного из валар, т.е. архангела, грубо говоря. Гордыня заставила и Тургона не внять посланию Улмо и остаться в своём городе, Гондолине, который он так долго строил и укреплял. Хотя Тургон пришёл в этот город именно при помощи Улмо и знал, что однажды будет знамение, которому он обязан будет повиноваться. И знамение было, но Тургон отказался. Отчасти здесь повторяется мотив Феанора – Тургон так же прикипел сердцем к своему творению, чудесному Гондолину. Этот мотив реализуется и в истории Тингола, который точно таким же образом «полюбил» ожерелье Наугламир, когда в него вделали похищенный у Моргота Сильмариль (по приказу Тингола; т.е. он тоже выступил здесь в роли творца, пусть и отчасти) – и был убит гномами, заявившими свои права на драгоценность. Жажда обладания – тоже красной нитью проходит через эти эпизоды, но о ней будет сказано в другом месте.

Вообще, я сам только что заметил, что у меня пару раз мелькнуло слово «творец» – и подумал: а не есть ли, по Толкиену, суть богоборчества и богоотступничества как раз в посягательстве на место творца – тогда как это место принадлежит только Богу, Илуватару? Речь тут идёт именно о творчестве материальном – а только Богу дозволено творить материю. Этот мотив хорошо вписывается в историю двадцатого века, когда человек возомнил себя равным Богу, в том числе и в творческом плане, и из этой гордыни миру явились огромные корабли и заводы, оружие невиданной жестокости и разрушительности, а дальше – мировые войны, тоталитаризм и прочие радости? В этом ракурсе трагедия эльфов «Сильмариллиона» – это трагедия человечества двадцатого века, но, в отличие от эльфов, мы ещё не перебесились.

Впрочем, данные два мотива я пристальнее рассмотрю в теме о Морготе и, собственно, Тьме. Возвращаясь же к событиям «Квенты», остаётся сказать, что помощь от валар пришла только тогда, когда эльфы и союзные им люди, разделившие их рок, путём великих злоключений очистились от гордыни – и тогда чистый помыслами человек Эарендиль смог совершить заветное плавание до Валинора, полагаясь на одну лишь надежду (явно христианский мотив), и валар вняли его мольбе и пошли войной на Моргота, низвергнув его в Пустоту. Но Зло не исчезло из мира, потому что его семена, посеянные Морготом, дали затем ростки. Да и разве не могло это случиться, если эльфы с самого начала войны несли на себе печать Арды Искажённой и сами участвовали в этом искажении?.. 

Вот какую интересную статистику сообщает Генри Ли:

"В записи приговоров Бернара Ги (одного из известнейших инквизиторов - m.p.), охватывающей его деятельность с 1308 по 1322 год, приводится шестьсот тридцать шесть обвинительных приговоров, распределяющихся следующим образом:

лица, выданные светской власти и сожжённые живыми, - 40;

останки умерших, вырытые и сожжённые, - 67;

осуждённые к тюремному заключению - 300;

вырытые останки лиц, которые были бы присуждены к тюремному заключению - 21;

осуждённые на ношение крестов - 138;

осуждённые на паломничества - 16;

изгнание в Св. Землю - 1;

беглецы - 36;

осуждение Талмуда - 1;

(...)

Приведённые данные, без сомнения, дают точное представление о том, какое наказание накладывалось сравнительно чаще".

40 сожжённых человек за 14 лет - это много или мало? При этом надо учесть, что в каком-то повышенном милосердии Бернар Ги как-то не замечен; кроме того, его деятельность протекала, в основном, на юге Франции, одном из самых еретических регионов Западной Европы. В Англии и Северной Европе инквизиция почти не лютовала. Да и начало 14 века - пик инквизиционной деятельности, дальше был спад (хотя, разумеется, к концу 15 века, особенно в Испании, она усилилась).

В любом случае, эти цифры наталкивают на размышления о действительных масштабах жертв инквизиции.

В отрывке есть ещё два примечательных момента: это война с костями и "изгнание в Святую Землю". Инквизиция была злопамятной и расследовала дела даже умерших людей (а отдуваться зачастую приходилось их потомкам), и в числе наказаний было надругательство над останками еретика, потому что посмертием католическая церковь ведала монопольно. Изгнание в Святую Землю - это значило "искупить свою вину кровью", т.е. пролить свою кровь за Гроб Господень и искупить свои грехи. В результате получился любопытной парадокс: в какой-то момент Святая Земля стала просто местом ссылки для преступников из Европы, и Гроб Господень отвоёвывали, по сути, бывшие еретики.

Собственно, в данной рубрике я буду собирать цитаты, показавшиеся мне глубокомысленными. И, по мере своих скудных способностей, их комментировать.

Итак, три цитаты:

«Смерть есть больше признак целесообразности, проявление приспособляемости к внешним условиям жизни, так как при разделении клеток тела на сому и зародышевую плазму неограниченная продолжительность жизни индивидуума была бы совершенно нецелесообразной роскошью».

«Гартман считает характерным для смерти не появление «трупа», этой отмершей части живой субстанции, а определяет ее как «окончание индивидуального развития».
В этом смысле смертны и Protozoa, смерть совпадает у них с размножением, но этим она известным образом замаскировывается у них, так как субстанция производящего животного непосредственно переводится в субстанцию молодого потомка».

«…жизненный процесс индивидуума из внутренних причин ведет к уравновешиванию химических напряжений, то есть к смерти, в то время как слияние с индивидуально отличной живой субстанцией увеличивает эти напряжения, вводит, так сказать, новые жизненные разности, которые еще должны после изживаться».

Строго говоря, эти мысли Фрейду не принадлежат, он лишь излагает теории разных биологов, на которых ссылается, – Вейсмана, Гартмана и других. Но всё же он их собрал – со своими целями. Чтобы узнать каковы цели, советую ознакомиться с самим опусом, вынесенным в заглавие; он совсем небольшой. Вкратце, Фрейд попытался найти волю к смерти и волю к жизни не то что на уровне животных, а чуть ли не на уровне клеток. Рассуждать о либидо у одноклеточных простейших – это, конечно, сильно, хотя больше занимают сами рассуждения и обоснования, нежели конечный вывод. Да, по сути, никакого вывода и нет, а только предположения.

Поясню цитаты. Сома – это смертные клетки, а зародышевые – потенциально бессмертные, т.к. они могут развиться в новый организм и, так сказать, обрасти новой сомой. Но такое разделение касается только многоклеточных, поэтому проблеме одноклеточных посвящена вторая цитата: есть ли у них смерть, если они постоянно делятся, размножаются, а старого организма как бы не остаётся? Третья мысль, наиболее подвергшаяся фрейдовской обработке, на мой взгляд, самая занимательная. Живая субстанция появилась из неживой, и Фрейд полагает логичным её стремление снова стать неживой, т.е. достичь равновесия, покоя, стабильности – и полного устранения раздражение. Собственно, это уравновешивание и есть смерть. Сома как раз и стремится к смерти. В то же время, размножение является таким раздражением, которое только подстёгивает «беспокойность» – т.е. некоторое время не даёт живой материи стать неживой. В общем, лучше Фрейда мне не объяснить, притом что мысли очень тонкие, балансирующие на самом краю фантастического бреда.

На ум приходят множество аллюзий. Особенно животрепещущей кажется мысль о нирване – вот уж точно великий покой! В то же время всё вдумываюсь и вдумываюсь в два слова: «смерть целесообразна». Вот уж и впрямь неприятная истина! Приходит и такая ассоциация, может быть, довольно нелепая: жизнь можно сравнить с «жизнью» Windows, в которой накапливаются всякие глюки и ошибки – и в какой-то момент становится целесообразнее просто поставить новую систему, чем пытаться «лечить» старую. Так может быть, легче (в том плане, что меньше энергии потратится) создать новый живой организм, чем поддерживать функционирование старого? Иногда во всяких паранаучных сообщениях можно встретить идею о том, что даже есть «ген смерти». Не знаю, правда это или нет, но наличие такого гена лишний раз подтвердило бы, что смерть прописана природой, Богом, Высшим Разумом или кем там ещё.

Можно обойтись и без генов. Фрейд рассказывает об опытах, когда учёные пытались проследить «бессмертие» инфузории, наблюдая её деления и изолируя от окружающей среды. Её смерти они не дождались, но всё равно было замечено, что инфузория всё больше слабела. Дело в том, что она попросту травилась отходами собственной жизнедеятельности. Вот так и мы травим себя. Живой организм нестабилен, в отличие от какого-нибудь неживого камня, он испытывает не только внешние раздражения, но и внутренние, порождённые им самим. Это как раз соотносится с мыслью Фрейда (уже не биологической, а психологической) о том, что на наше сознание воздействуют как внешние факторы, так и внутренние – наше бессознательное. Т.е. сознанию приходится бороться и с тем, и с другим, и, в конечном счёте, подавлять то, что исходит из самого же организма. Другими словами, живой организм постоянно вредит самому себе, и чем сложнее его организация, тем изощрённее это вредительство.

В этом ракурсе постоянные мечтания человека о бессмертии, приобретающие в нашу эпоху дурной материальный привкус (опять же если вспомнить о всяких паранаучных сенсациях), кажутся вдвойне лицемерными. Да и долгая продолжительность жизни тоже. Вот говорят, что наука сделает то, сделает это, и человек будет жить очень долго. А если суть смерти состоит не в генах и уж тем более не в развитии медицины, а в сущности самой жизни?

Часто приходится слышать в разговорах о природе восхищения относительно её гармоничности, соразмерности, упорядоченности. Неудивительно в этом плане, что наибольшее удовольствие приносит лицезрение моря, гор, неба, т.е. объектов абсолютно неживых, а стало быть и гармоничных. Жизнь уже сама по себе есть хаос, она непредсказуема – так почему бы ей самой не стремиться к стабильности неживого? Вспоминается и «аполлоновское» и «дионисийское» у Ницше: первое есть застывшее и неизменное (хотя и образцовое), а второе – хаотическое и постоянно изменяющееся (но образец тут невозможен). Тут видится как раз воля к смерти и воля к жизни. Особенно, если учесть, что размножение как раз и есть постоянное изменение. Аполлоновское, как мне кажется, есть итог однажды остановившегося дионийского. Так и смерть, полный покой, есть итог постоянно меняющейся жизни. Если продолжать аналогию до конца, то смерть оказывается эталоном, образцом, и это опять же соотносится с постулатом Фрейда о желании живой материи быть неживой, ну да не будем мудрствовать.

Таким образом, воля к смерти оказывается чуть ли не метафизическим понятием. Правда, всё же остаётся ещё и воля к размножению, т.е. к жизни, а она как раз и не объяснена. Сам Фрейд ничего вразумительного по этому поводу не говорит (ну, или я не понял), кроме, наверное, мысли, что размножение служит способом слиться в единое целое, которым, видимо, изначально и была живая материя (хотя это опять же попахивает пресловутым стремлением к стабильности). Но тут Фрейд обрывает сам себя, и я умолкаю следом за ним. 

Тема борьбы с пиратством и нарушением авторских прав периодически всплывает в СМИ и волнами распространяется по интернетам, облачаясь в первом случае в пафосно-морализаторские одежды, а во втором – в обличье гневной истерики. И в том, и в другом случае редко когда звучит что-то дельное. Что ж, стоит взглянуть на этот предмет попристальнее.

Я не намерен влезать в юридические дебри, тем более что законы не есть сами по себе нечто незыблемое. Попробую рассмотреть авторское право с позиции, так сказать, чистой логики.

Отчего должно защищать авторское право? В первую очередь, от плагиата. Называться автором своего произведения и не допускать, что таковым назвался кто-либо другой – пожалуй, это было одним из основных желаний автора любой эпохи. Ведь в творчестве производятся не страницы и килобайты, не буквы и ноты, а идеи. И именно кража идей была, есть и будет основным кошмаром всякого автора.

Но что мы имеем сейчас? Мы имеем авторское право, которое защищает не автора, а правообладателя. Оно следит не столько за плагиатом, сколько за использованием произведения. Во многом это связано с распространением, если можно так выразиться, прикладного творчества. Скажем, написание компьютерной программы есть творчество, но не имеет художественной ценности, только практическую. С другой стороны, доминирование массовой культуры вызывает аналогичный процесс. Едва ли не всякое произведение масскульта – в чём-то плагиат, потому что масскульт живёт шаблонами. И в этом ракурсе для «авторов», которые создают «художественные» произведения, плагиат становится проблемой второстепенной, на первый же план выходят проблемы получения денег за продажу, за просмотр, за использование. В общем, всякий раз, когда цель получения денег затмевает цель распространения идей, авторское право извращается и приобретает черты абсурда.

Этот абсурд подчёркивается ещё одной, ультрасовременной, проблемой. Это распространение виртуальности, появление виртуального мира, виртуальных продуктов. Разберём пример. На мой взгляд, он весьма показательный.

Олицетворением «старых» и «логичных» законов авторского права условно будем считать книгу. Обычную книгу, со страницами, в переплёте, напечатанную типографским способом. Сравним её, скажем, с компьютерной программой или игрой. Мы покупаем книгу. Да, мы тут платим деньги. Так же мы покупаем и диск с программой. Но мы ведь не платим денег за пользование книгой. Более того, мы можем запросто дать книгу другу, он будет спокойно читать её, и никто за это нас судить не будет. Почему мы, заплатив деньги за диск, должны ещё потом что-то приплачивать? Да, есть маленький нюанс в виде разного рода обновлений, но в подавляющем большинстве случаев такой повод кажется, скорее надуманным – и, опять же, подавляющему большинству пользователей, обычных пользователей такой сервис практически не нужен. Но мы все должны покупать лицензионные версии, регистрироваться, платить что-то или продлевать лицензию. Это всё равно, что государство обязывало бы каждого покупать книги только для себя, платить за их чтение, да ещё и отбирало бы их по истечении какого-либо срока. Не правда ли, абсурд?

Есть, однако, очень важная деталь. Мы не можем создать самостоятельно точную копию книги и, опять же, отдать другу. А вот точную копию программы или игры мы чаще всего создать можем. В этом и есть главная проблема виртуальности: В ВИРТУАЛЬНОМ МИРЕ ВОЗМОЖНО СОЗДАНИЕ ИЗ НИЧЕГО. Да, программа занимает некоторое место на диске или другом носителе, т.е. физически имеет некоторое измерение, но по большому счёту она бесплотна, она возникает из ничего, она существует нигде и в никуда исчезает. Затраты времени и денег на копирование программы, разумеется, есть, но они ничтожно малы. Так же, как мала и себестоимость дисков CD и DVD – особенно в сравнении с теми ценами, которые предлагаются на всякие лицензионные виндоусы и фотошопы. Цены четырёхзначные и даже пятизначные. За что мы должны приплачивать «лишних» несколько тысяч? За труд программистов? Но они потрудились один раз, а дальше могут копировать свой труд хоть целую вечность, без особых затрат и усилий. Создание книги в этом плане – гораздо более трудоёмкий процесс.

Вот тут и заключается главный порок современного авторского права. Оно создано для старого, материального мира, производства, продуктов – но втиснуто в мир виртуальный. Причём абсолютно безосновательно, без всяких объяснений. Если приглядеться, то IT-компании – такие же пираты, только паразитируют они на нас. Действительно, ведь они получают сверхприбыли неизвестно за что, за труд, который стоит на порядки дешевле. И в этом ракурсе все эти компании, даже конкурируя друг с другом, оказываются монополистами. Потому что они диктуют нам свои условия, когда же мы не желаем их принимать, обращаемся к пиратской продукции, то они вопят о нарушении авторского права. Но позвольте, разве кто-либо, пользующийся нелицензионной Windows, копирует её коды для создания своей операционной системы? А ведь именно это и есть нарушение авторского права в его исходном смысле. Если бы я взял взломанную Windows, влез в её код, переименовал бы её, поставил в разработчиках своё имя – и стал бы в таком виде её распространять, вот тут-то и был бы плагиат, а значит и нарушение авторского права. Даже пресловутые пираты, незаконно копируя программы и игры, не ставят ведь под ними своих имён, не причисляют себя к авторам.

Немаловажно и то, что мы пока ещё не воспринимаем виртуальность всерьёз. По крайней мере, большинство из нас. Пока ещё, даже проводя целые дни за компьютером, мы не теряем осознанного или подспудного чувства, что имеем дело с виртуальностью, т.е. с НИЧТО. Потому мы ещё долго будем воспринимать интернет как пространство, где должна быть «халява», мы будем спокойно относиться к пиратам – потому что мы не можем заставить себя платить материальные деньги за пустоту, за чудесную иллюзию, которой на самом деле не существует. Видимо, не теряют этого чувства и пресловутые монополисты – ведь они всё пытаются натянуть материальное авторское право на виртуальность. В любом случае, им это выгодно, но они не имеют на это никаких оснований.

Да, и сейчас, когда только усиливается скачивание ПО из интернета, т.е. когда пропадает даже предметный носитель, диск, который можно купить в магазине, чувство бесплотности будет только возрастать. Впрочем, возрастать будет и несправедливость притязаний монополистов; я думаю, понятно, почему.

Подытожу. Из всего вышесказанного можно вывести следующие следствия:

1. Использование нелицензионных программ и игр не может быть преступлением. Соответственно, все иски против людей типа небезызвестного школьного учителя – абсурд.

2. Окончательно оправдать пиратство, если мы имеем в виду коммерческую деятельность, всё-таки невозможно. В любом случае, пираты оказываются на одной полке с монополистами, хотя и малость почестнее: не такие цены выставляют. Но когда мы понимаем под пиратами разного рода торрент-трекеры, то это дело неподсудно: пользователи же попросту делятся друг с другом, без всякой корысти.

Впрочем, есть одна мысль, которая может отчасти оправдать всех пиратов. Допустим, что все мы (или большая часть нас) пользуется лицензионным софтом. Это значит, что мы связаны с компанией-производителем; она знает о нашем существовании, о том, что на нашем компьютере, находящемся в такой-то стране и т.д., есть данная программа; она присылает нам обновления; она взимает с нас плату. Короче говоря, компания нас контролирует. Частично, да. Но контролирует.

Пофантазирую. Скажем, США начинает войну против России. В России же у всех пользователей стоит лицензионная Windows. И тут злокозненный Билл Гейтс с очередным обновлением присылает на наши компьютеры (причём именно на наши, ведь он знает, что эти компьютеры находятся в России) какой-нибудь зверский вирус, который прямо-таки аннигилирует наши системы. Неприятная диверсия, не так ли? Я, конечно, утрировал, но основная направленность, я думаю, ясна: в рассматриваемой проблеме речь идёт не только о прибыли и «халяве», об абсурде и законности, но и о безопасности. О личной безопасности. Если я не хочу быть никак связан с кем бы то ни было. Если я не хочу быть зависим от кого бы то ни было, даже в мелочах. Но мне нельзя этого делать, потому что монополисты велят мне идти на всеобщий пересчёт голов. А я, может быть, не хочу, чтобы они вообще знали о моём существовании?..

Впрочем, я не намерен придавать пиратству героический ореол, равно как и быть апологетом чего бы и кого бы то ни было. Просто скажу ещё раз: виртуальный мир требует своих законов, а пока мы судим виртуальные явления по законам мира материального, ничего, кроме насилия над здравым смыслом и нашими кошельками, мы не получим. 

В продолжение темы: http://www.liveinternet.ru/users/mortuos_plango/post112276908/

Второй взгляд был сформулирован Фридрихом Ницше, который немало прославился своей критикой христианства. Религия слабых, мораль рабов, яд, убивающий волю к жизни – в общем, эпитетам и определениям несть числа. Собственно, эта эпатирующая критика очень сильно способствовала ажиотажу вокруг его философии на рубеже 19-20 веков. Здесь я не намерен останавливаться на всех характеристиках христианства, данных ему Ницше, на его «генеалогии морали». Потому что если приглядеться, то окажется, что Ницше критикует особое христианство.

Знаменитая формула из «Антихриста»: «Был только один христианин – и он умер на кресте», – вскрывает сущность этой критики. Надо помнить, что Ницше жил в викторианскую эпоху. Я не имею в виду именно правление королевы Виктории в Великобритании, а викторианскую эпоху как символ победившего пуританизма, особой морали, в той или иной форме пронизавшей весь Запад. Эта мораль являлась осколком жёстких протестантских требований к благочестию. Первые протестанты и впрямь пытались следовать всем предписаниям. Неслучайно название одного из течений – методизм – т.е. благочестие как метод. У методистов были едва ли не журналы, куда они записывали благие дела, совершённые за день, и планировали совершить новые. Эдакое «плановое благочестие». Церковь была уничтожена, но вместо неё была община, которая жёстко следила за поведением единоверцев. На место отцов Церкви пришли отцы-основатели.

Понятно, что с течением времени искренняя вера выродилась. В то же время в Америке общины разрослись в общество, в Европе общество тоже, разумеется, никуда не делось. Функцию надзора стало исполнять общественное мнение. В Средневековье кодекс поведения регулировался религиозными текстами, т.е., в принципе, он был писаным. А тут были неписаные правила. Инквизиции никакой не было, хотя те же первые поселенцы в Америке отметились охотой на ведьм (знаменитые салемские ведьмы – а ведь это никакое не «Тёмное Средневековье», а 17 век). Впрочем, если верить С.Г. Кара-Мурзе, массовый психоз, называемый охотой на ведьм, был характерен именно для протестантов. Оно и логично: охота на ведьм – это провозвестник линчевания, это стихийная расправа. Католическая церковь, разумеется, ведьм тоже преследовала, но не в её интересах было самой раздувать волнения в народе. Народ должен был работать и платить десятину, а не бегать с батогами. А то так недолго в запале и на церковь со светскими властями замахнуться. По крайней мере, мне кажется такое объяснение вполне очевидным: вносить хаос, когда ты и так установил жёсткую организацию – это пилить сук, на котором ты сидишь. Тем не менее, в одной научно-популярной программе а-ля BBC довелось услышать тезис типа «Церкви и властям было выгодно толкать народ на охоту на ведьм, т.к. это должно было выпустить у крестьян пар, чтобы они не взбунтовались против властей». На мой взгляд, сущая нелепица. Типичный антицерковный и антифеодальный миф о «Тёмном Средневековье». В каком месте оно «Тёмное»?! Двадцатый век, с его мировыми войнами, концлагерями, тоталитаризмом, атомными бомбами и напалмом, – куда как темнее.

Так вот, наивно думать, что отсутствие инквизиции облегчало участь инакомыслящих. Общественное мнение могло (и может) уничтожить человека морально, почище инквизиции. Неслучайно СМИ – в их современном понимании – появились именно на Западе и именно в Новое время, а как раз в викторианскую эпоху нарождается печально известная «жёлтая пресса». В каком-то смысле западные СМИ были созданы для того, чтобы разносить сплетни – но не по округе, не о соседях, а по всей стране, по всему миру. В итоге СМИ стали аналогом средневековой церкви: та управляла поведением – и СМИ управляют поведением. Масса думает о том, о чём говорит СМИ, масса не может жить без СМИ, масса покупает то, что говорит её реклама, транслируемая СМИ. Контроль над сознанием, который и не снился церковникам. О диалектической связи СМИ и того самого общественного мнения можно и не распространяться особо: взаимосвязь налицо.

Примечательно и то, что за Реформацией последовала эпоха Просвещения – с её навязчивыми нравоучениями. Просветители оттого так и называются, что хотели всех просветить знанием – а проще говоря, научить всех. Но научить тому, что сами просветители считали нужным и истинным. А нравоучение всегда попахивает лицемерием. Просвещение, радость, свет, знание, прогресс – и в то же время активная колонизация и порабощение (а то и истребление) других народов. Рассуждения о благочестии и благопристойности – и чудовищная меркантильность и жажда обогащения. Протестантизм уничтожил любовь к ближнему – ведь это индивидуальная религия. Результатом был хищнический капитализм. Но капитализм, который продолжал рассуждать о благопристойности.

И вот в этой эпохе и существовал Фридрих Ницше. Конечно, немецкие лютеране с англосаксонскими пуританами не сравнятся, но дух бюргерства был примерно тем же. Дух бюргерства – дух верности кайзеру, дух пристойного поведения, дух жадности и мелочности. И этот дух соотносил себя с христианством и с христианскими добродетелями. Этот дух называл себя христианством. Но он не имел ничего общего с Христом, он не мог себе представить, что богатому трудно попасть в Царствие Небесное, он не мог принять императив: пойди, продай имение твое и раздай нищим. Он хотел быть святым и сытым одновременно. Разве теперь не ясно, против какого христианства выступал Ницше?

Более того, в том же «Антихристе» философ много говорит о том, что мысли Христа извращены уже в Евангелиях, а то, что началось потом, было уже и вовсе не христианством. Даже если не анализировать каждое высказывание, нетрудно заметить, что уже Евангелие от Луки слишком подробно, а Евангелие от Иоанна прямо-таки напичкано пространными теологическими рассуждениями, на что нет и намёка в первых двух Евангелиях. Евангелие от Иоанна – это уже не благая весть, не рассказ очевидцев о чуде, это уже священный текст, утверждающий основы религии.

Символично и то, что одним из главных апостолов, едва ли не самым рьяным проповедником новой веры стал Павел, который никогда Христа воочию не видел и речей Иисуса не слышал, если не считать испугавшего его видения. И этот человек становится духовным авторитетом, выбирающим, что есть по-христиански, а что нет?!

В этом ракурсе уже вся история христианства после смерти Христа есть история лжехристианства. Примерно к такому же выводу и пришёл Ницше. И именно это «христианство» и вызывало у него столь великую ненависть. Потому в следующий раз, когда назовёте христианство религией слабых или рабов, пользуясь расхожим штампом, подумайте, о каком христианстве вы, собственно, говорите.

Третий взгляд принадлежит Освальду Шпенглеру и частично пересекается с предыдущими. Напомню, что Шпенглер выдвинул свою теорию самостоятельных, независимых культур. Среди них он выделял западноевропейскую («готическую», «фаустовскую») и магическую. Под магической, насколько я могу судить, он понимал арабо-византийскую культуру. Да-да, христиан-византийцев и мусульман-арабов. Это не вызовет удивления, если вникнуть в сути теории Шпенглера.

Конечно, саму теорию мне не объяснить в двух словах, но часть расскажу. Как уже говорилось выше, каждая культура автономна. Т.е. она развивается исключительно в соответствии со своим особым прасимволом. То, что принято называть взаимопроникновением культур, Шпенглер считает иллюзией. В действительности же, всякое «влияние» на культуру есть просто использование этой культурой чужих ресурсов. Именно использование, обработка, а не копирование. Это хорошо видно в случае с христианством.

Для Шпенглера существует «магические» и «готическое» христианство. Т.е. восточное и западное. Но это не просто организационное, и даже не догматическое разделение. Оба этих направления развиваются в соответствии со своим прасимволом. Для магической культуры – это «мир как пещера» (весьма смутное понятие; однако хорошо иллюстрирует этот символ наш православный храм; там сумрачно, там замкнутое пространство, но замкнутое по-особому, там как бы другой мир), для готической – мир как бесконечное пространство (если проводить аналогии с храмом, то вспомните готический собор, устремляющийся ввысь, с высоким потолком, с витражами, развоплощающими стены и впускающими божественный свет).

Отсюда и вывод: хотя христианство и пришло на Запад с Востока, приняв его, Запад тут же сделал его своим христианством. И это было христианством вселенской церкви, основанной на единоначалии и претендующей на единоначалие над всем миром (в противовес раздробленному православию), это было христианством миссионеров, проникавших в самые дальние уголки мира, это было христианством крестовых походов – как акта изумительной экспансии, как попытки расширить границы, добраться до диковинных земель, которые в каком-то смысле являют собой другой мир. В конце концов, это было христианство всё тех же готических соборов, стремящихся к бесконечности.

Самое любопытное, что Шпенглер включает в готическое христианство и католицизм, и протестантизм. Действительно, с точки зрения тяги к бесконечному, протестантизм продолжает традицию. В конце концов, именно в эпоху Реформации началась активная колонизация. В конце концов, самыми сильными западными державами в итоге оказывались протестантские или полупротестантские – Англия, Германия, Франция, США. Католики дали прощальный залп в виде расцвета Испании в 16 веке – и всё. Экономическое отставание католиков по сравнению с протестантами отмечал и Вебер.

Сюда же вписывается и обмирщение протестантизма. Католицизм ещё пытался, притязая на политическую гегемонию, достичь и гегемонии духовной. Протестантизм, практический и мирской, уже ставил на первый план гегемонию экономическую, а следом и политическую. Это была религия колонизаторов. Но тяга к бесконечному никуда не исчезла, просто она перешла с небес на землю.

А что же восточное, магическое, христианство? Ведь основной «фишкой» теории Шпенглера была идея параллельных эпох, т.е. схожего развития всех культур независимо от исторической эпохи. Тут следовал удивительный кульбит: магическим аналогом протестантизма оказался… ислам. Но это удивительно только с первого взгляда. Ислам, как минимум, корнями уходит в христианство и признаёт его пророков. Однако одним из главных посылов ислама было то, что христианство стало языческим, предавшись идолопоклонству. А ведь протестанты вменяла католикам в вину то же самое! Из этого постулата вышли характерные для ислама запреты на изображение Аллаха, а равно и человека – как пример идолопоклонства. Параллельно в той же Византии поднимается мощнейшее движение иконоборцев (причём отчасти вдохновлённое исламским почином). Более того, это выливается в целую гражданскую войну. Иконоборчество проникает в Болгарию. Даже катары, упоминавшиеся в первой части, являются родственниками этих «протестантов» византийских павликиан и болгарских богомилов. В Византии дело кончилось тем, что был наложен запрет на статуи (а до того поклонялись и статуям), но иконы всё же разрешено было почитать как символы, а не как вещи. Т.о. византийское христианство после иконоборчества стало в чём-то схоже с лютеранством – мягким вариантом протестантизма, в то время как ислам своей жёсткостью в полной мере соответствует пуританству.

Другими словами, Шпенглер вообще упразднил христианство как самостоятельное явление, сделав его не более чем элементом культур, причём очень сильно варьирующимся, т.е. никакого христианства как единого учения для Шпенглера не существует. Особенно это заметно, если учесть, что в магическую культуру входила ещё целая прорва ближневосточных религий и учений: гностицизм, маздакизм, манихейство и многое другое.

Единственная неясность тут остаётся за Россией. Связь с магическим христианством очевидна – ведь крестила нас Византия. Но вот судьбы и особенности нашего христианства – под вопросом, особенно если учесть, что Россия должна быть, по идее, самостоятельной культурой. В любом случае, это только повлечёт за собой введение третьего типа христианства, что лишний раз подтвердит нашу точку зрения об отсутствии христианства.
 

***

Все три точки зрения соприкасаются, но всё же единый взгляд тут вряд ли удастся когда-нибудь выработать. Мне ближе позиция Ницше. Это своего рода корневая позиция – если после Христа христианства уже не было, то уже неважно, что там дальше: православие, католичество и протестантство или магическое и готическое мироощущение.

Скорее всего, мы никогда не узнаем, что на самом деле говорил Христос. Даже если в Евангелиях написана полная правда, это не значит, что они сумели передать всё, а в мудрости, претендующей на божественную, одно пропущенное слово может оказаться фатальным для всего учения. 

Христианства как религии никогда не существовало. Точнее, того христианства, под именем которого ныне понимают кучу конфессий всякие недалёкие личности, а также любители атеистических споров (которые тоже нередко бывают недалёкими личностями). Не стоит обманываться наличием «единой» священной книги.

Пока что мне известно как минимум три взгляда, вскрывающие христианство как фикцию.

Первый взгляд не имеет конкретного автора. Это, как говорится, собрано с миру по нитке. Всем известное деление христианства на три крупных ветви: католиков, православных и протестантов. Я тут не беру отдельные ереси и мелкие течения. Скажем, монофизитскую церковь Армении. Она локальна по сравнению с упомянутыми ветвями, которые, к тому же, активно претендует на интернациональность.

Это разделение только на поверку кажется обыденным и ничего не значащим. В действительности, каждая церковь имеет свою характерную черту, что в корне меняет общую направленность учения. Можно сказать, что каждая из этих церквей имеет свой великий грех – и именно он хорошо иллюстрирует её сущность.

Итак, католичество. Про порок католичества коротко и ёмко сказал Достоевский (если не изменяет память – в «Братьях Карамазовых»): оно взяло себе меч кесаря. Напомню, что «меч кесаря», абсолютная власть – это искушение Христа дьяволом и Христос от него отказался. Поясню метафору. Довольно часто (особенно в тех же атеистических перебранках) не понимают, что смысл католической церкви – стремление к политической гегемонии. Католическая церковь была, по сути, государством. Я говорю «была», т.к. сейчас её влияние очевидно блекнет по сравнению с былой мощью – даже на идеологическом уровне, а уж о политическом весе и вовсе говорить не приходится. В эпоху своего расцвета, в Средневековье (я бы датировал этот пик 12-13 веками, но на точность не претендую), католическая церковь была таким же государством, как и любое другое в романо-германской Европе. Государство территориально оформленное – была же Папская область, занимавшая пол-Италии. Плюс огромное количество церковных феодов по всей Европе. Единственное, но существенное отличие состояло в том, что у Святого Престола был, наряду с обычными государственными методами, ещё один рычаг управления – религиозный. По сути, это идеология, просто с культовой спецификой; в любом случае, о столь же мощной идеологии в других странах Европы говорить вообще не приходится.

Католическая церковь решила, что раз она выступает от имени владыки мира, который и так владеет градом небесным, то нужно контролировать и град земной, пусть он и несовершенен. И контролировать не только духовно, но и физически. Более того, чем дальше – тем больше шло смешение к физическому варианту. Если понять это, то становится само собой разумеющимся, например, появление инквизиции. Инквизиция не появилась вместе с церковью. Она появилась в начале 13 века.

Небольшой экскурс в историю. К концу 12 века церковь окончательно дискредитировала себя разными грехами, если вкратце: духовенство попросту вело образ жизни, едва ли не полностью противоречивший тому, что оно проповедовало. Народ не мог этого не замечать – и всё больше разуверялся в авторитете церкви, а иногда и самого учения. Это привело к широчайшему распространению ересей. Не следует, однако, считать, повинуясь некоторым сложившимся стереотипам, еретиков некими борцами за правду, за свободу и т.д. Нет, в подавляющем большинстве случаев они были религиозными фанатиками, причём нередко такими, что могли заткнуть за пояс своей упёртостью самых отъявленных мракобесов-католиков. Так, на юге Франции в описываемый период распространилась ересь катаров, весьма специфическая и, на мой взгляд, куда страшнее католичества (если кто поймёт – в корне своём она имела манихейство). Более того, наклёвывалась возможность создания целого катарского государства – государства еретиков! Это не могло не встревожить ни церковь, ни светских правителей (к тому же французские северяне, бывшие практически другим народом, попросту ненавидели южан; многие желали поживиться). Итогом стали Альбигойские войны – череда крестовых походов, чудовищная резня, разорение процветающих земель. Один из мрачнейших эпизодов Средневековья. Юг Франции был поставлен на колени, катарам наступили на горло. Но авторитет церкви не вернулся. Ереси продолжали плодиться. Были учреждены ордена нищенствующих монахов – францисканцы и доминиканцы. Поначалу они действительно были образцами христианских добродетелей, чем добились немалого приятия со стороны мирян и ненависти со стороны белого («номенклатурного») духовенства, т.к. миряне в конечном счёте стали отдавать свои деньги и имущество в пользу нищенствующих орденов. Да, деньги. Прошло совсем немного лет – и францисканцы с доминиканцами стали весьма богаты. Неудивительно, что они свято соблюдали свои строгие уставы, наверно, только при жизни своих основателей – св. Франциска Ассизского и св. Доминика де Гусмана – а дальше скатились туда же, куда до того священники и прелаты. Понятно, что популярности церкви это не способствовало. И тогда появилась инквизиция. Это не была самостоятельная организация, это вообще не была организация. «Великий инквизитор» – это уже детали более поздней эпохи, да к тому же исключительно в испанском исполнении. Инквизиторов назначал Папа на определённый срок и, как правило, на определённое задание (или на определённую территорию), звание инквизитора давало особые полномочия, инквизитору обязаны были оказываться содействие не то что светские князья, но и князья духовные – местные епископы. Собственно, в этом и состояло всемогущество инквизиции. Ну, и конечно, в том, что инквизиторы сами проводили следствие и сами вершили суд. В любом случае, не составляет труда заметить, что, в сущности, инквизиция была лишь аналогом государственной спецслужбы, как КГБ, например. Она явилась логическим развитием католической церкви – ведь она появилась именно тогда, когда церковь перестала быть духовным лидером. Т.е. церковь перестала быть, чем должна быть по определению. И стала сугубо политической структурой. Наивно думать, что инквизиция – это борьба с инакомыслием. В не меньшей (если не в большей) степени инквизиция – это хороший доход от конфискации имущества. Ну, и разумеется, удобный способ разобраться с политическими противниками (дело против тамплиеров – каноническое в этом плане). Это просто спецслужба с экзотическим религиозным привкусом. Но это не даёт повода «пинать» инквизицией религию как таковую (что часто всплывает в дискуссиях). Это особенность именно католической церкви. Так-то.

Тяга к политической власти у Святого Престола всплывает повсюду: и в многолетних конфликтах со Священной Римской империей, и в постоянно появлявшихся доктринах о том, что светские правители должны подчиняться Папе, и в учреждении духовно-рыцарских орденов (эдакая личная папская армия, по крайней мере, в проекте так и было), и др.

Православие. Что характерно, в догматике православие мало чем отличается от католичества. Есть пара сугубо отвлечённых заморочек. Отдельно стоит отметить католический догмат о чистилище, отражающий специфическое западное мироощущение с его психозом смерти, ну и догмат о папской непогрешимости в духовных вопросах – тоже специфичный для католической церкви догмат, что ясно из предыдущей части. Папа – царь духовный и царь земной. А восточная церковь вообще не имела главного патриарха. Православная церковь – это набор церквей, территориально-национальных. И это тоже характерно.

Главный порок православия не в том, что оно взяло меч кесаря, а в том, что оно, наоборот, от этого меча открестилось абсолютно и даже стало ему прислуживать. Другими словами, если приглядеться к Византии или России, то видно, что церковь стала не государством, а государственной. Она стала частью системы. Разумеется, многое зависит от личности патриарха, но в целом тенденция явно прослеживается. Особенно это хорошо видно на примере России. Уже в 16 веке, когда можно говорить о зарождении именно современной России, с её духовной и социально-политической парадигмой, Иван Грозный жестоко подавляет сопротивление митрополита Филиппа (и вовсе убивает его), что символично. Конечно, Папами в некоторые периоды истории отдельные правители вертели, как хотели, но в данном случае имеет место именно деспотическое отношение царя к холопу. О том, что Филипп может претендовать на земную власть и речи не идёт: Иван IV – помазанник Божий, он же и царь земной. Филипп взбунтовался против него, и его бесцеремонно убрали. Апофеозом этой тенденции стало правление Петра I, когда церковь окончательно кастрировали, упразднив патриаршество – подобное католики и в страшном сне не видели – и учредив вместо него Святейший синод, сугубо чиновничий орган. Примечательно, что священники обязаны были зачитывать прихожанам царские указы. Цари посягали и на тайну исповеди. Всё это немало способствовало падению авторитета церкви. Разумеется, имели место и пороки, подобные католичеству – жирная и безнравственная жизнь священников и монахов – впрочем, эта проблема существовало ещё во времена Даниила Заточника. Если о чём и говорить как об универсальном пороке всякой религии – так об этом, о несоответствии пастырей своему учению.

Испытания, выпавшие на долю РПЦ в 20 веке, могли бы стать своего рода катарсисом, потому что только гонения и могут вычистить лишних людей и оставить тех, кто действительно искренен в своих убеждениях. Однако, глядя на сегодняшнюю ситуацию, приходится с сожалением признать, что многовековой тренд никуда не делся. Чем больше укрепляется «новая» Россия, тем больше укрепляется и связь РПЦ с властью. Раньше рядовые священники зачитывали царские указы, теперь крупные сановники, почуяв нарастающий политико-идеологический конфликт с Западом, спешат внести свою лепту, выводя схоластические теории об относительности прав человека. Я, конечно, к последним тоже отношусь скептически, но православной критики также не приемлю, т.к. слишком хорошо видно, откуда у этой критики уши растут.

Католическая (т.е. «вселенская») церковь, претендуя на свою общемировую значимость, прошлась по всему миру огнём и мечом. Православная особо этим не запятналась, но она уж слишком местная. Слишком она связана с местными правителями – и слишком от них зависит. Каким-нибудь папуасам от этого, конечно, лучше, но не нам.

Протестанты. Не знаю, стоит ли много говорить о них. Наверно, всё-таки лучше отослать к каноническому труду Макса Вебера «Протестантская этика и дух капитализма» – лучше его мне не объяснить. Однако стоит сказать немного и тут, для общей картины. Антитеза католичества, желающего быть светским правителем, и православия, состоящего на службе у светского правителя, не исчерпывает проблемы. Западноевропейские буржуа времён нарождающегося капитализма умудрились добавить к этой антитезе третий угол. Дело было, разумеется, в духе противоречия авторитарному католицизму, а также в специфическом европейском индивидуализме и ещё более специфической питательной среде – буржуазия, средний класс, так сказать, причём, в основном, небогатая его часть, те, кто хотел обогатиться. Конечно, говорить о протестантском учении вообще невозможно, т.к. его попросту не существует, и это тоже символично. Но придётся обобщать. Протестанты отказали Папе в праве на власть и пошли дальше, они не подчинили церковь себе, они попросту уничтожили церковь. Идеал протестантизма состоял в нерелигиозной религии, где каждый верующий – сам себе священник, где практически нет обрядов и прочей шелухи, доставшейся в наследство от язычества, где, наконец, нет догматов – в том виде, в каком это было у католиков. В конечном счёте, это индивидуальная религия. Это и привело к появлению многочисленных протестантских течений, церквей и сект. Т.е. к абсолютно децентрализованной системе – если вообще тут можно говорить о системе, т.к. связь между элементами подчас очень слаба.

Всё же, некоторые общие цели и настроения были. В первую очередь, это именно факт специфической целевой аудитории. Протестантизм был, главным образом, религией торговцев. Католицизм считал торговлю не слишком богоугодным делом, а ростовщичество и вовсе запрещал. Протестанты (точнее, те, кто ими стал) были верующими людьми и хотели быть благочестивыми, а католичество им в этом отказывало уже в силу их профессии. Поэтому одним из основных моментов протестантизма, по крайней мере, того, что нарождался в 16 веке, был постулат: всякий труд – это богоугодное дело. Бездельник, пусть и нищий (идеал католичества) – это не богоугодно. А дальше – тот, кто богат, тот больше угоден Господу, т.к. он потрудился, чтобы добыть себе богатство. Всё это было выведено едва ли не из одного двусмысленного места в Ветхом Завете: когда Господь изгоняет Адама и Еву из Рая, то говорит о том, что земля произрастит тернии и волчцы, а люди должны будут в поте лица своего эту землю обрабатывать. Т.е. протестанты решили, что это было не просто наказание, а завет Господа – трудиться, трудиться и ещё раз трудиться.

Можно долго спорить о том, что важнее – базис или надстройка; в любом случае, протестантизм, с одной стороны, благословил миллионы людей на активную деятельность, о которой они сами мечтали, а с другой – сам стал эту деятельность проповедовать. Протестантизм стал необходимым звеном в появлении капитализма. Когда говорят о капитализме в России, мне становится смешно. Конечно, капитализм, в принципе, существовал ещё в Древнем Египте, но тот капитализм, о котором все говорят, – западный капитализм – стал возможен только в определённых условиях. Его строили веками – и строили его разные люди: торговцы, ремесленники, мошенники, авантюристы – но все они были в той или иной степени религиозными фанатиками. «Время – деньги», – такое мог придумать только Бенджамин Франклин, плоть от плоти пуританской Америки. И это долгое время стоило больших денег. И ещё больше принесло. Но в корне всякой фамилии навроде Рокфеллеров обязательно найдутся религиозные капиталисты 16-17 веков, которые трудились без сна и отдыха всю жизнь (да-да, уж без отпусков точно). Откуда им быть в России, да ещё с нашей национальной ленью? И как тогда у нас появится западный капитализм?

Другое дело, что на сегодняшний день капитализм стал вполне автономной системой, не требующей религиозной мотивации. Идея толкнула развитие, но в конце концов умерла. Мирское живёт, духовное – в прошлом. И в этом порок протестантизма – он слишком сильно обмирщил религию. То, что Вебер назвал «расколдованием мира» – война против любых языческих огрызков, будь то обряды и ритуалы, каста жрецов или общепринятая догматика, в конце концов привело к полному испарению самой религии. Ведь религия не может не содержать элемента чуда, она должна быть построена на чём-то потустороннем. В конечном счёте это привело к торжеству позитивистского атеистического сознания - сугубо западного сознания, которое проникает к нам вместе с западным капитализмом. Бог перестал быть гарантом денег. В то же время, маятник качнулся в другую сторону, к пределу чудес – и миру явились многочисленные секты баптистов, адвентистов и пр., и пр., а это, как правило, уже откровенный бред доведённой до абсурда религиозности.

Ещё одно – что осталось в западном сознании после протестантизма – это пуританская мораль, ставшая синонимом лицемерия и ханжества. Но это уже мостик ко второй части.

Пока же оглянись на прочитанное и задайся вопросом – что общего у этих трёх великих ветвей «единого» христианства? Имя Христа? Ну, разве что только это. Правда, что-то мне думается, что Христос ни о чём таком: ни о праве повелевать императорами, ни о батюшке-царе как Боге на земле, ни о теории богоугодности денег – не думал. Не это Христос хотел сказать. Впрочем, это тоже – переход к следующей части. 

Хотя и говорят о творческих личностях, творческая сущность не существует сама по себе, как некая данность. Творчество стимулируется внешними событиями, пропущенными через внутреннюю мясорубку (или отсутствием событий, но это отдельный случай). Внешние события могут быть и не такими уж значительными, в то время как на их почве вырастает богатейший духовный мир. Короче говоря, творчество состоит в необычном восприятии художника, гипертрофирующем «реальность», усложняющем её и покрывающим деталями и смыслами. Но всё же без «реальности», как бы незначительна она ни была, ничего не выйдет.

Всё это я сказал за тем, чтобы обратиться к биографии Толкиена. Есть ли такое событие, которое стало радикальным стимулом к его творчеству? Не будем фрейдистами – отбросим события детства. Да, отец писателя умер рано, да, семье Толкиена случилось пожить не в самых приятных местах, да, англиканские родственники не приняли мать-католичку Толкиена, и тот до конца жизни считал, что они свели её в могилу. Но как это отразилось на творчестве? Можно находить в описаниях Мордора и Шира отголоски впечатлений от тех мест, где юному Рональду (Джоном, что примечательно, его никто никогда не звал) пришлось жить. Не стоит слишком обольщаться и заявлениями самого Толкиена, что Средиземье было придумано ради эльфийских языков. В конце концов, сам Толкиен признавался, что во «Властелина Колец» было включено гораздо меньше лингвистических изысков, нежели ему бы хотелось, т.е. он сам их вырезал – значит, он руководствовался при написании своего произведения не только филологической страстью, но и соображениями художника.

Ладно, не будем ходить вокруг да около. Если окинуть взглядом биографию писателя, то нетрудно будет заметить, что после не слишком приятного детства в его жизни было лишь одно примечательное событие, дальше же он жил вполне размеренно, если не сказать «по-хоббитски». Это событие – война. Первая Мировая война. Нет, этот факт, конечно, не упускает ни один его биограф, но едва ли не общим местом в описании его является то, что на войне погибли двое лучших друзей Толкиена, а сам он потом очень не любил вспоминать о «бойне». Между тем, именно в этом умолчании – а не в разглагольствованиях о любви к языкам – следует искать ту самую творческую бездну, из которой явилось Средиземье.

Здесь следует вставить важную ремарку. Традиционно «ВК» считается главным произведением писателя. С первого взгляда, так оно и есть: у него было два крупных законченных произведения, не считая рассказов – «Хоббит» и «ВК» – и величие второго по отношению к первому я не оспариваю. Но центральное место «ВК» в творчестве Толкиена – это иллюзия. «Хоббит» был всего лишь сказкой, которую Толкиен написал скорее от нечего делать. Потом он весьма сожалел, что это была именно детская сказка, и желал «Хоббита» переписать. Но после успешной публикации этого произведения, когда издатель попросил Толкиена написать продолжение – «Нового Хоббита» – он принёс в издательство отнюдь не «Властелин Колец». Материалы включали в себя подборку детских сказок и, детские же, «Письма Деда Мороза», а также… «Квента Сильмариллион» и неоконченную поэму о Берене и Лутиэн. «Квента Сильмариллион» – один из главных черновиков, который лёг в основу стилизованного «под старину» эпоса «Сильмариллион», отредактированного и изданного уже после смерти Толкиена его сыном Кристофером. «Сильмариллион» остаётся «трудным» произведением даже для некоторых почитателей Профессора и по сей день. А в ту пору, осенью 1937 года, он и вовсе поставил издателя и рецензента в тупик. Они попросту не поняли, что это такое. Толкиен отнёсся к этому смиренно: он знал, что опубликовать это почти невозможно – хотя и сказал, что всем сердцем предан Сильмарилам. В результате он сел за «Нового Хоббита», ставшего впоследствии «Властелином Колец». Но «Сильмариллион» всегда оставался центром его помыслов, хотя, видимо, после успеха «ВК», к конце своей жизни, Толкиен попросту устал и не довёл своё дело до конца. Между тем, об этом деле он говорил и в своих письмах: о том, что его мечта – создать мифологию для Англии, целый свод преданий, «от космогонических до сказочно-романтических». Нетрудно заметить, что архаизированный эпос «Сильмариллион» гораздо точнее соответствует этим замыслам, нежели беллетризованный эпос «Властелин Колец». Разумеется, я не намерен принижать ценность «ВК», но смею предположить, что он должен был занять в этой мифотворческой парадигме место, примерно соответствующее «Кольцу Нибелунга» Вагнера – по отношению к средневековой «Песни о Нибелунгах». Или хотя бы место той же «Песни…» по отношению к древнегерманским преданиям вроде «Саги о Вёльсунгах». В любом случае, «Сильмариллион», а не «ВК» – вот главное произведение Дж.Р.Р. Толкиена.

Так вот, писать первые обрывки тех легенд, которые затем стали фундаментом для «Сильмариллиона», Толкиен стал именно во время войны. Странное совпадение? А если добавить к этому, что Толкиен угодил не куда-нибудь, а в горнило битвы на Сомме – одного из крупнейших и кровавейших сражений Первой Мировой? Можно добавить и то, что, хотя, пройдя специальные курсы, Толкиен и стал лейтенантом, он всё же не был профессиональным военным – и в офицерский круг он не вписывался. Он охотнее общался бы с рядовыми солдатами, но в то время кастовые ограничения в британской армии были ещё в полной силе, и такое общение с подчинёнными было невозможно. Другими словами, он оказался маргиналом, не вхожим ни в тот, ни в другой мир. А смерть друзей? Вспоминается и свадьба Рональда и Эдит за пару месяцев до отправки на фронт – поступок, исполненный настоящего фатализма. Могу ошибаться, но, кажется, у Хемингуэя, в романе «Прощай, оружие!», главная героиня сетует на то, что не успела выйти замуж за жениха – а на фронте его разорвало в клочки. В этом смысле, поступок Рональда и Эдит – вполне в духе эпохи… Так в чём же была мотивация – начать писать?

Я не зря упомянул и Хемингуэя, и эпоху. По-настоящему я понял Толкиена, наверно, только после того, как познакомился с творчеством Ремарка и того же Хемингуэя, узнал о литературе «потерянного поколения», да и вообще – о духовном состоянии западных людей времён Первой Мировой. Бог умер именно во время этой войны. Люди, прошедшие через неё, потеряли веру в добро и справедливость, в те идеалы, которыми их пичкали их родители, вообще во всякий смысл существования. Старое, твёрдое мировоззрение погибло, а всякое новое пахло ложью – и кровью, пролитой за ложь. Первая Мировая была духовным концом света, и последствия этого апокалипсиса не изжиты до сих пор. Просто на место шока и отчаяния «потерянного поколения» пришёл инфантильный постмодерн, так же не утверждающий никаких ценностей, кроме свободы ценностей. В то же время человек не может жить, не оправдывая своей жизни. Потому закономерной была тоска по мировоззрению – и попытка создать какой-то, хоть и минимальный, но смысл жизни. У Хемингуэя это вылилось в идею «победы в поражении», у Ремарка в своеобразный героический гедонизм на фоне обречённости – живи и наслаждайся жизнью, пока есть время; а этого времени не так много, как ты думаешь. Да и приход к власти нацистов и фашистов тоже логичен – Гитлер, Муссолини, Франко стали своего рода Антихристами этого мировоззренческого апокалипсиса: они принесли с собой «простые» решения и «простые», животные смыслы, и толпа, изнемогшая в опустошении Первой Мировой, с радостью ринулась в эту бездну.

А что же Толкиен? Повторюсь, что мог чувствовать человек, на глазах которого рушился мир, а сам он был в центре этого хаоса? Что мог чувствовать человек, воспитанный в викторианском духе, да ещё и верующий? Не смерть ли своего Бога, своего мировоззрения, своего смысла? Но, будучи искренним христианином, он всё же и не мог так просто отвергнуть один из столпов своей веры – надежду. Если так, то не были ли те записи, которые появлялись в палатках, в окопах, под артобстрелами – не были ли они попыткой реанимировать своего Бога? В этом ракурсе умозрительная тоска по английской мифологии и лингвистические эксперименты приобретают действительно сильное звучание – они получают подкрепление через острое желание снова во что-то верить. Весь мир этого желал, но именно своеобразные задатки Толкиена и привели к созданию его не менее своеобразного творческого мира. И мировоззрения. И всё же, скажу ещё раз, без «Бойни», без удара молотком по голове, Средиземья никогда бы не было. По крайней мере, того убедительного и искреннего Средиземья, которое привлекло столь много почитателей. Примечательно, что одним из первых сюжетов в нарождающейся мифологии было плавание Эарендиля. Если вспомнить соответствующий эпизод «Сильмариллиона», то на ум сразу же приходит мир на грани катастрофы, практически порабощённый Тёмным Властелином, и Эарендиля, не потерявшего надежды, вопреки всему доплывшего до Благословенных Земель и вымолившего у Валаров прощение и помощь. В каком-то смысле, сам Толкиен, отправившись в странствование по вымышленному миру, стал этим Эарендилем – для самого себя.

Проблема Толкиена в том, что странствование его слишком затянулось, он просто-напросто физически опоздал со своими произведениями, и в сознании читателей он стал отнюдь не писателем «потерянного поколения», хотя и по возрасту, и по духу произведений относится именно к нему, а писателем Второй Мировой или даже послевоенным, отчего потом во «Властелине Колец» искали аллюзии на нацистов и коммунистов. Можно сказать, что Толкиен – это потерянный писатель потерянного поколения.

Неудивительно и то, что взлёт популярности Толкиена пришёлся на 60-е. Это тоже была эпоха духовного кризиса, пусть и не столь острого, как за сорок лет до того. Но это был кризис: западная молодёжь разочаровалась в лицемерно-пуританском стиле жизни, который вело старшее поколение – и начала протестовать против этого: в искусстве, политике, поведении. И Толкиен был одним из способов для кого-то – эскапизма, бегства от реальности, а для кого-то – обретения нового мировоззрения, новой надежды. Другое дело, что это мировоззрение не так-то просто вычленить, оно не зафиксировано в наставлениях и лозунгах, оно разлито по всему Средиземью – как тот божественный «свет невидимой лампы» в произведениях Толкиена, о котором говорил кто-то из критиков. 

Сейчас, когда миллионы людей содрогаются в конвульсиях боления, стоит проявить чуточку хладнокровия. Не то что бы прямо с ложкой дёгтя заявиться, но всё же и не улюлюкать впустую над бочками мёда. Нет, я не имею ничего против футбола и не намерен приводить протухший тезис о двадцати двух мужиках, гоняющих мячик по полю. Пусть гоняют. Пусть на это смотрят те, кому это приносит удовольствие. Проблема в другом.

Проблема в том, что в современном мире спорт, и футбол в особенности, стал чем-то вроде гладиаторских боёв времён расцвета и угасания Римской империи. Гладиаторы, несмотря на то, что они были рабами, пользовались огромной популярностью в народе. Самые знаменитые из них получали свободу и деньги. Их прославляли, им чуть ли не поклонялись. Они были предметом вожделения знатных матрон. И при этом они были одной из составляющих знаменитого императива империи – «хлеба и зрелищ». Государство потчевало народ бесплатным хлебом, а гладиаторы – зрелищами. И все жили счастливо. И умерли в один день, вместе со всей империей. Замечу, что гладиаторские бои тем больше набирали популярность, чем больше Римское государство превращалось в изнеженную и недееспособную империю – я имею в виду не политическое оформление этого, а духовное. Покуда Рим воевал с сильными внешними врагами, крови и острых ощущений римским гражданам хватало по уши. Но как только действительно мощные враги были уничтожены (а последним нужно считать Карфаген), чувство реальной опасности стало ослабевать, зато нарастало желание пощекотать нервы опасностью виртуальной.

Кто желает, пусть, основываясь на этом, проводит аналогии с современностью сам. Я же обращусь к другому. Проблема современного спорта состоит в том, что он стал очень мощным средством манипуляции сознанием. Люди бросают свои дела, забывают о своих проблемах, погружаются в океаны страстей, в действительности ни на что не влияющих. Зрелище выступает обезболивающим, а для некоторых людей – даже и наркотиком, в то время как сама болезнь никем не лечится. Подумай, ведь ни от одного выигранного или проигранного чемпионата мира или олимпиады не повысится ВВП, не исчезнет преступность, не сократится число бедных, не разрешатся демографические проблемы и т.д.

Но мы не думаем об этом. За недели до игры мы задаёмся вопросами о её исходе, забывая задаваться вопросами, например, о том, действительно ли мировой экономический кризис уже сходит на нет, действительно ли дела в России налаживаются (это притом, что собрались занимать пару миллиардов, параллельно раздавая кредиты всяким Исландиям; где-то тут явно сокрыто противоречие).

Повторюсь, я не имею ничего против футбола. Но когда по поводу исхода игры/чемпионата испытываются эмоции, сравнимые с эмоциями по поводу исхода битвы/войны, – тогда появляется ощущение, что это уже перебор. А ведь это всего лишь игра, не больше и не меньше. Ни одна игра не стоит ни одной нашей нервной клетки. И ни одна игра не стоит того, чтобы потрясать транспарантами с Петром Первым или Родиной-матерью. По отношению к тем, кто погибал под Полтавой и Сталинградом, это выглядит если не кощунственно, то как-то нелепо.

Пусть каждый болеет, за что хочет и как хочет, но при этом держит для себя где-нибудь на подкорке, что не стоит увлекаться, а то недолго уподобиться и римскому плебею, которого тоже кормили досыта. Хлебом нас кормят как-то маловато, зато компенсируют зрелищами так, что иногда тошнит.

Возвращаясь к Риму, хочется вспомнить, что и впрямь – после второй войны с Карфагеном (218-201 гг. до н.э.) у Рима не было ни одного сильного врага – такого, который мог бы угрожать самому Вечному городу. Тот же Карфаген добивали уже, как лежачего. Галлы, победу над которыми не преминул пропиарить Цезарь в своих знаменитых записках, были, при всей своей развитой культуре, дезорганизованными дикарями – в политическом и военном плане. Чтобы победить их, нужно было элементарное – дисциплина. С мало-мальски сильным Парфянским царством римляне боролись так долго, нудно и безуспешно, что в конце концов сдали им всю Месопотамию и попросту махнули рукой. Не правда ли, напоминает современную возню США с Ираком и Афганистаном?.. М-да. А потом пришли по-настоящему сильные гунны Аттилы и готы Алариха – глядь, а Рима-то уже и нет. Не Рим, а так, кучка загнивающих родов в окружении молодых варварских иммигрантов. 

Этот раздел посвящён, главным образом, творчеству Дж.Р.Р. Толкиена, и из него читатель сможет узнать многое о моих интерпретациях и чуть меньше – об укоренившихся предрассудках.
 

Властелин глупцов
 

Но, к несчастью, далеко не все глупцы собрались под знамёна противника.
Из письма Дж.Р.Р. Толкиена К. Бэттен-Фелпс
 

Наверно, за всю историю ХХ века нет другого такого писателя, который имел бы столь странную посмертную судьбу. С одной стороны, Толкиен так и остался, во многом, непризнанным гением – непризнанным, прежде всего, «интеллектуальным» сообществом; с другой стороны, он оброс невиданной армией поклонников и последователей. Да только последователи его – те, на чьих книгах часто пишут «продолжатели/ученики/т.п. Толкиена» – окончательно вогнали фэнтези в число жанров массовой литературы, т.к. ничем иным, как развлекательным подростковым чтивом, их опусы назвать нельзя. Разницы между каким-нибудь Ником Перумовым и какой-нибудь Дарьей Донцовой, если приглядеться, практически нет. Возможно, имеются исключения, но они ничего не меняют. И таким образом «продолжатели» как бы утащили в массолит и своего «учителя».

С поклонниками дело обстоит не лучше. Я не случайно привёл в эпиграфе именно эти слова Толкиена: уже тогда он заметил или почувствовал, что вокруг него собираются те, кто скорее вредит и позорит, нежели помогает и делает честь. Я не намерен разбирать тут особенности толкиенистской субкультуры. Бытует, кстати, мнение, что в России толкиенисты уже вымерли; впрочем, время от времени попадаются отдельные шизанутые экземпляры. Повторюсь, я не намерен копаться в их мотивациях. Одно ясно точно: эти люди приложили силы к чему угодно – к ролевым играм, к фанфикам и пр. – но только не к тому, чтобы прославить своего кумира. Оно вообще нехорошо – творить себе кумира – но тем более странно ещё и дискредитировать своего кумира своим причудливым поведением, от которого «толкиенист» (он же «толчок», он же «дивный») в некоторых устах становится чуть ли не оскорблением.

Неважно, в общем-то.

Важно то, что, хотя и появляются тут и там всякого рода исследования Толкиена, ни одной внятной, широко известной интерпретации его произведений – именно как произведений художественной литературы – я не встречал. Интерпретируют-то и так, и сяк: и в связи с мифологической основой, и в связи с лингвистическими побуждениями автора (этот миф был запущен не без помощи самого Толкиена), и в связи с его христианским вероисповеданием (хотя это ещё бабушка надвое сказала; по моим убеждениям, его христианские воззрения отличались немалой оригинальностью – если не вольностью), и в связи с чем-нибудь ещё – но только не с тем, что произведения Толкиена есть законченные произведения, обладающие внутренней логикой и самостоятельным идейным наполнением. Рассказывать о Толкиене, говоря исключительно об «Эдде» и «Калевале» – всё равно, что рассказывать о Достоевском, говоря только о Евангелии. И в том, и в другом случае эти первоисточники будут лишь рабочим материалом, который подвергся авторской обработке и самобытной интерпретации.

Что касается меня, то, полюбив творчество Толкиена после первого же прочтения «Властелина Колец», я, тем не менее, даже в самые дикие подростковые годы не имел никакого желания быть кем-то из его персонажей. Что касается «дописывания», то каюсь, согрешил, но эти опусы благополучно (и к моей великой радости) канули в Лету и не имели для меня никакой ценности, кроме пробы пера.

Напротив, сначала неосознанно, а потом уже вполне отчётливо я испытывал некоторую обиду за то, что на Толкиена презрительно плюются сначала учителя, а потом преподаватели, а также за то, что на Толкиена не нашёлся персональный Белинский – в то время как, по моему глубокому убеждению, Толкиен заслуживает места в первых рядах классиков ХХ века и его «ВК» может оспаривать звание романа века, например, у «Улисса» Джойса или у «Замка» Кафки. Дело не только в том, какая из этих книг художественнее/гениальнее/интеллектуальнее, но и в том, насколько она отразила духовную парадигму этого века. А тут можно и поспорить…

Я, конечно же, не претендую на то, чтобы стать пресловутым Белинским, однако посильный вклад в литературное исследование Толкиена хотел бы внести.

Если начинать с чего-то, то, возможно, стоит подступиться со стороны жанра. Фэнтези… Что это такое? Сказка для взрослых? Ненаучная фантастика? Одни говорят, что Толкиен стал родоначальником этой литературы, другие – что и до него писали. В любом случае, слово жанр, строго говоря, тут ни к месту. Жанр – это роман, повесть, поэма и т.д. Но и назвать литературным течением/направлением фэнтези сложно: нет внятного теоретического оформления. Всё же, на мой взгляд, некоторые отличительные черты у того фэнтези, которое начал писать Толкиен, имеются. Они таковы:
1. Предельная ирреальность.
Это роднит фэнтези со сказкой, для которой возможен едва ли не максимальный разрыв повествования с реальным миром, тотальное и необъяснимое (точнее, необъясняемое) противоречие законов и реалий вымышленного мира законам и реалиям мира реального (простите за тавтологию). Разумеется, «реальный мир» – словосочетание условное. Фантастика, так или иначе, всегда тяготела к привязке вымышленных событий к реальному миру. Скажем, у Уэллса в «Войне миров» марсианские снаряды падают на Землю рубежа XIX-XX веков и отображены географические, исторические, культурные детали именно этой локации и именно этого времени. Есть вымысел – марсиане – и как бы реальность – наш обыкновенный мир. Фантастика также весьма тяготеет к более-менее логичному объяснению описываемых чудес – прежде всего, научная фантастика. Несколько особняком стоит готическая литература (которая впрочем, уже ко времени Лавкрафта, а значит и Толкиена, вобрала в себя немало черт science-fiction). В ней, само собой, чудеса объяснению не подлежат, но в ней жизненно необходима привязка к реальному миру, ибо только на его фоне мистика будет выглядеть мистикой, необъяснимым и зловещим нарушением законов реальности.
2. Антиусловность.
Сказка условна. Фэнтези – нет. Фэнтези подробно, конкретно. Тут оно сближается с научной фантастикой. Неважно, что конкретика фэнтезийного произведения вымышлена (впрочем, как и научно-фантастического, только в большей степени). Иван-дурак появляется в десятках сказок, это не конкретный персонаж, это архетип. Он условен, характер у него существует только на уровне того же архетипа, о внешности и говорить не приходится. Биография – под вопросом, т.к. в каждой сказке Иван-дурак свой, что бы с ним ни произошло, на биографию Ивана-дурака из другой сказки это не повлияет. Это очевидные вещи, но именно на их фоне видно отличие фэнтези, где, скажем, Торин Дубовый щит – единичный персонаж, с предельно прописанными внешностью, характером и биографией, а вместо Тридевятого царства или леса Мюрквид существуют конкретные Одинокая гора и Темнолесье (Mirkwood). Отсюда вытекает антиаллегоричность. Аллегория существовала с давних пор и могла быть абсолютно вымышленной, но она была и абсолютно абстрактной. Кроме того, аллегория как вымысел зачастую была лишь приёмом для достижения конкретных целей (в основном нравоучительных или пропагандистских). Потому, например, «Гулливер» Свифта, несмотря на всё богатство вымышленных деталей (в чём он даст фору многим современным писателям), всё же есть сугубо аллегорическая сатира: едва ли не всякое вымышленное явление в нём есть намёк на явление, существовавшее в Европе и мире того времени, будь то грызня между католиками и протестантами или учёные-шарлатаны.
NB. Видимо, именно поэтому (осознанно или нет) Толкиен столь яростно отрицал аллегорические трактовки «ВК»: аллегория попросту противоречит его сущности.
3. Особая метатекстуальность.
Метатекст – такое явление, когда данный текст не есть нечто абсолютно самостоятельное, он тесно связан с другим текстом (или текстами), и для полного понимания данного текста неплохо бы изучить и другие тексты. Арда, или мир Толкиена, на самом деле и есть большой метатекст. Далее я намерен доказать, что понимание «ВК» невозможно без понимания «Сильмариллиона», а понимание последнего требует знания других культурных и исторических фактов. Тот легион «критиков», который указывал на связь «ВК» с «Эддой» и т.д., в действительности подбирался к этой метатекстуальности, но неверно её истолковывал. Однако надо отметить, что в фэнтези метатекстуальность – особая. Обычно она выражается в перекличке мотивов, символов, образов, смыслов в разных произведениях. В фэнтези же она состоит и в перекличке фабульной конкретики. Другими словами, иногда без карты мира или предыдущего тома невозможно понять, в какой стране/эпохе/ситуации находятся герои данного произведения. Пример метатекста в «ВК»: Арагорн, во время путешествия в Ривенделл, поёт хоббитам песню о Берене и Лутиэн – понимание этого эпизода, хотя Арагорн и даёт затем некоторые разъяснения, в полной мере возможно только после прочтения «Сильмариллиона». Да и вообще – песни, легенды, книги, сочинённые самими героями произведения и в нём передаваемые – это уже сам по себе метатекст. Именно отсюда вытекает примечательная черта «творчества» современных фэнтезийных эпигонов, когда где-нибудь в аннотации прямо так и пишется – «книга по вселенной …» (вставь любое название). Другое дело, что тут метатекст оказывается исключительно фабульным, служащим для понимания только событий книги, а не смыслов, т.к. о более-менее внятных идеях и говорить не приходится. Метатекстуальностью не обладают ни сказка, ни фантастика.

По крайней мере, не обладали. Сейчас, конечно, уже произошло такое переплетение жанров, что трудно вычленить что-то чистое и однозначное. В любом случае, как мне кажется, во времена Толкиена такое объяснение фэнтези было вполне верным. Был ли Толкиен родоначальником жанра, не так уж и важно, хотя указанные черты ярко проявились именно у него – у одного из первых. В любом случае, это позволяет отмести в сторону фантастов, сказочников и поклонников аллегории, которые существовали задолго до того.

Что ж, первый камень заложен. Надеюсь, продолжение будет следовать… 

Вот говорят о всяких общечеловеческих ценностях и тому подобных гуманистических и гуманных вещах. Мне представляется это в высшей степени ошибочным. Есть ли какая-либо общая ценность у каждого человека – т.е. у всего человечества? Но человечество – тоже фикция.
Нет, разумеется, существует биологический вид, называемый человеком, и совокупность всех его особей называют человечеством. Другое дело, что как-то так повелось, что слово «человечество» несёт в себе не только количественный, но и ценностный смысл. «Человечество» часто выступает неким гарантом добра и зла. Якобы цели у «человечества» одни, одни ценности, одни смыслы, только под разными обёртками.

Да и, кроме того, «человечество» не может иметь лишь биологическое толкование, ведь сам человек есть существо не только биологическое, но и социальное, к тому же, обладающее сознанием: уже поэтому человек оказывается по ту сторону животного мира. Новомодные экологические воззрения, по которым животные должны восприниматься равноценными людям, есть не более чем вымученное морализаторства и игра ума образца угасания западной цивилизации. Декаданс вообще тяготеет к изощрениям. В действительности же, человек, если он будет искренен с самим собой, никогда не признает животное равным себе, животное – это само по себе нечто чужое, другое, которое есть «не-человек». Даже древние люди, одушевляя и обожествляя животных, равно как и всю природу, на самом деле переносили человеческое на животное. Они почитали животных не как животных, а как людей в животном облике (или духов, что суть тоже люди). Тут надо тонко разграничить: это было не признание равноценности человека и животного, а эдакий шовинизм, благородно включающий чужих в число «своих». Это особенно заметно в тех случаях, когда существовали сакральные и «обычные» животные. Пиетет испытывался только к первым, но не ко вторым. Да и почитание первых не мешало подчас поедать их.

Уже здесь, на заре истории, мы сталкиваемся с лицемерной логикой, ставшей стержнем существования человека. Тут можно вспомнить и фрейдистскую теорию о том, что религия, по сути, произошла из стремления спрятаться от жестокого внешнего мира, порождавшего только фрустрацию (то, что это стремление было неосознанным, не так уж и важно). Спрятаться – т.е. закрыть глаза на происходящее. Это было лицемерие перед самим собой, самое коренное лицемерие, какое только может быть, внутреннее лицемерие; и если оно появилось уже тогда, то неудивительно, что потом оно стало и внешним и распространилось едва ли не на все аспекты человеческого бытия. Вся последующая история человека – это история развития лицемерия, подчас принимающая самые причудливые формы.

В случае с животными это лицемерие проявилось в том, что человек пожирал животных, по сути делая их не более чем ресурсом, но стремился как-то оправдать это. Оправдать перед чем или кем? Это сложный вопрос. Возможно, действительно в каждом человеке заложен универсальный нравственный закон, но если поглядеть на историю, то возникает ощущение, что, имея в себе этот закон, человек тем не менее всегда стремился его обойти или обмануть. Бог, пожалуй, был самым грандиозным лицемерным предприятием за всю человеческую историю. Я тут не касаюсь, собственно, вопроса бытия или небытия Бога. Я имею в виду именно религию как один из мощнейших институтов человеческих цивилизаций. Как бы ни кичилась современная наука своей великой пользой для человечества и ни плевалась бы на религию, если приглядеться, то станет ясно, что подавляющее большинство эпох прошло под знаменем религии. Религия была главным двигателем общественных процессов, а не наука. Что же, церковь забивала науку? (жгла всяких Джордано Бруно и далее по списку затасканных антицерковных аргументов) Но, позвольте, вы, кажется, слишком переоцениваете церковь – не была она настолько сильной. Если уж и задавать каверзные вопросы, то не стоит ли спросить себя: может быть, религия потому забивала науку, что наука была попросту не нужна самим людям? А как только она стала нужна, то тут же и стала царицей мироздания и теперь держит в загоне религию. Не надо обманываться, считая науку или религию эдакими вещами-в-себе, какими-то автономными абстракциями. Всё это – лишь плоды человеческого мышления, не больше и не меньше. И они получают развитие лишь тогда, когда человек этого хочет. Ни наука, ни религия не могут быть больше, значительнее человека, потому что человек сам придумал их, покуда не было его, не было и их. О пользе же вообще толковать не приходится. Само понятие пользы для «человечества» или «истории» – вещь сомнительная. Куда бы ни вела, скажем, религия «человечество» – к хорошему или к плохому – не так уж и важно, потому что, возможно, хорошего и плохого не существует вовсе.

Вернёмся, однако, к Богу. Бог – или вообще всякая сверхъестественная сущность (сущности), которой человек препоручил управление миром – с самого своего появления (как идеи) был великой индульгенцией. Человек в своём лицемерии не пожелал наказывать сам себя за собственные преступления, он пожалел сам себя – и отдал систему исполнения наказаний в руки Бога. Некоторые личности, из чисто лицемерной честности, отдали ему так же и систему исполнения поощрения. Некоторые, в своей великой гордости, даже объявили, что Бог создал человека по своему подобию. Более великой и лицемерной гордыни даже и трудно себе представить. Глядючи на какого-нибудь гопника, вообще хочется признать человека созданным по образу и подобию обезьяны – а то слишком обидно за Бога становится.

«Общечеловеческие ценности» образца либерально-капиталистического Запада конца ХХ – начала ХХI века, распространяемые по всему миру, стали ещё одной вехой в истории лицемерия. Какие такие общечеловеческие ценности? Ценность жизни? Это всего лишь инстинкт самосохранения, и существует масса примеров, когда человек сознательно этот инстинкт подавляет. Затасканный императив вроде: «Не делай другим того, чего не хочешь, чтобы сделали тебе» – превращается в бред, если допустить, что субъект действия желает, чтобы его убили, а потому убивает других – и остается абсолютно моральным. Вообще, говорить об универсальной морали, на мой взгляд, стало бессмысленно уже после Ницше, но, как оказалось, воззрение о всеобщих благодатных законах очень живуче и здравствует и поныне. Впрочем, это не будет особо удивлять, если вспомнить, что главным категорическим императивом человека всегда было лицемерие.

И всё-таки – существует ли человечество? То самое человечество, которое есть духовная общность? Нет. Нет. И ещё раз нет. Я отказываюсь признать нечто общее между Иммануилом Кантом и каким-нибудь африканским каннибалом. Я отказываюсь признать нечто общее между собой и тем китайцем, который лет через пятьдесят будет жить на территории, некогда именовавшейся «Россией». Это не расизм, просто тому китайцу так же наплевать на меня, как и каннибалу на Иммануила Канта – почему после этого я должен брататься с ним?

Да и возьмём историю. Разве было когда-нибудь, чтобы все люди планеты имели общее мировоззрение? Нет. Более того, каждая цивилизация обладала своим уникальным мировоззрением. То, что сейчас преподносится под соусом общечеловеческих ценностей, есть лишь мировоззрение Запада. Это, казалось бы, тоже можно было понять давным-давно – уже после Шпенглера – но императив лицемерия предпочёл забыть и это. Разве все люди планеты когда-либо были объединены общей целью? Нет. Более того, любое посягательство на мировую цель и мировую идеологию приводило лишь к одному – к бойне, т.к. некоторая часть мира никак не желала соглашаться с другой (другими), тем самым подчёркивая, что никакой общности между кусками «человечества» нет. Наоборот, «человечество» только того и желает, чтобы быть кусками, обособленными и независимыми. Либо один из кусков желает быть мировым гегемоном. Да, и только тогда возможно «единое человечество» – но это будет тоталитарное человечество, построенное на насилии, что немало противоречит гуманному наполнителю рассматриваемого термина. Хотя, если учесть философию лицемерия, когда-нибудь, когда наконец наступит мировое государство, его обитатели и идеологи будут абсолютно искренне (насколько позволяет лицемерная сущность человека) считать его моральным, справедливым и т.д. И плевать, что 9/10 населения будет обретаться в рабах, а предварительно, перед созданием государства, вся планета будет основательно забрызгана кровью. Такую идиллию «человечество» проходило уже не раз, только в локальных масштабах.

Впрочем, оглядываясь на собственный текст, я явственно вижу, что определённый духовный стержень «человечества» всё-таки имеется, и я сказал о нём не раз. Это лицемерие. Может быть, стоит дать «человечеству» такое определение: человечество – ответвление животного мира, склонное к перманентному и разностороннему лицемерию?..