Сегодня цитата будет весьма длинна, потому что я цитириую всю поэму. Перевод выполнен мной. Комментарий ниже.

Полые люди
Томас Стёрнз Элиот
 

Мистер Куртц – он умереть.

Пенни для Старого Гая

1

Мы полые люди
Набитые люди
Жмёмся друг к другу,
В головках солома. Увы!
Наши высохшие голоса, когда
Мы шепчем все вместе,
Тихи и бессмысленны,
Как ветер в сухой траве,
Как крысьи шаги по осколкам
В нашем подвале сухом.

Очертанья без формы, тень без расцветки,
Сила застывшая, жест без движенья;

Те, что добрались,
Прямо глядя, до Царствия смерти другого,
Если вспомните нас, то не о пропавших
Душах жестоких, но только
О полых людях
Людях набитых.

2

Взгляд, что мне страшно встретить и в грёзах
В царстве смерти приснившемся, –
Он там не появится:
Там, где взгляд этот –
Солнечный свет на разбитой колонне,
Там, где древо качается,
И голоса
В пении ветра
Торжественней, дальше,
Чем гаснущая звезда.

Позволь быть не ближе
В царстве смерти приснившемся
Позволь мне носить
Намеренно маски:
Крысиную шкуру, кожу вороны, дощечки крестом
В поле
Ведя себя, как делает ветер.
Не ближе…

Не та последняя встреча
В царстве сумерек

3

Это мёртвая земля
Это земля кактусов
Здесь образы в камне
Встают, здесь исполняются
Просьбы – рукой мертвеца
В мерцанье гаснущей звезды.

Это ли как
В царстве смерти другом
Встать в одиночестве
В час, когда мы
Трясёмся от мягкости
Губы, что поцелуют,
Молятся битому камню.

4

Глаза те не здесь
Глаз нет здесь
В этой долине умирающих звёзд
В этой полой долине
Сломаны жвалы наших потерянных царств

В этом последнем месте для встречи
Мы собираемся
И не говорим,
Стоя на береге изобильной реки

Слепы, пока
Глаза не восстанут,
Как вечные звёзды
Многолистная роза
Царства смерти и сумерек
Надежда только
Пустых людей

5

Ходим мы вокруг колючки
Вкруг колючки вкруг колючки
Ходим мы вокруг колючки
В пять часов утра.

Между идеей
И между реальностью
Между движеньем
И действием
Падает Тень

Ибо Твоё есть Царство

Между задумкой
И воплощением
Между эмоцией
И ответом
Падает Тень

Жизнь очень длинна

Между желаньем
И исполнением
Между силами быть
И бытием
И между сущностью
И происхожденьем
Падает Тень

Ибо Твоё есть Царство

Ибо Твоё
Жизнь очень
Ибо Твоё есть

Именно так погибает мир
Именно так погибает мир
Именно так погибает мир
Не прогремев, а со всхлипом. 

Элиот - едва ли не единственный поэт, который трогает меня, и для меня это странно: я в целом не люблю и не понимаю поэзию. Вдохновился на перевод я после другого гениального произведения - "Апокалипсиса сегодня" Фрэнсиса Форда Копполы - где звучат первые строфы этого стихотворения.

Впрочем, ещё позанимавшись переводами, я окончательно понял, что поэзию нужно читать только в оригинале и никак иначе. Выполненный мной перевод есть скорее просто "перевод смыслов" (как перевод Корана). Я пытался создать какой-то ритм, но за рифмой не следил вовсе, тем более что она у Элиота бывает не так часто. Для меня главным было передать смысловое наполнение.

Напоследок небольшая ремарка. Загорелся я мечтой заполучить книгу Элиота в оригинале, чтобы неспешно над нею медитировать, где мне захочется, и не возиться с компьютером и распечатанными бумажками. И вот попал я в Москву, в какой-то здоровенный книжный магазин, где, казалось, есть всё. Но Элиота там была только одна книга - и та в переводе, и вообще какая-то "левая". Покопался я потом в интернете, надеясь хоть таким путём заветную английскую книгу найти и купить. Но ничего внятного я не нашёл - кроме цитат из энциклопедий о том, что Элиот - величайший английский поэт-модернист. А книги ни одной. Так-то.

Такова цена элитарности.

Хотя и говорят о творческих личностях, творческая сущность не существует сама по себе, как некая данность. Творчество стимулируется внешними событиями, пропущенными через внутреннюю мясорубку (или отсутствием событий, но это отдельный случай). Внешние события могут быть и не такими уж значительными, в то время как на их почве вырастает богатейший духовный мир. Короче говоря, творчество состоит в необычном восприятии художника, гипертрофирующем «реальность», усложняющем её и покрывающим деталями и смыслами. Но всё же без «реальности», как бы незначительна она ни была, ничего не выйдет.

Всё это я сказал за тем, чтобы обратиться к биографии Толкиена. Есть ли такое событие, которое стало радикальным стимулом к его творчеству? Не будем фрейдистами – отбросим события детства. Да, отец писателя умер рано, да, семье Толкиена случилось пожить не в самых приятных местах, да, англиканские родственники не приняли мать-католичку Толкиена, и тот до конца жизни считал, что они свели её в могилу. Но как это отразилось на творчестве? Можно находить в описаниях Мордора и Шира отголоски впечатлений от тех мест, где юному Рональду (Джоном, что примечательно, его никто никогда не звал) пришлось жить. Не стоит слишком обольщаться и заявлениями самого Толкиена, что Средиземье было придумано ради эльфийских языков. В конце концов, сам Толкиен признавался, что во «Властелина Колец» было включено гораздо меньше лингвистических изысков, нежели ему бы хотелось, т.е. он сам их вырезал – значит, он руководствовался при написании своего произведения не только филологической страстью, но и соображениями художника.

Ладно, не будем ходить вокруг да около. Если окинуть взглядом биографию писателя, то нетрудно будет заметить, что после не слишком приятного детства в его жизни было лишь одно примечательное событие, дальше же он жил вполне размеренно, если не сказать «по-хоббитски». Это событие – война. Первая Мировая война. Нет, этот факт, конечно, не упускает ни один его биограф, но едва ли не общим местом в описании его является то, что на войне погибли двое лучших друзей Толкиена, а сам он потом очень не любил вспоминать о «бойне». Между тем, именно в этом умолчании – а не в разглагольствованиях о любви к языкам – следует искать ту самую творческую бездну, из которой явилось Средиземье.

Здесь следует вставить важную ремарку. Традиционно «ВК» считается главным произведением писателя. С первого взгляда, так оно и есть: у него было два крупных законченных произведения, не считая рассказов – «Хоббит» и «ВК» – и величие второго по отношению к первому я не оспариваю. Но центральное место «ВК» в творчестве Толкиена – это иллюзия. «Хоббит» был всего лишь сказкой, которую Толкиен написал скорее от нечего делать. Потом он весьма сожалел, что это была именно детская сказка, и желал «Хоббита» переписать. Но после успешной публикации этого произведения, когда издатель попросил Толкиена написать продолжение – «Нового Хоббита» – он принёс в издательство отнюдь не «Властелин Колец». Материалы включали в себя подборку детских сказок и, детские же, «Письма Деда Мороза», а также… «Квента Сильмариллион» и неоконченную поэму о Берене и Лутиэн. «Квента Сильмариллион» – один из главных черновиков, который лёг в основу стилизованного «под старину» эпоса «Сильмариллион», отредактированного и изданного уже после смерти Толкиена его сыном Кристофером. «Сильмариллион» остаётся «трудным» произведением даже для некоторых почитателей Профессора и по сей день. А в ту пору, осенью 1937 года, он и вовсе поставил издателя и рецензента в тупик. Они попросту не поняли, что это такое. Толкиен отнёсся к этому смиренно: он знал, что опубликовать это почти невозможно – хотя и сказал, что всем сердцем предан Сильмарилам. В результате он сел за «Нового Хоббита», ставшего впоследствии «Властелином Колец». Но «Сильмариллион» всегда оставался центром его помыслов, хотя, видимо, после успеха «ВК», к конце своей жизни, Толкиен попросту устал и не довёл своё дело до конца. Между тем, об этом деле он говорил и в своих письмах: о том, что его мечта – создать мифологию для Англии, целый свод преданий, «от космогонических до сказочно-романтических». Нетрудно заметить, что архаизированный эпос «Сильмариллион» гораздо точнее соответствует этим замыслам, нежели беллетризованный эпос «Властелин Колец». Разумеется, я не намерен принижать ценность «ВК», но смею предположить, что он должен был занять в этой мифотворческой парадигме место, примерно соответствующее «Кольцу Нибелунга» Вагнера – по отношению к средневековой «Песни о Нибелунгах». Или хотя бы место той же «Песни…» по отношению к древнегерманским преданиям вроде «Саги о Вёльсунгах». В любом случае, «Сильмариллион», а не «ВК» – вот главное произведение Дж.Р.Р. Толкиена.

Так вот, писать первые обрывки тех легенд, которые затем стали фундаментом для «Сильмариллиона», Толкиен стал именно во время войны. Странное совпадение? А если добавить к этому, что Толкиен угодил не куда-нибудь, а в горнило битвы на Сомме – одного из крупнейших и кровавейших сражений Первой Мировой? Можно добавить и то, что, хотя, пройдя специальные курсы, Толкиен и стал лейтенантом, он всё же не был профессиональным военным – и в офицерский круг он не вписывался. Он охотнее общался бы с рядовыми солдатами, но в то время кастовые ограничения в британской армии были ещё в полной силе, и такое общение с подчинёнными было невозможно. Другими словами, он оказался маргиналом, не вхожим ни в тот, ни в другой мир. А смерть друзей? Вспоминается и свадьба Рональда и Эдит за пару месяцев до отправки на фронт – поступок, исполненный настоящего фатализма. Могу ошибаться, но, кажется, у Хемингуэя, в романе «Прощай, оружие!», главная героиня сетует на то, что не успела выйти замуж за жениха – а на фронте его разорвало в клочки. В этом смысле, поступок Рональда и Эдит – вполне в духе эпохи… Так в чём же была мотивация – начать писать?

Я не зря упомянул и Хемингуэя, и эпоху. По-настоящему я понял Толкиена, наверно, только после того, как познакомился с творчеством Ремарка и того же Хемингуэя, узнал о литературе «потерянного поколения», да и вообще – о духовном состоянии западных людей времён Первой Мировой. Бог умер именно во время этой войны. Люди, прошедшие через неё, потеряли веру в добро и справедливость, в те идеалы, которыми их пичкали их родители, вообще во всякий смысл существования. Старое, твёрдое мировоззрение погибло, а всякое новое пахло ложью – и кровью, пролитой за ложь. Первая Мировая была духовным концом света, и последствия этого апокалипсиса не изжиты до сих пор. Просто на место шока и отчаяния «потерянного поколения» пришёл инфантильный постмодерн, так же не утверждающий никаких ценностей, кроме свободы ценностей. В то же время человек не может жить, не оправдывая своей жизни. Потому закономерной была тоска по мировоззрению – и попытка создать какой-то, хоть и минимальный, но смысл жизни. У Хемингуэя это вылилось в идею «победы в поражении», у Ремарка в своеобразный героический гедонизм на фоне обречённости – живи и наслаждайся жизнью, пока есть время; а этого времени не так много, как ты думаешь. Да и приход к власти нацистов и фашистов тоже логичен – Гитлер, Муссолини, Франко стали своего рода Антихристами этого мировоззренческого апокалипсиса: они принесли с собой «простые» решения и «простые», животные смыслы, и толпа, изнемогшая в опустошении Первой Мировой, с радостью ринулась в эту бездну.

А что же Толкиен? Повторюсь, что мог чувствовать человек, на глазах которого рушился мир, а сам он был в центре этого хаоса? Что мог чувствовать человек, воспитанный в викторианском духе, да ещё и верующий? Не смерть ли своего Бога, своего мировоззрения, своего смысла? Но, будучи искренним христианином, он всё же и не мог так просто отвергнуть один из столпов своей веры – надежду. Если так, то не были ли те записи, которые появлялись в палатках, в окопах, под артобстрелами – не были ли они попыткой реанимировать своего Бога? В этом ракурсе умозрительная тоска по английской мифологии и лингвистические эксперименты приобретают действительно сильное звучание – они получают подкрепление через острое желание снова во что-то верить. Весь мир этого желал, но именно своеобразные задатки Толкиена и привели к созданию его не менее своеобразного творческого мира. И мировоззрения. И всё же, скажу ещё раз, без «Бойни», без удара молотком по голове, Средиземья никогда бы не было. По крайней мере, того убедительного и искреннего Средиземья, которое привлекло столь много почитателей. Примечательно, что одним из первых сюжетов в нарождающейся мифологии было плавание Эарендиля. Если вспомнить соответствующий эпизод «Сильмариллиона», то на ум сразу же приходит мир на грани катастрофы, практически порабощённый Тёмным Властелином, и Эарендиля, не потерявшего надежды, вопреки всему доплывшего до Благословенных Земель и вымолившего у Валаров прощение и помощь. В каком-то смысле, сам Толкиен, отправившись в странствование по вымышленному миру, стал этим Эарендилем – для самого себя.

Проблема Толкиена в том, что странствование его слишком затянулось, он просто-напросто физически опоздал со своими произведениями, и в сознании читателей он стал отнюдь не писателем «потерянного поколения», хотя и по возрасту, и по духу произведений относится именно к нему, а писателем Второй Мировой или даже послевоенным, отчего потом во «Властелине Колец» искали аллюзии на нацистов и коммунистов. Можно сказать, что Толкиен – это потерянный писатель потерянного поколения.

Неудивительно и то, что взлёт популярности Толкиена пришёлся на 60-е. Это тоже была эпоха духовного кризиса, пусть и не столь острого, как за сорок лет до того. Но это был кризис: западная молодёжь разочаровалась в лицемерно-пуританском стиле жизни, который вело старшее поколение – и начала протестовать против этого: в искусстве, политике, поведении. И Толкиен был одним из способов для кого-то – эскапизма, бегства от реальности, а для кого-то – обретения нового мировоззрения, новой надежды. Другое дело, что это мировоззрение не так-то просто вычленить, оно не зафиксировано в наставлениях и лозунгах, оно разлито по всему Средиземью – как тот божественный «свет невидимой лампы» в произведениях Толкиена, о котором говорил кто-то из критиков.