В стародавние времена, когда я была маленькой девочкой, у меня была тётя. То есть она и позже была, когда я подросла, но мой рассказ именно о том времени - когда мне было 4 или 5 лет. Что-то она мне часто вспоминается в последнее время.
Звали её – тётя Лена, она была старшей сестрой отца. Мне тогда очень хотелось называть её бабушкой, не потому что бы я её любила, отнюдь нет, а потому что у всех нормальных детей были бабушки, а у меня - нет, умерли задолго до моего рождения. И по возрасту она очень даже подходила, ей было далеко за шестьдесят. В шестьдесят - какие тёти? В шестьдесят уже древние бабушки. Мы с мамой иногда навещали знакомых старушек, и все они назывались «бабы»: баба Рая, баба Аня, баба Эмма. Были они ровесницами тёти Лены, но называть её бабой мне категорически запретили раз и навсегда – тётю Лену строго-настрого нельзя было обижать напоминанием о возрасте.
Когда меня не на кого было оставить, а это случалось частенько, призывалась тётя Лена, и тогда мы оставались с ней наедине на целый день. Сказать, что она была строгой – значит, ничего не сказать. Рядом с ней даже Мэри Поппинс выглядела бы образцом мягкосердечности и теплоты. Не помню, чтобы она мне сказала как-нибудь доброе слово или улыбнулась хоть раз. Но когда бралась со мной посидеть, то няней была исправной, её вообще отличала свойственная лишь немногим старикам гиперответственность: кормила меня по режиму, водила гулять, даже читала книжки.
С чувством юмора у тёти Лены было туго. Даже скорее никак. Она никогда не смеялась и ходила вечно с недовольным выражением на лице. Но, помню, раз при чтении персидских сказок она неожиданно посреди текста громко, неприятным дребезжащим голосом, засмеялась, и это было совсем ей несвойственно – так, что даже слегка напугало меня. Я, конечно же, стала распрашивать её, что там такого смешного, когда хозяйки дома повели прикинувшихся женщинами разбойников в баню, а увидев там у них лишнее мясо, решили его отрезать (мне это было не смешно, а непонятно – что за мясо такое лишнее), тётя Лена не выдержала и прыснула во весь голос - да так, что мне это запомнилось до сих пор. Впоследствии я поняла, о чём говорилось в сказке, но у меня история оскопления разбойников в бане никогда не вызывала смех, незадачливых персидских грабителей почему-то всегда было жаль.
В детстве меня нередко мучило, что поиграть не с кем – мне дарили как одарённому интеллектуально ребёнку разные настольные игры, но подбить тётю составить мне компанию, не удалось ни разу. Так я и проводила время всё своё детство, переставляя фигурки и фишки, в одиночку – за себя и заочно - за кого-нибудь из взрослых. Но больше, чем в настольные игры, мне нравилось сражаться в солдатики, однако и тут приходилось поочерёдно воевать за обе армии мне одной. Компьютеры тогда ещё, жаль, не изобрели, а тётя Лена играть со мной ни в какую не хотела, она признавала исключительно домино, и мы в него изредка резались, вечерами, когда собирались вчетвером, и у всех была свободная минутка, а это случалось нечасто: я с отцом составляли одну пару, а тётя с мамой – другую. Выигрывали почти всегда мы с отцом, ибо лучше понимали игру. Тётя страшно обижалась и не скрывала этого. Ей всегда казалось, что мы с отцом жульничаем, посылаем друг другу какие-то тайные сигналы. Она громко высказывала нам свои претензии в мошенничестве, а когда мы это отрицали, неприступно поджимала губы. Меня это недоверие цепляло за живое. Я вообще чутко реагировала на любую несправедливость, по отношению ко мне, разумеется, и, оскорбившись, я не доказывала, что она неправа, а начинала говорить с тётей холодно и сурово. Как и она со мной. Правда, мне за это попадало от родителей. А ей – нет.
Нередко она предъявляла ко мне требования, не соответствующие, как мне чудилось, моему возрасту. Если она решала сводить меня, к примеру, в зоопарк, то мы отправлялись туда непременно пешком – а мне это казалось чудовищно огромным расстоянием. Я была раскормленной и нетренированной, два километра до зоопарка мне представлялись столь же дальним походом, как если бы пришлось тащиться на полюс. В самом зоопарке, когда мы до него доползали, меня интересовали уже не звери, а исключительно ближние скамейки, на которых тётя Лена почему-то не любила сидеть, и я бежала из последних сил вперёд, чтобы обогнать её и плюхнуться на скамью, дать немножко ногам отдохнуть, поболтать ими, сидя, в воздухе, а тётя упорно тащила меня дальше смотреть животных. Мысль об обратной дороге наводила на меня тоску. В зоопарке же мне больше всего нравилась карусель – хотя у меня и кружилась на ней слегка голова, я готова была кататься сколь угодно долго, ведь я сидела на лошадке, свесив ноги.
Зоомузей был ближе к нашему дому, и туда мы тоже ходили пешком, через Дворцовый мост. Но и тут я очень уставала от ходьбы по этажам. Тётя останавливалась у каждого экспоната и, прочитав вслух этикетку с названием, считала своим долгом постоять возле него некоторое время. Я должна была мяться рядом и выражать вежливый интерес. Экспонатов в зоологическом музее, разумеется, много. А больше всего – на четвёртом этаже, куда мы добирались в самом конце, и я опять была совершенно без сил. Наверху располагались залы насекомых. Меня букашки-таракашки совершенно не интересовали, после мамонтов и динозавров я на них уже и не смотрела, а только поднимала по очереди ноги, чтобы подержать их на весу хоть чуть-чуть, но тётя и тут испытывала мою выносливость, стоя возле каждого стенда отведённое ему положенное по её внутреннему регламенту время.
Спорить с ней или капризничать было совершенно бесполезно. Да я и не пыталась – меня выдрессировали с тётей никогда не конфликтовать. Ни по какому поводу.
Только раз, я не помню уж, за что на неё обиделась, но подумала, что будь у тёти Лены свои дети, она бы со мной так строго не обращалась. И я спросила у неё, почему у неё нет детей. Отвечать она не хотела. А потом рассказала, что у неё была дочка, тоже Леночка. И она улыбалась с самого рождения. А кто улыбается с рождения – тот не жилец, пояснила тётя (она вообще была довольно суеверная и верила во всякие нелепые приметы). Но хотя приметы и вправду – чушь, тёте не повезло, Леночка вскоре умерла. Тётя Лена в великом горе вышла на улицу, а какая-то прохожая женщина спросила у неё, о чём она плачет. Тётя ответила. «Ну и дура, - сказала прохожая. – О другом надо плакать. Война началась». Это была не Великая Отечественная, а финская война, но тёте от этого не было легче. Как мне показалось, в глубине себя она понимала, что по сути прохожая права, война – это гораздо больше, чем смерть крохотной девочки. Но она затаила в душе обиду на всю оставшуюся жизнь. Может, даже не на бесчувственную прохожую (тётя ведь и сама была далеко не чуткой), а на свою горькую судьбу, которая отняла у неё ребёнка в тот день, когда о нём не положено было горевать. Меня же, по детской неотзывчивости, в этой истории больше всего поразило то, что она назвала свою дочку, как и себя – Леночкой, мне это казалось до невозможности странным, чтобы человек назвал ребёнка, как самого себя.
Тётя Лена нередко бывала придирчива и подозрительна. Поэтому я обычно держалась от неё на расстоянии. Она со мной тоже никогда не старалась сблизиться. Мы не дружили. Впрочем, она почти никогда не бывала мне в тягость, равнодушно позволяла заниматься, чем хочется. Ценить это невмешательство в чужую жизнь я ещё не умела, но меня это вполне устраивало.
Когда тётя задерживалась у нас на несколько дней, она тщательно выполняла все обязанности по дому, которые сама на себя возлагала – пол был тщательно выметен, пыль вытерта, посуда помыта до блеска, еда приготовлена. Мама кормила меня невкусно – обязательно в супе плавало отвратительное жирное мясо, с прожилками, которые невозможно было разжевать. И это мясо словно в наказание всегда доставалось мне. Она пичкала меня невыносимым рыбьим жиром, а также яичным желтком, который раздражал своей сухостью и, казалось, набивал весь рот. Я жаловалась и говорила, что готова съесть хоть десяток яичных белков, но только не желток! Однако, мне говорили, что врач прописал каждый день съедать по желтку. А ещё я ненавидела молочную пенку – мама же меня поила всегда исключительно горячим кипячёным молоком, поверху которого плавала эта гадость. И я ненавидела цветную капусту и кабачки, а мама считала, что они непременно должны быть на столе. Капризничать по поводу еды у нас было не принято, всё-таки блокадный город, но чувствовать в глубине души отвращение к невкусной пище мне никто не мог запретить.
Тётя в еде понимала гораздо больше. Она кормила меня макаронами, смешанными с нарезанными помидорами. И мне это казалось самым вкусным лакомством на свете. Сама она помидоры не ела - только пустые макароны. Когда я её раз спросила, почему, она ответила, что помидоры вредны для здоровья. Я обеспокоилась, но слегка – здоровье меня тогда ещё не очень волновало, и при случае спросила отца, чем так вредны помидоры. Он сказал, что на них нынче неурожай, а поэтому по радио, чтобы люди их не раскупали, говорят, что они вредны для здоровья. А тётя Лена – она их очень даже любила пару лет назад. Но свято верит всему, что говорят по радио. С той поры в моём сознании надолго, лет на пятьдесят, закрепилась мысль, что моя тётя подспудно пытается меня отравить. Это не мешало мне трескать макароны с помидорами, ибо это была запредельно вкусная отрава.
Другой вкусной отравой был гоголь-моголь. И хотя мои родители между собой обсуждали, что сырые яйца есть опасно, тёте они не перечили, себе было дороже. В конце концов, я могла и не подхватить ничего опасного от птиц, зато получала обязательный в рационе желток. Тётя взбивала его вилкой в стакане. Терпелка у неё была железобетонная. Пока пушистая яичная пена не заполняла стакан полностью, она мне его не давала. И это была вкуснятина! Конечно, я ни разу даже не заикнулась при тёте о том, что гоголь-моголь – опасная еда. Ведь ей сказали, что я должна съедать в день по яйцу, и она бы мне по-любому его давала. Так уж, конечно, лучше гоголь-моголь, чем варёный желток. Сколько я, когда выросла, ни пыталась, мне ни разу не удалось взбить яйцо так, чтобы оно заполнило собой хотя бы полстакана.
Терпелка у тёти Лены и вправду была, как у того сказочного персонажа, который из железной палку вытачивал иглу. Она всю жизнь страдала от последствий менингита и артроз у неё был нешуточный, но она упорно ездила каждый день на работу.
Она никогда не хлопала комаров, сколь много их вокруг ни летало, донимая нас. На мои вопросы она отвечала, что умеет с комарами договариваться, и они её не кусают. Я просила замолвить и за меня словечко. Но она отвечала, что право договариваться с комарами нужно заслужить, а я, естественно, его не заслуживала.
Но вернёмся к кулинарным вопросам. Через несколько лет, когда мне исполнилось десять, тётя совершила самую серьёзную попытку меня отравить – она купила мне по килограмму восточных сладостей в магазине на Невском. Я их безумно любила и, разумеется, объелась ими. Вряд ли бы я это запомнила, но вечером того дня мне несколько раз делали клизму с мылом, попутно читая длинную нотацию о вреде жадности и обжорства.
Я уже рассказывала, что тётя верила в приметы, и некоторые из них въелись в меня, несмотря на то, что я и тогда понимала и сейчас понимаю их нелепость. Она отучила меня свистеть дома – денег никогда не будет. Я страдала по этому поводу, ибо хотела научиться свистать, как мальчишки, в два пальца, а где ещё тренироваться, как не дома, домашнему ребёнку? Кроме того, она заставляла меня вечно перекладывать шапку - перевёрнутая, видите ли, тоже была к безденежью. Всю жизнь с той поры я кладу шапку, на автомате, как следует. А когда кто кладёт неправильно, поправляю. Но денег почему-то как ни было, так и нет.
Тётя Лена была очень суровой. Но не так, как отец. Тот был действительно жестокий человек и часто нас мучил: и маму, и меня, и тётю. И вообще всех вокруг. Сейчас уж не злюсь – такой он уродился, даже жалко его на расстоянии в тридцать лет. Возможно, он и сам мучился от того, какой он был – сейчас уже не разберёшь. Как-то мне приснилось, что он умер, лежит в гробу. Все ходят тихо, словно на цыпочках. И мне как-то непривычно и неуютно, я как будто даже немного расстроена, что он умер. Был бы живой, не расстроилась бы. Ну, а раз умер, то надо пожалеть. И тут пришла во сне тётя Лена, и то ей было не так, и это не эдак. И она на всё ругалась и ворчала. И вела себя совсем не так, как принято вести себя в доме, где лежит покойник. Утром я рассказала свой сон маме, втайне надеясь, что он что-то значит, и отец вправду, быть может, помрёт и перестанет нас мучить. А мама задумалась и ответила, что, пожалуй, в жизни бы так себя тётя и повела. И я подумала, что я гораздо лучше её: ведь я-то вела себя во сне прилично, а она – нет.
О прошлом тёти Лены, кроме смерти её маленькой дочки, мне мало что было известно. Пожалуй, только то, что в 37-м, когда её отца расстреляли, она уехала от греха подальше на Дальний Восток, а спустя несколько лет рискнула перебраться поближе к родным местам – в город Калач. И только уже после смерти усатого вернулась в Ленинград. Отец рассказывал, как это, по его мнению, получилось: в юные годы он любил разъезжать по стране автостопом, а когда возвращался домой, отмечал флажками места, где бывал, на карте, висевшей на стене. Он был уверен, что деда моего привлекли как раз за эту подозрительную для параноидальных 30-х карту – какие в конце концов могли быть грехи против великой страны у пожилого часовщика, тихо работавшего в своей мастерской? После того, как деда убили, трое его детей разъехались в поисках безопасного угла по стране.
Вот ещё, что помню по рассказам о ней. У отца было двое детей, намного меня старше. Когда его посадили, тётя забрала племянников из детдома и воспитывала их сама. Я им не завидовала – провести с тётей Леной даже месяц не самая большая радость, хотя находиться под крылом суровой тётки, конечно же, было много лучше, чем в детдоме.
Работала тётя Лена бухгалтером. В советское время это была совсем не престижная и не денежная профессия. Получала тётя минимальную зарплату - семьдесят рублей и работала, пока её не выгнали из-за возраста. Пенсия у неё была ещё меньше зарплаты, и она устроилась смотрителем картин в Эрмитаж. Определили её в зал с Пикассо, в окружении полотен которого она и провела двадцать лет жизни – работала до восьмидесяти, пока ещё могла выходить на улицу. Наверное, ей это было нестерпимо. Импрессионистов она никогда не любила, а Пикассо и вовсе за художника не почитала. Но служба есть служба, деньги на деревьях не растут. А подкармливать младшего брата, моего отца (второй брат погиб в Великую Отечественную) она считала своим долгом до конца жизни. Жёстко экономила, копила и отдавала ему практически всё, когда возникала нужда. Он этим пользовался, и тратил её деньги, данные на что-то определённое, совсем не на то, на что она указывала. Это её обижало. Помню, он даже смеялся, что проел половину штанов от нового костюма, который она просила его купить, а она только поджала губы и сурово молчала в ответ. В конце концов, целевые деньги, отложенные со своих скудных зарплаты и пенсии, она стала тратить сама, не спросясь - на подарки для семьи. Иногда невпопад. Мне на шестнадцатилетие она купила набор мебели, довольно нелепый и неудобный для тогдашнего моего жилья, но письменный стол и трельяж живы до сих пор, кровать продержалась лет пятнадцать, а шесть стульев, хоть у меня никогда и не бывало в отчем доме гостей, развалились почти сразу – хлипкие оказались.
Когда тётя работала в Эрмитаже, начальница продавала ей билеты в Кировский театр (Мариинку). Принято тогда было продавать хорошие билеты с нагрузкой на что-нибудь совершенно невостребованное, но обязательное для репертуара – чаще всего про революцию. Нормальные билеты начальница себе забирала, а нагрузочные сплавляла тёте Лене. Та их приносила нам, и всё моё детство меня таскали на оперы и балеты с революционной тематикой. Помню, на опере «Ленин в Октябре» на сцену вышел Владимир Ильич и заговорил. Все поют, а он говорит. Ему в ответ поют. А он опять говорит, гнусавенько так, словно петь не умеет. Меня это удивило. Как мне объяснили, всё дело в том, что Ленин – такая выдающаяся личность, такая уважаемая, что петь в опере ему никак не могли позволить, только говорить. С той поры я недолюбливаю оперу и балет, они у меня ассоциируются с ленинской тематикой. А в отличие от своих революционных предков, я человек мирный и скорей консервативный.
Умерла тётя Лена, когда я уже была взрослой, в перестройку. Пережила на несколько лет отца. Сдавала она медленно. Стала ещё подозрительней, чем прежде. Выходить уже не могла – продукты ей по карточкам выкупали то соседи по коммуналке, то мы, не слишком радивые племянники. Ей казалось, что продуктов ей не доносят. Кто ж виноват, что паёк тогда был скудный, даже для неё, экономной. Потом её скрутил аппендицит, после операции она уже не оправилась. Когда умерла, то так изменилась, что мы не могли её узнать, ходили по моргу, гадая, какая же из бабушек – наша тётя Лена. Определили методом исключения, когда других покойниц разобрали.
Больше о ней ничего не знаю и не помню. Но в последнее время всё чаще вспоминаю о ней и молюсь за неё. Жалею, что ни разу не попыталась поговорить с ней по душам. Где-то уже мне было за 50, как я вдруг неожиданно поняла, что она вовсе не пыталась отравить меня в детстве помидорами – просто старалась поменьше тратить денег на себя. Вы спросите, почему я такая дура, что только под старость это сообразила, но детские стереотипы намертво закрепляются в сознании, избавиться от них сложно. Вспомните – наверняка есть вещи, о которых вам в детстве что-то сказали неверно, вы их так запомнили и протащили это лживое знание через многие годы, ещё и защищая его при случае перед другими.
В общем, когда я всё-таки удосужилась задуматься о собственной тёте, передо мной предстала грустная и суровая старуха, которая не хотела, чтобы её называли бабушкой, ибо это напоминало бы ей каждый раз, что дочка её умерла и бабушкой ей не быть. Она верила в приметы, потому что самая страшная примета случайно сработала в её жизни. Её никто не жалел. И она сама себя разучилась жалеть. И других тоже. Эта старуха всю свою жизнь угрохала на других людей. Недоедала. Жила убого и скудно ради не совсем даже своей семьи. Ради, блин, меня. Она экономила на трамвае и таскала меня повсюду пешком – чтобы у меня было насколько это возможно счастливое детство. Она не лезла никому в душу и в свою не позволяла лезть, ибо знала, что времена меняются, и чем меньше знаешь о других, а они о тебе – тем крепче спишь.
Наверное, во мне тоже что-то есть от неё. Я пыталась, несмотря на протесты мужа (опасно!), делать ребёнку гоголь-моголь. Просто он у меня плохо получался. Я таскала повсюду ребёнка пешком, чтоб не тратиться на транспорт – и он вырос выносливым, любит ходить. Я умею экономить даже свою крохотную социальную инвалидскую пенсию, чтобы отложить немного денег для семьи. Спасибо Вам, тётя Лена! Надеюсь, Вы не обидитесь на название этого рассказа, ведь там, где Вы сейчас, все живы и не надо экономить, можно немножко расслабиться. И я надеюсь, что теперь у Вас наконец проснулось чувство юмора, и может быть, Вы даже слегка улыбнётесь? Так хочется увидеть Вашу улыбку...
4 января 2020
Несколько лет назад молодой швейцарский писатель Жоэль Диккер удивил читателей блестящим и головоломным детективом "Правда о деле Гарри Квеберта". После этого вышло ещё два романа. Последний - "Исчезновение Стефани Мейлер". Прочла. И вот на тебе - облом.
Однажды Земля повстречалась с нежданной кометой, и небо на сутки озарилось зелёными вспышками и сполохами от невиданно яркого метеоритного потока. К счастью, не все бросились любоваться небесной иллюминацией - были проспавшие событие тунеядцы и, наоборот, едва дотянувшие до постели переработавшие трудоголики, были шахтёры в шахтах, да мало ли кто ещё, а главный герой романа, Билл Мэйсен, от чьего лица ведётся повествование, пролежал это время с бинтами на глазах после операции. Короче, на следующий день все, кто хоть раз посмотрел на зелёные огни, ослеп окончательно и бесповоротно, а немногим оставшимся предстояло разгребать последствия конца света. Это само по себе было бы непросто - возродить цивилизацию на месте внезапно погибшей старой, но ситуация осложнилась тем, что в дело вступили триффиды, которые, казалось, только и ждали этого события.
Говорят, "Марина" - любимый роман (среди своих собственных произведений) Карлоса Руиса Сафона, знаменитого каталонского прозаика, дерзнувшего покуситься на славу Сервантеса (его трилогия "Кладбище книг" является самой востребованной и успешной за всю историю литературы испанской прозой), хотя этот готический роман нередко относят к подростковым. Написан он в 1999-м, за 2 года до первого "взрослого" произведения - "Тени ветра".
Я читала (и не дочитала) роман Ялома "Проблема Спинозы", который откровенно слаб, ибо автор не знает тему, и это сводит на нет гипотетические достоинства произведения. Но я почувствовала писательский потенциал у автора и решила дать ему ещё шанс. И не пожалела.
Когда-то Белинский писал про "Повести Белкина": "...Теперь мы не узнаем Пушкина: он умер или, может быть, только обмер на время." 
