https://za-za.net/kak-tonko-imya-cherubiny-okonchanie/

 

Зима нашей любви: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer5-kravchenko/

 

 

 

http://журнальныймир.рф/avtor/kravchenko-nataliya

 

 

 

Марина Цветаева и её адресаты. Часть 2.

 

http://gostinaya.net/?p=16671

 

 

Последний день поэта. Часть четвёртая.

 

(Фёдор Сологуб, Игорь Северянин, Георгий Иванов):

 

http://za-za.net/10089-2/

 

 

 

Моя подборка в нём: http://za-za.net/ya-padayu-no-ya-eshhe-lechu/comment-page-1/#comment-20666

 

Эссе "Последний день поэта": http://za-za.net/posledniy-den-poeta-chast-pervaya-i-annenskiy-a-grigorev-k-balmont/

Вышел февральский выпуск журнала "Гостиная" "Тень города".

 

 

Моя публикация в нём: http://gostinaya.net/?p=16245

 

http://reading-hall.ru/contents.php?id=1833

 

 

Моя подборка: http://reading-hall.ru/publication.php?id=20262

 

 

Выпуск 92. ОКТЯБРЬ, 2017

САЛОНЫ ОСЕНИ

 

 

Моя поэма "По ту сторону света": http://gostinaya.net/?p=14765

 

 

 

 

Вышел новый номер журнала "Зарубежные Задворки": № 31/08/2017

Теперь я веду там постоянную рубрику "Рассказы о поэтах". Сегодня рассказ первый - об А. Фете. (из цикла "Скелеты в шкафу"): http://za-za.net/skelety-v-shkafu-rasskaz-pervyy-gorya-ognem-styda-a-fet/

 

 

http://zolotoeruno.org/avtory/natalija_kravchenkon...otvorenija_publikatsija_4.aspx

 

Февральский выпуск "Гостиной" : http://gostinaya.net/?page_id=13306

 

 

 

и моя публикация в нём:    http://gostinaya.net/?p=13296

 

 

 

***

Когда хорошо — мне грустно.
Ведь это скоро пройдёт.
Читаю с помощью Пруста
себя всю ночь напролёт.

 

Пока глаза не смежались -
копалась в своей золе.
Какие пласты слежались
в душевной моей земле?

 

Когда устаёт дорога
и жизни замедлен ход -
вгрызайся в свою утробу,
в колодец глубинных вод.

 

Там дремлет ночная тайна,
скрываясь за далью вех...
Невидимая реальность
невидима не для всех.

 

Пусть карта навеки бита
и слёзы текут из век -
но детский кусок бисквита
вернёт тебе прошлый век.

 

И жизнь по глоточку цедишь...
Минуту, неделю, год
в конце особенно ценишь -
ведь это скоро пройдёт.

 

Узнаешь, души не чая,
по-новому жизнь кроя,
как выплыть из чашки чая
в лазоревые края.

 

Не надо делать ни шагу -
земля сама за тебя
идёт, вынося из мрака,
как плачущее дитя,

 

в боярышник и шиповник,
в сиреневый шум и дым...
Как важно всё это помнить,
чтоб было навек живым.

 

В погоне за вечным раем, -
неужто же без следа? -
когда-то все умираем...
Но это не навсегда.

 

 

***
Ветер обыскивал грубо,
но ничего не нашёл.
Был легкомысленно хрупок
юбок взлетающий шёлк.

 

Явно слетая с катушек
в виде каштанов и лип,
ветер обыскивал душу,
дуя на то, что болит.

 

Что у меня за душой?
След от любви большой.
Что у меня в крови?
Свет от большой любви.

 

 

***
Запомнить это небо
и тени тополей,
чтоб там, где мгла и небыль,
мне стало бы теплей.

 

По тёмным волнам крови,
по лабиринтам снов,
туда, где кров без кровель
и чернота без слов,

 

неси меня, кораблик,
в нездешние края,
туда, где всё украли,
чем жизнь была моя.

 

Держитесь мёртвой хваткой
за то, что у черты,
за милую повадку
и близкие черты,

 

чтобы хоть эхом в бездне,
травинкой в волосах,
когда оно исчезнет,
оставив нас в слезах.

 

***

Жизнь моя дремлет и сладкие сны
ей навевают остатки весны.

 

Пусть мне уже не послушен реал,
но как воздушен ночной сериал...

 

Вот загорается в небе звезда,
приоткрывается дверь в навсегда...

 

Кружатся лица, как листья в лесу.
Сколько любви я с собой унесу...

 

Нежности кружево, сны наяву...
Чтоб вы так жили, как я не живу.

 

 

***

Луны недрёманное око
следит за каждым из окон,
напоминая, что у Бога
мы все под круглым колпаком.

 

Души незримый соглядатай,
ты проплываешь надо мной,
напоминая круглой датой,
что всё не вечно под луной.

 

Чего от нас судьба хотела,
в час полнолуния сведя,
когда в одно слились два тела,
над сонным городом летя?

 

И, может быть, ещё не поздно
вскочить в тот поезд на бегу...
Ловлю ворованный наш воздух
и надышаться не могу.

 

Придёт зарёванной зарёю
иной заоблачный дизайн...
Летящий отблеск над землёю,
побудь ещё, не ускользай!

 

***
Раньше жизнь мы пили из горла,
а теперь смакуем по глоточку.
Но пока ещё не умерла,
и над «и» не время ставить точку.

 

Кружатся над нами миражи,
маски на весёлом карнавале...
Где же то, что обещала жизнь,
что от нас так долго укрывали?

 

Праздник, обернувшийся бедой,
на дары наложенное вето...
Помнишь, как нам в детстве жёг ладонь
фантик, притворившийся конфетой?

 

Отыщи орех под скорлупой
и не бойся, что он там надкушен.
Приходи, безбашенный, слепой,
по мою облупленную душу.

 

Пусть не достучаться к небесам
и ларец с сокровищем потерян,
но откроет, что не мог Сезам,
ключик золотой от нашей двери.

 

 

***

Сколько же раз проходили мы
вот под таким же небом,
тем же улицам, но немы
были сердца и слепы.

 

А Тот, кто держит свиток судьбы
и предрешает встречи,
нас уже выделил из толпы
и больше нам не перечил.

 

И пометил себе в блокнот
крестик на этом месте,
где однажды давным-давно
даст нам столкнуться вместе.

 

Помнишь ту заводскую — как
в песне — ту проходную,
где удержала твоя рука,
чувствуя, что тону я?

 

Сквозь агитаций наглядных вздор,
грамот почётных липу
хлынул небес грозовой простор,
грянуло: либо — либо.

 

Как не ошиблась средь шелухи
мудрость первого взора?
Так же, наверное, как стихи
в сердце растут из сора.

 

 

 

***
Незаметна стороннему глазу,
я по жизни иду налегке
за волшебно звучащею фразой,
что маячит ещё вдалеке.

 

Начинается новой главою
день в косую линейку дождя.
Зеленеет и дышит живое,
о своём на ветру шелестя.

 

Чтоб мотив тот подхватывал всякий,
напевая его при ходьбе...
А когда моя муза иссякнет,
то я буду молчать о тебе.

 

Ниоткуда с любовью

 

Этой строчкой И. Бродского назван был фильм В. Фокина по повести Л. Улицкой «Ниоткуда с любовью, или Веселые похороны». Главную роль в нем сыграл Александр Абдулов.

 

 

Нью-йорк девяностых годов, особая атмосфера эмигрантского быта, запутанные взаимоотношения персонажей – на этом фоне главный герой - художник, талантливо проживший свою жизнь, - так же талантливо, в окружении многочисленных друзей и поклонниц, перед которыми разыгрывает спектакль “жизни и смерти”, уходит из нее…

Из интервью с режиссёром В. Фокиным: " Истории и судьбы разных людей сходятся к одной точке, вернее, к образу героя — умирающего в Америке художника- эмигранта. Человек этот, мудрый, легкий и талантливый, носит свой мир с собой в буквальном смысле слова. Он собирает вокруг себя тех, что могли бы составить ему компанию в России, и фактически переносит ее в мастерскую на Манхеттене".

 

 

Почему  вдруг вспомнила об этом фильме пятилетней давности?  Из опубликованного интервью узнала, что «у главного героя был прототип - художник-эмигрант Виталий Длуги, первый муж Улицкой». А это мой родственник, двоюродный брат моего мужа.

 

Виталий Длуги родился в 1943 году, учился в Москве, работал художником театра кукол Сергея Образцова. Участвовал в знаменитой «бульдозерной выставке» художников-авангардистов в сентябре 1974 года.

 

 

Потом уехал в Нью-Йорк во время зачистки перед московской Олимпиадой, там работал художником в журнале Сергея Довлатова «Новый американец».

 

справа от С. Довлатова - Виталий Длуги

 

 

Академик РАХ Кирилл Данелия считает его (называет в интервью) своим учителем: http://reporter-smi.ru/6417.html

Привожу небольшой фрагмент статьи В. Петровского о творчестве Длуги в журнале «Время и мы» (1984):

"О художнике должны говорить его работы, его философия и мироощущение, а не сухие факты биографии", — говорит Виталий. И на вопрос о его стиле отвечает, что то, чем он занимается, представляется ему синтезом московской и парижской школ. Московская школа — это Фальк, Эльконин, Немухин; парижская — Пьер Сулаж, Анри Ланской, Никола Десталь, Поляков.
По словам художника, раньше его более всего волновала форма, в его воображении шла трансформация образов. Теперь его привлекают цветовые решения или, как он сам говорит, его притягивают большие массы цвета и их отношения в квадрате холста.
Основное для него — это момент жизни, то самое "чудное мгновение", которое успевает уловить художник и по которому он восстанавливает явление, событие, образы, да, если хотите, весь окружающий мир. Похоже, что эта "художническая индукция" и есть, по мнению Длуги, творчество живописца. "Представьте, — говорит он, — что вы смотрите в окно и видите проносящийся автомобиль, например, "Скорую помощь". Ваше зрение фиксирует лишь синее пятно, но ваш жизненный опыт достраивает, дорисовывает, договаривает то, что осталось неувиденным, — куда и зачем мчится эта на мгновение взблеснувшая перед вами синим пятном "Скорая".
Темп окружающей жизни оставляет нам возможность уловить лишь какой-то ее момент, один только предмет. Но этот предмет таит в себе невероятное количество информации, эмоций, способных создать у зрителя представление о целом мире. "Портрет отдельного человека, — продолжает Виталий Длуги, — это портрет эпохи. Впрочем, как и изображение любого предмета. Нарисованный мной стул — это существо, которое прожило определенную жизнь и имеет память.
Мой "Штопор" — это не тривиальный штопор, а живой и танцующий в одиночестве..."

 

Танцующий штопор. Холст, масло, 1984

— А что значат ваши забинтованные головы-манекены?
— В манекене, точнее в голове манекена, — отвечает Виталий Длуги, — есть некий важный метафизический момент. Это не просто подставки для шляп. Мои манекены живут, страдают, то есть это опять мир, в который для меня важно проникнуть.»

 

Из цикла "Головы". Бумага, масло, 1984

 

Эта картина воспроизведена на четвёртой обложке данного номера журнала. И в заключение — ещё несколько картин Виталия Длуги.

 

Художник. Картон, темпера, 1970

 

Дуализм рождения. Холст, масло, 1977

 

портрет жены художника. холст, масло. 1982.

 

лист из блокнота художника

 

Остальные подробности его биографии - в фильме. 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/87154.html

 

Недавно на Новом кладбище увидела странную могилу. Оградка, а в ней только сиреневый куст. Но какой! Пышный, лиловый, он словно клубился, как облако, был какой-то нереальный, воздушный.

 

 

Я подошла, чтобы увидеть, чья могила, и оказалось — ничья. Ни памятника, ни креста, ни таблички. Всю дорогу я думала над этой загадкой.
Что означал этот куст в клетке ограды, казалось, рвавшийся наружу, как нежность из груди? В честь кого он посажен? Без имени похороненного эта могила казалась метафорой, каким-то намёком, обобщением, которое я не в силах была постичь умом, но понимала сердцем.

"Что нужно кусту от меня?"  «Можжевеловый куст, можжевеловый куст, остывающий лепет изменчивых уст...»  Что им всем от нас нужно? Нашей любви, нашей памяти. А нам от них — подтверждения, знака, что Это существует.

 

 

 

***

Кладбищенская ограда,
а вместо могилы — куст.
Сиреневая отрада
квадрата, который пуст.

 

Как звали того, кто сгинул?
Где памятник или крест?
Сиреневая могила.
Загадка окрестных мест.

 

Ни вросшей в траву дощечки,
ни камня с обрывком дат.
Кто был он, ушедший в вечность, -
бродяга, поэт, солдат?

 

Я приотворила дверцу...
Она легко поддалась.
Что нужно кусту от сердца?
Любви и рыданий всласть.

 

Туманом сирень клубилась,
парила не здесь, а Там.
Как жимолости той милость,
что вымолил Мандельштам.

 

Ограда была оправой
прекраснейшим из цветов,
которым могилы мало,
им хочется наших ртов,

 

распахнутой в небо дверцы,
протянутых рук лучей.
Я шла, прикарманив в сердце
того, кто уже ничей.

 

 

 

Почему-то никто из отозвавшихся на стихи никак не прореагировал на саму ситуацию - загадку пустой могилы, которую я до сих пор не могу разгадать. Ведь даже в самых древних захоронениях остаются какие-то следы: обломки надгробной плиты, креста, таблички, здесь же ничего не было. А ограда была свежевыкрашенной, да и куст, хоть и пышный, большой, но совсем не старый.  Что это могло значить? Может быть, кто-то припасал место для себя на будущее (сейчас многие это делают)? Или на месте старой заросшей могилы, убрав следы, создали плацдарм для новой?  Тогда же я восприняла это как нечто мистическое, какой-то Высший Знак. Душа была настроена только на это.

 

 

 

Не удивлюсь, если в следующий раз на этом месте уже ничего не будет, всё улетучится, как сон на рассвете.)) Как это в "Доживём до понедельника":

 

Сломанная клетка, горстка пепла,
а журавлик снова в облаках.

 

 

 

Есть и такая версия: возможно, покойник был очень скромным человеком, или, напротив, оригиналом, а может, поэтом, и захотел для себя именно такой — безымянной, цветочной могилы, а потомки исполнили это его завещание. Это не так уж странно, как может показаться на первый взгляд. Цветаева мечтала, чтобы вместо памятника на её могиле в Тарусе был бы установлен камень — в том месте, где она хотела бы лежать. Марина Влади хотела установить на могиле Высоцкого оплавившийся метеорит, который бы символизировал его личность и судьбу. Но родители и дети настояли на банальном постаменте, и водрузили помпезных коней и героя на расстреле.

 

 

    Саван сдернули – как я обужен, –
         Нате смерьте! –
     Неужели такой я вам нужен
         После смерти?!

 

Есть фигуры, которые неизмеримо больше своей оболочки, которых памятники не увековечивают, а выхолащивают, суживают, опошляют. Насколько больше говорит нам дерево на их могиле или вот такой куст сирени...
И, может быть, кто знает, когда-нибудь, в будущем все могильные памятники заменят кусты сирени, бузины, жасмина, терновника, каждый будет заказывать для себя тот цветок или дерево, что больше всего соответствует его сути.

 

 

 

«Темная, свежая ветвь бузины - это письмо от Марины...» (А. Ахматова)

 

 

Евангелие от куста жасминового,
Дыша дождем и в сумраке белея
Среди аллей и звона комариного
Не меньше говорит, чем от Матфея.

 

(Александр Кушнер)

 

 

Или, у него же:

 

Посмотри на кустарник,
обнимающий склон.
Вот мой лучший напарник!
Я разросся как он.
Не спросив разрешенья,
избавляя пейзаж
от головокруженья,
созерцатель и страж.
Последи за ветвями:
неприметно для глаз
разгорается пламя
в нём в полуденный час.
Есть на что опереться
небесам на земле...

 

 

 

Или у Н. Гумилёва:

 

 

Сирени тяжестью свело
Едва расправленные ветви,
Но рвется бледное крыло,
Прозрачным становясь от света.

 

Она летит на Божий зов,
Опалена предчувствьем встречи,
Она - растущих облаков
То ли прообраз, то ль предтеча...

 

Что остается нам? Вскипеть
Душой ли, словом, бледной кровью,
Роняя лепестки, лететь,
Земной пожертвовав любовью...

 

 

 

 

 

Вчера пост мой на этом заканчивался. Но в одном из коментов промелькнула фраза о «надгробных деревьях» - оказывается, сейчас существует такой проект, а я ничего не знала!
Покопалась в Интернете и мне открылись фантастические вещи, которые заставили сегодня написать продолжение. Наука доказала, что генетический  материал человека можно прививать на растения и таким образом продолжать его в них!

В статье под названием «Гибрид растения и человека» с подзаголовком «Надгробные деревья – новый шаг биологической революции» я прочла следующее:

 

Британская компания Biopresence (Биологическое присутствие) предлагает вместо надгробий сажать на могилах деревья, которые наряду с собственной ДНК содержат гены усопшего. За воплощение такой идеи основатели компании Джордж Тремел (GeorgeTremmel) и ШикоФукухара (ShihoFukuhara) получили Национальную премию за достижения в науке, технике и искусстве (NationalEndowmentforScience, TechnologyandArts).
Как заявил Тремел, дерево — это не могильный камень и не мемориальная плита. «Надгробия мертвы, а растущие деревья — это символ жизни. К тому же, это хорошее утешение», — пояснил он.

 

Для того, чтобы создать «могильные» деревья, биологи сначала берут у покойника мазок со слизистой оболочки рта. Из полученного материала выделяются клетки человека, которые содержат достаточное количество ДНК. Потом ДНК обрабатывают таким образом, чтобы человеческие гены не мешали дереву расти, и встраивают в одну растительную клетку. Растительная клетка в специальном растворе и под воздействием света размножается, и уже через шесть месяцев появляется растение, готовое к посадке.
Биотехнологи планируют создавать «могильные» деревья за 20 тысяч фунтов стерлингов. По их мнению, «это невысокая плата за вечную жизнь».

 

Портретное сходство

 

У славян в дохристианской Руси были «священные» рощи и дубравы, где рубить деревья не допускалось. Оказывается, это были общинные кладбища. Обряд погребения заключался в том, что на могиле, прямо над покойником, сажалось дерево, корни которого получали питание и из почвы, и из погребенного тела. Таким образом, дерево выполняло не только функцию памятника — ведь деревья живут не одну сотню лет, — но и олицетворяло собой самого человека, так как заключало в себе частицы его тела. Сегодня энтузиасты предлагают возвратиться к опыту наших пращуров.
Итальянские дизайнеры Анна СИТЕЛЛИ и Рауль БРЕТЦЕЛЬ создали проект под названием СарsulаMundi, что в переводе означает «земляная капсула».
— Мы предлагаем нетрадиционный способ погребения, после смерти возвращающий человека в лоно матери-природы, — рассказывает Анна Сителли. — Наше изобретение поможет людям вновь слиться с природой. Капсула представляет собой разлагаемый микроорганизмами гроб, что позволяет телу распадаться естественным образом. На могиле в качестве указателя будет посажено дерево, так что такое новое кладбище через несколько лет превратится в священный мемориальный лес.

 

«Скрещивание» человека и яблони

 

Второй вариант могил ХХI века — внедрение фрагментов ДНК мертвого человека в генный аппарат яблони — библейского древа искушения. Но со временем ученые обещают освоить и другие деревья.
— Надгробные плиты мертвы, а деревья — символ жизни, которые могут служить утешением для людей, потерявших своих близких, — убеждены авторы ритуального проекта под названием «Трансгенное надгробие» австриец Георг ТРЕММЕЛЬ и японка Сихо ФУКУХАРА из Королевского колледжа искусств в Лондоне. — Если ДНК покойного будет жить в дереве, значит, человек все еще будет присутствовать в этом мире, только в другом обличье. И вообще, существует давняя связь человеческой смерти и деревьев как символов жизни. Например, в некоторых странах сажают дерево в память как о недавно усопшем, так и о рожденном ребенке.
Авторы проекта утверждают, что «скрещивание» ДНК человека и дерева не нарушит ни генетическую структуру, ни визуальный облик дерева.

 

Отсюда

 

Действительно, мурашки по коже! Даже не знаю, как относиться к этому проекту.
В нём много общего от теории вечной жизни Н. Заболоцкого. Идея метаморфоз и бессмертия занимала поэта ещё в юные годы и возникла под влиянием сочинений Лукреция и Гёте. Он отрицал принципиальное различие между живой и неживой материей – и та, и другая в равной степени составляет целостный организм природы. Пока существует этот необъятный организм, человек, носитель его разума, орган его мышления, не может исчезнуть бесследно. Посмертно растворившись в природе, он возникает в любой её части – в листе дерева, птице, камне – передавая им хотя бы в небольшой степени свои индивидуальные черты и соединяясь в них со всеми живущими ранее. Заболоцкий писал об этом в стихотворении «Метаморфозы». Да и во многих других стихах он пытался передать следы бессмертия: увиденный им проблеск сознания в замерзавшем озере, голоса берёз, улыбку женщины в лепестках цветка.

 

Я почуял сквозь сон легкий запах смолы.
Отогнув невысокие эти стволы,
Я заметил во мраке древесных ветвей
Чуть живое подобье улыбки твоей. 

 

Можжевеловый куст, можжевеловый куст,
Остывающий лепет изменчивых уст,
Легкий лепет, едва отдающий смолой,
Проколовший меня смертоносной иглой!..

 

Неужели деревья смогут стать для нас не только живыми существами, но родными и близкими, причём в буквальном смысле? Неужели в них сможет продолжиться жизнь дорогих нам людей?
А что вы обо всём этом думаете? Верите ли в это?

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/270567.html

Публикация на портале "Золотое руно"

 

http://zolotoeruno.org/avtory/natalija_kravchenkonov.aspx

 

 

 

* * *
В эту дырявую насквозь погоду
я как под душем бродила одна,
в улицу, словно в холодную воду,
погружена, никому не видна.

 

Жизнь потемнела, всё кончено будто.
Встали деревья, дома, чтоб уйти.
Дождь моросящий следы мои путал
и зеркала расставлял на пути.

 

Всё приводил он собою в движенье,
правдою жеста зачёркивал ложь.
Дождь с необычным воды выраженьем,
чистым и синим сверканием луж.

 

И открывались мне улиц улики,
встречной улыбки несмелый цветок...
Блики на лицах, пречистые лики,
капелек хлебет и струй кровоток.

 

В лунную глубь человеческой ночи
падало с неба как в руки ранет,
противореча, переча, пророча –
влажное да – пересохшему нет.

 

 

Звонок себе в 20 век

 

Я звоню ей по старому номеру в вымерший век
(убираясь, нашла в телефонной заброшенной книжке).
И встаёт, проступая сквозь темень зажмуренных век,
всё, что было со мной, отсечённое жизнью в излишки.

 

Ни работы-семьи, не волшебник, а только учусь...
Неумеха, оторва, влюблённая девочка, где ж ты?
Ненадолго себя покидая, в тебя отлучусь –
подышать свежим воздухом детства и глупой надежды.

 

В этом городе юном, где нету снесённых домов,
а все улочки прежних названий ещё не сменили,
всё свершалось бездумно по воле нездешних умов –
по какой-то волшебной нелепой всевидящей силе.

 

Непричёсаны мысли, расхристаны чувства и сны.
Два сияющих глаза из зеркала с жаждой блаженства.
Это я – то есть ты – в ожидании первой весны,
в предвкушении самого главного взгляда и жеста.

 

Там витало рассветное облачко радужных грёз,
облачённых не в слово ещё, а в бурлящую пену.
Много позже подступят слова, что из крови и слёз,
и свершат роковую в тебе и во мне перемену.

 

Лишь порою напомнят бегущей строкою дожди,
как потом было поздно, светло и безвыходно-больно.
«Не туда ты идёшь, не тому ты звонишь, подожди!» –
я кричу сквозь года, но не слышит за толщей стекольной.

 

И не слушает, как и тогда – никогда, никого,
выбегая к почтовому ящику десять раз на день.
И мне жаль той тоски, за которой потом – ничего.
И мне жаль этих слов в никуда, этих слёз-виноградин.

 

Я шепчу ей бессильно, что будет иная пора,
будут новые улицы, песни и близкие лица.
«Это лишь репетиция жизни, любви и пера,
это всё никогда, никогда тебе не пригодится!»

Только что им, с руками вразлёт, на беду молодым,
различить не умеющим в хмеле горчинки и перца!
А излишки ушедшего, жизнью отсеянных в дым,
ощущаешь сейчас как нехватку осколочка сердца.

 

Натянулись, как нервы, незримые нити родства,
сквозняком нежилым – из неплотно захлопнутой двери...
Почему-то мне кажется, девочка эта жива,
только адрес её в суматохе отъезда утерян.

 

Коль замечу, что почву теряю, в тревоге мечусь,
наберу старый номер в тоске ожиданья ответа.
Оболочку покинув, в былую себя отлучусь –
подышать чистым воздухом детства, надежды и света.

 

 

* * *
Как хлопьям снега, радуюсь стихам.
Я их тебе охапками носила.
И мир в ответ задумчиво стихал,
поверив в их бесхитростную силу.

 

Был каждый день – как новая глава.
Мне нравилось в шагах теряться гулких
и близко к сердцу принимать слова,
что бродят беспризорно в переулках.

 

Их мёрзлый бред отогревать теплом
единственно нашедшегося слова,
и дальше жить, мешая явь со сном,
во имя драгоценного улова.

 

Нищий

Стоит он, молящий о чуде.
Глаза источают беду.
Подайте, пожалуйста, люди,
на водку, на хлеб и еду!

 

И тянет ладонь через силу,
и тупо взирает вокруг.
Да кто же подаст тебе, милый?
Россия – в лесу этих рук.

 

Я еду в троллейбусе тёплом.
Луч солнца играет в окне.
Но бьётся, колотится в стёкла:
«Подайте, подайте и мне!

 

Подайте мне прежние годы,
уплывшие в вечную ночь,
подайте надежды, свободы,
подайте тоску превозмочь!

 

Подайте опоры, гарантий,
спасенья от избранных каст,
подайте, подайте, подайте...»
Никто. Ничего. Не подаст.

 

 

* * *
Скоропостижно клёны облетают,
качая непокрытой головой,
и листьев треугольники витают,
как похоронки третьей мировой.

 

Эпоха фарса, блёсткая наружно
и выжженно-бездушная внутри,
когда всё можно и ничто не нужно,
когда никто не нужен, хоть умри.

 

Но есть же мир – живой и неказённый,
где радуются солнцу и весне.
Таращатся невинные глазёнки
цветов, что не слыхали о войне.

 

И я иду средь прочих невеликих,
тропинками исхоженных орбит,
улыбки собирая как улики
того, что мир не умер, не убит.

 

 

* * *
Мир создан из простых частиц,
из капель и пыльцы,
корней деревьев, перьев птиц...
И надо лишь концы

 

связать в один простой узор,
где будем ты и я,
земной ковёр, небесный взор –
разгадка бытия.

 

Мир создан из простых вещей,
из дома и реки,
из детских книг и постных щей,
тепла родной щеки.

 

Лови свой миг, пока не сник,
беги, пока не лень.
И по рецепту Книги книг
пеки свой каждый день.

 

 

* * *
Наша жизнь уже идёт под горку.
Но со мною ты, как тот сурок.
Бог, не тронь, когда начнёшь уборку,
нашу норку, крохотный мирок.

 

Знаю, мимо не проносишь чаши,
но не трожь, пожалуйста, допрежь,
наши игры, перебранки наши,
карточные домики надежд.

 

В поисках спасительного Ноя
не бросали мы свои места.
Ты прости, что мне плечо родное
заменяло пазуху Христа.

 

Будем пить микстуры, капать капли,
под язык засунув шар Земной,
чтоб испить, впитав в себя до капли
эту чашу горечи земной.

 

...Мы плывём, как ёжики в тумане,
выбираясь к свету из потерь.
Жизнь потом, как водится, обманет,
но потом, попозже, не теперь!

 

Небо льёт серебряные пули,
в парусах белеют корабли,
чтобы подсластить Твою пилюлю
в небеса обёрнутой земли.

 

 

***
Татьяной была или Ольгой,
весёлой и грустной, любой,
Ассоль, Пенелопою, Сольвейг,
хозяйкой твоей и рабой.

 

Любовь заслоняя от ветра,
как пламя дрожащей свечи,
Русалочкой буду и Гердой,
твоей Маргаритой в ночи.

 

Пусть буду неглавной, бесславной,
растаявшей в розовом сне,
лишь только б не быть Ярославной,
рыдавшей на градской стене.

 

 

* * *
Просила ты шампанского в тот день.
И это вовсе не было капризом, –
судьбе обрыдлой, въевшейся беде
бросала ты последний дерзкий вызов.

Пила напиток праздных рандеву
через соломинку... Рука дрожала...
Соломинка держала на плаву.
Но надломилась, но не удержала.

 

Шампанского я век бы не пила.
Как жить, тебе не нужной, бесполезной?
Ведь ты моей соломинкой была
над этой рот разинувшею бездной.

 

 

* * *
Это ничего, что тебя – нигде.
Ты уже давно у меня везде –
в мыслях, в тетради и на звезде,
и в дебрях сна...
Это ничего, что не увидать.
Я всё равно не смогу предать
и ощущаю как благодать
каждый твой знак.

 

Бог не даёт гарантий ни в чём.
Выйдешь в булочную за калачом,
в карман потянешься за ключом –
а дома – нет...
Здесь больше нечем, некуда жить.
Мир разорвавшийся не зашить.
И остаётся лишь завершить
цепочку лет.

 

Невыносимо то, что теперь.
Неудержима прибыль потерь.
Недостижима милая тень.
Жизнь – на распыл.
Всё нажитое сведу к нулю,
прошлому – будущее скормлю,
но ты услышишь моё люблю,
где б ты ни был.

 

 

* * *
Надо мною плывут облака, тяжелея от нежности,
изливая в дождях вековую печаль по тебе.
Что-то есть в облаках от твоей ускользающей внешности,
перемен, что могли бы, но не совершились в судьбе.

 

О волшебные блики мне с детства знакомого облика,
колдовство очертаний родного до боли лица.
Я пытаюсь увидеть в рисунке летящего облака
профиль мамы живой, побелевшие кудри отца.

 

Вот он – хлеб для души в виде свеженебесного ломтика,
освещаемый солнцем, омытый в слезах и дожде.
И рождается в мире какая-то новая оптика,
когда видишь насквозь то, чего не увидеть нигде.

 

 

* * *
Кукушка-выскочка в часах
не обещает жизни долгой.
Оно понятно, не в лесах.
Кукукнет пару раз – и в щёлку.

 

Почти живое существо.
Вещунья, пифия, сивилла...
Я не боялась ничего,
не верила и не просила.

 

Но вот тебя прошу сейчас,
боюсь и верю в это чудо –
о, накукуй мне лишний час,
моя домашняя пичуга!

 

О, наколдуй мне лишний день
и юных нас, от счастья пьяных,
и всех любимых мной людей,
что скрылись в норках деревянных.

 

Кукушка, стой, не уходи!
Но мне за нею не угнаться...
О, знать бы, что там впереди,
когда сердца пробьют двенадцать.

 

 

 

***
 Ты пришёл ко мне в последний день зимы,
 в долгожданный, судьбоносный, високосный.
 И с тех пор — не ты, не я, а стало — мы.
 Были вёрсты, а наутро стали — вёсны.

 

 Ты пришёл, когда пурга и колотун,
 а потом был день рожденья - возрожденья.
 Мы на ощупь постигали теплоту,
 мы вступали в шалашовое владенье.

 

 Этот день двадцать девятый февраля -
 окончания невзгод и непогоды,
 день подснежников, свечей и хрусталя,
 будем праздновать, лелея и храня,
 только жаль — всего лишь раз в четыре года.  

 

 

***
А если в себя глубоко смотреть -
увидишь, что жизнь пострашней, чем смерть.
И только лишь ты протоптал мне след
туда, где ни страха, ни смерти нет.

 

Сколько раз проходили мы мимо нас,
мимо губ и глаз, мимо слов и фраз,
и в толпе задевало твоё плечо, -
что же сердце не ёкнуло: «горячо»?!

 

Бог смотрел с улыбкой сквозь облака,
говорил: «Ну пусть поживут пока,
не пришёл ещё этот отважный миг,
что навеки свяжет однажды их».

 

Пережить ещё предстоит тоску,
когда сердце резалось по куску
и давалось тем, кому дела нет,
что для них этот стук, и тепло, и свет.

 

Не убило, сделало лишь сильней
в ожиданьи наших волшебных дней.
Продышала в морозном стекле кружок -
и увидела, что это ты, дружок.

 

Две дороги в одну мы сумели свить,
мы сумели время остановить.
Посмотри, у всех седина зимы,
а у нас апрель проступил из тьмы

 

и подснежники нежность свою несут
в те миры, которые нас спасут.

 

 

 

***

Если мне чего-то не хватало –
вспоминала: у меня есть ты.
Это утешало и спасало
в нищете тщеты и суеты.

 

Жизнь мои залечивала шрамы,
раны от утраты и тоски,
и судьбы моей крошила мрамор,
отсекала лишние куски.

 

Словно скульптор в творческом запале,
оставляя нужные черты...
Всё второстепенное отпало.
У меня теперь есть только ты.

 

 

 

***
Ещё совсем чуть-чуть, и совпадут
все фазы, все пазы, колени, губы,
и, кажется, кого давно не ждут -
вдруг явится под грянувшие трубы.

 

Всему виной — зазор в себе самом.
Но что же делать, чтоб они совпали -
с уменьем — старость, молодость — с умом,
сны — с явью, холод кельи — с пылом спален?

 

Увы, не совпадает с далью — близь,
с землёю — небеса, а ночи — с днями...
Какое счастье, что хоть мы сошлись
осколочными битыми краями!

 

 

 

***
Остров жизни медленно шёл ко дну,
покрываясь слоем воды,
оставляя на гребне меня одну,
поглощая волной следы.

 

Исчезали вещи, слова любви,
уходили вглубь голоса,
и тонуло то, что звалось людьми
и глядело в мои глаза.

 

Всё уходит в бездну, сводясь на нет,
ухмыляется Бог-палач.
Только ты — спасительный мой жилет,
куда можно упрятать плач.

 

Только ты — единственный огонёк
в море мрака, холода, лжи.
Я держусь за шею, как за буёк -
удержи меня, удержи.

 

 

 

***
… И зонт складной не позабудь там, ладно?
Ну что ж ты у меня такой нескладный.

 

Опять ботинки вымокли до донца.
Очки возьми, да нет, не те - от солнца.

 

Ключи бери. Мобильник, ради бога!
Да осторожно там через дорогу.

 

А ты выходишь в дверь на снег и ветер,
и знает Бог, что ты один на свете.

 

Я знаю, он не тронет, не обидит,
когда - вдвоём, когда никто не видит.

 

Пусть озаряют облака твой путь лишь.
Пройдут года, века, а ты — пребудешь.

 

Пусть бури-штили захлебнутся в трансе,
а ты, мой Штирлиц, навсегда останься.

 

А ты, мой милый, будь везде и всюду.
Я буду здесь, я буду верить чуду,

 

что даже смерть не сгладит вечным глянцем
твоих на сердце отпечатков пальцев.

 

Они пылают розы лепестками,
они плывут по небу облаками.

 

Пока их защищаю, как волчица,
то ничего с тобою не случится.

 

 

 

***
Мерцающий свет от далёких планет...
Но нету в них жизни и жалости нет.
Травой прорастает средь каменных плит
любовь лишь к тому, о ком сердце болит.

 

Кромешная ночь, далеко до зари,
но греет горячий фонарик внутри.
И грудь разрывает от сладкой тоски.
Так глас вопиющих пронзает пески.

 

Холодная бездна глядит свысока.
Любимый, болезный, щека у виска.
Бреду по аллее и как во хмелю
жалею, болею, лелею, люблю.

 

 

***
Я руку тебе кладу на висок -
хранителей всех посланница.
Уходит жизнь как вода в песок,
а это со мной останется.

 

Тебя из объятий не выпустит стих,
и эта ладонь на темени.
Не всё уносит с собою Стикс,
не всё поддаётся времени.

 

Настанет утро - а нас в нём нет.
Весна из окошка дразнится...
Мы сквозь друг друга глядим на свет,
тот — этот — какая разница.

 

 

 

Там где люблю

 

 

  ***

Рвётся с прошлым последняя нить.
Размышляю, свой путь итожа.
Схоронить себя? Сохранить?
Это всё ж не одно и то же.

 

Слава богу, слыву живой.
Чёрт не выдаст — подольше буду.
Бабоягодный статус  свой
берегу я ещё покуда.

 

Возвращаюсь в свою колею.
До свиданья, лишние люди.
Околею, но там где люблю.
Где меня лелеют и любят.

 

 

***

– Я руку тебе отлежала? 
Твоё неизменное: – Нет. 
Сквозь щёлочку штор обветшалых 
просачивается рассвет. 

 

– Другая завидует этой. 
– А я – так самой себе... 
Рождение тихого света. 
Обычное утро в судьбе. 

 

Жемчужное и голубое 
сквозь прорезь неплотных завес… 
Мне всё доставалось с бою, 
лишь это – подарок небес. 

 

Мы спрячемся вместе от мира, 
его командорских шагов. 
Не будем дразнить своим видом 
гусей, быков и богов.

 

 

***
 Мы как будто плывём и плывём по реке...
 Сонно вод колыханье.
 Так, рукою в руке, и щекою к щеке,
 и дыханье к дыханью  

 

 мы плывём вдалеке от безумных вестей.
 Наши сны — как новелла.
 И качает, как двух беззащитных детей,
 нас кровать-каравелла.  

 

 А река далека, а река широка,
 сонно вод колыханье...
 На соседней подушке родная щека
 и родное дыханье.

 

 

***
 Этой песни колыбельной
 я не знаю слов.
 Звон венчальный, стон метельный,
 лепет сладких снов,  

 

 гул за стенкою ремонтный,
 тиканье в тиши —
 всё сливается в дремотной
 музыке души.  

 

 Я прижму тебя, как сына,
 стану напевать.
 Пусть плывёт, как бригантина,
 старая кровать.  

 

 Пусть текут года, как реки,
 ровной чередой.
 Спи, сомкнув устало веки,
 мальчик мой седой.

 

 

* * *

Проснулась: слава богу, сон!
Прильну к тебе, нырнув под мышку.
Укрой меня своим крылом,
согрей скорей свою глупышку.

 

Мне снилось: буря, ночь в огне.
Бежала я, куда не зная.
Деревья рушились во мгле,
всё под собою подминая.

 

Но тут меня рука твоя
к груди надежно прижимала,
разжав тиски небытия,
и вырывала из кошмара.

 

Благословенные часы.
Мы дремлем под крылом вселенной.
Мы дики, наги и босы,
бессмертны в этой жизни тленной.

 

Дыханья наши в унисон.
Привычно родственны объятья.
Когда-нибудь, как сладкий сон,
всё это буду вспоминать я.

 

 

Пробуждение

 

Сна ещё не ослабла власть, 
но сплетённое рвётся кружево...
Я ещё не сбылась, не срослась.
Поцелуем твоим не разбужена.

 

Это сказка ещё или быль?..
Грёз обрывки... не помню, о ком они.
Губ твоих ощущаю пыл,
но мои пока  сном закованы.

 

От луча глазам горячо.
Кто-нибудь, веки мне разлепи мои...
Потягушечки... Где тут плечо
моего бесконечно любимого?

 

Белый свет побеждает тень.
Сколько ждёт нас здесь всякого-разного!    
Здравствуй, день, новых дел канитель!
Как тебя мы сегодня отпразднуем?

 

 

* * *

 Всего лишь жизнь отдать тебе хочу.
 Пред вечности жерлом не так уж много.
 Я от себя тебя не отличу,
 как собственную руку или ногу.  

 

 Прошу взамен лишь одного: живи.
 Живи во мне, живи вовне, повсюду.
 Стихов не буду стряпать о любви,
 а буду просто стряпать, мыть посуду. 

 

 Любовь? Но это больше чем. Родство.
 И даже больше. Магия привычки.
 Как детства ощущая баловство,
 в твоих объятий заключусь кавычки. 

 

 Освобождая сердце от оков,
 я рву стихи на мелкие кусочки.
 Как перистые клочья облаков,
 они летят, легки и худосочны.  

 

 Прошу, судьба, не мучь и не страши,
 не потуши неловкими устами.
 В распахнутом окне моей души
 стоит любовь с наивными цветами.

 

 

 

***
  Ангел мой с профилем чёрта,
  ангел мой с прядью седой.
  Сладко сквозь годы без счёта
  быть для тебя молодой.

 

  Нас не настигнет бедою,
  нас ей не взять на излом.
  Ты у меня под пятою.
  Я у тебя под крылом.

 

  Варим картошку в мундире,
  яблоки сорта ранет.
  И никого в целом мире
  нас ненасытнее нет.

 

 

*** 
Как трудно оставаться тою, 
к которой ты привык давно: 
с летящей прядью золотою, 
слепящей юной красотою, 
дурманящею, как вино. 

 

Года подсунули подмену... 
Но в сутках есть волшебный час, 
когда я снова, как из пены, 
предстану юной и нетленной, 
незаменимой, неразменной — 
в лучах твоих влюблённых глаз.

 

 

***
 С тобою мне и стариться не страшно,
 альбомы пожелтевшие листать.
 И каждый миг сегодняшний, вчерашний -
 готов воспоминаньем лучшим стать.

 

 Тепло плиты, домашнего халата.
 Покой и ясность вместо прежних смут.
 Так хорошо, что я боюсь расплаты,
 и неизвестно, что ещё возьмут.

 

 Так хорошо, что сердце не вмещает...
 И я рукой держусь за амулет.
 А может, то судьба мне возвращает -
 что задолжала за десятки лет?

 

 

***

Пешеход я, господи, плебей.
                 А. Кушнер

 

К чёрту белого коня!
Принц мой пеший, косолапый.
Солнце на исходе дня,
ночь крадётся тихой сапой.

 

К чёрту форд и кадиллак,
у тебя права иные –
на меня, на жизнь дотла
от истока и доныне.

 

Не поймёт ни конь, ни люд,
не поймут автомобили,
как любила и люблю,
как друг друга мы любили.

 

Сладок вместе хлад и зной,
ведь осталось так немножко.
Обнявшись, идём одной
пешеходною дорожкой.

 

 

***

Как мы шли с тобой по тёмным улицам,
за руки держась, как дети-умницы.
Расступалась перед нами ночь,
чтобы оберечь или помочь.

 

Улица всё эта не кончается,
тем не позволяя мне отчаяться.
Освещает путь её луна.
Никогда не кончится она.

 

И я верю, знаю, – и поныне мы
где-то так идём под новым именем.
Освещают улицу огни.
Мы с тобой сливается в они.

 

 

 

 

 

*** 
В отчаянье или в беде, в беде…
 
                                А. Кушнер 

 

Шагрень поэзии моей, 
чем больше строк – тем жизнь короче. 
Укрой, пожалуйста, согрей 
тех, кто ещё согреться хочет. 

 

И легче станет им в беде, 
узнав, что есть в житейском море, 
кто стыл на сумрачной звезде 
и тоже плакал в коридоре. 

 

Я в печку уходящих дней 
подбрасываю хворост строчек. 
И жизнь тем ярче, чем черней 
вокруг... Чем ярче – тем короче. 

 

 

 

***
Стихи беззащитны и хрупки.
Пройдя свои девять кругов,
разбились они на скорлупки
о твёрдые лбы бодряков.

 

Из каждой кораблики сделав,
пустить их по лужицам мчать...
Ведь словно горохом об стену
бессмысленно в душу стучать.

 

О ты, толстокожее братство,
твои животы что щиты.
Тебе недоступно богатство
тоски, нищеты и тщеты.

 

Копытами в землю врастая,
понять ли сию благодать,
какая она непростая
и как она может летать.

 

Но жаворонок с небосвода
поёт не за ради пшена.
Поэзия - это свобода.
Она никому не должна.

 

Сидел ли, над строчкою плача,
гляделся ли в кружево крон,
о ты, одноклеточный мачо,
счастливый слепой эмбрион?

 

Укрыться от истины мира
в утёсах прокрустовых лож,
стоять у руля и кормила,
прихлёбывав с ложечки ложь.

 

Но вслушаться в сердце поэта -
тревожно, опасно, смурно...
Что мучит его до рассвета -
понять среди вас не дано.

 

В ударе он или в миноре,
но если вам станет невмочь, -
берёт на себя вашу горечь,
отчаянье, немочь и ночь. 

 

Пусть сердце его из бумаги,
и сам он — почти эфемер,
поэт подаёт вам отваги
мальчишески-дерзкий пример.

 

Он взгляд не отводит от бездны,
паря над вселенною всей.
Ему глубоко бесполезны
советы разумных друзей.

 

По волчьему ездя билету,
бесстрашно заглянет в тиши
в шкафы, где таятся скелеты,
и в чёрные дыры души.

 

Примите же, сытые люди,
чья жизнь чепуха и труха,
сожжённую душу на блюде,
кровавое мясо стиха.

 

Несчастное счастье поэта,
печальная радость творца!
Пока твоя песня не спета,
тебя не убить до конца.

 

 

***
Чтоб строчка на душу кому-то легла -
писать как ножом по живому.
Ведь верят не нежному бла-бла-бла-бла,
а шраму тому ножевому.

 

И сыплешь на рану открытую соль, 
и пламя нутро опаляет...
Но если тебя оставляет та боль -
то кажется, Бог оставляет.

 

 

***
Поэзия должна быть делом личным. 
Кто Музу дома в старом пиджаке 
встречать не посчитает неприличным – 
тот с вечностью всегда накоротке. 

 

О критики, засуньте ваши вкусы
туда, откуда родом ваш колхоз.
Бессмысленны блошиные укусы,
когда себя пускаешь под откос.

 

Тот, что корит поэта «слишком личным» -
наверное, не чувствовал, не жил.
Вам кажется безвкусным, неприличным -
лепить слова из крови и из жил.

 

Ваш мир стерилен, выверен, упрочен,
и нет в нём места буйным головам.
Поэт другим извечно озабочен,
к Копернику ревнуя, а не к вам. 

 

Как раздразнить в себе такого зверя,
чтоб он пошёл бесстрашно на таран?
Так написать, чтобы услышать «верю»
от Режиссёра всех времён и стран!

 

Писать своё, до грани, до предела,
не думая, на смех или на грех.
Поэзия должна быть личным делом.
И лишь тогда она нужна для всех.

 

 

*** 
Одной надеждой меньше стало – 
Одною песней больше будет. 

                 А. Ахматова       

              

Шагреневая кожа творчества! 
Гляжу, сама себе не рада, 
как на листке тетрадном корчится 
моя отрава и отрада. 

 

Жизнь за окном переливается 
цветами неоренессанса, 
А у меня переливается 
в метафоры и ассонансы. 

 

О творчество, твоё могущество 
оплачено большою кровью. 
Ты сотрясаешь души ждущие, 
как ветер сотрясает кровли. 

 

Непостижимо и таинственно 
сомнамбулическое слово 
ведёт тропинкою единственной 
за дудочкою крысолова. 

 

Грозою распахнуло форточку. 
Полынью пропитался воздух. 
Чем хуже жизнь – тем лучше творчеству. 
Чем ночь темней – тем ярче звёзды. 

 

Надежды – вдрызг, удача – побоку, 
но живы чудные виденья. 
Идёшь по жизни, как по облаку... 
О наважденье заблужденья, 

 

что только разрешусь от бремени, – 
и мир в стихе моём нетленном 
предстанет неподвластным времени, 
пронзительным и просветленным. 

 

 

*** 
Вновь мои заоблачные бредни 
Вас окликнут розово в тиши. 
Мой ночной безмолвный собеседник, 
равнодушный друг моей души! 

 

О, велик соблазн ночного часа... 
Много в нём увидеть суждено. 
Мгла легла – и звёзды залучатся. 
Жизнь ушла – и обнажится дно. 

 

Я привыкла издавна к разлуке. 
Я в ней поселилась, как в дому. 
Простираю в неизвестность руки 
и пишу неведомо кому. 

 

И не променяю на живую 
жизнь ночную, что в себе ношу. 
Я пишу – и значит, существую. 
Я живу – и значит, я пишу.

 

 

 

*** 
В стихах живу я в полный рост, 
а в жизни так не смею. 
Душой тянусь до самых звёзд, 
а телом не умею. 

 

Обломки строф, как корабля – 
свидетельства крушенья. 
Не даст ни небо, ни земля 
мне самоутешенья. 

 

А шар земной – Содом, дурдом, 
вращается в угаре. 
Я балансирую с трудом, 
как девочка на шаре. 

 

 

 

*** 
Одиночество, книги и мысли. 
И тетрадь приоткрыта, дразня. 
Пусть меня в этой жизни не числят, 
где толпа, магазины, грызня. 

 

Я один на один с этим небом, 
с очертаньем рассвета в окне. 
Буду тем, кем никто еще не был, 
дорасту до себя в тишине. 

 

На вершинах познания холод. 
Запылилась душа, как земля. 
Буду слушать свой внутренний голос, 
буду ждать, как слова заболят. 

 

Но за все наступает расплата: 
жизнь опять настигает врасплох, 
неподвластная музыке лада, 
и взрывает размеренный слог. 

 

Я вольюсь в магазинную гущу 
и постигну, себе изменя, 
неизменное в вечно текущем, 
неразменное в сутолке дня. 

 

 

*** 
Поэзия границ не знает. 
Ты возвращаешься домой, 
ногой устало дверь пиная, 
голодный, суетный и злой, 

 

А тут она вдруг на пороге 
встречает, трепетно светла... 
Иль даже раньше, на дороге, 
где машет ветками ветла. 

 

Поэту нужно так немного. 
Под каждым камнем спят стихи. 
Вот пёс перебежал дорогу – 
и в нём поэзии штрихи. 

 

Идут её флюиды с крыши, 
где кот мяучью речь ведёт. 
Прислушайся – и ты услышишь… 
Взгляни вокруг – она нас ждёт. 

 

 

 

*** 
Первая капля дождя зазвенела 
и переполнила чашу молчанья. 
Там, где в судьбе оставались пробелы – 
выросли строчки любви и печали. 

 

Полночь рассыпала звезд серебро – 
дорого хочет купить мою душу. 
Я отпускаю на волю ветров 
все, что в своих кладовых обнаружу. 

 

 

*** 
Как только снова небо вызвездит 
и лампа вспыхнет, ослепя – 
даю подписку о невыезде 
из дома, из самой себя. 

 

Даю подписку Богу, ангелам, 
ночной всевидящей судьбе, 
что – ни в Америку, ни в Англию, 
пока должна самой себе, 

 

Пока должна я свету, музыке, 
пока слова ещё не те – 
клянусь, не выйду даже к мусорке, 
ни к раковине, ни к плите. 

 

Я буду слушать звуки трубные, 
пока не искуплю греха 
и не раскроются преступные 
хитросплетения стиха. 

 

 

*** 
«Как тебе там?» – я спрошу у звезды. 
«Холодно», – ёжится лучик. 
Этой в незнаемое езды 
мне бы не знать было лучше. 

 

Чем ближе к небу – тем холодней. 
Жить на земле надо просто. 
Но зато сверху мне всё видней. 
И я понимаю звёзды. 

 

 

*** 
Я соловей, что кормится лишь баснями. 
Небесный хлеб души дороже хлеба. 
Не правда ли, что может быть прекраснее 
распаханно-распахнутого неба? 

 

От мира не сего моё пристанище, 
где снов нецеломудренное царство. 
Я пью напиток млечный и дурманящий, 
как сладко-бесполезное лекарство. 

 

 

*** 
Раньше знали их и птицы, и листва, 
а потом их грязью мира с неба стёрло. 
Я ищу неизреченные слова, 
от которых перехватывает горло. 

 

Сор планеты ворошу и ворожу. 
Воскрешаю, как забытую порфиру. 
Я их лентою судьбы перевяжу 
и отправлю до востребованья миру. 

 

 

*** 
Поэзия не знает дня рожденья. 
Ещё не воплощённая в словах, 
она была озвучена гуденьем, 
журчанием, шептаньем в деревах, 

 

небесным громом, рыком динозавров... 
Заполнив чёрный космоса провал, 
зародыш поэтического завтра 
в утробе мира тайно созревал. 

 

Из бренной пены, вдохновенной дрожи, 
выпутывая голос из сетей, 
она рождалась, тишину корёжа 
страдальческим мычаньем предлюдей. 

 

Теперь уже не вызнать, не исчислить, 
как чувства, переросшие инстинкт, 
преображались постепенно в мысли, 
как те потом перетекали в стих... 

 

Добравшись до истоков этой жажды, 
себя на любопытстве я ловлю: 
кто, на каком наречии однажды 
исторг из глотки: «я... тебя... люблю!»? 

 

Сквозь хаос ритмов, щебетанье птичье 
пробилась мука музыки немой. 
И стало тех слогов косноязычье 
рождением поэзии самой. 

 

 

*** 
Грамматика вовсе не так уж суха, 
Ты зря относишься к ней с нелюбовью. 
Она не мертвее иного стиха, 
слова наделяя и плотью, и кровью. 

 

Вот существительного существо 
в своём величии перворазрядном 
И прилагательное, что его 
словно в глазурь облекает нарядно. 

 

Глагол – это ангел движения, жизнь. 
Мотор, сообщающий ускоренье... 
О сколько в грамматике скрытых пружин, 
нам облегчающих словотворенье! 

 

Всем нам слежаться в грамматики слой, 
уничтожению не подлежащий. 
...А я за тобой – не как нить за иглой, 
а как сказуемое за подлежащим. 

 

 

*** 
Стихи растут из сора и из ссор 
с самим собою, с миром, с мирозданьем. 
Из пониманья, что весь этот вздор – 
души твоей рисуемый узор – 
есть порученье, Божее заданье. 

 

Из ощущенья личной правоты, 
из чувства, что тебя нет виноватей. 
Путём зерна из вечной мерзлоты, 
из темноты, небесной высоты, 
из теплоты единственных объятий. 

 

 

***
  Болящий дух врачует песнопенье.

                  Е. Баратынский

   
Стихами не врачуют, а бичуют,
когда они действительно стихи.
И сердце разрывают, и линчуют
слова порою, даром что тихи.

 

Зачем стихи, когда могу без звука,
вмиг обретя блаженство и покой,
в горячую твою уткнуться руку
и потереться о неё щекой.

 

 

*** 
Стихи – не чувства, это опыт, 
который душит и страшит. 
И не слова, а лепет, шёпот, 
невыразимый стон души. 

 

Стихи – не лёгкое дыханье, 
а тяжкий горла перехват. 
Не правоты своей сознанье, 
а мысль, что ты лишь виноват. 

 

Стихи – та боль, что не стихает, 
всегда держащая в тисках, 
Не облечённая стихами, 
не облегчённая тоска. 

 

Когда, не зная милосердья, 
пройдёшь сквозь всё, что и врагу… 
И лишь тогда, как перед смертью, 
ты прохрипишь свою строку. 

 

 

*** 
Мы, поэты, люди голые... 
А.Ахматова 

 

Мы голые люди, весёлые люди, 
мы служим хорошей мишенью для судей. 

 

Что колет вам глаз, непотребно, прожжённо, 
заметней на том, что всегда обнажённо. 

 

Мы голые люди, мы полые люди, 
набитые хламом идей, словоблудий. 

 

Кто в руку положит, кто бросит в нас камень, 
вы можете голыми брать нас руками. 

 

Мы дикие люди, косматые звери, 
в нас души распахнуты настежь, как двери. 

 

Нам нечем укрыться и некуда деться. 
Дрожит на ветру оголённое сердце. 

 

 

*** 
Неисправимый интроверт, 
гляжу на след воды зеркальный, 
где отраженья звёздных черт 
неотличимы от реальных. 

 

А масло в роковой руке 
уже плеснуло у трамвая, 
и жизнь, отлитая в строке, 
лежит и смотрит, как живая. 

 

 

 

*** 
А если чуточку совру, 
прикинусь вещею гуру, 
а если я сфальшивлю раз, 
кто догадается из вас? 

 

Но это видят облака, 
хотя глядят издалека. 
И это чувствует луна, 
читая строчки из окна.

 

 

 

*** 
Сообщница души, ослушница ума, 
черчу узор судьбы. Он тёмен и неровен. 
Чего хочу, зачем? Не ведаю сама. 
Что это – гул веков или биенье крови? 

 

Невольница любви, соперница богов, 
я жизнь свою творю, играю, как по нотам, 
под музыку в тиши единственных шагов, 
под скрип пера в ночи исчерканных блокнотов. 

 

 

*** 
Сиянье солнечного дня. 
«Купанье красного коня». 

 

Могучий конь, былинный конь 
и ярко-красный, как огонь. 

 

Им правит мальчик, невесом, 
и телом слаб, и худ лицом. 

 

Не знает критик-ортодокс, 
как разгадать сей парадокс. 

 

Тут нет нигде полутонов. 
Сюжет и стар, и вечно нов. 

 

Вот так Есенин по весне 
скакал на розовом коне...

 

Крылатый конь. Небесный свет. 
Тот мальчик, верно, был поэт. 

 

«Купанье красного коня» 
вам всё расскажет про меня. 

 

 

*** 
А если грязь и низость – только мука… 
И.Анненский 

 

Мне пишет зэк, что всё находит отклик 
в его душе в прочитанных стихах. 
И просит он издателя: не мог ли 
прислать им книг, погрязнувшим в грехах? 

 

Казалось бы, что общего меж нами? 
Не зарекайся – мудрость говорит. 
Никто не вправе первым бросить камень. 
У каждого в шкафу скелет зарыт. 

 

Мир – камера огромного размера. 
Подглядывает Бог в глазок луны. 
Он знает: все достойны высшей меры, 
читая наши помыслы и сны. 

 

«Наш коллектив и я, Иван Молочко, 
пишу не столь из отдалённых мест...» 
Так что в них суть и что лишь оболочка? 
Душа взревёт, как поглядишь окрест. 

 

«И время драгоценное досуга 
мы на стихи затрачиваем все…» 
«А если грязь и низость – только мука 
по где-то там сияющей красе?» 

 

 

*** 
Комната о четырёх углах. 
А я – её уголовница. 
Я – преступница на словах. 
Чернокнижница, чернословница. 

 

Как тот раб, уж давно побег 
из себя самой замышляла я. 
Но куда сбежит добровольный зэк, 
вросший в логово обветшалое? 

 

Мил домашний мне мой арест 
в отрешённости своей дикости. 
Видно здесь мне нести свой крест, 
пока смерть на волю не выпустит. 

 

 

*** 
Где найти козла отпущения 
всех грехов моих и стихов? 
У кого попросить прощения, 
что сама я и мир таков? 

 

Вот и радуга сверху свесилась, 
руку тянет моей в ответ. 
Ах, и держит-то всех на свете нас 
то, чего на поверку нет. 

 

 

*** 
Я схороню себя в своих стихах. 
Нет, не увековечу – изувечу. 
Я втисну в строчки искренность и страх, 
и свой рассвет, и свой последний вечер. 

 

Чтоб каждый стих звучал, дышал и пах, 
я жизнь свою в него вмещаю с хрустом. 
То снега хруст, иль яблока в зубах, 
или костей, отрубленных Прокрустом? 

 

 

*** 
В своём соку закисшая строка. 
Фонтан, себя питающий устало. 
А я – река! Нужны мне берега 
и море – то, в которое б впадала. 

 

И – города, что плыли бы в огнях... 
Мне нужно всё, несущееся вольно, 
глядящееся пристально в меня, 
клонящееся в трепетные волны. 

 

Но, стиснутая вдоль и поперёк 
плотиной дел, инерции, рутины, 
я превращаюсь в жалкий ручеёк, 
в то, что судьба и жизнь укоротила. 

 

 

*** 
Я всего лишь кустарь-одиночка 
над огромной страной, 
где моя одинокая строчка 
натянулась струной. 

 

И по ней – одержимая бесом, 
чтоб кружило и жгло! 
Я поэт нетяжёлого веса, 
но мне так тяжело. 

 

 

 

*** 
Без сучка и задоринки гладкая ложь, 
равнодушия сытый и глянцевый нолик. 
Всё округло и залакированно сплошь. 
Их ничем не зацепишь, ничем не возьмёшь. 
Крутит жизнь без конца этот розовый ролик. 

 

Так привычен, наезжен ровнёхонький путь. 
Как боитесь прервать этот замкнутый круг вы! 
Но откроет, прочтёт ли когда кто-нибудь 
заскорузлую нежность, щемящую суть 
и любви угловатой корявые буквы? 

 

 

*** 
А рыба каждого стиха 
несёт в раскрытой пасти 
невинность утра, мрак греха, 
страдания и страсти. 

 

Что этой рыбе западня, 
наживки, сети, снасти! 
Ведь у поэта – ни отнять, 
ни дать не в вашей власти. 

 

 

*** 
На задворках российской империи, 
на окраине прежнего мира 
без отличий пустой фанаберии 
обходилась легко моя лира. 

 

Без высокой писательской гвардии, 
освящающей благословеньем, 
без какой-либо студии, партии, 
равнодушна к цепей этих звеньям. 

 

Не нуждаюсь я в помочах, поручнях. 
Но когда ж у нас будут в почёте 
не печати в писательских корочках, 
а в читательских душах печати?! 

 

 

***

Членства и званий не ведала,
не отступав ни на шаг,
высшей считая победою 
ветер свободы в ушах.

 

И, зазываема кланами,
я не вступала туда,
где продавались и кланялись,
Бог уберёг от стыда.

 

Выпала радость и таинство -
среди чинов и речей,
как Одиссей или Анненский,
зваться никем и ничьей.

 

Но пронести словно манию,
знак королевских кровей -
лучшую должность и звание -
быть половинкой твоей. 

 

 

*** 
Мелькают лица: тёти, дяди... 
Мы все – единая семья. 
Махнуться жизнями, не глядя. 
Какая разница, друзья? 

 

Покуда не свалюсь со стула, 
сижу и знай себе пишу. 
На жизнь давно рукой махнула, 
кому-то дальнему машу. 

 

 

*** 
Раскроет память старые блокноты, 
с души сдувая пепельную пыль. 
Из одиночной заполночной ноты 
родится фантастическая быль. 

 

Рванусь, срывая связки и суставы, 
пронзая эхом толщу облаков, 
иль, может быть, не вытянув октавы, 
паду костьми своих черновиков. 

 

Но верится, что из ночных видений, 
из-под руин заоблачных дворцов, 
сплетенья теней, сказочных владений, 
из всех моих хотений и радений 
проступит жизни чистое лицо. 

 

 

***
Душа — изнанка, черновик,
невидимые миру слёзы.
В жилетку ту всю ночь реви,
грехи выплёскивай и грёзы.

 

Но утром встань и осуши
заляпанность неровных строчек,
чтоб чистовик твоей души
обрёл прямой и ясный почерк.

 

Легка походка, верен шаг,
нет бредней, ветром унесённых.
Молчи, молчи, моя душа,
грызущий внутренность лисёнок.

 

Новая публикация в журнале "Фабрика литературы"

 

http://fablit.blogspot.ru/p/blog-page_328.html

 

***

Надежду умножаю на неделю,
а годы на семь пятниц поделю.
Зачем мне то, что есть на самом деле,
в котором всё равняется нулю?

 

Сложу ночей горячечную темень,
добавлю слабый свет издалека
и это возведу в такую степень,
что мой ответ взлетит под облака!

 

И там сойдётся вопреки законам,
сольётся — да простит меня Эвклид -
с ответом окончательным, искомым,
с тем, что ночами снится и болит.

 

И, подсчитав все битвы и раненья,
всё, что в слезах омыто и крови,
я сочиню такое уравненье,
в котором всё равняется любви!

 

***

С тех пор как я присвоила тебя,
казна души вовек не обнищает,
хоть нету ни щита и ни копья,
и нас одно объятье защищает.

 

Труднее с каждым днём держать лицо.
За горло треплет вечный страх и трепет.
Но крепко наших рук ещё кольцо,
помучается смерть, пока расцепит.

 

Усни во мне и поутру проснись
от щебета и лиственных оваций.
Как хорошо в тени родных ресниц...
Давай с тобой и в снах не расставаться.

 

***

Мир создан из простых частиц,
из капель и пыльцы,
корней деревьев, перьев птиц...
И надо лишь концы

 

связать в один простой узор,
где будем ты и я,
земной ковёр, небесный взор, -
разгадка бытия.

 

Мир создан из простых вещей,
из дома и реки,
из детских книг и постных щей,
тепла родной щеки.

 

Лови свой миг, пока не сник,
беги, пока не лень.
И по рецепту Книги книг
пеки свой каждый день.

 

***

Сегодня день прошёл бездарно,
ничем нас не обогатив,
аптечно-кухонно-базарно,
под надоедливый мотив.

 

Душа трудиться не хотела,
стихи из сора не росли,
ни слова не было, ни дела,
чтоб над землёю вознесли.

 

Крутилась будничная лента,
рождая скуку или злость.
Поймать гармонию момента
опять, увы, не удалось.

 

Но записала благодарно:
«Чудны, Господь, твои дела.
Сегодня день прошёл бездарно.
Но ночь талантлива была».

 

***

Эти ступеньки с лохматой зимы,
старые в трещинках рамы.
Как затыкали их весело мы,
чтобы не дуло ни грамма.

 

Наша халупа довольно нища.
Просто тут всё и неброско.
И далеко нашим старым вещам
до европейского лоска.

 

Но не люблю безымянных жилищ,
новых обменов, обманов,
пышных дворцов на местах пепелищ,
соревнованья карманов.

 

Там подлатаю и здесь подновлю,
но не меняю я то, что люблю.

 

Ближе нам к телу своя конура.
Как мы её наряжали!
Да не коснётся рука маляра
слов на заветных скрижалях.

 

Стены в зарубках от прошлого дня...
Только лишь смерти белила
скроют всё то, что любило меня,
всё, что сама я любила.

 

Чужд мне фальшивый гламур и бомонд.
Чур меня, чур переезд и ремонт!

 

***

Обошла весь город — себя искала,
свою радость прежнюю, юность, дом.
Я их трогала, гладила и ласкала,
а они меня признавали с трудом.

 

Многолюден город, душа пустынна.
Всё тонуло в каком-то нездешнем сне...
Я скользила в лужах, под ветром стыла
и искала свой прошлогодний снег.

 

Увязала в улицах и уликах,
и следы находила твои везде...
Годовщину нашей скамейки в Липках
я отметила молча, на ней посидев.

 

И проведала ту батарею в подъезде,
у которой грелись в морозный день, -
мы тогда ещё даже не были вместе,
но ходила всюду с тобой как тень.

 

Я нажала — и сразу открылась дверца,
и в душе запели свирель и фагот...
Ибо надо чем-то отапливать сердце,
чтоб оно не замёрзло в холодный год.

 

***

Я Сольвейг, Ассоль, Пенелопа.
Ждала тебя и дождалась.
А что-то иное дало бы
мне радость такую и сласть?

 

Но знать бы тогда на рассвете
в бесплодной с судьбою борьбе,
что все-то дороги на свете
не к Риму ведут, а к тебе.

 

***

Болящий дух врачует песнопенье.

Е. Баратынский

 

Стихами не врачуют, а бичуют,
когда они действительно стихи.
И сердце разрывают, и линчуют
слова порою, даром что тихи.

 

Зачем стихи, когда могу без звука,
вмиг обретя блаженство и покой,
в горячую твою уткнуться руку
и потереться о неё щекой.

 

***

Взвалю на чашу левую весов
весь хлам впустую прожитых часов,
обломки от разбитого корыта,
весь кислород, до смерти перекрытый,
все двери, что закрыты на засов,

 

вселенское засилье дураков,
следы в душе от грязных сапогов,
предательства друзей моих заветных,
и липкий дёготь клеветы газетной,
и верность неотступную врагов.

 

А на другую чашу? Лишь слегка
ее коснётся тёплая щека,
к которой прижимаюсь еженощно,
и так она к земле потянет мощно,
что первая взлетит под облака.

 

***

Жизнь держит на коротком поводке.
На длинном я могла б не удержаться.
Руке, что не лежит в другой руке,
легко слабеть и в холоде разжаться.

 

Плечом к плечу под стареньким зонтом,
под абажуром, небосводом синим,
мы будем жить и не тужить о том,
что поводок у жизни так недлинен...

 

***

Весна ещё совсем слаба,
нетвёрдые шажки.
Трещит по швам моя судьба,
расходятся стежки.

 

Окно открою поутру,
и слышу, не дыша,
как сжалась на ночном ветру
продрогшая душа.

 

Люблю тебя в мерцанье бра,
в обличии любом.
Нет завтра, нынче и вчера,
есть вечность в голубом.

 

Коснись рукой горячей лба,
прижми к своей груди.
Весна уже не так слаба.
И лето впереди.

 

***

Солнце июля в субботней тиши.
Город разъехался на огороды.
В браузер утра что хочешь впиши:
«Книги». «Уборка». «Вдвоём на природу».

 

В тёплых ладонях упрячется прядь,
нос обоснуется в ямке ключицы.
Нам уже нечего больше терять.
С нами уже ничего не случится.

 

Утро — такое богатство дано!
Мы выпиваем его по глоточку.
Счастье вдвойне, оттого, что оно,
как предложение, близится к точке.

 

Тянется, как Ариаднина нить...
О, занести его в буфер программы
и сохранить! Сохранить! Сохранить!
Вырвать из будущей траурной рамы!

 

Круг абажура и блик фонаря,
солнечный зайчик над нашей кроватью...
Лишь бы тот свет не рассеялся зря,
лишь бы хватило подольше объятья!

 

Стражник-торшер над твоей головой.
В веках прикрытых скопилась усталость.
Свет мой в окошке до тьмы гробовой!
Сколько тебя и себя мне осталось?

 

***

Мой бедный мальчик, сам не свой,
с лицом невидящего Кая,
меня не слышит, вой не вой,
меж нами стужа вековая.

 

Но жизни трепетную треть,
как свечку, заслоня от ветра,
бреду к тебе, чтоб отогреть,
припав заплаканною Гердой.

 

И мне из вечной мерзлоты
сквозь сон, беспамятство и детство
проступят прежние черты,
прошепчут губы: наконец-то.

 

Благодарю тебя, мой друг,
за всё, что было так прекрасно,
за то, что в мире зим и вьюг
любила я не понапрасну,

 

за три десятка лет с тобой
неостужаемого пыла,
за жизнь и слёзы, свет и боль,
за то, что было так, как было.

 

***

Горе горючее, горе горячее,
что, обжигаясь, за пазуху прячу я,
жжёт и терзает лисёнком грудным.
Вам же лишь виден стихов моих дым.

 

Я на высокой горе горевала
и лепестки, торопясь, отрывала
сердца ромашки-календаря,
чтобы летели вам в руки, горя.

 

***

Душа притомилась? Присядь на пенёк.
Испей родниковой водицы.
Любой, даже пасмурный этот денёк
для жизни твоей пригодится.

 

Нам всё для чего-то на свете дано.
Всё в корм и судьбе на потребу.
И даже когда приближается дно —
тем ближе душа твоя к небу.

 

***

Прочь, печаль, кончай грызть мне душу, грусть.
Надо проще быть, как река и роща.
И к тебе навстречу я — наизусть,
постигая сердце твоё наощупь.

 

Пусть не замки из кости или песка,
пусть не крылья, а просто крыльцо и крынка.
Мне дороже один волосок с виска
твоего, чем птицы всех Метерлинков.

 

Я тебя люблю, замедляя, для
наши дни, свивая в их теле гнёзда.
Как стихи на строфы свои деля,
боль делю на звуки и ночь — на звёзды...

 

***

Я себя отстою, отстою
у сегодняшней рыночной своры.
Если надо – всю ночь простою
под небесным всевидящим взором.

 

У беды на краю, на краю...
О душа моя, песня, касатка!
Я её отстою, отстою
от осевшего за день осадка.

 

В шалашовом родимом раю
у болезней, у смерти – послушай,
я тебя отстою! Отстою
эту сердца бессонную службу.

 

***

Цепь фонарей похожа на бессмертье.
Мне Божья милость жёлтая мила.
Бреду куда-то в снежной круговерти,
что поглощает медленная мгла.

 

Рассыпана небесная солонка.
Твой пир, зима, чаруй же и балуй!
Растаял день. Я шлю ему вдогонку
по воздуху летящий поцелуй.

 

Прощаю все потери и напасти.
Прощаю этот сумрак голубой.
И, кажется, я сотворяю счастье
из тьмы всего, что составляет боль.

 

***

Слова мои висят на проводах,
замёрзшие пушистые комочки,
похожие на сиротливых птах,
которых достаю по одиночке.

 

Я каждое дыханьем оживлю,
оттаю, расколдую, рассекречу.
Я им ещё такое спеть велю,
что это будет посильнее речи.

 

***

Надежда, стой, не уходи.
Ты где-то там, в просторах сирых,
то впереди, то позади,
и я догнать тебя не в силах.

 

Скажи мне, как тебя зовут?
А лучше нет, не говори мне.
Я буду просто слушать звук
из детской сказки: "крабле, крибле..."

 

Пусть ноет сердце под рукой -
судьбы недоенное вымя,
своей надежде никакой
я снова выдумаю имя.

 

***

А я не заметила, что собеседника нет, -
должно быть, ушёл, а быть может, и не появлялся, -
и всё говорю — в пустоту, в микрофон, в Интернет...
Как мир переделать хотелось, а он мне не дался.

 

Но что мне укоры его, и уколы, и суд, -
превышен порог болевой и бессмысленна пытка.
Какую бы форму мирскую не принял сосуд -
единственно важно горящее пламя напитка.

 

Не в полную силу любя, отдавая, дыша,
в эфире тебе никогда не дождаться ответа.
С последним лучом, как с ключом — отворилась душа,
и мгла озарилась доселе невиданным светом.

 

Сверкающий искрами вечный струится поток,
что движет неистовой силы небесное тело.
От дна оттолкнувшись, выходишь на новый виток,
где будет всё то, что когда-то от мира хотела.

 

***

Как будто всё ещё горенье,
ещё погоня за звездой,
но облетает оперенье,
и наступает постаренье
на горло песне молодой.

 

Уже не горнее паренье,
но погруженье до глубин.
О постаренье, ты даренье,
и таянье, и растворенье
во всех, кто близок и любим.

 

Вдруг постигает озаренье
в уже последнем кураже,
что это лишь иное зренье,
что это просто сотворенье
себя на новом вираже.

 

***

Скоропостижно клёны облетают,
качая непокрытой головой,
и листьев треугольники витают,
как похоронки Третьей Мировой.

 

Не надо перемен, уже не надо, -
ни скоростей, ни лживых новостей,
масс медиа и телеклоунады,
навязчивей непрошенных гостей.

 

Эпоха фарса, блёсткая наружно
и выжженно-бездушная внутри,
когда всё можно и ничто не нужно,
когда никто не нужен, хоть умри.

 

Но есть же мир живой и неказённый,
где радуются солнцу и весне.
Таращатся невинные глазёнки
цветов, что не слыхали о войне.

 

И я иду средь прочих невеликих,
тропинками исхоженных орбит,
улыбки собирая как улики
того, что мир не умер, не убит.

 

***

Тюльпанов вытянуты шейки,
полуоткрыты губы роз.
Скорее напоить из лейки,
осуществив работу гроз.

 

Как будто повинуясь гласу
того, кто прячется в дали,
вдруг стали видимыми глазу
все утешения земли.

 

Глядеть поверх беды и горя,
поверх житейской суеты,
с росинкой в безмятежном взоре,
как эти свежие цветы.

 

И думать, как же это мудро -
наивно верить чудесам,
сердца распахивая утру,
живя по солнечным часам,

 

мечтая о небесной дани,
как пчёлка, собирая мёд
любви, надежд и оправданий,
всего, что нашу боль уймёт.

 

И знать, душистый мёд сбирая,
что в жизни есть не только ад,
а радость, отголосок рая,
цветущий соловьиный сад.

 

***

Дождь вырвался из плена облаков,
Запрыгал — посмотрите-ка, каков!
Взломал свою небесную тюрьму.
И пляшется, и плачется ему.

 

Мой водный знак, самой стихии брат!
Нет никаких нигде ему преград.
Скосил глаза куда-то на висок
и пишет что-то мне наискосок.

 

А что в письме? Размытая строка...
Течёт любви условная река.
Живой воды таинственная власть
на мертвенную сушу пролилась.

 

Не плачь мой, мой дождик, лучше попляши,
расплёскивая жалобы души.
О сколько слёз! Прими же их, внемли,
жилетка безразмерная земли.

 

***

Свежий ветер влетел в окно,
распахнул на груди халат.
Бог ты мой, как уже давно
не ломали мы наш уклад.

 

Те года поросли быльём,
где бродили мы в дебрях рощ...
Свежевыглаженное бельё,
свежесваренный в миске борщ.

 

Наши ночи и дни тихи.
Чем ещё тебя удивлю?..
Свежевыстраданные стихи,
свежесказанное люблю.

 

***

С мелиссой чай заваривай, настаивай,
мели о чём твоей душе угодно,
но на своём особо не настаивай,
жизнь отпусти, пускай течёт свободно.

 

Чай разливай из треснувшего носика,
стараясь быть уместной и любезной,
и струйка - вроде крошечного тросика,
что держит над невидимою бездной...

 

***

Я ручная синица с душой журавля.
Где-то там неоткрытые манят края.
Облака, проплывая, помашут крылом,
синий призрак растает вдали за углом...

 

Я жена, я синица с тарелкой пшена,
я ещё тут покуда кому-то нужна.
И ладонь так нежна, и надёжно плечо.
Мне тепло и уютно, чего же ещё?

 

Жизнь лежит на ладони — лети же, птенец,
где-то ждёт тебя райский венец-леденец...
Но она не летит — прижилась, улеглась,
и как будто бы даже вполне удалась.

 

Тебя нет, ты повсюду, нигде и везде.
Я держу своё сердце покуда в узде,
но однажды сквозь глаз ослепившую резь
я услышу твой голос: «не бойся, я здесь».

 

Из взметнувшейся пыли, золы и огня
небывалая сила подымет меня.
Птичка вылетит прочь из грудного гнезда,
и взойдёт в эту ночь где-то снова звезда.

 

***

Стеченьем обстоятельств,
теченью вопреки
несёт меня в объятья
мифической реки.

 

Прощай, весна и лето,
начать бы всё с аза,
но воды катит Лета,
зима катит в глаза.

 

Как щепку в самотёке
несёт меня судьба,
но даже в безнадёге
выделываю па.

 

Как будто эту реку
я повернула вспять,
срастаясь из молекул,
чтоб вновь тебя обнять...

 

***

Я позабуду умереть
и буду всё лететь куда-то,
и будут «сызнова» и «впредь»,
и ни одной конечной даты.

 

И буду я и будешь ты,
иные фазы, грани, числа,
метафор пышные цветы,
метаморфозы слов и смысла.

 

Другою притворюсь порой,
но помни это, в сердце нежа,
как шифр, как тайну, как пароль:
мы те же, те же, те же, те же...

 

Есть ты и я... а вот и нет.
Пошире распахни ресницы:
есть только музыка и свет,
есть только облако и птица.

 

 

 

 

7 февраля 1996-го года умерла Лидия Корнеевна Чуковская. 

Сегодня — 20 лет со дня её смерти.

 

 

 

Лидия Чуковская, старшая дочь Корнея Чуковского , писатель, поэт, публицист, мемуарист,  автор первой в России повести о сталинском терроре «Софья Петровна» (1939 г.), лауреат российских и международных премий, среди которых - премия академика Сахарова за гражданское мужество писателя, премия Свободы Французской Академии и многие другие.

 

Вот что говорили о ней известные писатели и поэты:

(из выступлений на радио «Свобода» 1982года)

 

Иван Толстой:

 

 

"Есть в русской литературе удивительная семья, вписавшая в историю не фамилию даже, а просто имена с отчествами: Корней Иванович, Лидия Корнеевна, Елена Цезаревна. Всем понятно, о ком идет речь. О литераторах, сохранивших себя и свою индивидуальность вопреки всем ударам и подлостям эпохи.

 

 

И когда в чье-то оправдание говорят: ''время было такое'', хочется всегда приводить в пример семью Чуковских. Они не дрогнули перед ''таким'' временем и выполнили свой литературный и гражданский долг. Работа для официального издательства обладала для них такой же ценностью и смыслом, как и работа ''в стол'', для читателя будущего. А в будущего читателя они верили так же, как в человеческую порядочность. Интеллигентность и честь были у Чуковских самой натурой.

 

 

Кому-то  Лидия Чуковская известна как талантливый редактор, кому-то как бесценный собеседник и Эккерман Анны Ахматовой, кому-то как публицист и стоятель за гражданское достоинство писателя. Но, скорее всего, хотя и сужу по себе, Лидия Чуковская известна во всех своих ипостасях одновременно. Имя Лидии Корнеевны неотторжимо от понятия правды. Как у Цветаевой: за словом долг напишут слово - Дон. Так и перед словом Чуковская напишут слово честь. Лидия Корнеевна отстояла честь нашей литературы - тогда, когда это было опасно и можно было лишиться и теплой квартиры, и хорошего заработка.
Путь праведника - неблагодарный путь. Затопчут, забудут, захохочут. Казалось бы, совсем недавно тайно передавали друг другу ее книги, жаром обдавало при чтении ее открытых писем, а сегодня уже приходится напоминать основные вехи ее биографии".

 

Виктор Некрасов:

 

 

«Мы с ней почти не знакомы, виделись один только раз в Переделкино. Но не так много есть на свете людей, к которым я бы относился с таким уважением, я бы сказал даже, в каком-то смысле, с преклонением. И она, безусловно, заслуживает этого, заслуживает, как человек абсолютной, кристальной честности и порядочности. Но этого мало. Есть в ней еще одно, довольно редко ныне в среде советской интеллигенции встречающееся, качество – смелость. Быть смелым, ничего не боящимся советским писателем — это почти нонсенс. А вот она такая».

 

Наум Коржавин:

 

 

"Ее голос прозвучал для всех как голос свободного, независимого, достойного человека. Лидия Чуковская, безусловно, диссидентка, защитник прав человека, и так далее. Но, все-таки, она сильно отличается почти от всех людей, которые занимаются той же правозащитной деятельностью. Потому что она от культуры, она в культуре, она все время в культуре. По-моему, это для нашей страны чрезвычайно важно. Потому что культура - это ведь не просто грамотность, это не просто накопление фактов в одной голове. Культура - это накопление человеческого опыта, и этического тоже. И в этом смысле она носитель и передатчик этого опыта, защитник его.
Если вы читаете "Процесс исключения", то кто кому противостоит? Что, Лидия Корнеевна - представитель какой-то партии, которая норовит подменить один строй другим? Нет, она, конечно, говорила, что она тоже хотела бы, чтобы в России был другой строй. Но это не сфера ее интересов. А сфера ее интересов - это защита достоинства. Она твердо убеждена, что у людей должно быть достоинство, что люди должны его защищать. И когда она приходит в секретариат Союза и там видит людей, которые, к сожалению, поступаются этим, а там не все люди, которых она встречает, бездарные. Ее ведь исключали из Союза (писателей). "Процесс исключения" - это процесс исключения из Союза.

 

 

В общем, получается жуткая для меня картина. Я всех этих людей знаю, кто там говорили. Среди них есть люди ничего не стоящие. Но был, например, такой поэт Наровчатов, который совершил много поступков за последние годы, которые бы лучше он не совершал, и которые я осуждаю. Но, при этом, он был талантливый поэт. Что это означает? Это означает, что в какие-то минуты он поднимался на какую-то высоту, которою сумел зафиксировать. Поэзия вне высоты не существует. И, тем не менее, Наровчатов ведет себя, как последний холоп. Или какой-нибудь Рекемчук, который не такой уж плохой человек, я его давно знаю. Но они ведь все вместе топчут старую женщину, потому что им велели. Старую женщину, которая права.

 

 

И они тоже понимают, что она права. Они достаточно для этого интеллигентные люди. А она что делала? Она защищала, собственно, даже их тоже, при всем гневе ее. И ее письмо Шолохову - это акт этической жизни. А восстановление этических норм для нашей страны - это одна из самых главных задач".

 

Наталья Горбаневская:

 

 

"Недавно случилось мне слышать справедливое высказывание одного моего соотечественника в Париже: "Вот ведь, - сказал он, - до чего, по-видимости, сильна советская держава, а с какой остервенелостью преследует Софью Каллистратову, Раису Лерт, Лидию Чуковскую! Сильна-сильна, а перепугалась нескольких старух. Видно, не так уж сильна".
С этим можно согласиться. И причины, по-моему, ясны. Сила, которая держится на страхе и неправде, в конце концов, всегда не уверена в себе. И те, кто несет слово правды, будь то совсем юные мальчишки, девчонки или убеленные сединами старики и старухи, заставляют эту мнимую силу дрожать и истерически преследовать их. Имя Лидии Чуковской по праву стоит среди имен тех, кого эта слепая сила люто ненавидит. Это имя в 60-70-е и уже в нынешние, 80-е годы, появлялось и появляется под многочисленными письмами протеста против преследования деятелей подлинной русской культуры и правозащитного движения.
Заседание правления Союза писателей, исключившее Лидию Чуковскую из Союза, заканчивается словами председательствовавшего Сергея Наровчатова: "Вы свободны". И Чуковская восклицает: "Свободна, в самом деле, я стала много свободнее за эти два часа".

 

 

Но Лидию Чуковскую не только исключили из Союза писателей, "мафии единомышленников", как его назвал Владимир Войнович, ее еще вычеркнули из семьи Чуковских. Ни в одном сборнике воспоминаний о Корнее Чуковском, появившимся после 70-го года, ни в одной журнальной статье этого времени, нигде нет упоминания, что кроме трех других детей, была еще у Корнея Чуковского дочь Лидия. Иронизируя, Лидия Корнеевна писала об этом в "Процессе исключения": "Теперь осталась еще одна мера: назначить в дочери Корнею Ивановичу кого-нибудь другого".

 

 

На это власти не пошли. Они придумали другое. Как стало известно совсем недавно, они выселяют всех наследников Корнея Чуковского с его дачи, превращенной в музей-библиотеку, уничтожая там самым и музей, заложенный еще при жизни Чуковского, чтобы о самой даже фамилии Чуковских память заросла. Но как для миллионов детишек незабываем Корней Чуковский, так сейчас для тысячей, а когда-нибудь для миллионов русских читателей живым свидетелем истории нашей страны и ее гонимой литературы останется Лидия Корнеевна Чуковская, ныне - 75-летняя полуслепая старуха, которой так боится советская власть".

 

Самуил Лурье:

 

 

"Что касается смысла сопротивления, то мне кажется, что в этом смысле Лидия Корнеевна была уникальным человеком. У нее была уникальная судьба. Она стала воплощением русской литературы. Она - ее последняя дочь, вот как я бы сказал. Это действительно так, физически так. Потому что Корней Иванович, ее отец, был последним большим русским писателем и, насколько я понимаю, с самого раннего возраста и до самого последнего дня своей жизни Лидия Корнеевна жила только и исключительно литературными интересами, литературой.
Лидия Чуковская была воплощением всех идеалов и иллюзий, созданных русской литературой. Она просто их впитала в себя. Это были ежедневные, нормальные правила ее жизни. То, что этот новый завет, который создала русская литература, начиная от Державина и Ломоносова и кончая, предположим, Маяковским, которого она в молодости любила, все-таки, это же не реальное. Это же достаточно выдуманный мир, некая огромная иллюзия, а для нее, для Лидии Корнеевны, это была полная и абсолютная и, я бы сказал, единственная реальность.

 

 

И она была в этой стране, которая, конечно, далеко отошла от заветов русской литературы и вообще нравственности в своем политическом устройстве, она была представитель не политики, не социологии, не нравственности, она не была антисоветским человеком, она не была советский человек, она была человек русской литературы, она была ее посол и представитель. Вот как если бы существовало государство какое-то, типа Атлантиды, ушедшее под воду, а она была его посол, полномочный министр, принимала участие в делах, заявляла, как взглянуло бы ее государство на те или иные случившиеся события.  Это, видимо, не очень осознавалось при ее жизни, потому что можно было искать ее ту или другую, литературную или политическую позицию, а это было не так. Я бы даже не сказал, что это была ее собственная позиция. Это была позиция Некрасова и Герцена, и Салтыкова-Щедрина, и Пушкина, и Баратынского. Они все для нее, при всей своей разности, были предметом ее бесконечного поклонения. И она считала, что там, в русской литературе, находится правда. Вот, собственно, и все. И раз там правда, то это есть единственный и абсолютно надежный критерий всего, что происходит.

 

Вот у нее был, да, литературный взгляд на вещи. Но когда говоришь о Лидии Корнеевне, то получается, что эта фраза - литературный взгляд на вещи, литературный труд - всегда кажется немножко сомнительной, насмешливой, предполагающей, что речь идет о чем-то не совсем серьезном. Так вот, в случае Лидии Корнеевны это означало предельную серьезность. Вот так, как это было для Чехова, который говорил, что бывает литературное поведение и не литературное поведение. Также это было для Герцена. То, что не красиво, то и непорядочно. Вот это странное соединение этики с эстетикой, которое именно почему-то в русской литературе, в ее своде, создавшемся за 150 лет, так выкристаллизовывалось гораздо больше, чем в других, более развитых, может быть, и ярких, обстоятельных литературах. А здесь это все сплотилось просто в нерасторжимое единство. Что не красиво, то не порядочно, что не правдиво, то не существует. И вот это в ней было. Это было ее характером. Если описывать характер Лидии Корнеевны, то это, значит, описать взгляд русской литературы на русскую действительность. А также на все остальное.
Я теперь осознаю, что ведь на самом-то деле, когда мы были знакомы, она была очень пожилой человек, ей было близко к 90. Ни на одну секунду я этого не чувствовал. Это очень странно. В ней не ощущалась вообще какая-то телесная жизнь. Трудно себе представить, чтобы она заговорила, например, о том, что вот это вкусно, а это не вкусно.
Вот известно, что когда-то Анна Андреевна Ахматова сказала про свою встречу с Цветаевой, что она рядом с ней чувствовала себя телкой, желая подчеркнуть, что Марина Ивановна представляла собой такой сгусток пламени. Вот я бы сказал, что, наверное, Ахматова рядом с Лидией Корнеевной тоже чувствовала себя немного странно, потому что Ахматова, например, все-таки, была великая актриса, как мне представляется. А в Лидии Корнеевне не было ни грамма даже природного лукавства, украшательства, гедонизма. Такой ощущение, что вот так оно и есть. Что человек думает только о важном, только о важном говорит, естественно, не тратит себя и своих мыслей ни на что банальное, тривиальное и пошлое, и как будто так и надо.

 

 

С ней очень легко было общаться, потому что всякий человек, который любит русскую литературу, воспринимал ее, как если бы он читал роман. Она, в этом смысле, абсолютно прозрачна и, я бы сказал, даже предсказуема. Даже известно, что какой-то англичанин удивился, по-моему, во время Карибского кризиса, она сидела и писала какую-то статью с необычайной важностью. И он ее спрашивает как же так, тут, может, что-то случиться, вплоть до мировой войны, и он был искренне удивлен, потому что ей важно было, чтобы не было опечаток, чтобы запятые правильно стояли в тексте, который она пишет. Потому что она занята единственно важным делом на земле и должна его исполнить, что бы ни случилось. Я в этом смысле хочу сказать, что она предсказуемая. Если вокруг бомбежка или веди ее на расстрел, то понятно, как она себя поведет. Да и известно, что именно так она себя и вела во всех этих случаях.
Я хочу сказать, что теперь ясно, что действительно Лидия Корнеевна была в каком-то смысле не совсем человек.  Если бы мы были идеалисты или пользовались такой лексикой, то нам было бы легче, можно было бы сказать, что это демон или дух, совесть русской литературы. Она, может быть, переселяется из человека в человека. Я не знаю, в ком она находится сейчас, но очень длительное время она находилась в этой высокой, худенькой, почти незрячей, строгой женщине в черном платье.
Я помню, был такой случай, когда ей все-таки присудили Государственную премию, и она меня спрашивала, получать ли ей ее, учитывая, что уже началась война в Чечне и все такое. Первая чеченская война. Она очень не хотела ее получать. Но я тогда ей посоветовал все-таки получить ее. Мы ее сами выдвигали. Не знаю, правильно ли это было. Но многим людям очень хотелось, чтобы она получила некую славу, чтобы ее книги, таким образом, получили большое распространение. И, кроме того, советовать человеку в таком возрасте такой резкий поступок было страшновато. А она не хотела получать. Может быть, и правильно, что получила. Но тогда это все-таки Ельцин был. От Путина она, конечно, не стала бы получать премию."

 

Отец Иоанн Привалов:

 

 

"Я Лидию Корнеевну не знал. Я познакомился с ней, когда два года назад пригласил Елену Цезаревну Чуковскую, дочь Лидии Корнеевны, приехать в Архангельск. Мы познакомились с Еленой Цезаревной на солженицынской конференции.

 

 

Мне всегда было интересно творчество Александра Исаевича, потому что оно и повлияло на меня, сформировало и направило в Церковь. А о Лидии Корнеевне я ничего не знал, и приглашал Елену Цезаревну приехать для разговора о Солженицыне. Вот когда наше знакомство началось, я вдруг стал чувствовать, что за Еленой Цезаревной есть мощная фигура ее матери, но я это не сразу понял.

 

 

Я просто сначала прочитал одну книжку, она мне понравилась. Это было "Памяти детства".

 

 

Но потом я увидел, насколько точно эта книга попала в вопрошания, которые были в нашем церковном братстве, вопрошания о том, как жить с детьми, как их учить, воспитывать и разделять с ними жизнь. Лидия Корнеевна как раз в книге об отце рассказывает о таком очень интересном опыте, который мне показался очень близким и очень созвучным.
И вот все, что началось с визита Елены Цезаревны в Архангельск, наше общение - все стало развиваться настолько стремительно и неожиданно, что я даже сейчас затрудняюсь сказать. Мне кажется, что и слово Лидии Корнеевны, и ее образ для меня очень многое изменили. Они очень много нового принесли, притом, что я уже священник, но я относительно молодой человек, мне 35 лет, я служу уже 14 лет, но есть какие-то вещи, которые Лидия Корнеевна привнесла в мою жизнь. Например, она привнесла веру в закон сохранения духовной энергии, что если ты выбираешь нравственный поступок, если ты поступаешь по совести, ты выбираешь правду и даже остаешься при этом в полном одиночестве, ты не должен отчаиваться. Потому что эта правда никуда не исчезнет. Настанет время, и она проявит себя. Просто жизнь человеческая коротка, и не всегда человек видит плоды этого поступка. Но всякий поступок, всякое слово правды пробьет себе дорогу.
Это если говорить о нравственной силе. А если говорить о художественной, то тут, я думаю, что она как раз человек традиции. Она крупный писатель, несомненно, не оцененный. Я вспоминаю свой разговор с директором одного крупного оборонного предприятия на севере. Он почитал книжку Лидии Корнеевны "Прочерк" и сказал, что она произвела на него огромное впечатление.

 

 

Теперь он видит, почему в нашей стране такое наплевательское отношение к человеку, почему это на всех уровнях происходит. Я спросил его: "Почему?". Он говорит: "Потому, что все, что было в 30-е годы, в 37-м, все, о чем Лидия Корнеевна пишет, я об этом узнаю сейчас". Я спросил: "Вы никогда не читали других книг?". Он сказал, что, конечно, читал, но когда это все говорится в масштабах целой страны, охватить, понять, что с нами произошло, невозможно. А когда это рассказывается на примере одной семьи, взаимоотношений Лидии Корнеевны и ее мужа, Матвея Петровича Бронштейна, то это всего лишь два человека, но удалось Лидии Корнеевне, через ее художественное мастерство, донести эту трагедию, весь этот перелом судьбы. Директора оборонного предприятия это пробило".

.

Вот мемориальная доска на доме, где Л. Чуковская жила с мужем Матвеем Бронштейном, расстрелянным в сталинских застенках.

 

 

А это статья о гениальном физике, написанная в честь 110-летия Матвея Бронштейна, мужа Лидии Чуковской, убитого в сталинских застенках в 38-ом году. (О нем, его гибели, их любви и недолгой счастливой жизни она написала свою книгу "Прочерк"). http://www.cogita.ru/a.n.-alekseev/publikacii-a.n....ervootkryvatel-mira-kak-celogo

 

Лидия Чуковская:

 

Мы, недобитые войною,
Любовью и тридцать седьмым,
Мы, не прощенные собою,
Придуманные плохо им,
Мы, зрители казни,
Когда ж настанет наш черед,
Когда ж судьба нас допоет,
Когда нас родина добьет?
Только бы поскорее.

 

 

 

Из дневника Корнея Чуковского

 

 

26 августа 1924 года. «Один для меня отдых — беседа с Лидой. Лида даже страшна своим интеллектуальным напором. Чувствуется в ней стиснутая стальная пружина, которая только и ждет, чтобы распрямиться...»

 

 

17 июля 1925 года. «С Лидой у меня установилась тесная дружба. По вечерам мы ведём задушевные беседы — и мне всё больше видна её мучительная судьба впереди. У неё изумительно благородный характер, который не гнётся, а только ломается».
«Коля — недумающий эгоист. Лида — врожденная гуманистка».

 

 

Л. Чуковская об Анне Ахматовой

 

 

С 1938-го по 1941-й, затем в эвакуации в Ташкенте, и с 1952-го Чуковская вела подробные записи своих бесед с Анной Ахматовой - получился важнейший литературный и политический памятник эпохи. Трехтомник Лидии Корнеевны Чуковской ''Записки об Анне Ахматовой'' - это бесценное свидетельство о жизни, о мыслях и стихах великого русского поэта.

 

 

«Я однажды сказала ему (К.И. Чуковскому), что часто встречаюсь теперь с Анной Ахматовой (когда-то сам же он мельком меня с ней познакомил). В ответ он спросил требовательно-встревоженным голосом: «Я надеюсь, ты понимаешь, что следует записывать каждое её слово?» Я понимала. И этим пониманием обязана я ему, его отношению к поэзии и культуре, его чувству преемственности, «Чукоккале», тому утру, когда я увидела, с какой осторожностью прикасается он к подлинным рукописям Некрасова».

                                                                                                                                                                                         Лидия Чуковская «Памяти детства»

 

 

Бродский о «Записках об А. Ахматовой»: «Это лучше, чем разговоры Эккермана с Гёте».

 

 

Из письма Исайи Берлина Лидии Корнеевне в письме от 20 ноября 1975 года:

''Я прочел кое-что вами написанное об Анне Ахматовой и это так глубоко меня задело и напомнило мне столько пережитого и передуманного, что я не знал и не знаю, как суметь вам сказать чего-то не слишком недостойного. Это произвело на меня неимоверное впечатление, ничего лучше не существует, так мне кажется, со времен Герцена и писем Байрона, как evocation не только личности А. А., но и жизни, и быта, и внутреннего мира целого общества в обществе по абсолютной правдивости, бесконечной моральной чуткости, полноте и, позвольте мне сказать, благородству, если можно так выразиться, и, конечно, художественности''.

 

 

Наум Коржавин:

"Ее книги, особенно ее мемуары об Ахматовой, это поразительная вещь. Это облик двух женщин, с одной стороны, не типичных для нашего века, все нивелирующего, все старающегося свести к среднему уровню, а, с другой стороны, характерных тем, что они противостоят всему этому.
Ленинская эпоха тоже была страшная, но сталинская эпоха разрушила всё бессмыслицей. То есть, требованием подчиняться чему бы то ни было без объяснений, без понимания, требованием принимать какие-то идиотские объяснения как серьезные. Это разрушило многих людей.

 

 

Хотя сталинская эпоха прошла, а бессмысленный страх, вызванный ею, и способность вести себя так, как она требовала, остался даже у многих людей, которые родились позже. И Лидия Корнеевна была в прямом противостоянии этому духу, как и не таким активным, но творческим противостоянием этому духу была Анна Ахматова. И Лидия Корнеевна, я думаю, - это человек, которым Россия будет гордиться всегда".

 

"XX съезд партии приоткрыл над штабелями трупов окровавленный край рогожи. Уже одно это спасло в пятидесятые годы от гибели миллионы живых, полумертвых и тех, в ком теплилась жизнь еще на один вздох", - писала Лидия Корнеевна Чуковская. Но задолго до этого съезда, до выхода "Одного дня из жизни Ивана Денисовича" и "Архипелага ГУЛАГ"  Солженицына ее, жену репрессированного ученого, волновал вопрос: "Что сталось с человеком, что он пережил, начиная от минуты, когда его вывели из дому, - и кончая минутой, когда он возвратился к родным в виде справки?" И еще одна тема не давала ей покоя: те, кто оставался на свободе, те, кого пощадила чудовищная машина, перемалывавшая людские жизни, что пережили они? Об этом она писала перед войной и в годы возобновления компаний по борьбе, во время недолгой хрущевской оттепели и в пору застоя, когда все шагали в ногу… Это был одинокий голос человека, посмевшего думать иначе. Посмевшего думать. Об этом ее повести "Софья Петровна" и "Спуск под воду".

О повести Л. Чуковской «Софья Петровна»

Из дневника К. Чуковского, 16 декабря 1962:

«Сибирские огни» приняли к напечатанию Лидину повесть «Софья Петровна». Но по свойственной редакторам тупости требуют озаглавить ее «Одна из тысяч». Лида — фанатик редакционного невмешательства, отвергает все поправки, внесенные ими. Между тем еще полгода тому назад нельзя было и подумать, что эта вещь может быть вынута из-под спуда. Сколько лет ее рукопись скрывалась от всех, как опаснейший криминал, за к-рый могут расстрелять. А теперь она побывала в «Новом мире», в «Знамени», в «Советском писателе», в «Москве» — все прочитали ее и отвергли, а «Сибирские огни» приняли и решили печатать в феврале.
Впрочем, все зависит от завтрашней встречи с Н. С. Хрущевым. Не исключено, что завтра будет положен конец всякому либерализму. И «Софье Петровне» — каюк".

 

 

 

Наталья Горбаневская, радио «Свобода»:

"Лидия Чуковская дожила до эпохи, когда у страны стали щипцами вырывать ее осмелившийся заговорить язык. Но она хорошо помнит и другие времена. Когда страна, используя выражение Маяковского, "корчилась безъязыкая", когда никто не осмеливался произнести слово правды ни громко вслух, ни в тишине своего дома, наедине с самыми близкими людьми, ни, даже, наедине с самим собой. В те же самые черные годы Лидия Корнеевна Чуковская пишет повесть "Софья Петровна" и начинает свои дневниковые "Записки об Анне Ахматовой".
"Софья Петровна", повесть известная также под названием "Опустелый дом", наряду с "Реквиемом" - редчайший пример синхронного художественного свидетельства об эпохе большого террора. Редчайшая попытка прямо во время происходящих событий уловить, литературно осознать и передать их смысл. Пожалуй, наибольшая удача Лидии Чуковской в этой книге - образ главной героини, Софьи Петровны, рядовой ленинградской машинистки, у которой арестован сын. Мать репрессированного, она, конечно, жертва режима. Но она его жертва и в другом смысле. Она слепа к происходящему, свое несчастье она воспринимает как случайную ошибку в правильном действии механизма. Она именно из тех миллионов людей своего времени, которые, твердо веря в невиновность своих, только своих близких, с горечью говорили: лес рубят - щепки летят. Они сокрушались о щепках, но не сомневались в необходимости рубки леса. Стоя в очереди к прокурору вместе с такими же несчастными, как она, женщинами, Софья Петровна думает: хороши мужья, нечего сказать - натворят бед, а жены мучайся из-за них. Другие, по ее мнению, действительно натворили бед. А ее сын, - упрямо верит она, - арестован по недоразумению, по ошибке.
Но разглядеть эту психологию прямо в те времена, не поддаться ей, что было бы почти заурядно в случае Лидии Чуковской, муж которой был приговорен к 10 годам без права переписки, то есть, попросту, расстрелян, и не только не поддаться этой психологии, но раскрыть ее, показать до глубины, до донышка, для этого тогда нужны были и художественная интуиция, и интеллектуальное мужество. А еще нужно было мужество простое, обычное. Писать, зная, что каждый день могут прийти с обыском, прятать, перепрятывать рукопись, не дать ей пропасть. А это значит верить, что когда-то придет время и для этой спрятанной книги. Правда, время так и не пришло для ее выхода на родине.
Много позже, в книге "Процесс исключения" Лидия Чуковская расскажет, как эта книга чуть-чуть не вышла в свет в Советском Союзе на той волне, что коротко взметнулась после выхода "Одного дня Ивана Денисовича". Но волна эта была действительно крайне недолгой. Уже через два месяца после выхода повести Солженицына, Анне Ахматовой возвращают из редакции "Нового Мира" невозможный для публикации "Реквием". А вскоре издательство, принявшее к печати "Софью Петровну" Чуковской, потребует от автора таких поправок и сокращений, которые равны ампутации повести и ампутации правды. Книга вышла только за рубежом".

 

 

Самуил Лурье, радио «Свобода», 1982 год:

"Я был в прошедшем году под Архангельском, в старинном русском селе, где действует огромный собор 17-го века, чуть ли не единственный не взорванный собор. И представьте себе, что человек 200, они все приезжают на автобусах, в лютый мороз, на службу из разных мест. Там есть и молодые, и пожилые, и с детьми. И все они читали "Софью Петровну". Я там был, выступал в церкви, рассказывал про Лидию Корнеевну. Там такой священник отец Иоанн Привалов, который разделяет наши с вами взгляды.

 

 

Он никогда этого не говорит вслух, но он, видимо, думает, что Лидия Корнеевна, которая, конечно, никогда не была церковным человеком, тем не менее, является воплощением некоей абсолютно необходимой нравственности.
И эти люди, которые все читали "Софью Петровну",  с необыкновенным уважением относятся к Лидии Корнеевне, для них эта книжка и какие-то ее мысли и слова являются неким руководством в их жизни, помогающим им воспитывать детей. Это очень странно. Но я это видел своими глазами. Я потом был на большом вечере в областной библиотеке Архангельска, где зал был полон просто плачущих людей. Плачущих от текстов Лидии Корнеевны. Там звучал ее голос. Нечто вроде такого культа. Потому что эти люди как-то инстинктивно чувствуют, это очень важно, что есть такой человек, у которого ни одна черта не расходится с чувством правды. Горькая очень правда. Но без нее сознание  как-то рассыпается, жизнь без этой каменной горькой соли очень уж пресна. Главный эффект воздействия мыслей и жизни Лидии Корнеевны еще может быть впереди".   

 

                                                       

Об открытых письмах Лидии Чуковской

 

Наум Коржавин:

«Я думаю, что вершина её творчества  — это ее открытые письма.

 

 

Лучшего, квалифицированнейшего мастера давать пощечины, пригвождать к позорному столбу, чем она, я не знаю. После ее расправы с Шолоховым в одном из таких писем я чуть-чуть не сказал, что ему остается только спиться. Но так как это, кажется, уже произошло, то, по-видимому, остается другое – подыскать хорошую веревку и хорошее мылкое мыло. Единственный раз в своей жизни я написал писателю так называемое читательское письмо. И это было письмо Лидии Корнеевне. Написал я его из Киева в Москву и, хотя к тому времени мы оба были уже плохими, оно дошло.
Будучи великим специалистом по ловле «клеветнических радиостанций» — всяких Би-Би-Си, Голосов и Радио Свобода, — я по одной из них, в Киеве, поймал гневное выступление Лидии Корнеевны по поводу омерзительной компании против Сахарова и Солженицына осенью 73-го года. Это было предельно сильно, разяще, на убой.
Начал я свое письмо со слов: «Спасибо, не знаю точно, кому — Попову или Маркони, — но не будь их, я никогда не узнал бы о написанном Вами, о крикнутом во весь голос, на весь мир». И дальше я поблагодарил ее за это. Письмо, как ни странно, дошло, и ответ ее ко мне тоже. Я бережно храню его".

(из выступления на радио «свобода» 1982г.)

 

Продолжение здесь

Совесть русской литературы. Продолжение.

Начало здесь

 

 

 

 

О Лидии Чуковской как о поэте

 

 

Владимир Берестов:

«…Как мне кажется, всю свою жизнь она была поэтом. Это проявлялось не только в том, что Лидия Чуковская писала стихи, но и в том, что стихи классиков нашей поэзии буквально не сходили с ее уст, со страниц любой ее работы. Даже умирая, она читала Блока. За столь долгую жизнь она могла бы написать намного больше стихов, чем оставила нам. Но дело тут не в горестных обстоятельствах времени. Просто для выражения своих чувств ей обычно хватало любимых стихов других поэтов — от Гавриила Державина до Владимира Корнилова. Свои стихи она писала лишь тогда, когда чувствовала, что никто другой таких стихов не писал и не напишет».
Павел Крючков,  редактор отдела поэзии журнала «Новый мир», научный сотрудник «Дома-музея Корнея Чуковского» : …Не знаю, был ли я дорог ей как читатель, но стихи эти любил и люблю. Дважды писал о них при её жизни. Помню, пылко назвал их однажды поэтическим молитвенником той, что всегда считала себя неверующей. В этой возвышенно-строгой, драматичной и чистой лирике — её живая душа, которая, повторю вослед за Берестовым — «не знает возрастов, а лишь удивляется им».

 

 

Из стихов Лидии Чуковской

 

ПОПЫТКА ЛЮБВИ
(1955 — 1962)

 

От звонка до звонка
Я живу, словно лагерным сроком.
И большая рука
Прикоснется к моей ненароком.
И большие слова
Прозвучат на прощанье в передней.
И болит голова
От несбыточных сбывшихся бредней.

 

 

ОТВЕТ
Л. А.

Неправда, не застлан слезами!
В слезах обостряется взгляд.
И зорче мы видим глазами,
Когда на них слезы горят.
Не стану ни слушать, ни спорить.
Живи в темноте – но не смей
Бессмысленным словом позорить
Заплаканной правды моей.

 

* * *
…А те, кого я так любила,
Кем молодость моя цвела, —
Всех деловитая могила
По очереди прибрала.
Я к ним хочу, к моим убитым.
Их голоса во мне звучат.
На пустырях тайком зарытым
Рукой бесстрастной палача.

 

Левашовское мемориальное кладбище,
где похоронены жертвы репрессий 1937-38 года

 

Левашовская пустошь. Место расстрела.

 

БЕССМЕРТИЕ
М.

 

1
И снова карточка твоя
Колдует на столе.
Как долго дружен ты со мной,
Ты, отданный земле.
Уж сколько раз звала я смерть
В холодное жилье.
Но мне мешает умереть
Бессмертие твое.

 

2
Ты нищих шлешь, но и они немеют.
Молчат под окнами, молчанием казня.
И о тебе мне рассказать не смеют,
И молча хлеба просят у меня.

 

3
Но пока я туда не войду,
Я покоя нигде не найду.
А когда я войду туда —
Вся из камня войду, изо льда, —
Твой фонарик, тот, заводной,
Ключик твой от двери входной,
Тень от тени твоей, луч луча —
Под кровавой пятой сургуча.

 

В ТИФУ

«И твердые ласточки круглых бровей…»
Не надо. Не надо. Не надо.
«Сказать, что они отлежались в своей…»
Какая от слез прохлада!
Какая отрада – сквозь лютый зной
Схватиться за слово поэта,
Чтоб строки на север вели за собой
К могиле, затерянной где-то.

 

* * *
Мы расскажем, мы еще расскажем,
Мы возьмем и эту высоту,
Перед тем как мы в могилу ляжем,
Обо всем, что совершилось тут.
И черный струп воспоминанья
С души без боли упадет,
И самой немоты названье,
Ликуя, рот произнесет.

 

* * *
С тех пор как я живу ничья
В суровом вихре лет, —
Легко струится жизнь моя,
Но жизни больше нет.
Она осталась за чертой
Далекой той весны,
Улыбки той и песни той,
Что в прах превращены.

 

* * *
Мне б вырваться хотелось из себя
И кем-нибудь другим оборотиться.
Чтоб я – хотя б на миг один! – была не я,
А камень, или куст, или синица.
Ведь куст не помнит города того,
Бездымных труб из моего окошка.
Он вообще не помнит ничего.
От памяти я отдохну немножко.
А там опять – в постылый, мертвый путь.
Иду, иду, иду – а все на месте.
Никак за угол тот не завернуть,
Где страшные меня настигли вести.

 

дом  "У Пяти Углов"  в Санкт-Петербурге, где жили Л. Чуковская с мужем Матвеем Бронштейном

*Пять Углов - неофициальное название перекрёстка в Санкт-Петербурге, образованного пересечением Загородного проспекта с улицами Разъезжая, Рубинштейна (бывшая Троицкая) и Ломоносова (бывший Чернышёв переулок). 

 

НАД КНИГАМИ

Каюсь, я уже чужой судьбою —
Вымышленной – не могу дышать.
О тебе, и обо мне с тобою,
И о тех, кто был тогда с тобою,
Прежде, чем я сделаюсь землею,
Вместе с вами сделаюсь землею,
Мне б хотелось книгу прочитать.

 

* * *
Я не посмею называть любовью
Ту злую боль, что сердце мне сверлит.
Но буква «М», вся налитая кровью,
Не о метро, а о тебе твердит.
И семафора капельки кровавы.
И дальний стон мне чудится во сне.
Так вот они, любви причуды и забавы!
И белый день – твой белый лик в окне.

 

Матвей Бронштейн, муж Лидии Чуковской,
талантливый учёный-физик, расстрелянный в 1938 году

 

* * *
Мы опять повстречались, деревья и снег!
Я люблю вас, пушистые ветки.
Одиночество – словно родной человек.
На сугробах колючки и метки.
Мы с тобою еще помолчим, тишина!
Белым снегом умоемся, совесть!
По следам разберемся, про что там она —
Пережитого вьюжная повесть.

 

 

РАССВЕТ
М.

1
Уже разведены мосты.
Мы не расстанемся с тобою.
Мы вместе, вместе – я и ты,
Сведенные навек судьбою.
Мосты разъяты над водой,
Как изваяния разлуки.
Над нашей, над твоей судьбой
Нева заламывает руки.
А мы соединяем их.
И в суверенном королевстве
Скрепляем обручальный стих
Блаженным шепотом о детстве.
Отшатывались тени зла,
Кривлялись где-то там, за дверью.
А я была, а я была
Полна доверия к доверью.
Сквозь шепот проступил рассвет,
С рассветом проступило братство.
Вот почему сквозь столько лет,
Сквозь столько слез – не нарыдаться.
Рассветной сырости струя.
Рассветный дальний зуд трамвая.
И спящая рука твоя,
Еще моя, еще живая.

 

2
Куда они бросили тело твое? В люк?
Где расстреливали? В подвале?
Слышал ли ты звук
Выстрела? Нет, едва ли.
Выстрел в затылок милосерд:
Вдребезги память.
Вспомнил ли ты тот рассвет? Нет.
Торопился падать.

 

МУЗЫКА
М.

1
Я музыкой жива. Она сестра разлуки.
Последний взмах – нет, не смычка, платка.
В последний раз расставшиеся руки,
И окна, тронувшиеся без звонка.
И пауза – во всю длину перрона
(Светлым-светло, а не видать ни зги).
И у покачивающегося вагона
Карениной предсмертные шаги.

2
Отмыкай мою душу скрипичным ключом.
Где же флейты?
Паровозных гудков заглуши несмолкающий вой.
Никогда не поверю, хоть режь ты меня,
хоть убей ты,
Никогда не поверю, что мертвый ты, а не живой.
Вынимай мою душу из мрака сырого колодца.
(Вот и скрипка вступила, и труб неподкупная медь.)
Выручай мою душу – за нее еще стоит бороться,
За нее еще стоит, владея смычком, умереть.

 

 

СВЕРСТНИКУ

 

С каждой новой могилой
Не смиренье, а бунт.
Неужели, мой милый,
И тебя погребут?

 

Четко так молоточки
Бьют по шляпкам гвоздей.
Жизни точные точки
И твоей, и моей.

 

Мы ведь сверстники, братство
И седин, и годин.
Нам пора собираться:
Год рожденья один.

 

Помнишь детское детство?
Школа. Вместе домой.
Помнишь город в наследство —
Мой и твой, твой и мой?

 

Мерли кони и люди,
Глад и мор, мор и глад.
От кронштадтских орудий
В окнах стекла дрожат.

 

Тем и кончилось детство.
Ну а юность – тюрьмой.
Изуверством и зверством
Зрелость – тридцать седьмой.

Необъятный, беззвучный,
Нескончаемый год.
Он всю жизнь, безотлучный,
В нашей жизни живет.

 

Наши раны омыла
Свежей кровью война.
Грохотала и выла,
Хохотала она.

 

… О чистые слезы разлуки
На грязном вагонном стекле.
О добрые, мертвые руки
На зимней, промерзшей земле…

 

«Замороженный ад» —
Город-морг, Ленинград.

 

Помнишь смерть вурдалака —
И рыданья вослед?
Ты, конечно, не плакал.
Ну и я – тоже нет.

 

Мы ведь сверстники, братья.
Я да ты, ты да я.
Поколенью объятья
Открывает земля.

 

Поколенью повинных —
Поголовно и сплошь.
Поколенью невинных —
Ложь и кровь, кровь и ложь.

 

Поколенью забытых
(Опечатанный след).
Кто там кличет забитых?
Нет и не было! Нет!

 

Четко бьют молоточки.
Указанья четки:
«У кого там цветочки?
Эй, давайте венки!»

 

В строй вступает могила.
Все приемлет земля.
Непонятно, мой милый,
Это ты или я.

 

 

ПАМЯТИ АНАТОЛИЯ ЯКОБСОНА

 

1
Стихи. Лубянка. Передзимье.
Передразлучье. Спички. Сор.
О родине и о чужбине
И вслух и молча разговор.

2
Вы с нами ехали или один?
Домой Вы ехали или из дома?
А впереди заздравные огни,
Загробные огни аэродрома.

По очереди все мололи вздор.
"Бензину, что ли, выпить или водки?"
Вы вслушивались в глупый разговор,
Переводили с губ на губы взор,
Как будто бы из-за перегородки.

И вот оно: шоссе, деревья, мост.
Молчание теснило всех в машине.
Разлука поднималась в полный рост.
Вы озирались, словно на чужбине.

А я ждала. Бог весть чего. Свистка
Орудовцев. Сама не знаю. Чуда.
У Вас в руке дрожит моя рука
(Рукопожатья через и оттуда).

У Вас в руке моя рука, кольцо…
И синий камень дарит Вам сиянье.
Но вглядывались Вы в мое лицо
Уже как бы с большого расстоянья.

1973

 

3
Дай, я сотру эти синие пятна!
Краше без них.
Вот и пришел ты домой, обратно -
В прозу, в стих,
В страстномечтательную прохладу
Леса. Реки.
Преодолев наконец надсаду
Писем. Тоски.
Желтых песков пустой пустыни
Камень Зной.
Только зачем же ты в домовине?
Дай мне проститься с тобой в домовине!
На полпути из твоей пустыни
Домой.

 

4

"Поезд ушел, - мне говорят. -
Ты опоздала."
Что ж! Поплетусь помаленьку назад
Прочь от вокзала.

Я возврщаюсь к тебе, тишина,
С содранной кожей.
Тихо. И вдруг отвечает она:
"Тоже негоже".

 

И все-таки я счастлива бываю.
Не странно ли о счастье говорить?
Я путаюсь, сбиваюсь, я не знаю,
Каким стихом тебя определить.

 

Ты не весна. В холодное жилище
Давно уже нет доступа весне.
Ты не любовь. Меня испепеливши,
Любовь забыла думать обо мне.

 

Спокойно, друг! Спокойнее дыханье,
Хотя дышать, чем дальше, тем больней,
Хотя судьбы ясны предначертанья…
За ясность я и благодарна ей.

1950

 

 

Л. Чуковская и А. Солженицын

 

Поздно вечером 12 февраля 1974 года, в день ареста Солженицына, еще до его высылки, Лидия Корнеевна Чуковская пишет короткое и яркое обращение:

" Арестован Солженицын. Наступило пятое действие драмы. Позор стране, которая допускает, чтобы оскорбляли ее величие и славу. Беда стране, у которой щипцами вырывают язык. Несчастье народа, который обманывают. Благословение и поддержка человеку, который сейчас, грубо разлученный с семьей и друзьями, оболганный перед своим народом, вот сейчас, сию минуту, ведет свой беззвучный поединок с беззаконным насилием".

 

Илья Мильштейн:

«А история отношений Лидии Корнеевны и Александра Исаевича - прежде всего история ее любви. Любви, в которой читательская благодарность скоро соединяется с человеческой. За то, что "вернул мне Митину могилу" - рассказал о миллионах замученных в советских тюрьмах, словно возвратил жизнь им, а значит, и ее расстрелянному мужу, физику Матвею Петровичу Бронштейну. За то, что так самоотверженно предан русской литературе, без которой и она не мыслит себе жизни. За то, что буквально излучает свет: таким она его видит. "Этого Бог создал так, что в нем пополам энергии и света. Столько энергии, чтобы не дать загасить свой свет".

 

 

«Ее любовь к нему, исполненная благодарности, недоумения и боли, будет испытываться на разрыв - до последнего дня. Любовь переживет их обоих, она окажется бессмертной, как бессмертна всякая настоящая любовь. И в своем журнале, который вышел уже после его кончины, Александр Исаевич прочтет эти сбивчивые, взахлеб выкрикнутые слова: "Какое было для меня счастье - шаги его за дверью, его шапка на вешалке, его редкая мне похвала. Кажется, никого, в кого я была влюблена, я не любила так сильно, как его. И море его, океан его русского слова в каждой его вещи. Чем было для всех нас чудо, счастье его слова. Я и сейчас люблю и его, и слово его (верное или неверное) и никогда не перестану любить".

 

 

 

Есть у неё и посвящение Борису Пастернаку:

 

28 ОКТЯБРЯ 1958 ГОДА

Я шла как по воздуху мимо злых заборов.
Под свинцовыми взглядами - нет, не дул, а глаз.
Не оборачиваясь на шаги, на шорох.
Пусть не спасет меня Бог, если его не спас.

 

Войти - жадно дышать высоким его недугом.
(Десять шагов до калитки и нет еще окрика: "стой!")
С лесом вместе дышать, с оцепенелым лугом,
Как у него сказано? - "первенством и правотой".

 

 

Пастернак высоко ценил стихи Лидии Чуковской, признавал в ней поэта. Об этом говорит и такая запись в дневнике ЛЧ от 17 июня 1947 года, где она приводит слова Пастернака:
« – Заходил как-то ко мне Корней Иванович. Я ему говорил снова о Вашей поэме. Корней Иванович мне: «Бедная Лида». А я ему: «Почему она бедная? Она живет по закону поэтов, как все мы». Вот и вышло, что я вас не пожалел».

 

 

 

О дневниках Лидии Чуковской

 

 

12 томов «Дневников» Лидии Корнеевны, которые она вела всю жизнь, перерастает в нечто большее, это летопись фактов, настоящий памятник эпохе. Вот как о них рассказывает Дмитрий Гасин, редактор издательства «Время»:

 

Д. Гасин о "Дневниках" Лидии Чуковской:

 

http://www.youtube.com/watch?v=-GVcMa9aJ-M#t=16

 

Дневники Чуковской: http://thelib.ru/books/lidiya_korneevna_chukovskay...nika_vospominaniya-read-7.html

 

Из выступлений на радио «Свобода»:

 

Иван Толстой: Самуил Аронович, волнуетесь ли вы от той мысли, от которой я, например, волнуюсь, что ведь Лидия Корнеевна всю жизнь вела дневник не только о встречах с Анной Ахматовой, а вообще вела дневник. И когда, и если он будет издан, стараниями ее дочери Елены Цезаревны, представляете, какой нравственный заряд, хотя бы и обращенный в прошлое, ждет нас, всех читателей?

 

Самуил Лурье: Мне это как-то действительно не приходило в голову, хотя я читал много ее работ в этом жанре и много писем. Сейчас, кстати, выйдут некоторые фрагменты ее переписки с Алексеем Ивановичем Пантелеевым, в третьем номере "Звезды".

 

 

Мы с Еленой Цезаревной Чуковской их печатаем. Я думаю, что там наверняка будут острые и точные характеристики людей. А поскольку все-таки люди советской литературы, то есть по определению существа конформистские, лгущие и так далее, там, возможно, будет очень безотрадная картина. Уверен, что правдивая. Жесткая и безотрадная.
Но, с другой стороны, я хочу сказать, что все-таки Лидия Корнеевна была воплощением некоторых иллюзий русской интеллигенции о русской жизни. Когда казалось, что самая главная ценность - это правда, а самый главный потребитель этой ценности, который в ней абсолютно нуждается, - это народ. Вот народ узнает правду, и сама собой жизнь, организованная по правде, которую уже знаешь, она как-нибудь сама собой сделается разумной, светлой, не отвратительной, не пошлой. Потому что культура - это все-таки антипошлость.
Но теперь именно политический опыт последних 15 лет нам показал, что все это не совсем так. При всем при том, в этой самой правде этот народ не так уж сильно нуждается, узнав ее, не спешит что-нибудь быстро поменять. Поэтому, мне кажется, что если будет напечатан полностью огромный дневник Лидии Корнеевны, то, во-первых, это будет тогда, когда… А во вторых, это уже и сейчас так, что эти вещи уже мало кого касаются. Вот такой ригоризм, вот это упрямое деление жизни на правду и ложь, бескомпромиссное требование, чтобы каждый человек жил, совершая некоторый подвиг и, может, там есть и более глубокая иллюзия о том, что каждый человек в глубине души или от рождения, или по своей природе является хорошим, и если ему давать с детства хорошие книжки, то он и будет хорошим. Кто начнет с Пушкина, тот плохо не закончит, не станет, в конце концов, читателем какого-нибудь Грибачева. Это все иллюзия, неправда, так что это все будет касаться очень небольшого круга людей, которые и так знают, кто чего стоил на самом деле.

 

Лидия Чуковская:

 

 

Он ведь только прикинулся страшным,
Этот мир, чтобы ты испугалась.
Осени себя счастьем вчерашним,
Вспомни братство и море, и жалость.

Он еще над тобою заплачет,
Как мальчишка над птицей своею,
На груди полумертвую спрячет
И дыханьем своим отогреет.

Не забудь же о будущем, память,
Словно я выхожу со свечою
На крыльцо, заслоняя пламя,
Темной тропкой иду со свечою,
Заслоняя хрупкое пламя,
Еле-еле колдует пламя,
Задуваемое темнотою.

 

 

Другие мои посты о Лидии Чуковской:

 

«Опровержение чуши»: http://nmkravchenko.livejournal.com/355077.html

«Лидия Чуковская в Саратове»: http://nmkravchenko.livejournal.com/373682.html

 

Начало здесь

 

 

От прошлого спасенья нет

(Б.Окуджава)

 

 

У Булата Окуджавы много стихов и песен о преображающей душу силе музыки. "Моцарт на старенькой скрипке играет", "Музыкант в саду под деревом наигрывает вальс", "Музыка", "Вот ноты звонкие органа", "В городском саду" и многие другие. А мне очень нравится вот это, менее известное:

 

Над площадью базарною
вечерний дым разлит.
Мелодией азартною
весь город с толку сбит.

 

Еврей скрипит на скрипочке
о собственной судьбе,
а я тянусь на цыпочки
и плачу о тебе.

 

 

Снуёт смычок по площади,
подкрадываясь к нам,
все музыканты прочие
укрылись по домам.

 

Все прочие мотивчики
не стоят ни гроша,
покуда здесь счастливчики
толпятся чуть дыша.

 

Какое милосердие
являет каждый звук,
а каково усердие
лица, души и рук,

 

как плавно, по-хорошему
из тьмы исходит свет,
да вот беда, от прошлого
никак спасенья нет.

 

 

 

В этой песне Окуджава писал о себе.
В 1947 году поэт женится на однокурснице Галине Смольяниновой. После свадьбы переезжает в её семью.

 

 

 

А в начале 60-х годов в их семье начался разлад. Причиной была другая женщина — Ольга Арцимович, которая стала потом второй женой Булата.

 

 

Красавица блондинка, волевая, властная, ей посвящены "Путешествие дилетантов", "Вилковские фантазии", "Прогулки фраеров", "Стихи без названия". Она была самым строгим критиком Окуджавы: в интервью как-то заявила, что от всего его наследия оставила бы стихов тридцать. Это ей посвящено "Строгая женщина в строгих очках мне рассказывает о сверчках..."

 

 

Разлад с первой женой Галиной многим тогда, в том числе и самому Булату, казался каким-то недоразумением. На долю этой весёлой и доброй женщины выпали самые трудные, неустроенные годы жизни с Окуджавой, годы ожиданий и надежд, и её мягкий спокойный характер помог ему преодолеть все невзгоды. Этот разрыв дался ему очень тяжело. Когда-то он не мог даже представить, что такое может случиться.

 

Всякое может статься.
(В жизни чему не быть?)
Вдруг захочу расстаться,
вдруг разучусь любить.

 

Вдруг погляжу с порога
за семь морей и рек:
"Вон где моя дорога,
глупый я человек!"

 

И соберусь проститься,
лишь оглянусь назад:
две молчаливых птицы
из-под бровей глядят,

 

будто бы говорят мне:
"Останови свой бег,
это же невероятно,
глупый ты человек!"

 

 

Первый ребёнок Булата и Галины — девочка — умерла при родах. А через несколько лет у них родился сын Игорь.

 

 

Ему Окуджава посвятил стихотворение "Оловянный солдатик моего сына", которое в 1967 году в Югославии получило высшую премию "Золотой венец". В России оно было впервые опубликовано лишь через пять  лет в "Московском комсомольце", за что главный редактор Павел Гусев был наказан.

 

Земля гудит под соловьями,
под майским нежится дождём.
А вот солдатик оловянный
на вечный подвиг осуждён.

 

Его, наверно, грустный мастер
пустил по свету, невзлюбя.
Спроси солдатика: "Ты счастлив?"
И он прицелится в тебя.

 

И в смене праздников и буден,
в нестройном шествии веков
смеются люди, плачут люди,
а он всё ждёт своих врагов.

 

Он ждёт упрямо и  пристрастно,
когда накинутся, трубя...
Спроси его: "Тебе не страшно?"
И он прицелится в тебя.

 

Живёт солдатик оловянный
предвестником больших разлук
и автоматик окаянный
боится выпустить из рук.

 

Живёт защитник мой, невольно
сигнал к сраженью торопя.
Спроси его: "Тебе не больно?"
И он прицелится в тебя.

 

 

Ружьё солдатика рикошетом выстрелило в самого Булата. Если бы он мог предвидеть тогда все последствия своего поступка... Позже, глядя на свой портрет, написанный Сергеем Авакяном, Окуджава скажет, что в нём художнику удалось передать самое главное — это его беспомощность перед обстоятельствами, перед невозможностью что-либо изменить.

 

Портрет Булата Окуджавы работы С. Авакяна

 

 

Всю ночь кричали петухи
и шеями мотали,
как будто новые стихи,
закрыв глаза, читали.

 

Но было что-то в крике том
от едкой той кручины,
когда, согнувшись, входят в дом,
стыдясь себя, мужчины.

 

И был тот крик далёк-далёк
и падал так же мимо,
как гладят, глядя в потолок,
чужих и нелюбимых.

 

Когда ласкать уже невмочь
и отказаться трудно...
И потому всю ночь, всю ночь
не наступало утро.

 

Булат ещё долго колебался, прежде чем уйти из семьи. Но, получив резкую отповедь от Галины, решился: взыграла армяно-грузинская кровь.

 

Глаза, словно неба осеннего свод,
и нет в этом небе огня.
И давит меня это небо и гнёт —
вот так она любит меня.

 

Прощай. Расстаёмся. Пощады не жди!
Всё явственней день ото дня,
что пусто в груди, что темно впереди —
вот так она любит меня.

 

Ах, мне бы уйти на дорогу свою,
достоинство молча храня,
но, старый солдат, я стою, как в строю...
Вот так она любит меня.

 

Вскоре у Ольги родился от Булата сын Булат. Через полтора месяца после его рождения Окуджава развёлся с Галиной. Она и сын Игорь восприняли его уход очень болезненно. Игорь так и не простил его, не общался с ним, не признавал в нём отца. Галина  тяжело переживала их разрыв и через год скончалась от сердечного приступа в подъезде своего дома. Ей было всего тридцать девять.

 

 

Булат не хотел идти на похороны. Он боялся, что если на них явится, все будут осуждающе глядеть на него как на главного виновника случившейся трагедии и перешёптываться:вот ведь, мол, хватило наглости, явился как ни в чём не бывало, да что, ему всё как с гуся вода... Писательница Зоя Крахмальникова, друг Окуджавы, уговорила его всё-таки прийти на них. И в продолжении всей этой долгой душераздирающей кладбищенской процедуры она стояла рядом с еле держащимся на ногах Булатом, изо всех сил сжимая его ладонь. Потом он посвятит ей стихотворение "Прощание с новогодней ёлкой", где будут такие строки:

 

Ель моя, ель, уходящий олень,
зря ты, наверно, старалась:
женщины той осторожная тень
в хвое твоей затерялась!

 

Ель моя, ель, словно Спас на Крови,
твой силует отдалённый,
будто бы свет удивлённой любви,
вспыхнувшей, неутолённой.

 

 

Боль от этой нелепой трагической смерти, в которой косвенно был повинен он сам, сопровождала его всю жизнь. К ней примешивалась и неизбывная боль о сыне, который после смерти матери, остававшийся на попечении престарелой бабушки, по сути оказался предоставленным самому себе. Сдружившись с компанией юных наркоманов, он стал принимать наркотики, попал в тюрьму, отсидел срок. Окуджава пытался спасти Игоря от тюрьмы, но ничего не вышло. Всё это очень мучило его. Из этого душевного штопора он так и не выбрался, о чём можно судить по многим стихам.

 

 

А как первая любовь — она сердце жжёт.
А вторая любовь — она к первой льнёт.
А как третья любовь — ключ дрожит в замке,
ключ дрожит в замке, чемодан в руке.

 

А как первый обман — да на заре туман.
А второй обман — закачался пьян.
А как третий обман — он ночи черней,
он ночи черней, он войны страшней.

 

("Песенка о моей жизни")

 

 

А в январе 1997-го - за несколько месяцев до смерти - Окуджава пережил подкосившую его трагическую гибель старшего сына Игоря . Окуджава всю жизнь чувствовал вину перед ним. В стихотворении «Итоги» писал:

В пятидесятых сын мой родился,
печальный мой старший,
рано уставший, в землю упавший...
И не поднять...

 

 

Игорю было всего сорок три. Сестра его матери Галины Смольяниновой Ирина Живописцева в своей книге «Опали, как листва, десятилетья» («Санкт-Петербург, 1998) вспоминала о своей последней встрече с Игорем: «… Я, скрывая слёзы, смотрела на его седые, стриженные под машинку волосы — когда-то длинные и волнистые, потухшие глаза и трясущиеся руки. Он с трудом передвигался на костылях (одну ногу из-за гангрены ему отняли выше колена). Он неузнаваемо изменился за 15 лет. Ах, каким он был когда-то красивым мальчиком!»
Окуджава пережил его лишь на полгода. Из стихов последних месяцев:

Тянется жизни моей карнавал.
Счет подведен, а он тянется, тянется.
Все совершилось, чего и не ждал.
Что же достанется? Что же останется?

 

 

На улице моей беды стоит ненастная погода,
шумят осенние деревья, листвою блеклою соря.
На улице моих утрат зиме господствовать полгода:
все ближе, все неумолимей разбойный холод декабря.

 

После смерти сына здоровье Окуджавы сразу резко ухудшилось. Врачи запрещали ему курить (эмфизема лёгких), но он курил крепкие сигареты «Житан», его бил кашель. Та же история, что и с Бродским...

Мне ничего не надо, и сожалений нет:
в руках моих гитара и пачка сигарет.

 

 

Весь в туманах житухи вчерашней
все надеясь: авось, как-нибудь --
вот и дожил до утренних кашлей,
разрывающих разум и грудь.

И, хрипя от проклятой одышки,
поминая минувшую стать,
не берусь за серьезные книжки:
всё боюсь не успеть дочитать.

Добрый доктор, соври на прощанье.
Видишь, как к твоей ручке приник?
Вдруг поверю в твои обещанья
хоть на день, хоть на час, хоть на миг.

Раб ничтожный, взыскующий града,
перед тем, как ладошки сложить,
вдруг поверил, что ложь твоя -- правда
и еще суждено мне пожить.

Весь в туманах житухи вчерашней,
так надеюсь на правду твою...
Лучше ад этот, грешный и страшный,
чем без вас отсыпаться в раю.

 

Он продолжал писать стихи, но в них уже ощущалась душевная усталость, надломленность. Завод кончился, лирическая струна ослабла.

Жаль, что молодость пропала, жаль, что старость коротка.
Всё теперь уж на ладони, лоб в поту, душа в ушибах.
Но зато уже не будет ни загадок, ни ошибок,
Только ровная дорога, только ровная дорога до последнего звонка.

 

последняя фотография Окуджавы на последнем дне рождения

 

 

Все, что мерещилось, в прах сожжено.
Так, лишь какая-то малость в остатке.
Вот, мой любезный, какое кино
я посмотрел на седьмом-то десятке!

"Так тебе, праведник!" -- крикнет злодей.
"Вот тебе, грешничек!" -- праведник кинет...
Я не прощенья прошу у людей:
что их прощение? Вспыхнет и сгинет.

Так и качаюсь на самом краю
и на свечу несгоревшую дую...
Скоро увижу я маму свою,
стройную, гордую и молодую.

 

 

 

Он скончался в Париже 12 июня 1997 года в возрасте 73 лет. Похоронен  на Ваганьковском кладбище.