Начало здесь

 

 

 

 

О Лидии Чуковской как о поэте

 

 

Владимир Берестов:

«…Как мне кажется, всю свою жизнь она была поэтом. Это проявлялось не только в том, что Лидия Чуковская писала стихи, но и в том, что стихи классиков нашей поэзии буквально не сходили с ее уст, со страниц любой ее работы. Даже умирая, она читала Блока. За столь долгую жизнь она могла бы написать намного больше стихов, чем оставила нам. Но дело тут не в горестных обстоятельствах времени. Просто для выражения своих чувств ей обычно хватало любимых стихов других поэтов — от Гавриила Державина до Владимира Корнилова. Свои стихи она писала лишь тогда, когда чувствовала, что никто другой таких стихов не писал и не напишет».
Павел Крючков,  редактор отдела поэзии журнала «Новый мир», научный сотрудник «Дома-музея Корнея Чуковского» : …Не знаю, был ли я дорог ей как читатель, но стихи эти любил и люблю. Дважды писал о них при её жизни. Помню, пылко назвал их однажды поэтическим молитвенником той, что всегда считала себя неверующей. В этой возвышенно-строгой, драматичной и чистой лирике — её живая душа, которая, повторю вослед за Берестовым — «не знает возрастов, а лишь удивляется им».

 

 

Из стихов Лидии Чуковской

 

ПОПЫТКА ЛЮБВИ
(1955 — 1962)

 

От звонка до звонка
Я живу, словно лагерным сроком.
И большая рука
Прикоснется к моей ненароком.
И большие слова
Прозвучат на прощанье в передней.
И болит голова
От несбыточных сбывшихся бредней.

 

 

ОТВЕТ
Л. А.

Неправда, не застлан слезами!
В слезах обостряется взгляд.
И зорче мы видим глазами,
Когда на них слезы горят.
Не стану ни слушать, ни спорить.
Живи в темноте – но не смей
Бессмысленным словом позорить
Заплаканной правды моей.

 

* * *
…А те, кого я так любила,
Кем молодость моя цвела, —
Всех деловитая могила
По очереди прибрала.
Я к ним хочу, к моим убитым.
Их голоса во мне звучат.
На пустырях тайком зарытым
Рукой бесстрастной палача.

 

Левашовское мемориальное кладбище,
где похоронены жертвы репрессий 1937-38 года

 

Левашовская пустошь. Место расстрела.

 

БЕССМЕРТИЕ
М.

 

1
И снова карточка твоя
Колдует на столе.
Как долго дружен ты со мной,
Ты, отданный земле.
Уж сколько раз звала я смерть
В холодное жилье.
Но мне мешает умереть
Бессмертие твое.

 

2
Ты нищих шлешь, но и они немеют.
Молчат под окнами, молчанием казня.
И о тебе мне рассказать не смеют,
И молча хлеба просят у меня.

 

3
Но пока я туда не войду,
Я покоя нигде не найду.
А когда я войду туда —
Вся из камня войду, изо льда, —
Твой фонарик, тот, заводной,
Ключик твой от двери входной,
Тень от тени твоей, луч луча —
Под кровавой пятой сургуча.

 

В ТИФУ

«И твердые ласточки круглых бровей…»
Не надо. Не надо. Не надо.
«Сказать, что они отлежались в своей…»
Какая от слез прохлада!
Какая отрада – сквозь лютый зной
Схватиться за слово поэта,
Чтоб строки на север вели за собой
К могиле, затерянной где-то.

 

* * *
Мы расскажем, мы еще расскажем,
Мы возьмем и эту высоту,
Перед тем как мы в могилу ляжем,
Обо всем, что совершилось тут.
И черный струп воспоминанья
С души без боли упадет,
И самой немоты названье,
Ликуя, рот произнесет.

 

* * *
С тех пор как я живу ничья
В суровом вихре лет, —
Легко струится жизнь моя,
Но жизни больше нет.
Она осталась за чертой
Далекой той весны,
Улыбки той и песни той,
Что в прах превращены.

 

* * *
Мне б вырваться хотелось из себя
И кем-нибудь другим оборотиться.
Чтоб я – хотя б на миг один! – была не я,
А камень, или куст, или синица.
Ведь куст не помнит города того,
Бездымных труб из моего окошка.
Он вообще не помнит ничего.
От памяти я отдохну немножко.
А там опять – в постылый, мертвый путь.
Иду, иду, иду – а все на месте.
Никак за угол тот не завернуть,
Где страшные меня настигли вести.

 

дом  "У Пяти Углов"  в Санкт-Петербурге, где жили Л. Чуковская с мужем Матвеем Бронштейном

*Пять Углов - неофициальное название перекрёстка в Санкт-Петербурге, образованного пересечением Загородного проспекта с улицами Разъезжая, Рубинштейна (бывшая Троицкая) и Ломоносова (бывший Чернышёв переулок). 

 

НАД КНИГАМИ

Каюсь, я уже чужой судьбою —
Вымышленной – не могу дышать.
О тебе, и обо мне с тобою,
И о тех, кто был тогда с тобою,
Прежде, чем я сделаюсь землею,
Вместе с вами сделаюсь землею,
Мне б хотелось книгу прочитать.

 

* * *
Я не посмею называть любовью
Ту злую боль, что сердце мне сверлит.
Но буква «М», вся налитая кровью,
Не о метро, а о тебе твердит.
И семафора капельки кровавы.
И дальний стон мне чудится во сне.
Так вот они, любви причуды и забавы!
И белый день – твой белый лик в окне.

 

Матвей Бронштейн, муж Лидии Чуковской,
талантливый учёный-физик, расстрелянный в 1938 году

 

* * *
Мы опять повстречались, деревья и снег!
Я люблю вас, пушистые ветки.
Одиночество – словно родной человек.
На сугробах колючки и метки.
Мы с тобою еще помолчим, тишина!
Белым снегом умоемся, совесть!
По следам разберемся, про что там она —
Пережитого вьюжная повесть.

 

 

РАССВЕТ
М.

1
Уже разведены мосты.
Мы не расстанемся с тобою.
Мы вместе, вместе – я и ты,
Сведенные навек судьбою.
Мосты разъяты над водой,
Как изваяния разлуки.
Над нашей, над твоей судьбой
Нева заламывает руки.
А мы соединяем их.
И в суверенном королевстве
Скрепляем обручальный стих
Блаженным шепотом о детстве.
Отшатывались тени зла,
Кривлялись где-то там, за дверью.
А я была, а я была
Полна доверия к доверью.
Сквозь шепот проступил рассвет,
С рассветом проступило братство.
Вот почему сквозь столько лет,
Сквозь столько слез – не нарыдаться.
Рассветной сырости струя.
Рассветный дальний зуд трамвая.
И спящая рука твоя,
Еще моя, еще живая.

 

2
Куда они бросили тело твое? В люк?
Где расстреливали? В подвале?
Слышал ли ты звук
Выстрела? Нет, едва ли.
Выстрел в затылок милосерд:
Вдребезги память.
Вспомнил ли ты тот рассвет? Нет.
Торопился падать.

 

МУЗЫКА
М.

1
Я музыкой жива. Она сестра разлуки.
Последний взмах – нет, не смычка, платка.
В последний раз расставшиеся руки,
И окна, тронувшиеся без звонка.
И пауза – во всю длину перрона
(Светлым-светло, а не видать ни зги).
И у покачивающегося вагона
Карениной предсмертные шаги.

2
Отмыкай мою душу скрипичным ключом.
Где же флейты?
Паровозных гудков заглуши несмолкающий вой.
Никогда не поверю, хоть режь ты меня,
хоть убей ты,
Никогда не поверю, что мертвый ты, а не живой.
Вынимай мою душу из мрака сырого колодца.
(Вот и скрипка вступила, и труб неподкупная медь.)
Выручай мою душу – за нее еще стоит бороться,
За нее еще стоит, владея смычком, умереть.

 

 

 

Я там оставила, я не взяла с собой,
Среди вещей любимых позабыла
Ту тишину, что полночью пустой
Мне о грядущем внятно говорила.
Теперь она убитая лежит
В той бывшей комнате фугаской иль снарядом.
И зеркало, где лик судьбы дрожит,
И зеркало в осколках с нею рядом.

 

25-27 января 1942 года 

 

 

СВЕРСТНИКУ

 

С каждой новой могилой
Не смиренье, а бунт.
Неужели, мой милый,
И тебя погребут?

 

Четко так молоточки
Бьют по шляпкам гвоздей.
Жизни точные точки
И твоей, и моей.

 

Мы ведь сверстники, братство
И седин, и годин.
Нам пора собираться:
Год рожденья один.

 

Помнишь детское детство?
Школа. Вместе домой.
Помнишь город в наследство —
Мой и твой, твой и мой?

 

Мерли кони и люди,
Глад и мор, мор и глад.
От кронштадтских орудий
В окнах стекла дрожат.

 

Тем и кончилось детство.
Ну а юность – тюрьмой.
Изуверством и зверством
Зрелость – тридцать седьмой.

Необъятный, беззвучный,
Нескончаемый год.
Он всю жизнь, безотлучный,
В нашей жизни живет.

 

Наши раны омыла
Свежей кровью война.
Грохотала и выла,
Хохотала она.

 

… О чистые слезы разлуки
На грязном вагонном стекле.
О добрые, мертвые руки
На зимней, промерзшей земле…

 

«Замороженный ад» —
Город-морг, Ленинград.

 

Помнишь смерть вурдалака —
И рыданья вослед?
Ты, конечно, не плакал.
Ну и я – тоже нет.

 

Мы ведь сверстники, братья.
Я да ты, ты да я.
Поколенью объятья
Открывает земля.

 

Поколенью повинных —
Поголовно и сплошь.
Поколенью невинных —
Ложь и кровь, кровь и ложь.

 

Поколенью забытых
(Опечатанный след).
Кто там кличет забитых?
Нет и не было! Нет!

 

Четко бьют молоточки.
Указанья четки:
«У кого там цветочки?
Эй, давайте венки!»

 

В строй вступает могила.
Все приемлет земля.
Непонятно, мой милый,
Это ты или я.

 

 

ПАМЯТИ АНАТОЛИЯ ЯКОБСОНА

 

1
Стихи. Лубянка. Передзимье.
Передразлучье. Спички. Сор.
О родине и о чужбине
И вслух и молча разговор.

2
Вы с нами ехали или один?
Домой Вы ехали или из дома?
А впереди заздравные огни,
Загробные огни аэродрома.

По очереди все мололи вздор.
"Бензину, что ли, выпить или водки?"
Вы вслушивались в глупый разговор,
Переводили с губ на губы взор,
Как будто бы из-за перегородки.

И вот оно: шоссе, деревья, мост.
Молчание теснило всех в машине.
Разлука поднималась в полный рост.
Вы озирались, словно на чужбине.

А я ждала. Бог весть чего. Свистка
Орудовцев. Сама не знаю. Чуда.
У Вас в руке дрожит моя рука
(Рукопожатья через и оттуда).

У Вас в руке моя рука, кольцо…
И синий камень дарит Вам сиянье.
Но вглядывались Вы в мое лицо
Уже как бы с большого расстоянья.

1973

 

3
Дай, я сотру эти синие пятна!
Краше без них.
Вот и пришел ты домой, обратно -
В прозу, в стих,
В страстномечтательную прохладу
Леса. Реки.
Преодолев наконец надсаду
Писем. Тоски.
Желтых песков пустой пустыни
Камень Зной.
Только зачем же ты в домовине?
Дай мне проститься с тобой в домовине!
На полпути из твоей пустыни
Домой.

 

4

"Поезд ушел, - мне говорят. -
Ты опоздала."
Что ж! Поплетусь помаленьку назад
Прочь от вокзала.

Я возврщаюсь к тебе, тишина,
С содранной кожей.
Тихо. И вдруг отвечает она:
"Тоже негоже".

 

И все-таки я счастлива бываю.
Не странно ли о счастье говорить?
Я путаюсь, сбиваюсь, я не знаю,
Каким стихом тебя определить.

 

Ты не весна. В холодное жилище
Давно уже нет доступа весне.
Ты не любовь. Меня испепеливши,
Любовь забыла думать обо мне.

 

Спокойно, друг! Спокойнее дыханье,
Хотя дышать, чем дальше, тем больней,
Хотя судьбы ясны предначертанья…
За ясность я и благодарна ей.

1950

 

 

Л. Чуковская и А. Солженицын

 

Поздно вечером 12 февраля 1974 года, в день ареста Солженицына, еще до его высылки, Лидия Корнеевна Чуковская пишет короткое и яркое обращение:

" Арестован Солженицын. Наступило пятое действие драмы. Позор стране, которая допускает, чтобы оскорбляли ее величие и славу. Беда стране, у которой щипцами вырывают язык. Несчастье народа, который обманывают. Благословение и поддержка человеку, который сейчас, грубо разлученный с семьей и друзьями, оболганный перед своим народом, вот сейчас, сию минуту, ведет свой беззвучный поединок с беззаконным насилием".

 

Илья Мильштейн:

«А история отношений Лидии Корнеевны и Александра Исаевича - прежде всего история ее любви. Любви, в которой читательская благодарность скоро соединяется с человеческой. За то, что "вернул мне Митину могилу" - рассказал о миллионах замученных в советских тюрьмах, словно возвратил жизнь им, а значит, и ее расстрелянному мужу, физику Матвею Петровичу Бронштейну. За то, что так самоотверженно предан русской литературе, без которой и она не мыслит себе жизни. За то, что буквально излучает свет: таким она его видит. "Этого Бог создал так, что в нем пополам энергии и света. Столько энергии, чтобы не дать загасить свой свет".

 

 

«Ее любовь к нему, исполненная благодарности, недоумения и боли, будет испытываться на разрыв - до последнего дня. Любовь переживет их обоих, она окажется бессмертной, как бессмертна всякая настоящая любовь. И в своем журнале, который вышел уже после его кончины, Александр Исаевич прочтет эти сбивчивые, взахлеб выкрикнутые слова: "Какое было для меня счастье - шаги его за дверью, его шапка на вешалке, его редкая мне похвала. Кажется, никого, в кого я была влюблена, я не любила так сильно, как его. И море его, океан его русского слова в каждой его вещи. Чем было для всех нас чудо, счастье его слова. Я и сейчас люблю и его, и слово его (верное или неверное) и никогда не перестану любить".

 

 

 

Есть у неё и посвящение Борису Пастернаку:

 

28 ОКТЯБРЯ 1958 ГОДА

Я шла как по воздуху мимо злых заборов.
Под свинцовыми взглядами - нет, не дул, а глаз.
Не оборачиваясь на шаги, на шорох.
Пусть не спасет меня Бог, если его не спас.

 

Войти - жадно дышать высоким его недугом.
(Десять шагов до калитки и нет еще окрика: "стой!")
С лесом вместе дышать, с оцепенелым лугом,
Как у него сказано? - "первенством и правотой".

 

 

Пастернак высоко ценил стихи Лидии Чуковской, признавал в ней поэта. Об этом говорит и такая запись в дневнике ЛЧ от 17 июня 1947 года, где она приводит слова Пастернака:
« – Заходил как-то ко мне Корней Иванович. Я ему говорил снова о Вашей поэме. Корней Иванович мне: «Бедная Лида». А я ему: «Почему она бедная? Она живет по закону поэтов, как все мы». Вот и вышло, что я вас не пожалел».

 

 

 

О дневниках Лидии Чуковской

 

 

12 томов «Дневников» Лидии Корнеевны, которые она вела всю жизнь, перерастает в нечто большее, это летопись фактов, настоящий памятник эпохе. Вот как о них рассказывает Дмитрий Гасин, редактор издательства «Время»:

 

Д. Гасин о "Дневниках" Лидии Чуковской:

 

http://www.youtube.com/watch?v=-GVcMa9aJ-M#t=16

 

Дневники Чуковской: http://thelib.ru/books/lidiya_korneevna_chukovskay...nika_vospominaniya-read-7.html

 

Из выступлений на радио «Свобода»:

 

Иван Толстой: Самуил Аронович, волнуетесь ли вы от той мысли, от которой я, например, волнуюсь, что ведь Лидия Корнеевна всю жизнь вела дневник не только о встречах с Анной Ахматовой, а вообще вела дневник. И когда, и если он будет издан, стараниями ее дочери Елены Цезаревны, представляете, какой нравственный заряд, хотя бы и обращенный в прошлое, ждет нас, всех читателей?

 

Самуил Лурье: Мне это как-то действительно не приходило в голову, хотя я читал много ее работ в этом жанре и много писем. Сейчас, кстати, выйдут некоторые фрагменты ее переписки с Алексеем Ивановичем Пантелеевым, в третьем номере "Звезды".

 

 

Мы с Еленой Цезаревной Чуковской их печатаем. Я думаю, что там наверняка будут острые и точные характеристики людей. А поскольку все-таки люди советской литературы, то есть по определению существа конформистские, лгущие и так далее, там, возможно, будет очень безотрадная картина. Уверен, что правдивая. Жесткая и безотрадная.
Но, с другой стороны, я хочу сказать, что все-таки Лидия Корнеевна была воплощением некоторых иллюзий русской интеллигенции о русской жизни. Когда казалось, что самая главная ценность - это правда, а самый главный потребитель этой ценности, который в ней абсолютно нуждается, - это народ. Вот народ узнает правду, и сама собой жизнь, организованная по правде, которую уже знаешь, она как-нибудь сама собой сделается разумной, светлой, не отвратительной, не пошлой. Потому что культура - это все-таки антипошлость.
Но теперь именно политический опыт последних 15 лет нам показал, что все это не совсем так. При всем при том, в этой самой правде этот народ не так уж сильно нуждается, узнав ее, не спешит что-нибудь быстро поменять. Поэтому, мне кажется, что если будет напечатан полностью огромный дневник Лидии Корнеевны, то, во-первых, это будет тогда, когда… А во вторых, это уже и сейчас так, что эти вещи уже мало кого касаются. Вот такой ригоризм, вот это упрямое деление жизни на правду и ложь, бескомпромиссное требование, чтобы каждый человек жил, совершая некоторый подвиг и, может, там есть и более глубокая иллюзия о том, что каждый человек в глубине души или от рождения, или по своей природе является хорошим, и если ему давать с детства хорошие книжки, то он и будет хорошим. Кто начнет с Пушкина, тот плохо не закончит, не станет, в конце концов, читателем какого-нибудь Грибачева. Это все иллюзия, неправда, так что это все будет касаться очень небольшого круга людей, которые и так знают, кто чего стоил на самом деле.

 

Лидия Чуковская:

 

 

Он ведь только прикинулся страшным,
Этот мир, чтобы ты испугалась.
Осени себя счастьем вчерашним,
Вспомни братство и море, и жалость.

Он еще над тобою заплачет,
Как мальчишка над птицей своею,
На груди полумертвую спрячет
И дыханьем своим отогреет.

Не забудь же о будущем, память,
Словно я выхожу со свечою
На крыльцо, заслоняя пламя,
Темной тропкой иду со свечою,
Заслоняя хрупкое пламя,
Еле-еле колдует пламя,
Задуваемое темнотою.

 

 

Другие мои посты о Лидии Чуковской:

 

«Опровержение чуши»: http://nmkravchenko.livejournal.com/355077.html

«Лидия Чуковская в Саратове»: http://nmkravchenko.livejournal.com/373682.html